Немёртвый (джен)

Матильду так и не нашли, а во главе проекта поставили Снока — странного вида немёртвого с глазами навыкат и очень маленькой нижней челюстью, так что сразу было понятно — не его. Снок был первым заместителем Матильды, отличившимся помимо всего прочего такой скрупулёзностью и подозрительностью, что я не решился забрать портрет и меч оттуда, где они были. По следам пыли на полу я был уверен, что все мои вещи перетряхнули и не раз, но найти что-либо здесь теперь было невозможно. Обычный клинок, который я привёз после одной из вылазок, чтобы никто не удивлялся пропавшему мечу, пара кинжалов, разрозненные записи моих исследований дышащих по заданию Маэстро, несколько книг той же тематики и несколько смен одежды, предназначенных для путешествий. А в конце лета пришёл новый приказ Проклятого Короля: отправить меня в стан врага, раз уж Снок был не способен быстро повторить успехи Матильды и предоставить хотя бы пару новых возрождённых немёртвых. Так я узнал, кто именно обладал травянисто-цветочным запахом: Нарвим, призванная Королём для обучения меня искусству разведки.

— И всё же я бы предпочёл не дышать, — холодно возразил я на её призывы вдохнуть воздух.

— Но разведка предполагает вдыхание запахов, — настаивала она.

— Зачем? — в очередной раз спросил я. Этот диалог у нас повторялся по нескольку раз на дню уже в течение недели. — Мне вполне хватает моих глаз и ушей. Тем более что Матильды нет, Снок пока оставляет желать лучшего. Я ведь уеду не на один день, я уеду на два месяца. И если меня там догонит некроз, то это будет куда опаснее, чем если кто-то решит познакомить свой кинжал с моей спиной.

Нарвим зашипела, полыхнув фиолетовым огнём глаз, и начала доказывать мне необходимость запахов по новому кругу.

— И всё же я бы предпочёл не дышать, — безапелляционно возразил я. Пусть хоть пачками на меня докладные строчит, но она не заставит меня так легкомысленно относиться к своему организму. Кроме того, Нарвим не знала, что я уже научился чувствовать и различать запахи, пусть так и остается. Пусть думают, что этот навык есть только в разведке, а я лишь клинком могу махать.

Когда Нарвим не пыталась заставить меня работать с воздухом, наше с ней общение мне вполне даже нравилось. Она была прекрасным следопытом, знала, как взломать большинство замков и незаметно передвигаться даже на открытой местности, и отлично умела читать по ранам. Неудивительно, что они тогда обложили меня со всех сторон. Наверняка все возможные улики говорили не в мою пользу, особенно это касалось питомцев Матильды. Их я развесил по стенам, но вероятно их осмотрели и нашли резаные и колотые раны от клинка. Благо, я не дёрнулся тогда искать какое-то особое место, чтобы спрятать тело Матильды, а отправился тем маршрутом, который и без того пропитался моим запахом. Матильда тоже довольно часто посещала конюшни, проверяя состояние наших лошадок-спутников, так что и её запах в тех коридорах не был чем-то необычным. Почему следопыт не нашёл могилу, я не знал. Возможно, мне просто повезло. Или же это было как с Лили: всё известно, но меня почему-то до сих пор не казнили. Но не стоит об этом думать слишком много. Паранойя ни до чего хорошего не доводит. Каждый раз проезжая мимо могилы, я бросал на неё косой взгляд и был уверен, что её не тронули. Дёрн в том месте, где я снял его одним полотном, чтобы выкопать яму в земле, а потом закопать туда Матильду и снова накрыть почвой, словно одеялом, немного просел. Я не был уверен, насколько сильно должен был просесть дёрн на месте могилы, но, кажется, в целом это было нормальным. Разглядеть меч и портрет среди веток было почти невозможно, но я знал, что и они на месте. Не видел их, но знал. Не позволял себе думать иначе. Там — и точка.

