КотоМилли (гет)

Осень в этом году была серой и мокрой, и даже покрасневшие и пожелтевшие листья деревьев почему-то не добавляли ей красок. Дождь лил и лил, останавливаясь, как назло, преимущественно ночами, и холодной водой, казалось, пропитались даже камни. Выстиранное бельё сохло настолько плохо, что приходилось сушить его чарами, а сырость из дома не получалось изгнать даже ими.

Арабеллу Балстроуд разбудило настойчивое и жалобное мяуканье. Поморщившись, женщина перевернулась на другой бок и натянула одеяло на голову — кошек она терпеть не могла, так же, как, впрочем, и певчих птиц, грызунов, собак и любую другую бесполезную, на её взгляд, в хозяйстве живность. Животное должно приносить пользу — как, например, коза. Идеальный питомец: и тебе молоко, из которого получается хоть йогурт, хоть сыр, и прекрасная шерсть, и мясо от периодически рождающихся козлят… Она держала трёх коз — белую, чёрную и коричневую, привезённую с континента из города со странным названием Брно. Шерсти от неё было немного — зато молоко она давала даже во время окота, да какое! Больше напоминающее по вкусу сливки и не имеющее того специфичного привкуса, за который многие козьему молоку предпочитают коровье. Молока у необыкновенной козы было много, и сыр из него получался ни на что не похожий и пользующийся большим спросом — так же, впрочем, как и оно само. Соседи покупали дивное молоко у Арабеллы весьма задорого, и она подумывала прикупить ещё парочку таких коз, вот только сарай надо было для этого увеличить.

А кошки — на кой драккл они сдались? Магглам-то они были нужны — как ещё им избавляться от грызунов? Но у волшебников нет подобных проблем — так зачем держать в доме нахлебницу, которая будет всё драть и разбрасывать по углам шерсть?

Кошка, меж тем, продолжала мяукать, и Арабелла, проворчав что-то недоброе, поднялась, надела свой любимый тёплый халат, коричневый с тёмно-синей отделкой, и, сунув свои тощие ноги в войлочные туфли, пошла к двери, намереваясь вышвырнуть со своего участка настойчивую нахалку.

На крыльце обнаружилась маленькая промокшая пёстрая кошка, яростно вылизывающая… новорождённого котёнка. Увидев открывшуюся дверь, она резво вскочила, схватила чёрную кроху за шкирку — и прежде, чем Арабелла успела что-нибудь сделать, прошмыгнула мимо неё в коридор и скрылась в его темноте.

— Ах ты, паршивка! — Арабелла оставила дверь открытой, чтобы выставить незваную гостью прочь, и, разом заставив загореться все светильники в доме, отправилась на поиски. Влажный след тянулся в гостиную — и Арабелла, представив, что мерзкое мокрое существо сейчас испачкает её любимый ковёр, доставшийся её от прабабки, буквально задохнулась от ярости и бросилась в комнату.

И онемела, замерев на пороге.

Потому что прямо перед остывающим камином лежал новорождённый младенец. Крохотная нелепая девочка, красная, сморщенная и перепачканная в крови и слизи, с ещё кровящей пуповиной, капли крови от которой тянулись к… к кошке?!!

Арабелла зажмурилась и открыла глаза, но картина не изменилась — а потом младенец зажмурился и захныкал… и вдруг прямо у неё на глазах превратился в котёнка. Крохотного мокрого чёрного котёнка, которого маленькая пёстрая кошка тут же исступленно принялась вылизывать.

Придя в себя от первого шока, Арабелла задумалась. Она много чего повидала в этой жизни и многое знала о животных — и вспомнила, как когда-то читала о том, почему в своё время был принят закон, ограничивающий трансфигурацию человека в животных. И дело было вовсе не в пятиногах, а в том, что, как выяснилось, если волшебник оставался в зверином облике слишком долго, он постепенно утрачивал человеческое сознание и в какой-то момент полностью начинал ощущать себя, например, той же кошкой — и со временем мог даже приобрести возможность заводить смешанное потомство, в котором через несколько поколений иногда рождались такие вот дети. Нечто вроде анимагии наоборот… Случаи эти были, впрочем, настолько редки, что вопрос развития такого потомства до сих пор оставался практически неизученным.

И упустить подобный шанс Арабелла решительно не могла.

Поэтому и кошку, и её странного первенца, и остальной выводок: пять котят, трое из которых были такими же пёстрыми, как их мама, а оставшиеся — чёрными, как их необычная сестра — она оставила у себя. Пол у всех детёнышей оказался одним, и через пару месяцев по дому Арабеллы весело носились семь кошек, одна из которых, впрочем, время от времени внезапно превращалась в человеческого младенца и тут же беспомощно начинала плакать. Её мать, надо отдать ей должное, немедленно подлетала к малышке и очень старалась её утешить, вылизывая и обдирая до ссадин нежную детскую кожицу — однако как только малышка вновь становилась котёнком, от ранок не оставалось никакого следа.

