Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Свобода означает ответственность. Вот почему большинство людей боится свободы.
Джордж Бернард Шоу
Еловые лапы, павлиньи перья — мороз целовал стекло со всей страстью, что была в его ледяной крови, оставлял хрустально-колкие метки. В этом году похолодало рано.
По лакированной столешнице ползали тени неопределённого происхождения: то ли ветер сдул очередную горсть сухих листьев с веток, то ли прошёл кто-то, то ли соседская кошка устраивается на подоконнике поудобнее. Не поймёшь — оконное стекло за спиной тоже покрылось затейливым узором. От этого бездумного мельтешения рябило в глазах и почему-то хотелось спать. Перо бродило по бумаге, готовое вот-вот выпасть из руки.
Рывок за ворот вверх и кончик палочки у виска стали неожиданностью. Смялся листок, хрустнул, ломаясь, стержень пера. Хорошо хоть никто не засмеялся, как в прошлый раз.
— Будь я смертожранцем, ты была бы уже мертва. — Палочка Грюма с шорохом скользнула ему в рукав, но узловатые пальцы сжались на многострадальном куске кружева так, что тот затрещал. В прошлый раз воротник остался у Грюма в руке, «Репаро» не помогло, и о предстоящих дома расспросах думалось с ужасом (их, впрочем, не случилось — спасибо Доркас, без лишних слов откопавшей в одном из шкафов иглу и катушку ниток). — Сколько раз говорил: постоянная бдительность!
Полсотни раз — когда заходил в гости к старому другу, и они беседовали о службе, а потом часами молча тянули из тяжёлых стаканов янтарный виски, порой поглядывая на играющую у камина девочку с подозрением («Прабабка прабабкой, а за женой следи, Ирвинг. Бабы — что кошки, постоянная бдительность нужна»). Полтысячи — глядя, как та же девочка, уже подросшая, собирает с пола выпавшее из рук или вытирает разлитое — бдительности вечно не хватало, чтобы не дёрнуться в ответ на шутливо-грозное: «Попалась!». К началу войны Марлин уже воспринимала эти два слова, как умная собака — резкое «фу!»: она сделала что-то не так (опять).
— Последний шанс тебе, МакКиннон. — Хватка на вороте немного ослабла. — Повтори, что я только что сказал.
Видимо, что-то такое же «новое», как ботинки Люпина, и не касающееся лично её. Но не говорить же это вслух. Тем более Грозному Глазу. Тем более при всех: только выразить сочувствие Молли пожелало пол-Ордена, а уж собрание в её доме точно никто пропустить не мог. Значит, что-то важное всё-таки могло проскользнуть мимо ушей. Драклову мать во всех позах… в рифму, как говорил отец порой, когда был уверен, что дочери не слышат.
Марлин постаралась придать лицу невинное и серьёзное выражение.
— Дайте подумать. Что-то очень важное, особенно для меня. Точно, вспомнила! «Последний шанс тебе, МакКиннон»?
Смех всё-таки грянул, рассыпался на разные оттенки общей интонации: одобрение шутки, сочувствие, насмешка... Хватка Грозного Глаза ослабла на мгновение, и Марлин не замедлила этим воспользоваться: поспешно шлёпнулась обратно на стул, не дожидаясь, пока её швырнут туда, как котёнка. Обжёгший затылок взгляд обещал длительную головомойку после собрания, зато прилюдная экзекуция ограничилась раздражённо брошенным «Как можно не слушать то, что протоколируешь?!».
Как, как… молча. Слушает на любом собрании тот, кто хоть немного на нём говорит — остальных интересует только общий итог. А умение позволить словам течь из ушей прямо в руку, минуя голову — дело привычки. Марлин достала из сумки под стулом запасное перо, убрала с листа кляксы и нашла взглядом своих обладающих правом голоса подруг.
«Зачем ты вообще здесь?» — обожгли презрением янтарно-карие глаза и тут же метнулись взглядом к поднявшейся из мягкого кресла Молли. Эммелина первой из младшего состава Ордена получила возможность высказывать своё мнение и дорожила ей невероятно.
«Ну зачем ты так?» — с мягкой укоризной спросили васильковые. Доркас не нужно было смотреть, чтобы слушать. Ей не нужно было даже слушать, чтобы слышать.
— Мы не можем потерять кого-то ещё! Не подумайте обо мне плохого, я не призываю к крайним мерам, но если даже Министерство начало… Умереть за общее дело — большая честь, бесспорно! Но ведь мы не эти сумасшедшие смертники в масках, чтобы не помнить, что за нашими спинами семья, дети… Нет-нет, я не прошу отказа от принципов…
Молли поминутно вытирала покрасневшие влажные глаза, роняла слёзы на траурное платье, путалась в словах. Стоящий верным пажом у кресла Артур комкал в руках носовой платок, вложить который жене в руку давно оставил попытки. Дамблдор качал головой, сцепив пальцы, блестели лазурью глаза за стёклами очков.
— Мы понимаем тебя, Молли, и разделяем твою скорбь. Смерть Фабиана и Гидеона не была напрасной…
Марлин отвела глаза. Её скорбь осела на чёлке, которую чужие пальцы ласково заправляли за ухо; засушилась в каком-то блокноте вместе с полевыми цветами; осталась на губах первым поцелуем и последним «Может, оно и к лучшему». Впрочем... скорбь ли это была? Скорее смешанная с сожалением грусть, вспоминать о которой — будто корку с царапины сдирать. Болезненно и бессмысленно.