Во время обучения Нарвим часто устраивала мне сложные проверки в окрестностях конюшни. Могла наследить где-нибудь и с жадностью волка наблюдала, как я трактую следы. Зачастую она могла оставить что-нибудь, относящееся к Матильде прямо или косвенно, и ждала, что я удивлюсь или начну нервничать. Я же находил это просто скучным и однообразным, потому что следы часто выглядели как шерсть кота или какая-нибудь ленточка. Но я обходил такие следы особо тщательно, делая вид, что не замечаю их. Она менялась в лице каждый раз, когда я, буквально уткнувшись носом в рыжую шерсть, описывал что угодно вокруг, но только не шерсть.

Наконец она не выдержала:

— Тьма, как можно быть настолько… Это же клок шерсти, клок шерсти, как его можно не замечать? Тут всё зелёное, а он — рыжий, — разозлилась она.

— Нарвим, мы вообще-то в лесу, — совершенно серьёзно заметил я, внутренне усмехаясь. Подловить хочешь? Ну, давай поиграем. — Тут водятся животные. Здесь можно встретить не только клок шерсти, но и, скажем, перо или… чей-то недавний обед.

— Ну а что ты скажешь об этом? — среди травы висел обрывок тонкой голубой ленточки.

— Скажу, что согласно твоему заданию я ищу здесь твои следы, которые оставила ты, чтобы определить, каким маршрутом ты здесь прошла. И на тебе совершенно точно нет ничего, откуда бы это могло взяться. Так какое мне дело до этой ленты?

Нарвим прошипела сквозь зубы что-то отдалённо напоминающее: «Да он издевается, что ли?» — и её глаза налились ясным фиолетовым светом.

Да, я издеваюсь.

Разведке или не удалось найти тело, и теперь они искали подсказки для себя, или они его всё-таки нашли и пытались вывести меня на чистую воду. Но, так или иначе, я ходил по лесу, старательно не поднимая голову вверх и не бросая на кроны деревьев ни единого взгляда, а так же аккуратно уводил Нарвим подальше от рощи всякий раз, когда она продвигалась опасно далеко в том направлении. К концу моего обучения Нарвим или поверила, что я ничего не знаю, или поняла, что ничего не добьётся такими методами, отстала от меня, объявив, что моё обучение кончено, и больше не приходила.

Потом я получил свою новую легенду, разработанную на основе старой, на случай, если повстречаю знакомых в столице, и в ноябре сел на коня, чтобы отправиться в такое долгожданное путешествие. Сделав круг, я вернулся в рощу, где была похоронена Матильда, и снял с дерева портрет и меч, которые действительно были всё это время на своём месте, ненайденные и нетронутые. Привязав их к седлу, я припустил галопом в столицу. Я не знал, где и как буду искать Лили, зная только её имя, но готов был перевернуть там всё вверх дном, чтобы отыскать её. Кроме того, мне предстояло ещё втереться в доверие к епископам ордена Света, чтобы заглянуть в их библиотеку и оценить их запас знаний, но это я воспринимал как побочное задание. Втереться в доверие к святошам — что может быть сложнее? Тем более за такой короткий срок. Мне казалось более верным просто вломиться туда ночью, пока все будут спать, но это я уже решу на месте. А сейчас у меня впереди были два месяца, которые я собирался потратить на своё усмотрение.

«Я уже еду, Лили», — мысленно повторял я, постоянно подгоняя коня и не в силах сдержать улыбку.

Лили я не нашёл, зато на третий день по приезде в город нашел ту, кого она называла своей бабушкой. При ближайшем рассмотрении, когда за её порогом не стояли мои гвардейцы, женщина выглядела гораздо лучше: ещё не совсем старая, но уже немолодая, ощутимо в возрасте. Но всё же я сразу узнал её: она тоже была похожа на меня. Мельком, неуловимо, в каких-то мелких чертах лица, но похожа. Я встретил её случайно в городском парке, куда отправился «людей посмотреть, да себя показать». Пропустив её вперёд, я незаметно последовал за ней, чтобы проследить, куда она пойдёт. Женщина обошла несколько магазинов, купила что-то и направилась обратно через парк, как я рассчитывал, домой: к небольшому двухэтажному домику, зажатому среди двух других таких же, с кустами роз у резного крыльца.