Девочку Арабелла официально объявила своей дочкой — правда, возраст новоиспечённой «мамы» вызвал у окружающих некоторое удивление: в конце концов, даже для волшебницы шестьдесят с лишним — немало для материнства, однако чего ни бывает в нашем подлунном мире? Вопросов особо не задавали — тем более что Арабелла Балстроуд жила уединённо и излишним дружелюбием не отличалась.

Правду от девочки она никогда не скрывала — и, как оказалось со временем, была совершенно права. Потому что маленькая Миллисента осознавала себя, прежде всего, как кошку — и человеческое обличье полагала чем-то дополнительным и забавным. Арабелла, за неимением иного термина, назвала это анимагией — и девочка приняла это объяснение.

Она оказалась некрасивым ребёнком — полным, с простоватыми и грубыми чертами лица — но вот кошка из неё выросла совершенно прелестная: маленькая, изящная, ловкая, с длинными лапками и точёной головкой, с мягкой блестящей шёрсткой и большими зелёными глазами. Куда девалась вся эта красота, когда она оборачивалась человеком? Неловкая, неуклюжая, вечно всё роняющая и проливающая, Миллисента с каждым годом всё больше раздражала Арабеллу — впрочем, когда у малышки проявились, наконец-то, способности к волшебству, чувство это уменьшилось. Произошло это достаточно поздно — девочке почти что исполнилось восемь, и опять была осень, холодная и сырая… Она вообще была очень осенним ребёнком, эта странная котодевочка, и в самую скверную погоду чувствовала себя лучше всего — Арабелле даже порой казалось, что та придаёт ей сил. Странный, ни на кого непохожий ребёнок…

Впрочем, ей было, с чего вырасти странной: Арабелла хотя и заботилась о ребёнке, но любить, по-видимому, попросту не умела — а может, именно эта девочка не смогла пробудить в её сердце тёплое чувство. Так или иначе, отношения у них всегда были довольно прохладными — и единственное существо, которое действительно искренне, от всего сердца любило Миллисенту, была её мама. Надо отдать Арабелле должное: при всей своей неприязни к кошачьим, её она оставила в доме и даже заботилась о ней так же тщательно, как и о своих возлюбленных козах — и отказалась отпускать её в школу, когда Миллисенте пришло время туда отправляться.

— Глупая девочка, — с досадой сказала она, — что будет, если твои соседки увидят однажды тебя и твою маму в одном облике? Не дури — я за ней пригляжу.

А когда маме-кошке пришла пора умирать, Арабелла даже забрала Миллисенту из школы на несколько дней, сославшись на своё внезапное тяжёлое нездоровье — и позволила девочке… впрочем, пожалуй что, уже девушке, той как раз недавно исполнилось шестнадцать — проститься с матерью, закрыть ей глаза и похоронить.

И хотя та была по-настоящему признательна своей, как она называла Арабеллу для себя, тётке, она чувствовала себя по-настоящему осиротевшей.

А осень была светлой и тёплой, и солнце светило с ярко-синего неба, пробиваясь сквозь золотые и багряные листья, которыми Миллисента своими руками укрыла маленькую могилу.

Мррррррр.

Чёрная кошка потянулась, просыпаясь, и перевернулась со спины на живот. Подобрала лапы, зевнула, широко распахнув маленький розовый рот с острыми белыми зубами и длинным шершавым языком. Встала, потянулась ещё раз, сперва припав на передние лапы и с наслаждением вытянув их, а потом, всё ещё сонно оглядевшись вокруг, опрокинулась на бок и потёрлась щекой о кровать. Затем села и начала вылизываться — тщательно, с удовольствием: сперва грудку, чёрную, блестящую, мягкую, как и всё остальное её тело, на котором не было ни одного белого волоска, потом плечи, передние лапы — растопырить пальцы, подёргать зубами за каждый коготь: вдруг с какого-нибудь снимется отмерший «чехольчик»… Следом — задние: методично, неспешно… ах, как это хорошо и как успокаивает! Бедные люди — им не дано это почувствовать, не дано ощутить, насколько подобная процедура успокаивает и гармонизирует тебя всю, каким дивным становится после неё мир…

— Милли!

Панси бесцеремонно распахнула полог кровати Миллисенты, однако, несмотря на раннее утро, той там не было, а на её месте сидела крупная чёрная кошка — в той самой дурацкой позе, в которой все кошки и коты мира вылизывают себе задние лапы, чем она и занималась сейчас: сидела, вытянув правую с растопыренными пальцами, и глядела на Паркинсон своими круглыми жёлтыми глазами.

— Привет, — сказала та, потрепав зверюшку по голове, словно какую-нибудь собаку, и та в ответ на подобную возмутительную фамильярность яростно махнула передней лапой с выпущенными когтями. Чирк — на нежной человеческой коже появилась глубокая белая борозда, сразу же, впрочем, начавшая наливаться красным.

— Ай! — вскрикнула Панси, отдёргивая руку и прижимая пораненное место к губам. — Ах ты, мерзкая пакостница! — воскликнула она, поднося запоздало отдёрнутую руку к губам и посасывая ранку. — И за что тебя Милли терпит, — проворчала она недовольно.