— Лично я не считаю это правильным. Мы не должны опускаться до их уровня. Если только совсем не будет иного выхода… Но ведь они не оставляют нам выбора, не так ли? И потом, Министерство…
Марлин могла бы не поворачивать головы, чтобы узнать говорившего — достаточно было посмотреть на лица подруг. Римус Люпин был единственным человеком с правом голоса, слушая которого, Медоуз сочувственно улыбалась, а Вэнс презрительно кривила губы. Использовать возможность быть выслушанным для неуверенного разжёвывания банальных истин…
У Доркас сегодня дежурство в Мунго, Эммелина принципиально не станет ждать... значит, выйдя из дома Уизли полуоглохшей от воплей про мечтательницу и позор семьи, Марлин обнаружит на крыльце Люпина и в который раз удивится этому. Заметив усталость в каждой его черте, предложит вместе отнести документы в штаб, а заодно выпить по чашке чая и услышит такое же удивлённое «Ну… если тебе так хочется…». С первой встречи между ними установилась странная связь: они жалели друг друга и не понимали, за что жалеть их самих.
Доркас мягко коснулась пальцами своих волос — так поправляют не корону, но шапочку колдомедика; не символ власти, но символ компетентности — и обвела гостиную взглядом, выравнивая, выглаживая что-то невидимое.
— На этом собрании, — произнесла она тихо и весомо, — я не первый раз слышу два довода за разрешение использования полутёмных заклинаний в бою и слабых пыточных на допросах: «у нас нет иного выхода» и «это уже сделало Министерство». По поводу первого смею напомнить, что летний план разработки новых заклинаний и введения дипломатической составляющей к концу осени не выполнен и на треть. По поводу второго… Какая нам разница, что делает Министерство? Мы — не Министерство.
"Мы — не Министерство", — старательно вывела Марлин с непонятной самой себе гордостью за Доркас, поставила точку с каким-то злым весельем...
И оцепенела с широко распахнутыми глазами, когда сухой щелчок прозвучал взрывом: словно перо воткнулось не в пергамент, а в наступившую оглушительную тишину. Все замерли, как после настоящего взрыва: с саркастическим "Я что-то не то сказала?" в глазах — Доркас, с "Вот уж от кого, а от тебя..." — Эммелина, с "Блядь, ну и что теперь делать?" — Грозный Глаз. Будто на давно отрепетированном спектакле кто-то вдруг перепутал реплики, сбив с мысли и смутив остальных актёров. И ладно бы какой-нибудь статист. Воевать все могут, а вот лечить... с мнением единственного колдомедика можно спорить, но не считаться — чревато.
— Мы примем к сведению твоё мнение, Доркас, — в такт мыслям Марлин кивнул Дамблдор. Обвёл взглядом гостиную, небрежно-пристально наблюдая за общей реакцией, и вдруг спросил: — Кто-то ещё хочет высказаться по данному вопросу?
Под остановившимся на ней требовательным взглядом Марлин нехотя поднялась, опёршись на стол. Откашлялась, заправила волосы за уши, сцепила в замок пальцы — нет, не до хруста, как делают от страха. Какую бы глупость она сейчас ни сказала, смеяться над ней никто не будет.
Ведь право голоса — это не право говорить, а право быть услышанным.
* * *
— Др-р-ракл!
Марлин от души пнула злополучную дверь и тут же запрыгала на одной ноге, тихо шипя от боли. Старый бронзовый ключ со множеством темных следов от пальцев предыдущих владельцев остался торчать в замке, отказываясь поворачиваться в какую-либо сторону. Полмесяца назад Марлин сочла бы это за достижение — ключ в скважину не получалось даже вставить, будто он был от другой двери, и приходилось стучать в дверь или преодолевать двадцать скрипучих ступенек, чтобы попросить о помощи хозяина конторы — но вчера дверь открылась с первого раза. В чём сегодня-то дело?
В отличие от многих волшебных зданий, внутри здание организации «Бёрдман и Ко» являлось тем же, чем казалось снаружи — большим старым домом, неуклюже переделанным под контору. В первые дни работы здесь Марлин задерживалась вечером, чтобы побродить туда-сюда коридорам с потемневшими от времени потолками; со стенами, оклеенными очень дорогими и красивыми в прошлом, но сейчас затёртыми до потери цвета обоями; заглянуть в мутные зеркала в рамах, похожих своими завитушками на кудри юной прелестницы. Двери на втором этаже, по семь с каждой стороны, притягивали внимание, словно магнит — тяжёлые, с коваными ручками и резными узорами. Почерневшие от времени бороздки складывались в диковинные орнаменты: русалки и вейлы, несуществующие цветы и птицы, деревья с раскидистыми ветвями. Один мастерски выполненный узор — кружащихся в страстном поединке драконов — Марлин даже хотела срисовать на память углём или тушью. И уже начала это делать, когда из скрывающегося за произведением искусства кабинета вышла смуглая ведьма в сшитом из множества лоскутов платье и довольно грубо поинтересовалась, что Марлин здесь надо. После этого вчерашняя ученица Хогвартса предпочитала, закончив работу, как можно быстрее покинуть негостеприимное здание. Не её дело чужие двери и чужие тайны, не за это ей платят. А платили, надо сказать, очень и очень неплохо.
