Не меньше, чем барон (гет)

Лишь чудом пришедшая в голову Джека гениальная идея выдать себя за Гесима Траммо, спасает Руфину и Софику Траммо от более строгого наказания — услышав, что Софика дурачилась в саду с родным братом, мачехина кузина заметно добреет (во всяком случае, уже не выглядит так, что готова придушить Софику прямо на месте и при двух-трёх сотнях свидетелей) и наказывает Софику, Руфину, Долли и Жюли лишь обязанностью мыть полы в течение двух недель каждый день перед завтраком и перед ужином.

Самое строгое наказание получает, пожалуй, Розамунд — её мачехина кузина увольняет даже не давая возможности оправдаться. Розамунд почти рыдает при этом известии, но никакие её мольбы — и мольбы почти всех девочек пансиона — не могут смягчить жестокое сердце мачехиной кузины.

Впрочем, у случившегося в саду безобразия есть и свои плюсы — мачехина кузина нехотя даёт Джеку разрешение раз в неделю забирать сестёр Траммо на прогулку (правда, с непременным условием вернуть их к ужину), «во избежание подобных безобразий». Джек вдруг раскланивается на это щедрое предложение — как-то неловко, словно совсем не умеет сгибать спину в вежливой попытке изобразить что-то отдалённо похожее на смирение и вежливость.

И шёпотом обещает Софике приходить каждые выходные, чтобы хоть как-нибудь её развлечь. У Софики пока не было возможности узнать, насколько можно доверять его словам. Но она совершенно точно надеется, что Джек её не обманет в этом. О, она не знает, сумеет ли его простить, если он всё-таки ей соврал!

Первые три дня Софика, Руфина, Долли и Жюли моют полы на первом этаже дома мачехиной кузины — два раза в день, как и было обещано ранее. На четвёртый мачехиной кузине приходит в голову, что девочки слишком много болтают и не слишком много работают, чтобы наказание было в полной мере действенным, и сестёр Траммо отсылают мести улицу перед парадным крыльцом и дорожки в небольшом садике за домом.

Не сказать, что работа сложная — в конце концов, не очень-то около дома и грязно. Софике даже нравится — ей не приходится больше просиживать целыми сутками в душной маленькой комнатке, не приходится так много вышивать (вечерняя уборка выпадает как раз на урок рукоделия, который большинством воспитанниц почитается как время свободной пустой болтовни и не слишком трудных занятий), не приходится целыми днями сдерживать своё желание двигаться. Руфина несколько другого мнения на счёт урока вышивания, однако работать метлой, кажется, нравится и ей тоже.

Это даже приятно — пусть в первый день после мытья полов у Софики немного и болели руки. И определённо физический труд гораздо приятнее лишения десертов, лишения всяких праздников или вечного недовольного брюзжания со стороны мачехиной кузины.

Руфина, кажется, вполне разделяет это мнение — она ужасно любит сладкое и едва ли способна слишком долго совсем от него отказываться. А недовольство мачехиной кузины сносит с большим трудом — слишком уж непривычна к выговорам и замечаниям. Да и к тому же в саду редко бывает больше пары опавших листочков или бутонов цветов — сейчас ведь не осень. А на улице — лишь немного пыли. В столице Мейлге вообще очень чисто.

Единственная проблема Руфины заключается в повышенном внимании к ней двух мальчишек-сорванцов из дома напротив. Старшему из мальчишек лет тринадцать или четырнадцать. Младший — моложе его на два года, как Софика как-то случайно услышала из их разговора. Мальчишки — истинные дьяволята, которые не дают Руфине покоя каждый раз, стоит той взять метлу. Имена эти прекрасно знает Руфина, всегда хорошо запоминавшая подобную информацию — Софика же, пусть и слышала их пару раз, до сих пор с трудом отличает младшего от старшего. Куда уж ей — помнить имена этих маленьких дьяволят.