Кошка поглядела на неё непонимающе-удивлённо — и вернулась к своему занятию: не оставлять же лапу недомытой из-за этой бестолковой двуногой. Ведь сколько раз уже она била её по рукам — могла бы уже запомнить, что она не выносит, когда её треплют по голове! Она же не собака — да и вообще, что это за манера, чуть что, так сразу хватать руками животное? Которое, может, вообще не любит, когда её кто-то трогает. Совершенно неясно, кто и почему решил, что эта мопсообразная двуногая умная?

— Ну? — проговорила недовольно, тем временем, Паркинсон. — И куда подевалась твоя хозяйка с утра пораньше? Я-то думала, она дрыхнет без задних ног, а её, оказывается, уже унесло куда-то, — она недовольно фыркнула и ушла, отпустив задёрнутый полог.

Кошка продолжала вылизываться — а Панси, ругаясь, начала, судя по звукам, торопливо одеваться, переговариваясь с двумя остальными девочками и возмущаясь столь ранним исчезновением третьей.

Когда они все, наконец, ушли завтракать, кошка как раз закончила свой утренний туалет. Потом подошла к краю кровати и осторожно просунула мордочку в щель между полотнищами полога.

Огляделась.

И, убедившись, что она тут одна, спрыгнула на пол, превращаясь из пусть и вовсе не тощего, но грациозного чёрного зверя в плотную некрасивую неловкую девочку-подростка.

Миллисента Балстроуд со вздохом подошла к зеркалу, висящему на двери комнаты, и внимательно осмотрела себя. Лизнула задумчиво основание ладони, погрызла ноготь, вздохнула ещё раз — и пошла одеваться к завтраку.

Она терпеть не могла свою анимагическую форму.

Ведь люди — такие нелепые и неуклюжие существа… ну за что ей такое наказание? Все кошки как кошки — а её угораздило родиться мало того, что анимагом, так ещё и в человеческой форме. Почему же именно ей так не повезло, а, Бастет?

— Мря.

Крукшанкс, степенно направлявшийся по коридору в сторону гриффиндорской гостиной, остановился и развернул правое ухо назад.

— Мря.

Мяуканье раздавалось откуда-то справа — похоже, из одного из коридоров, ведущих к главной лестнице, по которой, когда та была на месте, можно было попасть в Большой зал. Крукшанкс постоял немного в раздумье, прислушиваясь, и едва собрался продолжить свой путь, и даже сделал шаг, как…

— Мря-а!

На сей раз это определённо прозвучало требовательнее — и он, снова остановившись, повёл ушами и приоткрыл рот, принюхиваясь.

Незнакомка. Определённо самка — и причём новенькая. Откуда может взяться в Хогвартсе посреди учебного года, когда до летних каникул ещё больше месяца, новая кошка? Филч, что ли, завёл подружку для своей красотки? Определённо, его это интересовало.

— Мря!

Столь очевидный зов игнорировать было попросту неприлично — и Крукшанкс, развернувшись, начал медленно красться в сторону нужного коридора, чем дальше — тем сильнее приседая на лапах. Так что в сам коридор он добрался уже почти что ползком: во всяком случае, длинная рыжая шерсть собирала с пола пыль, крошки и что там ещё нападало туда за день. Вылизываться придётся… но сейчас Крукшанкс об этом не думал.

— Мря?

Он свернул за угол и замер, превратившись в своё собственное изваяние. Заморозь его кто-нибудь в этот момент, получившуюся статуэтку можно было бы назвать «Стремление»: массивное тело вытянуто в струну, от розового зеркальца носа с возбуждённо топорщащимися по бокам от него усами и до нервно подрагивающего светлого кончика хвоста, кривые мощные лапы согнуты и готовы к прыжку, и даже большие уши наклонены вперёд, чтобы поймать малейший звук, свидетельствующий об опасности или, напротив, её отсутствии.

Взгляд его круглых оранжевых глаз был прикован к небольшой чёрной кошечке, которая сидела посреди коридора и мелко перебирала передними лапками.

— Мрррр, — проговорила она, не двигаясь с места и не выказывая никаких признаков агрессии. Её глаза — он не различал в темноте оттенки цветов, но зато отлично видел их выражение — смотрели на него игриво и с любопытством — а потом она, повторив своё: — Мря! — вдруг мягко упала на бок и, перевернувшись на спинку, изогнулась, продолжая внимательно за ним следить. И когда он подошёл ближе, спокойно позволила ему обнюхать себя, а потом игриво тронула носом и, снова перевернувшись, легко вскочила и, слегка подпрыгнув и словно осалив его лапой, побежала по коридору — и он с радостью кинулся следом. Ибо что может быть лучше, нежели побегать и поиграть в коридорах огромного спящего замка?

Разве что поймать мышку.

Что они с удовольствием и сделали — немного позже.