Работа была монотонной, сложной, явно незаконной и… ниспосланной Провидением.
С работой Марлин МакКиннон не везло просто фантастически. Первый опыт в магазине мётел закончился, не успев толком начаться, сокращением штата. В «Джонсон и сыновья» начальник, старый лысый боров, увидев молодую симпатичную сотрудницу, будто с цепи сорвался: букеты, обещания жениться и угрозы уволить сыпались градом — пришлось уйти, пока не дошло до беды. На должность в Министерстве, как назло, за два дня до её собеседования взяли молодого человека, подозрительно смахивающего на одного из чиновников. Аптека, довольно хорошее место, не выдержала министерских инспекций; в ателье мадам Малкин Марлин умудрилась не поделить какую-то ерунду со швеёй, вздорной рыжей девицей, и хозяйка уволила обеих… Марлин пряталась за «Пророком» от взглядов родителей, старательно обводила красным карандашом подходящие объявления во всех газетах и даже давала своё, но никому не нужен был «молодой перспективный нумеролог-арифмант, «Превосходно» за ЖАБА по профильным предметам, письма присылать по адресу…».
Лишь на одно объявление, появившееся на третий из полных мытарств четырёх лет год, она не то боялась, не то брезговала откликнуться. Маленькое, в траурно-чёрной рамке, притаившееся пауком в самом углу газетного листа, оно одним видом своим внушало непонятное, но от этого не менее глубокое омерзение. Казалось, стоит дотронуться до него — и палец прилипнет. Судя по тому, что появлялось оно в каждом выпуске «Вестника историка» (мама, давно попрощавшаяся с мечтой сменить профессора Бинса на его вечном посту, всё же выписывала любимую газету), такое ощущение возникало не только у выпускницы-неудачницы из хорошей семьи.
Парадокс заключался в том, что в объявлении ни о чём особенном написано не было. Ни о продаже противозаконных ингредиентов, ни о готовности какой-нибудь знахарки снять венец безбрачия за десять галеонов и три сикля, ни об открытии нового борделя (хотя это в газете точно не поместили бы).
«Посреднической конторе по оказанию магических услуг «Бёрдман и Ко» требуется арифмант. Опыт работы приветствуется. Оплата договорная», — и адрес в конце. Стандартным шрифтом, чёрным по белому.
И как-то раз, дождливым июльским вечером, старшая дочь МакКиннонов ввалилась в дом, открыв пинком и Алохоморой старую дверь чёрного хода, хотя ключи от парадного с собой были. С порога со снайперской точностью швырнула в сторону вешалки набрякший от воды плащ (вешалка незамедлительно обрушилась на пол, словно пародируя притворные обмороки пятикурсниц-слизеринок), отправила туда же «непромокаемые» сапоги (сама обувь действительно не промокла, а вот чулки…) и прошлёпала в гостиную, на ходу выжимая волосы. Следом по светло-медовому паркету цепочкой тянулись тёмные следы.
Причина для дурного настроения была одна, но стоила полусотни: с десятым за год местом работы пришлось распрощаться («Ваш профессионализм не вызывает сомнений, но, понимаете, обстоятельства…»). О предстоящем объяснении с родителями думалось с какой-то гадливой, липкой досадой — сразу вспоминался спор мракоборца в годах и наивной в своём порыве пятикурсницы, только что определившейся со специализацией. Прав был отец, надо было продолжать династию — в Отделе Правопорядка гриффиндорцам самое место.
Факультеты и за пределами Хогвартса редко отпускают своих владельцев из цепких крыльев, зубов и лап — и речь даже не о презрительных взглядах, которыми награждают друг друга при встрече бывшие (бывшие ли?) школьные соперники; не об улыбке, которая невольно расцветает на лице, стоит узнать, что собеседник учился или учится на том же факультете, что и ты. Нет, всё гораздо глубже и строже. Мантии привычного багряного цвета, как правило, надевают гриффиндорцы — служителям закона к лицу доблесть и честь. Большая часть работников Министерства — трудолюбивые и честные хаффлпаффцы, и это правильно — любой другой факультет у руля давно отправил бы корабль Магической Британии на рифы. Загадочные невыразимцы с непроницаемыми лицами — по большей части рэйвенкловцы. Слизеринцы часто продолжают фамильное дело — от мелкой лавочки до корпорации с мировым именем. В остальных сферах разделение не столь строгое, однако можно выявить определённые закономерности. Каждому своя ниша, ведь не пытаются же настоящие орлы ползать, а львы — рыть норы.
И непонятно, что в этой безжалостной системе является более непростительной глупостью — десять минут с фамильным упрямством умолять Шляпу отправить тебя в Гриффиндор, а не в Рэйвенкло «потому что там одни зануды, да и мама с папой расстроятся» или выбрать в итоге профессию тех же рэйвенкловцев и редких слизеринцев.