Сначала Софику они даже забавляют — пока ребята лишь мимоходом высмеивают ту странную тщательность, с которой Руфина собирается на эти утренние «прогулки», безупречную аккуратность и даже некоторую неуместную пышность её причёски, непременно начищенные до блеска туфли... Пока хихикают над манерой Руфины мести — так аккуратно и неспешно, как следует заниматься наиболее тонкой вышивкой или рисованием всяких миниатюр. Пока они смеются над тем, над чем Софика и сама не прочь посмеяться.

В конце концов, не сама ли Софика вечно старается растормошить свою старшую сестрицу — заставить её то ли улыбаться, то ли сердиться, заставить её двигаться, танцевать, нарушать какие-нибудь маленькие ненужные запреты?

Тем более, что Руфина вполне может как-то обороняться — пусть даже просто недовольно и не слишком резко отвечать им. Да и в конце концов, именно в её руках сейчас находится столь грозное оружие — метла. И вне дома мачехиной кузины сёстры Траммо проводят от силы полчаса утром и полчаса вечером — едва ли этого времени достаточно, чтобы как следует расшалиться. Тем более, под зорким взглядом

Но когда на шестой день мачехина кузина с самого утра отводит почти всех своих воспитанниц на утреннее представление в королевском театре Мейлге — всех, кроме Руфины и Софики, так как именно родители Жюли оплачивают билеты на этот поход, а дядюшка тройняшек оплатил небольшой банкет после, а мачехина кузина, кажется, не желает оставлять сестёр Траммо без наказания, — маленькие дьяволята принимаются за игру «рассерди Руфину» с гораздо большим рвением, чем обычно.

Пожалуй, следует заметить, что всё начинает лететь в тартарары, по правде говоря, именно с того — и именно по этой причине, — когда Софика забывает взять с кухни ключ от входной двери — дверь просто захлопывается, и сёстры Траммо, выполнив свои утренние обязанности по уборке территории, понимают, что никак не могут попасть внутрь. Как назло, именно в этот день Руфина спускается из своей спальни с косой, в которую вплетена лента, а вовсе не с привычной пышной причёской, в которой определённо оказались бы шпильки, при большом желании пригодные для того, чтобы открыть не слишком сложный замок.

Руфина — стоит отдать ей должное — почти не сердится на сестру и лишь с тяжёлым вздохом предлагает воспользоваться столь редкой возможностью провести целый день на свежем воздухе. Правда — тут Софика вспоминает, что дело имеет всё-таки с Руфиной — тут же замечает, что в таком случае им определённо следует опасаться, что может пойти дождь. А дождя Руфина ужасно боится, ведь в таком случае, у неё вымокнет платье и волосы, которые будут слишком сильно виться после того, как промокнут. Ещё больше Руфина боится грозы, но в это время года в столице Мейлге грозы удивительно редкое явление, чтобы всерьёз о нём переживать.

Софика ни капли не боится дождя, но почти убеждена, что если тот начнётся, произойдёт настоящая катастрофа — Руфина станет припоминать ей этот день всякий раз, когда что-нибудь будет идти не совсем по плану. В конце концов, не так ли Руфина постоянно поступает?

Не она ли до сих пор порой напоминает Софике о её невежественности на первом балу в столице Мейлге? Не она ли всё твердит Софике о потерянных перчатках? Не она ли вздыхает почти каждый день о той легкомысленности Софики, сбежавшей из ложи Тобиаса Сиенара не пойми куда и вернувшейся лишь после окончания спектакля?

И Софика проворно относит обе метлы в сад — в конце концов, там они будут смотреться гораздо логичнее, чем в руках двух отдыхающих после работы барышень. В конце концов, не следить же Софике с Руфиной целый день за этими противными палками! Тем более, что Софика определённо намеревается сбегать тихонько за леденцами и варёной кукурузой — в кармане её передника найдётся достаточно мелких монет для этих маленьких удовольствий.

— Не нравится мне что-то в том, как усилилось в последнее время увлечение Амальи театром! — бормочет Руфина почти испуганно, когда осторожно, чтобы не измять платья, присаживается на ступеньку крыльца.

Софика присаживается рядом и равнодушно пожимает плечами.