…Под утро Крукшанкс проводил свою маленькую подружку до самой двери её дома в подземельях и затрусил, наконец, наверх: хозяйка, определённо, расстроится, если не обнаружит его поутру спящим на краю своей кровати. Она была славной — а главное, настоящей спасительницей, вытащившей его из того унылого магазина, так что не стоило расстраивать её по таким пустякам.

А чёрная кошечка, проскользнув в одну из спален Слизерина, юркнула под наглухо задёрнутые занавески одной из кроватей, и уже собралась свернуться клубком и уснуть, как чей-то голос громко прошептал:

— Милли! Милли, ты спишь? Мил!

Занавески задёргались, и кошечка, вздохнув совершенно по-человечески, обратилась в полную темноволосую девочку-подростка, которая, быстро натянув на себя широкую ночную рубашку, на коленях подползла к краю кровати и, приоткрыв занавески, сонно спросила:

— Пэнси? Ты чего?

— Слушай, что мне приснилось! — вторая девчушка в длинной ночной рубашке тут же забралась на её кровать и, задёрнув за собой шторы, спрятала свои голые ноги под одеялом и принялась болтать, громким шёпотом рассказывая свой сон.

А Миллисента Балстроуд, слушая её, с грустью думала, ну почему, почему же ей досталась такая неудачная анимагическая форма, зачем этим людям такое количество слов, и как здорово было завести здесь, наконец, нового друга.

Настоящего, а не двуногого.

Интересно, а какая у него анимагическая форма? Вдруг ей всё-таки повезёт, и она тоже окажется человеческой?

Учиться ей всегда было непросто, но хуже всего было на третьем курсе.

Собак она ненавидела — а что такое волк? Большая, да, к тому же, ещё и дикая собака. А волк-оборотень — всё то же самое, но ещё и одержимое жаждой убийства. Правда, только людей — но Миллисента очень привыкла к своей анимагической форме и относилась к существам того же вида с большой теплотой, а эта тварь в полнолуния разорвала бы любое из них.

К счастью, тварь оказалась то ли крайне невнимательной, то ли просто очень тупой — и понятия не имела, кто учится у неё в классе. И даже тот дурацкий урок с боггартом не помог — все так впечатлились сперва превращением оного в одного из профессоров с дурацкой шляпкой на голове, а затем в дементора (тут, конечно же, вновь выделился Поттер), что её боггарт, принявший облик большой злобной собаки, ни на кого не произвёл никакого особого впечатления. Правда, после над ней ещё подшучивали в гостиной, что, мол, Милли боится больших собак, ав-ав-ав, но она привыкла к дурацким человеческим шуткам — и даже по-своему их ценила, потому что тоже со временем научилась шутить таким образом и так стала ещё больше походить на людей. Это было несложно: просто взять чью-нибудь слабость или неприятное происшествие и с глупым смехом об этом напоминать. Ха-ха-ха, Милли боится собак! Ха-ха-ха, Малфой испугался гиппогрифа! Подобным образом можно было использовать и некоторые особенности внешности — правда, понять, почему некоторые упоминания такого рода вызывают смех, а некоторые считаются неприличными и глупыми, Миллисенте оказалось очень непросто. Потому что с точки зрения кошки оттопыренные уши являются такой же особенностью, как, к примеру, цвет кожи, но над упоминанием первого люди почему-то смеются, а второе вызывает недоумение и считается крайне невежливым — и почему это так, Миллисента так и не сумела понять. В конце концов, отчаявшись что-либо понять, Миллисента просто выучила, что смешит людей, а что — нет, и теперь над её шутками тоже смеялись, хотя и считали их злыми, а саму её стали называть стервой.

И часто отвечали ей: «А ты — толстая». Это была правда: её анимагическая форма была почему-то довольно пухлой. Почему — Миллисента понятия не имела, ведь кошкой она была вполне обычного телосложения. Однако так было с самого начала, и она давно перестала об этом задумываться — зато в какой-то момент усвоила, что иногда люди в ответ на такие слова лезут драться, и начала делать так же. И поскольку она была, всё-таки, прежде кошкой, и лишь потом человеком, оказалось, что в драках у неё есть огромное преимущество в виде никем не ожидаемой от такой… крупной девочки быстроты реакции, скорости ударов и бесстрашия. Когда однажды Малфой сказал ей что-то вроде: «Поттер хоть дементоров боится — они, по крайней мере, и вправду опасные. А ты — каких-то дурацких собак! Словно маггла!», — Миллисента, не раздумывая, дала ему две быстрых пощёчины, вмиг украсив его белое личико (которое, если она правильно понимала, большинство людей полагали привлекательным) восемью огромными, тут же налившимися кровью царапинами. Малфой разорался, конечно, а старшие студенты тут же их залечили — однако с тех пор и сам он, и никто другой не осмеливались больше впрямую обижать Миллисенту, пусть даже это происшествие и закрепило за ней репутацию «бешеной стервы».

Но главной проблемой в учёбе были для неё уроки по уходу за магическими существами, многие из которых чуяли её истинную природу и не желали подпускать Миллисенту — так, например, феи устроили форменную истерику при её попытке взять одну из них в руки, а о краппах и говорить было нечего. Зато гиппогрифы её совсем не боялись, так же, как и единороги — потому что какое им дело до кошки, в каком бы обличье она ни была? Но, в целом, уроки эти Миллисента не любила, и потому успевала по этой дисциплине еле-еле.