Когда женщина вошла внутрь и собралась закрыть за собой дверь, я быстро преодолел разделявшее нас расстояние и втолкнул её в дом, переступая порог и быстро захлопывая дверь за своей спиной.

— Что…— она попыталась возразить, но я зажал ей рот рукой. А по глазам увидел: узнала. Впечаталась в меня взглядом полным ужаса и замерла, сдавленно вскрикнув мне в ладонь.

— Добрый день, — шепнул я ей, стараясь сохранить хотя бы иллюзию вежливости. — Кричать нет необходимости, я не наврежу вам. Я пришёл повидаться с Лили.

Я хотел узнать у неё подробности, но из комнаты, располагавшейся дальше по коридору, позвали:

— Бабушка, это ты? — Слабый, немного хриплый голос. Одновременно знакомый и чужой. Я отпустил женщину и направился туда.

— Проклятая нежить, — прошипела женщина мне вслед. Затем догнала, вцепилась в мой плащ и несколько раз ударила своей сумкой по спине.

— Я не нежить, — мягко уточнил я, оборачиваясь и перехватывая её руку. — Нежить не имеет разума и ползает по лесам, доставляя беспокойство всем, включая нас. Разве я похож на того, кто только что выполз из леса и не обладает интеллектом?

— Я знаю, кто ты, — возразила женщина. — Ты — исчадие Тьмы и порока, грязное создание, отринутое Господом нашим!

— Я тоже знаю, кто я, — согласился я. — Но привык называть себя несколько иначе.

Впрочем, пусть называет как хочет, бьёт своей сумкой и делает вообще что угодно. В груди от мысли, что я сейчас увижу Лили, что-то билось, трепетало, щекотало с такой силой, что мне казалось, я могу взлететь. Я не знал, было ли это из-за сердца, которое снова билось в груди, или из-за Лили, которая прочно засела у меня в голове. Настолько прочно, что, думая о ней, я забывал о том, что хотел отомстить тому, кто оставил мне сталью свой росчерк на шее.

Я вошёл в комнату и остолбенел. В моей голове она всё ещё была маленькой девочкой, смело взбирающейся на деревья и висящей на высоте вниз головой. Да, я знал, что она, скорее всего, выросла, и старался представлять кого-то более взрослого, хотя получалась всё равно та же самая девочка, только бОльшего размера. Однако в комнате в постели я увидел почти живой скелет, который мало чем отличался от немёртвых в Некросити. Она лежала в своей кровати и едва ли отличалась цветом кожи от белых простыней, настолько неестественно худая и слабая, что было понятно даже мне: дышащие не должны так выглядеть. Я подумал было, что меня обманули, но девушка открыла глаза, и я понял: она. Лили увидела меня в дверях и с безумным рвением попыталась подняться, броситься ко мне, но снова упала без сил на подушки. Однако неудача не стёрла выражение бесконечной радости на её лице. И у меня в груди то, что так недавно трепетало, вздрогнуло и замерло на мгновение, больно кольнув изнутри.

— Лили, — почти бесшумно прошептал я, словно и не было никакой операции на связках, и нетвердой походкой приблизился к её постели, принимая протянутые ко мне руки. — Лили, — повторил я, жадно всматриваясь в неё и не понимая, как такое может быть.

Она расплакалась. Одних моих рук ей было не достаточно. Она тянулась ко мне так сильно, что сначала я просто обнял её, а потом сам не заметил, как лёг рядом, прижимая к своей груди и гладя по голове. Пребывая в полнейшем замешательстве, я молча смотрел на женщину, вслед за которой пробрался сюда, требуя объяснений. Она лишь побледнела ещё сильнее, сгорбилась, беспомощно сжалась и так же молча села в кресло, не глядя на нас и не отвечая на мой молчаливый вопрос: что, Свет всех сожги, случилось с Лили?