Софика считает, что Руфина чересчур беспокоится. Принимает всё слишком близко к сердцу. Переживает из-за каждой незначительной мелочи, из-за чего просто не может быть достаточно беспристрастной для роли судьи или обвинителя. Софика вообще не уверена, что хотя бы десятая часть от того, о чём беспокоится Руфина, заслуживает хотя бы толику внимания.

Пожалуй, Амалья действительно думает о театре — в основном, об опере, разумеется — всё больше и больше, и с каждым днём втягивается в это всё сильнее. Нет, она не бросает других своих занятий — просто ещё с большим рвением начинает изучать всю возможную информацию о театрах и с ещё большим усердием готовится исполнить роль Зимы в предстоящей ученической постановке.

Да разве это и плохо? Думающая о театре и постановках Амалья уж точно не вляпается во что-нибудь нехорошее — вроде романов с незаслуживающими хоть какого-то доверия кавалерами или всяких шальных глупостей, что обычно приходят в голову Софики.

А ещё думающая о театре Амалья, должно быть, не заметит ни слёз, ни переживаний Софики, если кто-нибудь из кавалеров снова окажется способен нарушить её душевное равновесие.

Да, пожалуй, Софике будет даже лучше, если Амалья увлечётся всеми этими представлениями и декорациями настолько сильно, что перестанет замечать всё на свете — Софика не готова делиться с ней всем, что её гложет и заботит. С мачехой — быть может. Или, возможно, с Гесимом. Или — с той же Руфиной. Но уж точно не с Амальей, которая едва ли будет достаточно сообразительна, чтобы понять всё правильно.

— И что с того? — непонимающе интересуется Софика. — Амалья всегда хотела блистать на сцене — и теперь, когда она увидела весь блеск театральных столичных выступлений, неудивительно, что её мечта стала лишь крепче!

Софика старается вспомнить точно, как следует добраться до главной аллеи столицы Мейлге, и где именно продают варёную кукурузу — в конце концов, судя по воодушевлению ворковавшей весь прошлый вечер Амальи, спектакль продлится чудовищно долго, что в свою очередь означает, что мачехина кузина и её не наказанные воспитанницы вернутся гораздо позже обычного обеденного времени.

— Амалья купила себе «Словарь цветочного языка» и теперь каждый вечер перед сном изучает его, — говорит Руфина таким тоном, будто бы это должно Софике объяснить что-то важное.

А, кажется Софика помнит обложку этой книги — зелёную, тканевую. Амалья в день покупки просто сияла от счастья. И Руфина, должно быть, считает, что сам факт покупки — и изучения — должен дать объяснение того, почему поведение Амальи является слишком странным или тревожным.

Но Софике это ничего не объясняет.

Эта покупка вполне в духе Амальи — думается Софике. Она даже понять не может, что здесь странного? Амалья любит изящные вещицы. Амалья любит всякие изысканные книжки, в которых почти никогда не пишут интересных вещей. Амалья любит выглядеть в глазах окружающих недосягаемой и необыкновенной. И «словарь цветочного языка» вполне вписывается в тот огромный перечень, который мог бы заинтересовать Амалью Траммо.

— Ну и что? — Софика на слова Руфины может лишь пожать плечами. — Амалья всегда любила всё изящное и изысканное! Она просто хочет разбираться в том, что присылают ей её воздыхатели!

Амалья — должно быть, единственная из сестёр Траммо — с самого детства мечтает о присылаемых по утрам букетах с самыми разными посланиями, расшифровать которые можно лишь зная нюансы столичного цветочного языка. Амалья, правда, до сих пор не утруждала себя попытками выучить этот язык — или хотя бы начать учить. А сейчас, должно быть, у Амальи появилась стоящая причина для охоты за новыми знаниями — какой-нибудь симпатичный молоденький кавалер с любовью к трогательным посланиям через посылаемые букеты.

— Думай ты о чём-нибудь ещё кроме того наглого мальчишки и господина барона, ты бы заметила, Софика, что из всех девушек пансиона, цветы посылают только тебе — остальным начнут не раньше шестого бала! — возмущённо выдыхает Руфина. — Тебе определённо стоит обратить внимание на что-то ещё, помимо мужчин, если не хочешь, чтобы...

