Крик ангела (джен)

Сегодня к физраствору и кровезаменителям Азирафаэль добавил и клеточное питание: эфирно-оккультное тело Кроули раскукливаться пока что не собиралось, а человеческую оболочку в условиях отсутствия подпитки от тел высшего порядка требовалось кормить. Но ежедневный медицинский ритуал (еще один ритуал, Всевышний права) все равно получился укороченным: заливать благодатью ощетинившийся шипами песочный шар Азирафаэль не стал, поскольку собирался испробовать иную методику, для которой благодать должна была по максимуму оставаться в его собственных телах, как человеческом, так и эфирном.

Поменяться оболочками.

Эта идея пришла ему в голову вчера, когда он долго и безуспешно пытался втиснуться в собственное тело — под насмешливым взглядом Смерти это сделать оказалось не в пример сложнее, чем обычно, и в какой-то момент он даже запаниковал, решив, что ничего у него не получится и Смерть не напрасно все еще ждет у шкафа. Паника помогла: он сумел правильно дернуться, развернуться под нужным углом и таки скользнуть внутрь привычного тела, словно рука в перчатку. Вздохнул, расправляя легкие, пошевелил затекшими конечностями и даже сумел с первой попытки повернуть голову, намереваясь одарить Смерть торжествующим взглядом: не дождешься, мол! Не сумел: у книжного шкафа никого не было.

Но все время, пока Азирафаэль, пыхтя от натуги, обмирая от ужаса и шипя от злости (в переносном значении этих понятий, конечно, ибо астральные тела не способны на проявления столь грубых эмоциональных реакций), пытался залезть в собственную оболочку, словно в севший после слишком горячей стирки костюм, он видел рядом оболочку Кроули. Ему для этого даже голову поворачивать не приходилось, достаточно было задействовать хотя бы десятую часть из девятисот девяноста девяти имевшихся в наличии глаз.

Оболочка Кроули выглядела восхитительно пустой и свободной, маленький плотный шарик с шипами места почти что и не занимал. И, пожалуй, протиснуться в нее было бы даже легче, чем в собственную.

Этим следовало воспользоваться.

Не выпуская руки Кроули, Азирафаэль сплел их пальцы так, чтобы теперь, даже расслабившись, случайно не потерять контакт. Сел в кресло и откинулся на спинку. Положил вторую руку на подлокотник, покрутил головой, убеждаясь, что затылку удобно и плечам ничто не мешает. Закрыл глаза.

И осторожно двинулся по руке в чужую оболочку, которая сейчас изнутри выглядела практически необитаемой.

* * *

— Ты выглядишь усталым. Ничего не хочешь мне рассказать? Точно? Ну как знаешь, не стану настаивать. Я бы тебе рекомендовала форель под миндальным соусом, фосфор полезен для мозга.

Они опять сидели в креслах у окна, и столик между ними снова был заставлен вазочками, тарелочками и креманками. И как-то уже и в голову не приходило, что могло бы быть и по-другому. Всевышний опять оказалась непостижимо права: традиции складываются быстро.

За панорамным окном сегодня сияло солнце и не было никакой башни, ни Эйфелевой, ни Пизанской, ни даже Вавилонской*. Только белые скалы, обрывающиеся в ослепительно сверкающее море, только бескрайнее небо и солнце, выбивающее слезы из глаз… и радужные искры из граненых бокалов на маленьком столике.

Азирафаэль отвел взгляд.

О радуге думать не стоит, радуга слишком опасный символ, слишком близкий к… К тому, о чем тоже думать не стоит. Это «о чем думать не стоит» слишком провокационно и подводит к ненужным вопросам. Тем самым, за которыми следует Падение. И Всевышний может сколько угодно раз повторять, что никакого Падения не было, но вопросы-то были. И остаются. И главный из них: как и куда можно вернуться после того, как Потоп с Распятием уже случились?

И об этом не нужно думать в первую очередь.

Нужно дышать. Быстро и глубоко. И помнить о том, что сегодня будет вечер, что ничего не закончилось, что нельзя думать, будто все зря. Помнить, но не думать. Нельзя. Не зря. Просто рано еще. Рано и мало, надо еще, сегодня. И завтра. И сколько потребуется.

А значит — гранатовый сок. И рыба. И благодарно склоненная голова. И улыбка, такая же благодарная.

И дышать.

— А Люцифер — ну что Люцифер… Маленький обиженный мальчик... мстительный мальчик. Кто-то любит отрывать бабочкам крылья, а он... Он всегда начинал с глаз, и, боюсь, это моя вина. И зачем я только тогда пошутила, назвав звезды глазами ангелов?..

Продолжая улыбаться, Азирафаэль проглотил кусок форели, ставший вдруг совершенно картонным. И задышал быстрее, так, что даже голова закружилась. Напиток в бокале сегодня был золотым и искристым, как будто смеющимся. И черная соломинка танцевала в нем, словно вертикальный змеиный зрачок...