— А я знала, — шептала тем временем Лили, прижимаясь ко мне. — Я почему-то знала, что ты придёшь, что найдёшь меня, раз уж я сама никак не могу. Расскажи. Расскажи мне всё, что с тобой было. Ты так хорошо рассказываешь. Я скучала по твоим историям. Всё мне расскажи: что было плохого, что хорошего. Как проходили твои дни, как проходили твои ночи. Я немыслимо скучала, знаешь? Как же долго ты шёл сюда.

Лили лежала в моих объятьях и с мягкой улыбкой слушала, а я говорил и говорил, пересказывая ей всё, что было с момента нашей последней встречи. Она не переставала улыбаться, какие бы ужасы я ей ни рассказывал. Смеялась, слушая, как я умудрился снова обвести рыцарей вокруг пальца и вырвал победу в последний момент. Пугалась и прижималась ко мне крепче на тех моментах, когда я был на волосок от гибели. Целую неделю я рассказывал ей всё, что со мной происходило. Она засыпала на моих руках и просыпалась под эти рассказы, потому что я безумно боялся замолчать. Казалось, стоит мне прекратить и она тоже замолчит вместе со мной. Навсегда. Её не станет. Улетучится, как наваждение, упорхнёт из моих рук.

Роберта — женщина, за которой я сюда пришёл, — действительно была бабушкой Лили. А ещё оказалась моей родной матерью, так что меня неприятно кольнуло предостережение Матильды. Кольнуло — и отпустило. Я шёл не к ней, я шёл к Лили. Пусть делает что хочет и относится ко мне как угодно. Плевать.

Роберта просидела с нами весь день, не оставляла нас ни на минуту, цербером охраняя Лили, словно я мог украсть её душу перед самой смертью. Потом она устала, ушла, вернулась утром и снова весь день сидела рядом. Сначала она была бесстрастной по отношению к моим историям, но со временем я услышал, как она охает и ахает вместе с Лили. Я не обращал на неё внимания, сейчас для меня не существовало в целом мире никого, кроме Лили.

— Знаешь, наверно, я действительно стал тем злом, тем чудовищем, о котором ты говорила, — тихо подвёл я итог своего рассказа, переосмысливая ещё раз всё то, что успело со мной произойти.

Роберта неопределённо хмыкнула из своего угла, но, кажется, она была согласна с моим утверждением.

— Нет, ты не зло и не чудовище, — ещё мягче улыбнулась Лили, нежно обнимая меня руками, которые, казалось, стали ещё слабее за неделю, что я провёл рядом, и она уже едва могла их поднять. — Ты мой отец. Самый лучший на свете. Ты даже невозможное сделал возможным: приехал сюда ко мне, разыскал в огромной столице, не зная про меня ничего, кроме имени.

— Я что угодно сделаю, котёнок, ты только проснись, ладно? — пообещал я, обнимая её крепче. Мои истории кончились, и я больше не знал, о чём говорить, а расспрашивать её саму, чтобы заполнить образовавшуюся тишину, мне казалось кощунством.

Всю ночь я прислушивался к её судорожному дыханию, к неровному ритму сердца и тихо повторял: «Ну, давай, давай же. Ещё раз, пожалуйста. И ещё. И ещё разочек. Только не затихай, только не останавливайся. Пожалуйста, прошу тебя, давай». А потом вслед за тишиной без моих рассказов опустилась другая тишина — без звука её дыхания. Сердце неуверенно стукнуло, потом тише и тоже замолчало. Напряжённые мышцы в последний раз вздрогнули и расслабились, и она как вода растеклась в моих объятиях, утекая и ускользая.

Она уснула. Совсем. И я знал: уже не проснётся. Никогда. Ни живой и ни мёртвой.

Наутро Роберта нашла меня сидевшим там же: в кровати Лили, прижимающим её к груди, с щеками, залитыми кроваво-красными потоками из глаз.