Софика дальше не слушает. Софике тошно слушать — по правде говоря, она не понимает, за что ей все эти глупые претензии, которыми награждают её попеременно то мачехина кузина, то Руфина. Софике хочется зажать руками уши и завопить от переполняющего её возмущения. Но какая-то неведомая сила заставляет её сдержать свой гнев и улыбнуться.

— И почему же вам всем настолько невтерпёж назвать меня барышней, заботящейся лишь о кавалерах? — смеётся Софика, бесцеремонно перебивая Руфину. — Неужели, я настолько напоминаю беспутных девиц из всей этой бесконечности глупых Амальиных книжек?

Порой она, пожалуй, и сама не вполне уверена, что не относится к этому типу девушек. Но Руфине об этом знать необязательно. Руфина и так едва ли думает о Софике хорошо — считает её, должно быть, глупой и недостойной того доверия, которое оказывает ей мачеха, дающая определённо большую степень свободы, чем пристало юной девушке из порядочной семьи.

— Ты просто не замечаешь, как именно на тебя смотрят мужчины! — у Руфины почти дрожит голос от нервного напряжения, а руки сжимаются в кулаки — и жест этот слишком смешон, ибо Руфина в жизни не поднимала ни на кого руку. — Эти взгляды далеки от того, чтобы считать их в полной мере приличными!

О! Руфина вечно боится нарушения приличий. Боится выглядеть в глазах совершенно незнакомых ей людей пустой, простоватой, слишком болтливой или слишком мрачной. Руфина боится выглядеть невежественной или невоспитанной. Боится выглядеть глупо или недостаточно пристойно.

Софика же не представляет, что кто-то может смотреть на неё иначе, чем на любую другую хорошенькую девушку, каких полным-полно в Мейлге. Софика, по правде говоря, не уверена, что на неё смотрят иначе — в конце концов, она просто хорошенькая семнадцатилетняя девушка, юная, симпатичная и не слишком-то серьёзная и умная для того, чтобы уметь поддержать любой разговор. Такие девушки порой приковывают к себе взгляды — не слишком надолго, чтобы хотя бы хорошо их запомнить.

В конце концов, Софика Траммо — лишь одна из многих хорошеньких юных девушек, что в этом году первые выходят в свет. Таких, как она — сотни, если не тысячи. Стоит ли заморачиваться из-за взглядов, которые достанутся кому-то другому сразу же, как только пропадёт, растворится в воздухе словно иной утренний туман, новизна, присущая пока ещё симпатичному личику Софики?

— Но ведь это в таком случае их проблема, разве нет? — насмешливо интересуется Софика, взмахивая руками словно в как будто в каком танце. — Это ведь они смотрят. Не я.

Руфина не отвечает. Взгляд её тёмных глаз становится укоризненным и ещё более серьёзным, чем обычно, а губы поджимаются в недовольной гримасе. И Софика лишь вновь усмехается и принимается кружиться — так, чтобы юбки её повседневного платьишка поднялись в воздух и закружились вместе с ней — и ловко, словно в безудержной дикой народной пляске, топает ногой.

Софика почти вдруг представляет себя на балу, приковывающей к своей персоне повышенное внимание, и от этого становится так смешно, так забавно, что Софика совсем неаристократично фыркает — должно быть, скорее хрюкает, — но почти ни на секунду не останавливается.

— Ты ни к чему не относишься серьёзно, Софика! — вздыхает Руфина, глядя на кружащуюся почти на середине аллеи посмеивающуюся сестрицу. — Разве ты не понимаешь, как важна в нашем мире для женщины хорошая репутация?

О! Руфина всегда заботится прежде всего о репутации! Это почти раздражает. И Софика лишь усмехается ещё более дерзко и кружится ещё быстрее — до тех пор, пока не начинает кружиться голова. Лишь тогда Софика останавливается и, шатаясь, добирается до крыльца, на ступеньки которого почти падает.