Зато с трансфигурацией у неё всё было отлично — так же, как и с отношениями с преподавателем и, по совместительству, деканом Гриффиндора. Та была, если можно так выразиться, обратным анимагом — человеком, превращающимся в кошку — и хотя про Миллисенту она, разумеется, ничего знать не знала, они обе с первого взгляда почувствовали друг к другу симпатию. А уж когда у Миллисенты обнаружились явные способности к трансфигурации, она и вовсе стала у суровой шотландки почти любимицей, даже несмотря на свою принадлежность к враждебному факультету. Миллисента даже дополнительные задания у неё брала — а вот на факультатив по анимагии ходить, конечно, не стала.

Хотя и думала иногда, что бы сказала МакГонагалл, если б узнала правду.

Она промокла, замёрзла и очень устала, пытаясь высвободиться из неровной узкой щели, в которой застряла. Всё случилось почти мгновенно: ехавшая по дороге машина внезапно вильнула в сторону, выскочив на тротуар и до смерти перепугав маленькую чёрную кошку, которая, плохо соображая от страха, метнулась к ближайшему дому и попыталась юркнуть сквозь в последний момент замеченную в фундаменте щель в подвал — и застряла. Откуда же ей было знать, что стена — толстая, и что щель там дальше сужается, а что из её стенок торчат острые осколки старого кирпича, из которого был сложен дом. Вероятно, страх придал ей много сил, и она умудрилась протиснуться слишком далеко — а когда поняла, что не сможет пролезть и попыталась вернуться обратно, острые углы, направленные вглубь здания, и поэтому не мешавшие ей на пути туда, впились ей в кожу, не пуская назад.

Поначалу она ещё надеялась, что как-нибудь потихоньку выберется — но прошёл час, и ещё один, и ещё, а все её старания приводили лишь к новым ранам на её чёрной шкурке. Пошёл дождь — и её оставшиеся снаружи задние лапы, хвост и задняя часть тела промокли, и постепенно пропитавшаяся водой шерсть теперь совсем не защищала её от осеннего холода.

Какая нелепая смерть…

Какое-то время она ещё плакала, жалобно и отчаянно, но ближе к утру холод и боль от ран в затёкшем практически замурованном в стене теле отняла у неё последние силы, и она, закрыв глаза, наконец, покорилась своей судьбе.

И, уже, кажется, совсем умирая, вдруг ощутила горячее прикосновение к окоченевшим своим задним лапам, а затем услышала грозное:

— Фу! Фу! Не трогай! Блэки, фу! Я кому сказал!

«Блэк, — мелькнула у неё вялая мысль. — Их же уже не осталось…»

— Отойди! — продолжал, между тем, рассерженный мужской голос. — Да что же это такое… Ох ты, Господи, это же… Отойди, Блэк! Пусти, дай я посмотрю… эй, — ощущение теплого прикосновения сначала исчезло, а затем почти сразу же появилось опять. Только другое — более… активное, что ли. Чьи-то… пальцы, да, это пальцы! — теребили и настойчиво трогали её задние лапы, и Миллисента сделала то единственное, что ещё была в силах — слегка дёрнула шкурой в том месте, где начинался хвост. — Твою мать… да ты же живая! — изумлённо произнёс голос. — Ну, Блэк, ты даёшь… как унюхал-то, а? Молодец, парень… умница. Как же ты сюда забралась? — продолжал голос, ощупывая её торчащий наружу зад. — Это ж уму не постижимо… от собак, что ли, пряталась? А главное — как тебя отсюда вытаскивать? Боже — да у тебя кровь… Так, — произнёс голос решительно, — сам я точно не справлюсь… потерпи, киска — я надеюсь, тебя скоро достанут, — проговорил он.

Пальцы исчезли — и Миллисента тоскливо взвыла, понимая, что её последний, призрачный шанс на жизнь пропал вместе с ними.

— Т-ш-ш, — проговорил голос, и она снова почувствовала на своём тельце тёплую руку. — Тут я. Терпи. Служба спасения? Здесь кошка застряла в стене… да… да… адрес…

Она не знала, сколько прошло времени, когда раздались новые голоса. А потом люди ломали стену, пользуясь непонятными ей приспособлениями, и последнее, что она запомнила, прежде чем потерять сознание, было восхитительное чувство вновь обретённой свободы.

Очнулась она… в клетке. Всё тело ныло, порезы на шкурке болели, но, в целом, она чувствовала себя неплохо. Кое-как поднявшись, Миллисента села, а затем, неуверенно встав на подрагивающих ещё ногах, подошла к решётке и огляделась.