— Вот так всегда: не послушаешься умных людей, а потом маешься, — пожаловалась Марлин дремлющей на одном из стульев толстой трёхцветной кошке. Подумав, отодвинула соседний, села и в бессилии опёрлась локтями о стол. Капли воды с манжет рубашки и чёлки тут же расплылись на кружевной скатерти мелкими мокрыми каракатицами, но после разгрома в задней прихожей это казалось не стоящей внимания ерундой. От мысли, что до возвращения отца из Аврората, а мамы и младшей сестры — от Медоузов нужно этот ужас убрать, становилось совсем тошно.
— Послушалась бы — можно было бы советчика во всех бедах обвинить, а так — одна на гильотину, — продолжила Марлин, дотягиваясь до стопки газет на каминной полке. — Плата за свободу выбора, так сказать. Подлость, да, Бетс?
Бетти пошевелила кончиком пушистого, как метёлка для смахивания пыли, хвоста — человек на её месте пожал бы плечами. Пока в доме были деньги на молоко и печёнку, проблемы хозяев с работой её не волновали. Впрочем, если бы деньги кончились, она скорее предпочла бы недовольно орать, нежели задуматься, в чём дело, или поймать себе мышь в саду. Кошка и есть кошка, что с неё взять. Марлин с усмешкой подумала, что некоторые люди в этом плане не слишком-то отличаются от кошек, и отработанным движением открыла первую попавшуюся газету на странице с объявлениями…
Чтобы в следующую секунду отшвырнуть её, как ядовитую змею.
— Она с ума сошла! Я не могу, не буду, не хочу там работать!
«Она» значило «судьба».
— Не могу, не хочу, не буду. Не буду, не могу, не хочу, — раздражённо бормотала Марлин себе под нос. А перо уже плясало по пергаменту: раз-два-три, раз-два-три…
Марлин не верила ни в Мерлина, ни в старых кельтских богов, ни в Христа (отец как-то принёс домой среди прочей маггловской литературы тёмную книгу с крестом на обложке — «для ознакомления»). И в судьбу не верила, ведь не верит же ребёнок в родителей. Он просто знает, что они есть, иногда дерзит и противится их воле, но в конце концов безоговорочно покоряется, потому что родители старше и сильнее. А ведь судьба была старше неё не на двадцать, не на тридцать и даже не на сто лет и обладала над людьми намного умнее и храбрее Марлин большей властью, чем родитель над ребёнком.
Судьба «посещала» её редко, но метко, каждый раз «требуя» бессмысленных на первый взгляд вещей и не отступаясь, пока Марлин не выполнит её волю. Например, вспоминала Марлин под звук своих шагов по замызганной мостовой какого-то всеми высшими силами забытого лондонского квартала, на первом курсе все профессора в один голос прочили "юной мисс МакКиннон" успешную карьеру в Мунго (что любопытно, все они потом так же единогласно отрицали свои слова). Наконец девочка поверила и отправилась в предназначенную для будущих колдомедиков секцию библиотеки в надежде действительно обрести в этом своё призвание. Чтобы понять, что это однозначно не её стезя, и встретить четверокурсницу Доркас, своего ангела-хранителя и лучшую подругу на все школьные и послешкольные годы.
А на пятом курсе при разборе брошюрок для изучения будущих профессий в общей куче, в которую стараниями однокурсников превращались аккуратные стопки, ей постоянно в первую очередь попадались две одинаковые: курсов арифмантов и Лондонской академии магических искусств. В конце концов Марлин взяла на собеседование с деканом скромную серую книжицу, а разрисованную золотыми завитушками красоту отправила в мусорное ведро — художник не профессия, да и не взяли бы в академию самоучку. Выбранную специальность, всегда нужную и надёжную, в конце концов одобрил даже требовательный отец… а о комке в горле, когда пальцы смяли глянцевый картон, арифмант МакКиннон предпочитала не вспоминать.
После вступления в Орден, когда Марлин пришла в штаб, пропустив очень важное собеседование, невзирая на штормовое предупреждение и вывихнутую ногу, судьба, вроде бы, отступилась от огрызнувшегося ребёнка… чтобы, как стало понятно теперь, взяться за его воспитание с новой силой.
— Когда ж ты от меня отвяжешься, а? — почти застонала Марлин, сверяясь с адресом в ответном письме (расходившимся с помещённым в газете, что уже было подозрительно) в надежде на внезапный приступ топографического кретинизма. Но нет, обшарпанное здание с изъеденным непогодой деревом тяжёлых дверей и поросшими лишайником мраморными ступеньками крыльца, видимо, и было местом её будущей работы.
Заваленный бумагами и пропахший мышами кабинет Бёрдмана с плесенью по стенам подтвердил первое ощущение от квадратика на газетном листе: приличные люди в таком месте не работают. А если работают, то не от хорошей жизни. Впрочем, можно ли было её жизнь в последнее время назвать хорошей?
Будущий работодатель тем временем закончил мусолить узловатыми пальцами рекомендательные письма Марлин и впился в её лицо мутными глазами-буравчиками. Старик казался таким же дряхлым и замшелым, как и его контора.
— По характеристике вы подходите, мисс МакКиннон, — проскрипел Бёрдман наконец, — осталось только понять ваш реальный уровень — впрочем, на то есть испытательный срок. Также вы должны пообещать хранить молчание и не задавать лишних вопросов — дела наших клиентов бывают весьма… щекотливы. Вы же понимаете, о чём я?