— Не говори ерунды — я порой бываю серьёзна! — хихикает Софика совсем уж несерьёзным тоном, пытаясь хоть как-то отдышаться. — Просто... несколько по другим причинам, нежели ты!

Руфина молчит, пусть и сверлит Софику недовольным, тяжёлым, словно свинец, взглядом. Упорства Руфины может хватить на слишком долгое время — Софика знает это прекрасно, как знает и то, что её, Софики, упорства (периодически — то есть, весьма часто — переходящего скорее в упрямство) и почти извращённого чувства юмора тоже вполне должно хватить, чтобы затеять ссору, которую сейчас некому будет ни прервать, ни смягчить.

Кому-то из сестёр сейчас стоит уйти, пока небольшая размолвка не привела к возникновению спора столь горячего, что ни одна из них не избежит глубокой и искренней обиды. А уж этого Софика никак не хочет допускать — не в столице, где у неё и без того не столь много возможностей поделиться с кем-нибудь своими переживаниями и мыслями.

Подумав об этом, Софика рывком поднимается со ступенек и со злостью почти отряхивает своё платье.

— Как смотришь на перерыв в нашей перепалке? — спрашивает она всё с той же улыбкой. — Думаю сбегать нам за варёной кукурузой — всё равно слишком долго ждать до возвращения этой... мегеры...

Руфина едва ли думает, что это хорошая идея — несмотря на то, что голодна, пожалуй, гораздо больше. Её искреннее мнение о маленьком бегстве Софики явно читается на бледном, серьёзном лице. Руфина недовольно пожимает плечами, но ничего не говорит — ни словечка, которое могло бы заставить Софику задержаться хотя бы ненадолго.

И Софика бросается бежать, прихватив почти непристойно подол длинного домашнего платья — по яблоневой аллее, по черемуховой (где Софика, как и в прошлый раз, ненадолго останавливается покупает себе стакан лимонада и кулёк с засахаренной клюквой для Руфины), а затем и по вишнёвой, где находится ларёк с варёной кукурузой. Софика берёт сразу два початка — себе и Руфине.

Их она держит в руках всю обратную дорогу.

Руфины, правда, не оказывается на крыльце, и Софика, подумавшая вдруг о том, что мачехина кузина могла уже вернуться домой с другими пансионерками, торопливо надкусывает свой початок — не хватает ещё, чтобы эта противная фурия, что по какой-то нелепой случайности приходится родственницей мачехе, отобрала початки, сочтя пристрастие к подобной еде неподобающим для юной леди! Софика торопливо кусает ещё раз и со вздохом поднимается по ступенькам, после чего дёргает нетерпеливо дверную ручку.

Оказывается по-прежнему заперто.

Софику это настораживает. Она хмурится недоумённо и стучит в дверь. Не дождавшись никакого ответа, Софика решает отправиться в маленький садик с другой стороны дома — стоит лишь немного его обойти, прежде чем появится возможность заглянуть в крошечный ухоженный садик, которым так странно гордится мачехина кузина.

Руфина обнаруживается в саду: она лежит ничком на скамеечке, и плечи Руфины дрожат, словно от не сдерживаемых уже рыданий. Софика тотчас бросается к сестре, уронив от беспокойства варёную кукурузу и кулёк с клюквой на мощёную садовую дорожку. Белые ягоды катятся по камням, но Софике нет до этого никакого дела — она, шагая слишком поспешно, наступает на некоторые из ягод, оставляя на мощёной дорожке красные следы.

Софика за мгновенье забывает обо всём на свете — и о кукурузе, и о мачехиной кузине (и о том, как можно той отомстить как следует), и даже о сегодняшней глупой размолвке с Руфиной.

Софика подходит к скамеечке и осторожно присаживается рядом на корточки, не зная точно, стоит ли тревожить сейчас Руфину или следует дать ей немного проплакаться. Софику пронзают словно иглами страшные догадки — она представляет, что Гесим вляпался куда-то, или отцу стало плохо, или малышке Фиалочке, слишком маленькой для того, чтобы лечить её традиционными методами, или мачехе, которая рожала в первый раз (а ведь какая-то соседка из деревни обронила, что первые роды для женщины обыкновенно самые тяжёлые — и Софика не знает, верить этому или нет).