— С языком — это уже он от себя, как и змеиный облик. Унизить по максимуму, до полного пресмыкания, заставить забыть все хорошее, забыть себя, заставить поверить в свою непрощаемость… Но при этом так и не суметь изменить суть, так и не суметь сломать до конца. Как ни старался — а он ведь старался изо всех сил. Он ведь его любил… по-своему. Бедный Люцик! Представляю, как же ему было обидно. Даже как-то жалко его, бедолагу.

Азирафаэль был ангелом. Ангелы должны жалеть всех. По умолчанию. Во всяком случае, на Небесах и до начала Второй Великой Войны. Только, наверное, Азирафаэль был каким-то не очень правильным ангелом — если в данной ситуации ему и было кого-то жалко, то не Люцифера. Азирафаэлю казалось, что даже ангельского всепрощения не может хватить на то, чтобы простить и пожалеть существо, хладнокровно и методично переломавшее половину костей в человеческой оболочке бывшего соратника, чья вина состояла лишь в том, что шесть тысяч лет назад он оказался успешнее перед глазами Всевышнего... и несколько дней назад повторил эту шутку снова.

Но все же неправильным ангелом Азирафаэль был не настолько, чтобы вслух возражать Всевышнему.

— Он тогда тоже обиделся. Только слегка на другое. И по-другому. У него тоже были и мозги, и воля, и амбиции. Только вот с желанием и умением творить получилось не очень, ему больше нравилось критиковать уже созданное другими. Искать ошибки. Причем не пытаться исправить или сделать лучше, а именно что просто находить, указывать и ограничиваться этим. Ему казалось, что так правильно, что в чужое творение вмешиваться нельзя. Можно только указывать на недостатки.

Недостатком пребывания в человеческой оболочке Кроули было ощущение боли и холода. Очень больно и очень холодно. И темно. Вообще темно, на всех уровнях, у него ведь только слух и остался. И только горячие пальцы — свои/чужие пальцы, — что обжигали чужую/свою ладонь. Единственное теплое. Холод и темнота были повсюду. И боль тоже. Но если холод и темнота просто были, то боль наступала, выкручивала, кололась, дергала.

Азирафаэль не выдержал и позволил проклюнуться собственным глазам — не всем, конечно, всего-то пяти или шести, и даже не десяткам: не хотелось тратить лишние силы, трех-четырех вполне достаточно. Сразу стало легче, темнота отступила и даже боль словно бы уменьшилась.

Эфирно-оккультная спарка на этом уровне казалась темно-серой, почти черной, плотной и очень тяжелой. И она тоже была болью. Каждый шип норовил уколоть не только острым кончиком — они все оказались усеянными еще и тысячами мелких иголок, каждая из которых норовила выстрелить своей разновидностью боли, царапнуть, проколоть, зацепить. Они делали больно бездумно и не разбираясь, всему подряд, что пыталось к ним прикоснуться — и эфирному телу Азирафаэля, и человеческой оболочке Кроули… а потом и Азирафаэля, когда удалось протолкнуть этот колючий тяжелый шарик по сцепленным пальцам, через чужие/свои в свои/чужие. И дальше.

Последним направленным импульсом Азирафаэль пристроил тяжелый шипастый шарик поближе к тому месту, где в человеческой оболочке располагалось сердце, своеобразный энергетический центр. Большего в своем/чужом теле он отсюда сделать не мог.

Зато в чужом/своем — мог. И очень даже.

Например, отследить самые яркие источники боли и постараться их по возможности нейтрализовать. Не потому, что больно (хотя и больно, да, очень, хорошо, что Кроули без сознания, ему это сейчас вообще лишнее). Боль это просто боль, просто маркер неблагополучия, сигнал о нарушении, которое необходимо устранить. На нее не стоит обращать внимания… нет, не так, обращать внимание как раз надо, иначе как отследить и устранить причину? А вот подчиняться — не надо. Потому что боль — это просто боль. Просто сигнал. Словно аварийный маяк, сигналящий: вот здесь! Остановись! Обрати внимание! Опасная зона!

Больно все. Дышать. Глотать. Быть. Но боль это просто боль. Просто сигнал. Обратить внимание. Исправить…

Для начала погасить самые жаркие очаги воспаления — изнутри их было отлично видно и не приходилось гадать, какой опаснее. Вот эти два, конечно же, в первом вон даже чернота завелась. Ими и займемся, остальные подождут. А боль — это просто боль, она важна лишь постольку, поскольку является сигналом, не более…

— ...А другие решили иначе. Что вмешиваться и помогать друг другу можно и даже нужно — и у них получилось лучше. И они стали вмешиваться, снова и снова. И даже — о ужас! — критиковать его собственные творения. И — что, наверное, было для него еще ужаснее — пытаться ему помочь. Ему! Ангелу Утренней Звезды, Первому из равных! Наверное, это и было последней каплей…

Каплями — хотя Азирафаэль и надеялся, что не последними, — для Кроули была одежда. Хорошими такими, существенными каплями.