После такого следовало выдернуть бумаги из старческих рук и бежать без оглядки, но Марлин лишь обречённо ссутулилась на шатком стуле. Куда бежать? Судьба вернёт сюда и второй раз, и третий. Оставалось надеяться, что эта дама с тысячелетним опытом знает, что делает.
— Непреложный Обет?
— Не настолько щекотливы, что вы. Просто подписка о неразглашении. Разумеется, только после того, как договоримся об оплате. Вас устроит шестьдесят процентов с каждого заказа? Сами понимаете, посредничество... Тем не менее, в месяц это будет примерно…
От выведенной на клочке пергамента цифры брови неудержимо поползли вверх — сумма не была заоблачной, но в других местах ей и половины и не предлагали. Это чем же ей здесь придётся заниматься — формулы тёмных заклинаний выводить, чёрную бухгалтерию вести? Позже Марлин узнала, что это ещё не худшие варианты.
— Прежде чем составить договор, я должен предупредить вас о небольшом осложнении. — Бёрдман замялся впервые с начала разговора. — В нескольких кабинетах стал протекать потолок, пришлось произвести… уплотнение. В кабинете вы будете не одна.
Марлин пожала плечами — подумаешь, сосед или даже несколько. В некоторых местах у неё вообще кабинета не было, приходилось городить Заглушающие стеной.
— Вы не понимаете, мисс МакКиннон. Вы думаете, этот человек просто так до сих пор в кабинете один? С двумя специалистами он уже не ужился.
— Три — число счастливое.
Если она уже мысленно согласилась на работу в этой дыре, отступить из-за… небольшого осложнения было глупо. Подписывая договор, Марлин не испытывала (ну, почти) угрызений совести — с судьбой не поспоришь. Кроме того, работа ей действительно была нужна, стыдно было сидеть на шее у родителей в двадцать пять лет.
От размышлений о несоответствии такого решения семейным в частности и гриффиндорским в целом ценностям её отвлёк тихий треск, с которым на двери проявлялись выведенные неровным косым почерком огненные буквы. «ВЕРХНЯЯ замочная скважина» — гласила лаконичная надпись. Снизу были схематично нарисованы грабли(1).
Одной яркой чертой характера «небольшого осложнения» (хотя ничего себе небольшое — под шесть с половиной футов(2)) была привычка сразу избавляться от раздражающих факторов. Громовещатели этот человек сжигал, не дав взорваться, шторы содрал с гардин и на своё окно повесил расшитое сценами Рагнарёка(3) кошмарище (хотя, когда на Марлин из шкафа выпали старые занавески, пыльное гнездо докси поросячьего цвета, она признала наличие у соседа художественного вкуса), и не успокоился, пока создающим сгусток света под потолком заклинанием Марлин не овладела в совершенстве («Сколько можно с подсвечниками воевать? Что-что? Моё такое дело, что мне ваш шум мешает! Нет, заглушающую ширму лишний раз ставить не буду — она «фонит», как маггловский уран»). А вечно пытающаяся выломать дверь соседка по кабинету однозначно была раздражающим фактором.
— Ну, спасибо… коллега, — вздохнула Марлин, помянула недобрым словом свою забывчивость и переставила ключ в правильную замочную скважину. Буквы сложились в ехидно изгибающееся «Всегда пожалуйста», но обидеться почему-то не получилось.
1) Выражение "наступать на одни и те же грабли" есть и в английском языке
2) Примерно 1 метр 95 сантиметров
3) В скандинавской мифологии — гибель богов и всего мира, следующая за последней битвой между богами и хтоническими чудовищами
Робкая пятикурсница с тонкими косичками мечтала о доме. Другие тоже оставляли местечко для таких мыслей в списке заветных желаний: престижная работа, любимый человек рядом, ну и дом, конечно же. Какой дом? Большой, в хорошем месте и к работе поближе — что ещё нужно-то? Неуклюжая девочка в мантии с красной нашивкой домом грезила: слышала сухой стук дождя по черепичной крыше, ощущала пальцами шероховатость простых и прочных перил на лестнице, вдыхала запах красок и пыли (не собираясь, подобно матери, объявлять ей беспощадную войну), выискивала в нём пряную ноту мелиссы. Медные турки для кофе, тонкие шторы с вышивкой, лабиринт натянутых на подрамники холстов в просторной мансарде: что-то начато, что-то уже закончено, что-то пока лишь неясным наброском. Акварельный мираж, наивная мечта, полная не требующей оснований детской веры.
— Что-то не так с пудингом? Мне показалось, что слишком много ванили, но…
Марлин поспешно замотала головой и зачерпнула полной ложкой дрожащее кремовое желе. Дотошный разбор рецепта было проще предотвратить, чем слушать. Два года назад рассуждения матери о преимуществах своих фиалок перед соседскими и чистящих заклинаниях нового поколения можно было остановить удачной шуткой…
Два года назад мать разговаривала о чём-то, кроме домашних дел.
Методично запихивая в рот ложку за ложкой пудинга, Марлин бездумно кивала в ответ на каждую фразу, хотя ни одного слова толком не слышала. Она разглядывала, словно впервые встреченного человека, свою мать: уложенные не без кокетства светлые волосы, домашнее платье с пышными оборками, ухоженные руки («Что-то на кухне всегда приходится делать без палочки, так что не забывай о креме и пилке для ногтей, доченька»). Разглядывала и понимала: встреть она эту красивую моложавую женщину на улице — прошла бы мимо, даже не заглянув в глаза. В кукольные глаза с кукольными же длинными ресницами.