Руфина, почувствовав чужое присутствие, приподнимается и поворачивает своё лицо к сестре.

Глаза у Руфины заплаканные, а на лице — выражение вселенского горя. Софике безумно любопытно и безумно волнительно узнать — что же такое случилось. И она может лишь молчать и смотреть на сестру с нескрываемым беспокойством.

— Они вытащили из моего передника медальон! — горько всхлипывает Руфина в ответ на немой вопрос в глазах Софики. — Посеребрённый такой, с синим стёклышком — я его всегда с собой ношу!

Софика едва удерживается от вздоха облегчения — оказывается, Руфина рыдает из-за какой-то глупой стекляшки, которая никоим образом не может влиять на благосостояние их семьи!

Софика даже смутно припоминает наличие такого медальона в вещах Руфины — кажется, с тех самых пор, как мачехина кузина заставила своих воспитанниц отослать все драгоценности и украшения, Руфина везде носит его с собой. Руфина не хочет его отсылать. Руфина прячет его в карманах, иногда — на груди. И старается никому лишнему не показывать.

Медальон этот у Руфины есть с самого детства, и она хранит его так же бережно, как и большинство своих вещей. По мнению Софики — этот медальон всего лишь дешёвая стекляшка, из-за какой даже не стоит переживать. Во всяком случае, любой девочке, которая по возрасту достигла хотя бы десяти лет.

Но Руфина всхлипывает снова. Совсем уже жалобно.

— Они забрались на чердак того высокого дома и сбросили мой медальон на соседнюю крышу! — у Руфины дрожат губы, пальцы и голос, а по щекам катятся слёзы. — Мой медальон, должно быть, разбился! Я бежала за ними, бежала, но они не отдавали, и забрались на этот проклятый чердак, и скинули мой медальон вниз, и он упал на крышу соседнего дома! А я так боюсь высоты!..

Софика не слишком понимает, в чём беда. Ей даже хочется пожать плечами и посмеяться над этим глупым, детским горем той, кто нередко упрекает её саму за ребячество. Медальон этот не самый красивый, не самый изысканный и уж точно не самый дорогой — таких медальонов можно купить с дюжину за одну более-менее крупную монетку. Софика почти готова так и поступить — стоит лишь упросить Гесима — или Джека, или кого-нибудь из других воздыхателей Софики — одолжить эту более-менее крупную монетку.

— Подумаешь! Мы попросим Джека, и он достанет тебе самый красивый медальон на свете! — примиряюще говорит Руфине Софика, не сумев всё-таки сдержать почти покровительственной улыбки. — Или я попрошу Николаса или Чарльза, или даже То.. барона Сиенара — думаю, они не откажут моей просьбе и купят любой медальон, какой ты только захочешь!

Руфина тут же качает головой, и помимо поистине безутешного горя на её лице появляется почти возмущение. Она смотрит на Софику почти что с яростью, но силы будто тут же покидают её, и Руфина бросается к сестре на шею, утыкается ей носом в плечо и начинает рыдать снова.

— Но мне не нужен самый красивый медальон на свете — мне нужен мой! — плачет она так горько, что у Софики разрывается сердце. — Это мамин, мамин, мамин! У меня так мало её вещей осталось! Это ведь мамин медальон!

Софике на мгновенье становится почти стыдно — она сама матери не помнит. Для неё всегда существовала лишь мачеха — суетливая, хозяйственная и порой чрезмерно заботливая. Амалья тоже не помнит матери — ей было всего лишь два года. Но Амалья, говорят, удивительно похожа на неё внешне.

Но Руфина всё помнит — не так, чтобы совсем хорошо, в конце концов, ей и самой тогда было лишь четыре, но может, кажется, вспомнить и мамино лицо, и мамин голос, и её тепло...