Она находилась в какой-то комнате, заставленной клетками с самыми разными животными — в большинстве своём, кошками и собаками, однако был там и один хорёк, и дикая коричнево-пёстрая утка. Надо было выбираться отсюда — но открыть дверцу Миллисента не удалось, а превратиться не получилось: то ли сил было слишком мало, то ли поместившие её сюда люди сделали что-то, что этому помешало. Так или иначе, но у неё ничего не вышло — и Миллисента, вздохнув, приступила к тому единственному занятию, которое было ей доступно сейчас: к вылизыванию.

Явившаяся через несколько часов женщина открыла, наконец, её клетку и, ласково и осторожно взяв маленькую чёрную кошечку на руки, куда-то её понесла — и когда она вышла с ней на руках в коридор, в конце которого виднелась дверь, Миллисента улучила момент, спрыгнула на пол и ринулась туда — на свободу.

Но не успела. Дверь оказалась надёжно закрытой, а женщина — весьма ловкой. Можно было бы, конечно же, превратиться… но сделай Миллисента это прямо сейчас, у неё на глазах, это стало бы нарушением Статута, грозившим серьёзным тюремным сроком, который лишь увеличился бы за незарегистрированную анимагию. И в данном случае было бы, вероятно, не важно, что было истинной формой — итог был бы один, и он категорически не устраивал Миллисенту. Поэтому пришлось смириться — и когда женщина, наконец-то, схватила её, Миллисента не стала сопротивляться и лишь жалобно запищала.

— Дурочка ты, — запыхавшись, укоризненно проговорила женщина, уверенно держа её за шкирку. — Ну как так можно — едва же живая! Никто тебя тут не съест — и ты знаешь, что ты счастливица? — спросила она, крепко прижимая её к себе. — Не знаешь, — продолжала она. — А ведь редко такое бывает, чтобы у таких, как ты, сразу же находился хозяин. А вот твой спаситель решил тебя взять, — она потянула на себя ту самую дверь, куда так стремилась только что Миллисента, с такой силой прижимая её к себе, что та полузадушенно пискнула. — Прости-прости, — извинилась она. — Всё, мы пришли, — сказала она и поставила Миллисенту на лежащую на большом железном столе пелёнку.

Молча терпя осмотр, Миллисента раздумывала, как же ей выбраться из этого странного места, напоминающего ей какую-то лабораторию. Слова о том, что кто-то хочет её забрать, Миллисенту весьма обнадёжили — и, подумав, она решила дождаться, пока останется в одиночестве и на свободе. Не будут же её вечно держать в этой клетке!

…— Ну вот, — радостно сообщила ей через несколько дней та самая женщина, — сегодня твой день, красотка. Ты едешь домой. Понимаешь? — она погладила Миллисенту. — Домой! Тебя очень ждут. Идём, — она вновь взяла её на руки.

— Ну, здравствуй, — услышала Миллисента голос, что запомнила навсегда — и сильные мужские руки ловко подхватили её. — Ну что — пойдёшь ко мне жить? — спросил он.

Миллисента посмотрела на него… и поняла, что пропала.

Потому что никогда в жизни она не видела таких глаз, так ласково на неё смотрящих, и таких губ, приветливо ей улыбающихся.

А потом эти губы дрогнули, их обладатель поднёс Миллисенту к лицу и… поцеловал её, легонько коснувшись ими маленького чёрного носа.

Это был её первый поцелуй — и о таком мужчине она могла бы только мечтать.

Но увы.

Сейчас она была просто маленькой чёрной кошкой.

И знала, что никогда бы не получила его в своём человеческом виде.

Она так и не смогла заставить себя уйти из этого дома.

Он был совершенством, этот мужчина — высокий, широкоплечий, мускулистый, поджарый, с яркими голубыми глазами и открытой белозубой улыбкой. Как с картинки… но настоящий. Он жил в большой светлой квартире, новой и отделанной деревом, вместе с Блэком — большой бернской овчаркой, добродушнейшим псом полутора лет от роду, сразу же полюбившим спасённую им маленькую чёрную кошку. Миллисента стала третьим членом этой небольшой семьи — и её дни наполнились ожиданием, которое она делила с этим большим ласковым псом. Каждый раз, когда хозяин квартиры, выгуляв поутру Блэка, покормив обоих зверей и позавтракав яичницей с красной фасолью и ветчиной, уходил на целый день на работу, она обещала себе, что сейчас, наконец, уйдёт — и каждый раз откладывала свой уход ещё на день. Потому что вечером он возвращался и, пообнимавшись со своим псом, подхватывал Миллисенту на руки и целовал её в нос — а зачастую выходило, что и в губы — и прижимал её к себе, и гладил по голове и по спинке, и щекотал её под подбородком, и опять целовал и в нос, и в шёлковый лоб, и порою смешно рычал, переворачивая её на спинку и зарываясь лицом в её нежный мягкий живот, и щекотал её пятки и пальчики… А ночью она спала рядом с ним, забираясь прямо под одеяло и вытягиваясь вдоль его тела, а иногда устраиваясь прямо на нём, тем более, что спал мужчина, как правило, на спине. И вот как, как, КАК было уйти?