Марлин почти ненавидела себя за то, что детская любовь к матери, схожая с обожествлением, прошла, а взрослая, осознанная, так и не появилась. Не зря считается неприличным подолгу смотреть людям в глаза — можно начать... видеть.
Видеть, как из глаз цвета прибрежных камней день за днём утекает выражение глаз женщины, беззаветно любимой в далёком детстве. Женщины, любившей фиалки, маленьких собачек, весенние грозы, своего мужа и солнечные дни, с её громким смехом, резковатыми движениями рук и частыми опозданиями. Остаётся лишь образцовая жена и мать, для которой нет ничего, кроме семьи и дома. Идеальный манекен, который можно уважать; чувствовать вину, слушая его упрёки; манекен, на который можно почти сердиться за навязчивую заботу, но любить…
— Отлевитируешь со стола тарелки, милая?
— Разумеется, мама. Я и моющие заклинания наложу — мне не сложно.
— Нет-нет, я сама! Тебе же завтра рано на работу.
Марлин не отказывала матери ни в одной просьбе, принимала часто избыточную, словно наигранную, ласку; дарила свою, сдержанную, но почти искреннюю; и никогда не спорила (просто тихо делала по-своему, если это было очень нужно). А была ли в этой игре в дочки-матери любовь — неважно. «В семье должны быть не чувства, а мир и спокойствие!» — не уставала Мэри МакКиннон повторять своим дочерям.
Что же, в семейном море МакКиннонов было не то что спокойствие — полный штиль. Когда гладкая вода и безветрие начинали, по выражению отца, «сидеть в печёнках», всегда можно было поискать волн и бриза за увитым виноградом забором родного дома. Марлин бежала к Доркас, в Орден, да хоть просто на другой конец Санбери-он-Темз (1). Отец порой после ужина со вкусом одевался, чистил ботинки и исчезал за дверью до самого утра. Пару лет назад (спасибо бессоннице) Марлин на рассвете столкнулась с отцом в гостиной и подавилась исходящим от него сладким запахом женских духов. Лиззи…
Сестра шлёпнулась на широкий подлокотник старого кресла, стоило Марлин убрать палочку в рукав, сбросить с ног домашние туфли и усесться в этом кресле самым удобным образом — подтянув колени к груди.
— Тебе дивана мало? — поинтересовалась Марлин с шутливой строгостью. Лиззи так же шутливо насупилась, но не выдержала и подарила сестре широкую улыбку. Марлин улыбнулась в ответ: в простом, но нарядном платьице, с тугими косичками и румяным фарфоровым личиком девочка напоминала куклу. Но в совершенно материнских глазах — серых, с длинными ресницами — не было, в отличие от глаз матери, блестящей кукольной пустоты. Живые, полные интереса и любви к жизни глаза.
Сестрёнку Марлин любила нежно и глубоко — если, конечно, именно это тёплое солнечное чувство в груди принято называть любовью. Отрывалась от самых важных дел, чтобы помочь в чём-то, прощала разлитую тушь и надорванные неловкими детскими пальцами эскизы, слушала звонкую болтовню обо всём на свете. Даже пыталась научить рисовать и совсем не разочаровалась, когда девочке не хватило усидчивости. Любила, хотя… впрочем, к драклам — решительно оборвала нить воспоминаний Марлин — что было, то прошло.
Отец, до того неспешно потягивавший виски за чтением какого-то отчёта, вдруг швырнул ни в чём не повинную стопку листов в камин и разразился отборными ругательствами. Пригревшаяся у огня Бетти с шипением подскочила и умчалась на второй этаж, Лиззи испуганно прижалась к сестре, пламя затрещало, силясь поглотить всю бумагу разом.
— Ирвинг! Я же просила тебя не сквернословить при детях! — всплеснула руками мать. — Что у тебя стряслось? Опять что-то, связанное с работой?
Ирвинг МакКиннон был счастливым человеком: он любил свою профессию, и она отвечала ему тем же. Многие прочили ему кресло Главы Аврората… пока серьёзное ранение не перечеркнуло уродливым шрамом честолюбивые планы и мечты. Несовместимые с работой мракоборца последствия лечения, впрочем, не мешали отцу по сей день читать лекции на курсах авроров, изредка помогать распутывать особо сложные дела и костерить «молодых ослов» за каждый промах.
— Визенгамот стрясся! — узловатые пальцы отца сжались в кулаки. — Твари продажные без стыда и совести! Подумать только: оправдали! Доказательства налицо были: и показания свидетелей, и отпечатки пальцев на тех тёмных артефактах — наши полгода, как проклятые, впахивали — но нет: «год домашнего ареста условно», «недостаток улик»… Лишь бы карманы галеонами набить, провались они всем составом к драклам свинячьим…
— Марли, что с папой? — прошептала на ухо Лиззи.