— И на какую крышу, говоришь, эти мальчишки забросили твой медальон? — спрашивает Софика с вполне присущей её характеру решимостью, и Руфина, всё ещё всхлипывая, показывает на невысокий двухэтажный дом за высокой чугунной оградой, что подходит к нему почти вплотную.

Дом этот выкрашен в довольно нежный оттенок розового цвета, а крыша у него совсем красная — и с довольно пологими склонами. Вполне достаточно, чтобы не слететь кубарем вниз, только ступив на неё. Совсем рядом с этим домом стоит другой — почти грязный и высокий. У этого дома три этажа и чердак, а с чердака есть выход на небольшой балкончик.

— Перестань реветь! — бросает Софика, хорошенько примерившись к ограде. — Сейчас я тебе его достану!

Софика почти уверена в своих силах — ограда выглядит довольно крепкой и довольно удобной для лазания по ней, а до крыши добраться почти ничего не стоит. Софика набирает полную грудь воздуха и решительно шагает к ограде. Стоит всего лишь забраться на самый верх ограды, напоминает себе средняя из сестёр Траммо, а потом перелезть — или почти перепрыгнуть на крышу, после чего поднять медальон и проворно спуститься вниз.

Действия не столь сложны, как кажется на первый взгляд — и уж тем более не так сложны, как кажется, должно быть, ахнувшей испуганно Руфине. Софика точно должна справиться.

Софика ставит ногу на ограду, потом ставит другую чуть выше — и так мало-помалу добирается до крыши нежно-розового двухэтажного дома. Теперь стоит снова выдохнуть и набрать в грудь побольше воздуха — для того, чтобы перепрыгнуть, понадобится вся смелость, что есть в сердце Софики Траммо.

И смелости оказывается вполне достаточно.

Какая-то секунда — и Софика уже стоит на крыше на полусогнутых ногах и выставив перед собой руки. Шаг, ещё один — Софика уже видит блестящий на солнце синий медальон, упавший по какой-то нелепой случайности прямо на конёк ярко-красной крыши.

Так просто медальон не достать. Придётся шагнуть на конёк крыше и добраться до медальона, делая один за одним маленькие осторожные шажки, чтобы подобраться ближе и ближе. И Софика смело шагает, стараясь не думать ни о высоте, на которой она сейчас оказалась, ни о затаившей дыхание Руфине, что ожидает её — и свой медальон — где-то внизу.

Софика не боится. Ни высоты, ни падений, ни собственной неосторожности. Не боится — она повторяет себе это едва ли не каждую секунду. Нечего бояться — она ловкая, храбрая и проворная, а так же всегда отличалась поистине отменным здоровьем. Не упадёт же она с этой проклятой крыши! В конце концов, не в первый же раз Софика куда-то залезает!

Вот и медальон уже в её руке — Софика лишь сжимает его крепко, но даже не может на него взглянуть. Она осторожно и неторопливо шагает обратно — к тому месту, с которого наиболее реально перепрыгнуть обратно к ограде, с которой уж она легко слезет, стоит только добраться до заветного местечка.

Медальон она зажимает в зубах — рот сейчас единственная, пожалуй, часть тела Софики, которая не слишком-то понадобится ей при спуске. Руки — желательно, свободные — нужны ей сейчас гораздо больше.

Руфина порывисто и очень крепко обнимает её, как только Софика оказывается на земле. Руфина даже не хватается за заветную мамину побрякушку, которую сестра для неё достала с крыши. И даже не даёт той перевести дыхание и хоть как-то прийти в себя.

— Спасибо! Спасибо, что ты сделала это для меня! — сбивчивым громким шёпотом говорит Руфина почти на ухо Софике, и в шёпоте её столько восторга и нежности, что хочется улыбнуться, но Руфина тут же отстраняется почти так же резко, как и прижалась к ней, и лицо у неё вновь скорее строгое, чем испуганное. — Не делай так больше, пожалуйста — твоя жизнь для меня важнее даже маминых вещей.