Когда люди говорят «влюбилась как кошка», они обычно имеют в виду любовь прилипчивую, назойливую и липкую, но говорят они так потому, что просто не знают, как именно любят кошки. Конечно, ей было проще — будучи кошкой, она спокойно могла лежать у своего любимого на коленях, или, если ему это надоедало, у его ног. Наверное, со стороны женщины подобное желание постоянного физического контакта могло бы казаться назойливым — но то, что раздражает нас в людях, легко позволяется кошкам. И Миллисента этим пользовалась, следуя по пятам за своим любимым и при каждом удобном случае запрыгивая ему на колени — а он охотно ей позволял это. И она была счастлива — почти… Потому что ей было этого мало — мало той любви, которую человек дарил маленькой чёрной кошке. Чего бы только она ни отдала за то, чтобы они были с ним одинаковыми! Чтобы он был котом, а не магглом — пусть даже просто котом, самым обычным, совсем не волшебным, и пусть даже не анимагом — или она была женщиной, пусть даже самой обычной магглой… только красивой. Потому что на такую женщину, какой была в человечьем обличье Миллисента, такой мужчина никогда даже и не взглянул бы.

Она знала, что говорила: женщины порой здесь бывали. Красивые, большеглазые, такие же тонкие и поджарые, как и хозяин квартиры, они раздражали и злили Миллисенту — а она, как назло, нравилась им, и они все, как одна, начинали умильно сюсюкать, едва завидя маленькую грациозную кошечку, и тянулись её погладить. Милли била их лапой с выпущенными когтями — а владелец квартиры смеялся и говорил своим гостьям, что его кошка очень ревнива и не любит красивых женщин.

А потом они уходили в спальню — и закрывали за собой дверь, оставляя Миллисенту в гостиной вместе с добродушнейшим Блэком, спокойно спавшим всю ночь на своей роскошной лежанке. А вот Миллисента спать не могла — и то сидела под дверью, из-за которой сначала доносились знакомые, увы, ей только в теории звуки, то бродила туда-сюда, то мяукала требовательно и жалобно… но увы — ничего не менялось.

Впрочем, такие визиты случались нечасто, а вот гостьи, напротив, менялись весьма регулярно — и Миллисента постепенно научилась с этим мириться. Иногда, когда хозяин квартиры уходил на работу, она превращалась в человека и часами разглядывала себя в зеркале. Увы — трансфигурация человека давалась ей плохо, а та полная некрасивая женщина, которую она видела, не имела, конечно же, никаких шансов. Милли много раз думала, почему так несправедливо сложилось: почему она, такая маленькая, изящная и хорошенькая в своём истинном виде, обладает такой непривлекательной анимагической формой?

А главное — что, что же ей с этим делать?

Иногда она выходила погулять или навестить свою собственную, совсем заброшенную теперь, квартиру и внести очередную арендную плату. Денег у неё было немного, а брать их ей сейчас было неоткуда — и время от времени она что-нибудь продавала, начав со старых школьных учебников и постепенно переходя на купленные после школы вещи и украшения. А затем возвращалась в то место, которое давно уже начала называть про себя домом…

Время шло — и однажды Милли заметила, что очередная женщина появляется в их квартире всё чаще и чаще, оставляя здесь всё новые и новые свои вещи. И Миллисента возненавидела её — как может ненавидеть влюблённая женщина свою удачливую соперницу. Она делала, что могла — царапала и кусала её за ноги, разрывая тонюсенькие колготки и оставляя на коже глубокие кровавые полосы, она портила её одежду и обувь, она прятала её ключи и всякие мелочи… А однажды услышала:

— Не представляю, что с ней делать. Она ненавидела всех моих женщин — но тебя, кажется, больше всех.

— Бывают животные, которые терпеть не могут людей своего пола, — вздохнула женщина. — Ты знаешь — я люблю и собак, и кошек, и только рада была бы наладить с ней отношения… но её я уже просто боюсь, — она потёрла забинтованную, прокушенную накануне лодыжку.

— Я думаю, мне придётся найти ей другого владельца, — сказал мужчина, ласково беря женщину за руку. — Наверное, ей подойдёт какой-нибудь вдовец или холостяк… Я сфотографирую её и дам объявления — не представляю, что ещё можно сделать. Хотя мне будет очень грустно с ней расставаться.

— Я понимаю, — сочувственно проговорила она. — Я понимаю, милый…

Ту ночь Миллисента просидела на подоконнике, глядя на поливаемую зимним дождём улицу и оплакивая свою неслучившуюся любовь. Она знала, что не сможет всю жизнь смотреть на то, как её любимый целует и обнимает… и любит, главное — любит эту красавицу, и знала, что ничего не может с этим поделать. Потому что лишь амортенция могла бы заставить его обратить на неё в человеческом виде внимание — но кому и зачем нужно такое?

Решение она приняла к утру.

Она не могла быть с тем, кого полюбила — но она могла получить от него кое-что.