— Она…? — начала было Роберта, но запнулась, догадавшись. Она тяжело опустилась в своё кресло, почти упала. Встала, пошатываясь. Прошлась из угла в угол, словно искала что-то, беспокойно перебирала руками по одежде. Снова села, судорожно цепляясь за подлокотники. Встала. Села. А в её груди, как прибой, медленно нарастал гул, который в конце концов разразился громким и протяжным воем, перерастающим в рыдания. Хотел бы я выть так же: сидеть, раскачиваться, закрыв лицо руками, и выть. Хотел бы я открыть рот и единым выдохом выпустить тот ком, которым обратилось моё сердце, подкатило к горлу и замерло там, больше не дрожа. Но всё, что у меня получалось — это просто молча сидеть, неподвижно глядя в одну точку, боясь пошевелиться. Сидеть и мёртвой хваткой цепляться за Лили, чувствуя, как она остывает в моих руках, которые никогда не смогут снова её согреть, отмечая, как меняет цвет её кожа. Я сидел и гладил её по голове. Тихо, безмолвно.

Роберта рыдала долго. Потом у неё кончились силы, и она замолчала. Надолго. Уставившись в окно таким же неподвижным взглядом, какой был и у меня.

— Она проснётся? — тихо спросила Роберта.

Я отрицательно покачал головой.

— Почему?

— Что? Уже не так воинственно настроены к немёртвым? — хрипло спросил я с горьким смешком и притянул Лили к себе ближе, зарываясь носом в волосы дочери и полной грудью вдыхая её запах, чтобы запомнить навсегда. — У неё нет причин просыпаться. Ей некому мстить, потому что её никто не убивал. И некого ждать, потому что я приехал. Она ушла в мире, и ушла насовсем.

Роберта снова разрыдалась, но на этот раз совсем иначе: тихо и подвывая. Как человек, который потерял последнюю надежду и знал, что возврата к прошлому не будет никогда.

— Надо позвать святого отца, чтобы… — начала она чуть позже, но я оборвал её, догадавшись, что именно она хочет сделать:

— Не отдам.

— Но…

— Не отдам, — тихо и спокойно повторил я. — Говорите, что хотите, не отдам. А кто сунется — сам глотку перережу, но не отдам.

— Так ведь нельзя, Виктор, — спустя минуту сказала она укоризненно, и я хмыкнул: уже не нежить проклятая, а Виктор, надо же, прогрессирую, эволюционировал. Так вот, как меня звали на самом деле.

— Сходите себе за чаем, успокойтесь, а потом возвращайтесь, — приказал я, зная, что сейчас даже я сам не смог бы вырвать Лили из своих рук. Не отдам. Не сейчас. Потом, может быть. — И расскажите мне всё: от самого начала до самого конца. Я хочу знать.

Она ушла, позавтракала, успокоилась. Снова попыталась забрать у меня Лили, но бесполезно: я поднял на неё горящие алым глаза, прежде чем она отступила и осознала, что нас с Лили пока лучше не трогать. Я не хотел выпускать её из рук сразу по двум причинам. Во-первых, я не мог. Не мог найти её и тут же потерять. Это просто не укладывалось в моей голове. Мой разум отказывался верить, что такое возможно: слишком неожиданно всё произошло. Во-вторых, несмотря на то, что я точно знал, что она уже не проснётся, я… иррационально ждал. Просто ждал: вдруг. Разумеется, ничего подобного произойти не могло, но… вдруг? Я отдавал себе отчёт, насколько это глупо и безнадёжно, но, как было уже сказано, я сам не смог бы вырвать её из своих рук. Если бы столица дышащих не была так далеко от Некросити, та моя часть, которая желала сохранить Лили любой ценой, уже бы мчала туда в полный опор. А потом я бы валялся в ногах у некромантов, умоляя их сделать с Лили то же самое, что Матильда делала со своими животными: что угодно, лишь бы сохранить её, вернуть. Другая моя часть радовалась, что я далеко: пусть Лили уйдёт как положено. Не нужно было делать из неё медленно тлеющую куклу, постепенно теряющую человеческий вид. Пусть уйдёт, как не смог уйти я.