И Софика лишь усмехается и, отдав Руфине медальон — теперь они обе видят, что стекляшка треснула посередине, и теперь синее стёклышко едва ли хоть когда-нибудь можно будет принять за нечто иное. Но ценности для Руфины украшение, кажется, нисколько не потеряло — Руфина даже, улыбаясь, говорит, что отныне медальон для неё ещё более ценен.

Сорванцов в этот день они замечают уже чуть позднее — уже после уборки в саду, которую Руфина проводит одна, отказавшись от помощи Софики. Кажется, она аргументирует это благодарностью — но Софике на мгновенье кажется, что просто Руфина (и не совсем беспричинно, пожалуй) сомневается в способности Софики прибраться достаточно хорошо.

Сорванцы появляются на яблочной аллее как раз тогда, когда Софика и Руфина — уже порядком уставшие, снова присаживаются на ступеньках крыльца дома мачехиной кузины.

Лица у сорванцов довольные и чем-то перепачканные, а на штанинах и рубашках красуются пятна чего-то липкого даже по виду. А шагают они и вовсе словно в полном уверении в собственной важности.

Софика стремительно подскакивает к одному из сорванцов — младшему, кажется — и крепко хватает его за руку. Мальчишка пытается вырваться, шипит и брыкается, но у Софики крепкая хватка — вырваться не удаётся порой даже Гесиму, а он выше Софики ростом и намного её старше.

Софика почти волоком тащит за собой упирающегося мальчишку — к крыльцу соседнего дома, где он и проживает. Старший брат, приходит в себя не сразу — и когда приходит и бросается на выручку младшему, Софика уже барабанит в дверь ногой, всё так же крепко держа упирающегося сорванца.

— Добрый день, сударь! — дрожащим от возмущения голосом говорит Софика сухощавому немолодому мужчине, открывшему ей дверь. — Прошу прощения за беспокойство, но этот мальчик и, кажется, его старший брат постоянно задирают мою сестру — а сегодня они и вовсе вырвали у неё из рук медальон и забросили на крышу, доведя мою сестру до слёз!

Следует заметить, что оба мальчишки затихают, стоит только мужчине появиться на пороге. Но Софика, ещё не осознавшая до конца то, что её «добыча» перестала упираться, всё ещё крепко держит младшего из мальчиков.

У мужчины строгое лицо и густые светлые брови, делающие это лицо ещё более мрачным и даже суровым. Он смотрит на Софику совершенно нечитаемым взглядом и молча кивает, когда она заканчивает говорить. Он тут же кивает мальчику, и тот, когда Софика его отпускает, с совершенно подавленным видом проскальзывает за дверь своего дома. За ним, так же скоро и так же скорбно проскальзывает и второй. Мужчина кивает Софике ещё раз — должно быть, в подобии вежливого поклона — и тут же весьма нелюбезно захлопывает с резким звуком дверь прямо перед её носом.

Софика усмехается победно и тут же спрыгивает с крыльца — перепрыгнув через нижние три ступеньки. Руфина тут же подбегает к сестре, и сама позабыв о манерах: о «степенном неторопливом шаге, которым пристало ходить истинным леди».

— Говорят, у них очень суровый отчим, — сбивчиво и громко шепчет Руфина, ещё не добравшись до сестры (и Софика лишь усмехается, подумав, что хорошо бы так и оказалось — эти ребятки заслужили хорошую трёпку за то, что довели Руфину до слёз), и голос её звучит как-то чересчур грустно. — Я не уверена, что правильно было сдать их выходку ему...

У Руфины муки совести написаны на лице — она беспокоится за этих двух несносных мальчишек, что едва не лишили её ещё одной памяти о матери. И Софика понимает — Руфине будет безмерно жаль этих маленьких негодяев, если отчим всыплет им достаточно сурово. Тогда как Софика чувствует в своей душе даже некоторую долю вполне уместного — как она думает — злорадства.

— Никто не может обижать моих сестёр безнаказанно! — решительно отвечает Софика, сжав руки в кулаки.

И, должно быть, она выглядит вполне воинственно.

А Руфина тепло и счастливо улыбается Софике, и на душе у обеих становится всё хорошо.