* * *

Нужные зелья Миллисента купила, полностью опустошив шкатулку, куда складывала свои скудные средства. Ничего — она была уверена, что легко отыщет работу, как только вернётся в волшебный мир. ТРИТОНы она сдала очень неплохо — найдётся кто-нибудь, кому понадобится толковая и непривлекательная помощница. Внешность, которая мешала ей обрести личное счастье, при поисках работы могла даже помочь — ведь ни одна жена не станет возражать против того, чтобы её супруг её нанял…

Дождавшись правильной ночи и обратившись, когда люди уснули, Миллисента бесшумно вошла в спальню и, наложив на спящую женщину Петрификус Тоталус и заглушающие чары, уложила её на пол рядом с кроватью и, выпив оборотное с её волосом, а затем зелье, способствующее зачатию, наложила на мужчину Конфундус и легла рядом с ним.

Она никогда не была прежде с мужчиной — но читала об этом достаточно, чтобы представлять, что и как нужно делать.

…Это были самые прекрасные ночи в её жизни — всего пять, но каких! И пусть даже всё сказанные нежные слова предназначались не ей, и пусть все объятия, ласки и поцелуи тоже были ею украдены, она была счастлива. Когда невозможно собственное счастье, иногда сойдёт и чужое…

А мужчина, тем временем, действительно нашёл ей другого хозяина — но когда он отдавал свою маленькую любимицу улыбчивому пожилому джентльмену, и целовал её мордочку, смахивая со своих прекрасных глаз слёзы, а тот обещал присылать подробные отчёты о её жизни и говорил, что всегда будет рад, если мужчина вдруг решит её навестить, Миллисента уже знала, что носит под сердцем его ребёнка.

Из квартиры этого джентльмена она исчезла в первый же вечер — стоило ему ненадолго выйти за продуктами. Исчезла, оставив открытым одно из окон его маленького и милого домика — и навсегда вернулась в волшебный мир.

А через девять месяцев она родила дочку — девочку, обычную, настоящую, волшебную, как выяснится чуть позже, девочку, которая, как и мечтала Милли, вырастет невероятно похожей на своего никогда ею не виденного отца.

Но это уже совсем другая история.

Они встретились летней ночью, когда она вышла поохотиться на обычных, и посмотреть — на летучих мышей, живших в старой церкви по соседству, а он, спасаясь от бродячих собак, свернул в их двор и отсиживался на старой высокой липе. Матёрый белый с коричневато-серыми полосатыми пятнами котище с подранными ушами и выдранным на передней лапе когтём, он покорил её сразу — и вот так начался их роман. Он стал приходить каждый вечер, терпеливо дожидаясь, покуда она, наконец, выйдет, и с радостью встречая её у двери, принося ей мышек или маленьких птиц. Они гуляли и охотились вместе, а потом играли вместе в траве и вылизывали друг друга, а когда она уходила утром, потому что вот-вот должна была проснуться её дочка, он провожал её, а потом ещё какое-то время сидел или лежал у порога и смотрел на закрывшуюся у него перед носом дверь.

Лето закончилось, и осень в тот год пришла мягкая, что называется, бархатная, и теперь они встречались с ним не только ночью, но и днём, и вместе лежали на солнышке и возились, словно котята.

А потом она поняла, что именно котята у них вскоре и будут.

Котят она родила у себя дома — и, вылизывая последнего, пятого, самого мелкого, белого в таких же, как у отца, пегих пятнах, была впервые за последние годы полностью, совершенно счастлива.

А на следующий день она всё ему рассказала, а потом привела его в дом.

Так начались годы её настоящего счастья — годы жизни рядом с любимым мужчиной, и то, что он был котом, не имело никакого значения — а может, так было даже и лучше. Во входной двери она сделала специальную дверцу, до которой у неё никогда прежде не доходили руки — но то, до чего часто не доходят руки ради себя самой, так легко сделать для тех, кого мы по-настоящему любим.

Её дочка — та, первая, человеческая девочка от человеческого мужчины — как ни странно, поняла и приняла выбор своей кошко-человеческой матери, и порой в шутку называла её избранника папой. Она вообще росла на удивление мудрой и понимающей, её красивая девочка, с самого раннего детства умеющей хранить тайны от своих многочисленных подруг и больше всего на свете мечтавшая стать анимагом.

Порой у них с Миллисентой рождались котята — и она, подрастив их, пристраивала своих малышек и малышей, беззастенчиво пользуясь для этого магическими способностями своей анимагической человеческой ипостаси, чтобы отыскать тех, кто действительно бы полюбил их.

Она ценила каждую минуту своего странного, ни на что не похожего счастья — и единственным, что его отравляло, была мысль о том, насколько человеческий век длиннее кошачьего, и что её любимый был вовсе не юн, когда они с ним встретились.

…Он покинул её весной, когда за окном цвели вишни, под которыми они с ним так любили лежать летом в траве, и, похоронив его, она долго-долго лежала там, на земле, обратившись в маленькую чёрную кошку — потому что взрослая и, что называется, корпулентная женщина средних лет, рыдающая, лёжа под вишнями, вызывает у прохожих немало вопросов, но кому есть дело до делающей то же самое кошки?

Которую на подоконнике кухонного окна ждали два молодых бело-пегих кота, тощих и нескладных, как все подростки.