— Видимо, Аврорат поймал Того-Кого-Нельзя-Называть, а Визенгамот оправдал и отпустил Пожирателям на поруки, — хмыкнула Марлин, гладя сестру по светлой голове. Гневный взгляд отца она встретила без страха — от старшей дочери он всегда ожидал и требовал куда больше, чем от младшей в том же возрасте. Марлин все ожидания оправдала: поступила на Гриффиндор, сдала ЖАБА только с одним «У», выбрала достойную профессию, общалась с «правильными» людьми и вносила в семейный бюджет достойную лепту. Поэтому ей позволялось многое: подшучивать иногда над словами родителей, тратить вечера на «бумагомарательство», уклоняться от части семейных походов в гости. В конце концов Марлин научилась быть довольной этими «поблажками» и не искать большего.
Чтобы стать достойной отцовской любви, надо было переучиться на аврора (что Марлин сделала бы только под страхом Поцелуя дементора) или успешно выйти замуж. Чтобы быть достойной отцовского уважения, надо было родиться мальчиком.
— Смейся, смейся, — буркнул отец и покосился на пепел в камине с сожалением (видимо, не успел дочитать так взбесившие его сведения). — После домашнего ареста для Селвина я готов поверить, что они и Сама-Знаешь-Кого отпустят — вопрос цены и пронырливости поверенного.
— Так Сами-Знаете-Кого уже судили или нет? — недоумённо нахмурилась сестра.
— Судили, как же, уже и приговор вынесли. Пятнадцать Поцелуев дементора, и все до нужного результата! — отозвался отец с мрачным сарказмом. Марлин снова погладила сестру по голове.
— Чтобы судить, Лиз, его сперва поймать надо. Но если поймают, ему конец — кто такого защищать в суде будет?
— Тот же Лестрейндж и будет. Если он за дело Селвина взялся… — Отец хрустнул пальцами с досадой. — Пятый процесс из-за этой паскуды ничем заканчивается. Три года назад, если не меньше, учиться закончил, а столько крови уже попортить успел. Берётся за самые мерзкие дела, безнадёжные процессы вытягивает. Его самого проверяли уже по полной программе, даже обыск в доме провели — чист, что стекло. Что, конечно, не его заслуга, а наша недоработка…
Рассуждения о том, как измельчали ныне стражи правопорядка, Марлин не слушала — смотрела в похожие на светлые пуговицы глаза отца, и думала. Думала, думала, думала.
Серьёзная, деловитая студентка хорошо знала, сколько стоит дом, во что обходится его содержание в пристойном виде и сколько вопросов может вызвать его молодая незамужняя владелица. После окончания Хогвартса она хотела снять комнату и даже нашла несколько приемлемых вариантов, но вмешались родители: мол, при такой обстановке в стране жить одной равносильно самоубийству. Она перестала рисовать себе разноцветные миражи, а счастливая жизнь без лжи оказалась миражом, ало-золотым и витражным. Правда хороша в своей горечи, но что делать, если раскрыть секрет значит или всерьёз поссориться с отцом (вариант немыслимый), или снова остаться без работы?
И лишь от совершенно чужого человека зависит, останется этот секрет безобидным умолчанием — вроде того, что пудинг Марлин терпеть не может, а на работу ей завтра только к вечеру — или станет отвратительной страшной ложью.
* * *
Марлин готова была поклясться, что впервые будущего коллегу увидела на старом мосту, одном из немногих оставшихся без полос для маггловских автомобилей. Их разделяло не меньше сотни шагов, и пройти бы мимо, но что-то заставило остановиться и присмотреться — не то перебираемые ветром медные пряди волос, не то средневековый плащ с поблёскивающей фибулой, не то неудобная для любого нормального человека, но совершенно непринуждённая поза. Ожившая картинка из книги сказок — не аляповато-простых историй Биддля, а кружевных невесомых творений Андерсена, пахнущих старой бумагой, лавандой и корой дерева. Это был бы отличный портрет: задумчивый рыцарь без меча на старом мосту, но Марлин развернулась и ушла, унося пустой блокнот для зарисовок и какую-то странную потерянность. Мсье Дюбуа как-то раз обмолвился, что, рисуя портрет, художник «связывает» себя с моделью, а с этим странным… персонажем Марлин быть связанной не хотелось. Будто за эту связь, как за нить на запястье, он мог утащить её за собой… куда? Впрочем, чего только не надумаешь себе тёплым туманным летом в неполные семнадцать.
Вторую встречу можно было бы назвать смешной, случись она в другом месте. Хотя на старое кладбище на краю парка её наверняка привела не судьба, а страх за исчезнувшую, стоило отвернуться, сестру и (что греха таить) за себя. Жизнь с осознанием, что первая прогулка с рассеянной старшей сестрой вместо мамы оказалась для шаловливой девочки последней...
«Стоп! — велела себе Марлин, прислонившись отдышаться к холодному дереву. — Тот, кто устроил проблему и тот, кто решает её, не имеет права на истерику. А ты сейчас и тот, и другой». Отцовские фразы обжигали, как хлёсткие пощёчины, и в чувство приводили лучше пощёчин настоящих. Марлин повернула голову и вздрогнула — дерево оказалось замшелым мраморным крестом. Бегло осмотрела треснувшие надгробия, ржавые загородки, растрескавшиеся до неузнаваемости памятники… и чуть не откусила себе язык от ужаса, когда памятник на единственной не грозящей развалиться скамейке впился в неё пристальным немигающим взглядом.