Изнутри было особенно хорошо заметно, что одежда Кроули являлась частью самого Кроули: она ощущалась словно слегка отслоившаяся кожа, местами подсохшая и омертвевшая, местами вполне живая и даже сохранившая чувствительность. Поэтому Азирафаэль просто втянул ее в тело, рассудив, что даже эти крохи сейчас не будут лишними, а какую-нибудь пижамку он начудесит уже потом, вернувшись в свою оболочку и восполнив силы хорошей кружкой горячего шоколада или хотя бы какао. Чтобы никому не обидно…

— ...Конечно же, ему было обидно. И разумеется, он отказался от помощи, он ведь привык справляться сам. Но сам так ничего исправить и не сумел. Сумел только увести тех, кто поверил, что критика и вопросы важнее взаимопомощи и умения исправлять. Ну и отомстить, это он тоже сумел.

Умение исправлять… Азирафаэль дорого отдал бы за это умение. Потому что до сих пор у него получалось не так чтобы очень. Да и наверняка это было самообманом — ну, все, что ему примерещилось утром.

Просто показалось. От переутомления и острого желания хоть каких-то улучшений. Он так устал и настолько обезблагодател, что почти ничего не чувствовал — ни своей человеческой оболочкой, ни силовыми стяжками эфирного тела, которыми он сегодня утром, уже вернувшись в себя, осторожно откатывал обратно через свои/свои и чужие/чужие пальцы свинцовый шипастый шарик, но… Но тот вроде бы действительно меньше кололся. И видимая между шипами поверхность была далеко не такой гладкой, как вчера.

Нет. Вряд ли одной ночи в чужом, пусть даже и насыщенном благодатью теле этой колючей спарке могло хватить для заметных изменений. Скорее всего, показалось. Хотя и силы, и благодать она вытянула как промокашка — тело стало словно тряпочное, Азирафаэлю с трудом удалось подняться и сделать два шага до появившегося лифта. Хорошо, что в кабинете Всевышнего на этот раз изначально были кресла.

Думать о том, что скоро вчерашнюю процедуру придется повторить, не хотелось. Лучше думать о Люцифере. И пытаться освоить предложенную Всевышним концепцию ненависти — Она ведь вроде бы всерьез предлагала ее освоить на ком-то, если Азирафаэль правильно понял, а Люцифер пока самая подходящая кандидатура, вот и Всевышний наверняка не случайно так много о нем говорит. Кого и ненавидеть-то, если не его? Кроули бы наверняка согласился.

Кроули...

Азирафаэль вздохнул, глядя в окно, — солнце уже полчаса как спряталось за отливающую сизым скалу, и теперь на морской пейзаж можно было смотреть без риска повредить глаза. Не то чтобы он очень сильно переживал, что, похоже, опять разочарует Всевышнего — последнее время у него вообще мало о чем получалось сильно переживать, — но все-таки слегка огорчался по этому поводу.

Он пытался. Он честно пытался. И был, как ему казалось, довольно близок к заветной цели…

Но так и не смог возненавидеть. Даже Люцифера.

— Ненависть — это его изобретение. Как и месть. Ему всегда удавались такие… штуки. Кстати, тебя не удивляет, что мы с тобой сегодня почти весь день говорим исключительно о Владыке Преисподней? И это, заметь, не где-нибудь, а на Небесах. Вернее, конечно, Я говорю. Но все-таки на Небесах, заметь. Не удивляет? Жаль. А я так надеялась, что ты спросишь. Ну или хотя бы удивишься. Ждала. А ты молчишь.

Всевышний взяла со столика бокал с чем-то золотистым, качнула, пригубила. В воздухе пряно запахло нектаром.

— И я бы тогда тоже могла спросить в ответ, Азирафаэль, бывший Хранитель Огненного Меча… — Всевышний смотрела на него в упор поверх бокала, и взгляд Ее напоминал тот самый свинцовый шипастый шарик: такой же тяжелый и такой же колючий. — Почему в Моем Кабинете, в коем нет никого, кроме нас двоих, сегодня весь день довольно отчетливо припахивает Преисподней? Что бы ты мне на это ответил, если бы я спросила… конечно, лишь после того, как первым спросил бы ты, а, Азирафаэль?..

Азирафаэль молчал. Всевышний отвела взгляд, со стуком поставила бокал обратно на столик. Продолжила тише:

— Но ты ведь не спросишь, правда? Азирафаэль, нынешний хранитель защитной крышки, через которую не пробиться даже взгляду Всевышнего... Не спросишь. А значит, и я ничего не спрошу.

___________________________________

ПРИМЕЧАНИЯ

* Хотя Азирафаэль не удивился бы наличию за этим окном и Вавилонской, причем в процессе активного строительства: у ангелов отношения со временем были довольно своеобразные**.

** У демонов, впрочем, тоже* * *

.

* * *

Во всяком случае, у тех из демонов, которым удавалось осознать саму концепцию времени или хотя бы научиться пользоваться будильником.