Роберта вернулась с подносом, где были чайничек и две чашки. Она знала, что я откажусь от чая, поскольку я отказывался от любой еды на протяжении недели, но всё равно принесла две. Возможно, так было спокойнее для неё самой. Она действительно начала с самого начала: с момента, как встретила моего отца. Не сказать, что этот человек меня интересовал, но я выслушал его историю. Узнал, как они познакомились, поженились, как сначала появился я, безумно похожий на отца, моя сестра, потом вторая. Как мой младший брат не дожил до пяти лет, и по нему все очень скучали. Как не стало отца, и моя мать перебралась с дочерьми туда, где я встретил её в первый раз — в то самое поселение. А я остался в столице, окончил военное училище, поступил на службу в Орден рыцарей. Потом, во время одного из посещений матери, встретил в том самом поселении её — Амелию. Впрочем, наше с ней счастье было недолгим. Амелия не вынесла тягот рождения ребёнка. Я был всё время на службе, и Лили было не с кем оставить, поэтому моя младшая сестра переехала в столицу вместе с мужем и поселилась у меня. А потом я пропал. Ни тела, ничего. Только письмо из Ордена с коротким сообщением: «Пропал без вести. Наши соболезнования». Вместе с письмом был сертификат на оплаченное обучение Лили в женской школе при Ордене и скромная пенсия круглой сироте. Моя сестра как могла старалась заменить ей мать, но… Взгляд Лили всё время был устремлён куда-то вдаль.

— Она никогда не видела тебя в сознательном возрасте-то, но всё время ждала, — всхлипывая, хрипло шептала Роберта, погружённая в воспоминания. — Всё время говорила о тебе, всё время. Никому не верила, что тебя больше нет. «Мой папочка непременно вернётся, вот увидите, я точно это знаю. Он ведь не умер, а только пропал. Нужно просто хорошенько поискать его, и всё», — повторяла с самого детства. Потом одним летом она начала пропадать по утрам. Никто не мог уследить, куда же это она бегала. Ранняя пташка, как её поймаешь? Не уследила я, словом. Упархивала раз за разом, меня совсем не слушала. Я как узнала потом, что она за речку-то бегала, у меня чуть сердце не выдержало. А бегала по холодной воде, на севере-то и летом река ледяная. И вроде бы всё ничего да ничего, но осенью, как в столицу приехала, приболела. Доктор сказал, что застудилась немного, что всё хорошо будет. Вот только зимой, как пневмония начала бродить по улицам, так она её быстро подхватила и заболела. Тяжело. Следующим летом тоже к нам рвалась на север, да я не пустила. И все годы так: то лучше ей становилось, то хуже, уж как только врачи над ней не бились, пытаясь помочь. А два месяца назад развели руками: всё, больше ничего не помогает. Прописывали лекарства какие-то конечно, но… Все знали, что уже не подействуют. Всё же она их исправно пила. Я как сказала ей, что видела тебя, так она каждый день спрашивала снова и снова все подробности. Как выглядел, что делал, что говорил, здоров ли? Я всё руки заламывала, что ты у неё из головы не идёшь, а она: «Я же говорила, говорила, что он вернётся». И всё твердила, что ей выздороветь надо, обязательно надо к следующему лету на ноги встать. И туда — на север. А я ей: «Так нет его больше, милая, домика-то нашего». А она: «Нет, бабушка, надо туда — на север надо. Я ведь обещала ему вернуться. Он сюда не доберётся никогда, невозможно это». А тут раз — и ты здесь. Не хотела я тебя видеть больше никогда, не хотела знать, что мой ребёнок таким мог стать — проснувшимся. — Она снова разрыдалась.

— Правильно не хотели. Всё из-за меня, — прошептал я, горько улыбаясь небу за окном. — Она из-за меня заболела. Ко мне она через речку по утрам бегала. Я тогда патрульным был, вот и бегала по расписанию, когда я на дежурстве стоял. А я всё на речку смотрел и боялся в неё шаг сделать. Вода может вызвать некроз, а это наше проклятье. Можно, конечно, и новые ноги себе пришить, но родные они как-то… лучше. А она не боялась, смело прыгала через брод прямо в обуви, не снимая. Не удивительно, что ноги промочила и проморозила. И я, идиот, даже не подумал, к чему это может привести. Отчего-то мне всегда казалось, что вы — дышащие — сильнее нас. Вы способны к регенерации, а мы нет. Так что это моя вина. Моя.

— Не твоя, глупости не говори, — неожиданно строго сказала Роберта, которая перестала всхлипывать, пока я говорил. Она поднялась, села на кровать, игнорируя мой горящий алым пожаром взгляд и, утыкаясь лицом мне в плечо, одной рукой обняла меня, а другой — Лили. — Откуда ж ты мог знать, глупый? Сам был как ребёнок, если твоим рассказам-то верить. Эдак посудить, головой не старше десяти был. Да и не помнил ты ничего. И пневмония не по твоей вине по городу гуляла. Если бы не она, то поправилась бы Лили. — Она снова всхлипнула. — Она снаружи — вся в тебя была: и глаза, и улыбка, и копна волос её, и всё лицо до последней чёрточки. А нутро-то, нутро материнское. Не была Амелия сильной и здоровой. Доброй и нежной была, да, но как цветок: дунь — и рассыплется. Это я не уследила, Виктор, я. Не стало ведь тебя, на кого ещё ты мог надеяться? А я — не уследила.

Она говорила и рыдала, и я чувствовал, как кровавые дорожки вновь спешат по моему лицу.

— Не ваша вина, — шёпотом возразил я. — Если бы меня там не было, то и следить бы не пришлось.

Тут она совершенно неожиданно отвесила мне подзатыльник.

— Глупостей не говори, Вики, — снова строго предупредила она, так что на секунду у меня внутри промелькнуло какое-то узнавание, словно такое уже случалось в прошлом, да я позабыл. — Я побольше твоего на свете жила. Никогда не знаешь, как жизнь-то сложится. Твой отец вон какой здоровяк был, тоже армии сколько лет отдал. А как умер? От насморка. Свет его знает, где он его нашёл, насморк-то такой, в какой канаве. Да вот только нашёл. Сам. Никто бы не удержал. И Лили тоже никто бы не удержал. Скажи-ка мне лучше, чтобы бы было, кабы она не тебя встретила, а кого другого? Убили бы её! Сразу. А ты остановился.

— Я остановился только потому, что она меня нашла, — мрачно возразил я, вспоминая тот день и тихое «похож», которое привлекло моё внимание.

— Так она тебя-то и искала. — Роберта погладила меня по голове, совсем как я гладил Лили. — Искала и нашла. Ты бы не спрятался от неё. Она бы и ещё дальше тебя искать пошла, кабы на то у неё была причина. И босиком по снегу бы пошла, и по горло в воде, и по кострам — ничего не боялась. Как и ты пошёл за ней без страха, не забывая, так и она. В тебя вся. И ты — в неё весь. Я ведь в тот день, когда ты за портретом пришёл, почему в деревне осталась? Не верила я, что армия Тьмы прорвётся. Мы ведь на границе не первый год жили, у нас защита хорошая была, очень хорошая. Сколько раз отбрасывали ваших назад? Я не верила, что рыцари Света проиграют, да и подкрепление сразу вызвали. А ты пробился. Я только дёрнулась-то в столицу ехать, а поздно было: недели не прошло, как ты всех в стороны раскидал. Лили не забыл, меня не тронул, из деревни выпустил. Ты думаешь, я не заметила, что те всадники за ними гнались, да не трогали? Заметила, но сама не поверила тому, что увидела. Думала, Свету молилась, вот он и защитил. А вот он мой свет — ты мой свет. Не плачь, не надо, тише, мой милый, тихо, котёнок. — Она принялась стирать кровь с моих щёк, но стоило ей меня назвать меня так, не по имени, как внутри словно что-то щёлкнуло, треснуло, и тот ком, что стоял в горле, выплеснулся наружу, и теперь уже завыл я, чувствуя, как меня разрывает изнутри потоком чёрного отчаяния.