— Я могу вам чем-то помочь? — осведомился наконец молодой человек, сделал странный жест, и в существование ши (2) поверилось вдруг и сразу. Тут же откашлялся, возвращая охрипшему голосу нормальный тембр, перехватил поудобнее то, что держал в руках, и Марлин мысленно дала подзатыльник разыгравшемуся не в меру воображению — ши не простужаются и с молитвенниками по кладбищам не сидят! Кто-то молился за души умерших родственников или друзей, а она по глупости помешала.
— Извините, я не хотела... можно вас спросить?..
— Пустяки. — Скорбящий ши… тьфу, что за чушь ей сегодня лезет в голову?! — небрежно пожал плечами. — Я всё равно сегодня вряд ли дочитаю. Спрашивайте.
— Дочитаете? — Всё страньше и страньше, как говорила героиня маггловской детской книжки. — Вы читаете… на кладбище?
— Мёртвые не отвлекают просьбами и вопросами, не заглядывают в книгу через плечо и не лезут со своим мнением о твоём круге чтения. По-моему, отличная компания. Вы это хотели спросить?
Вот тогда Марлин испытала впервые это непонятное смешанное чувство: жгучий интерес, неловкость и желание дать книгой владельцу (книги) по голове.
— Да нет же! — гаркнула она так, что сама испугалась. И добавила тише: — Сестру я ищу, девочку пятилетнюю. Светлые косички, малиновое пальто, шляпка в цвет. Вы случайно не видели?
Насмешливое выражение стекло с лица странной личности, как вода.
— Вы не пробовали её поискать в более подходящем для маленькой девочки месте, чем кладбище? — Издёвки в голосе почему-то больше не слышалось. — У пруда, например. Или на качелях. Пруд справа, качели слева. Вас проводить?
— Да нет, спасибо... — Марлин смущённо потеребила рукав жакета. — Я этот парк с детства знаю.
В ответ прозвучало скептическое «ну-ну» и шелест страниц.
Лиззи, разумеется, пускала кораблики из начинающих желтеть листьев в пруду, разумеется, не поняла, за что сестра на неё так сердится, разумеется, пообещала ничего маме не говорить, и обещание, разумеется, не сдержала. Досталось обеим — одной за непослушание, другой за невнимательность. Их прогулка действительно оказалась последней — Лиззи с тех пор ходила в парк только с мамой. А Марлин с сентября стало не до парков — курсы подготовки арифмантов и домашние обязанности едва оставляли время на пару набросков. Образ незнакомца на кладбище вырисовывался в воспоминании весьма смутно за пеленой тревоги, но в одном память не колебалась: он был рыж. Впрочем, когда встречаешься с человеком дважды, это ещё ничего не значит.
Третий раз и встречей-то было нельзя назвать — так, мимолётное соприкосновение взглядов. Марлин тогда шла домой, изо всех сил желая попасть туда как можно позже, а лучше — не попасть вообще. Разговоры о дамских шляпках и бестолковости молодых мракоборцев уже казались не самой вкусной, но привычной приправой к ужину, а вот обсуждение очередного провала на карьерной ниве обещало сделать вечер невыносимым. Её бесцельного хождения по незнакомым улочкам не смогли остановить ни стёртая в кровь новой туфлей пятка, ни лопнувший ремень сумки с рабочей литературой, ни забирающийся за шиворот прохладными мягкими пальцами августовский ветер. Но детский смех перелетел через живую изгородь, раскатился бубенцами по мостовой, и Марлин, старшая сестра, не могла не оглянуться — так мать вздрагивает, когда плачет чужой ребёнок.
Девочка с лиловыми волосами, чуть младше Лиззи, пыталась поймать бабочку — да какую! Чёрно-золотой махаон с рубиновыми всполохами на крыльях сделал круг почёта над садом, в последний миг вывернулся из маленькой ладони и рассыпался искрами в большой. Девочка обиженно насупилась, зелёный цвет растёкся по её волосам от корней до самых кончиков, и Марлин зажала рот рукой, чтобы не ахнуть — метаморф! Перевела взгляд на обладателя ладони, из которой уже вылетел новый махаон, даже не удивилась, просто подумала: «тьфу ты, опять кошка!» (3)… и вдруг поняла, что старый анекдот вспомнила не она одна. В следующий момент незадачливая наблюдательница за чужой личной жизнью осознала три вещи: «кошка» против того, чтобы за ней наблюдали, дома не так уж плохо, и бегать она, Марлин, умеет не хуже гриффиндорской квиддичной команды — может, чуть медленнее, но те на каблуках вряд ли и так смогли бы.
В последний раз она так удирала на первом курсе, когда мальчик курсом старше помог ей собрать рассыпавшиеся учебники, но благодарность застряла в горле, стоило увидеть зелёную нашивку на его мантии. Он, наверное, решил, что столкнулся с сумасшедшей (откуда ему было знать, какими историями про враждебный факультет Марлин запугали гриффиндорцы-старшекурсники накануне). Забытые учебники она, когда решилась вернуться за ними, нашла сложенными аккуратной стопкой на подоконнике. Позже Марлин научилась демонстративно обходить слизеринцев стороной и неуверенно бормотать дразнилки в ответ на их презрительные взгляды, а тогда было страшно и почему-то стыдно до пылающих щёк.
Вторая встреча ничего не значит, а третья непременно означает четвёртую — истина, старая как мир. Но тогда, поднявшись по узкой скрипучей лестнице конторы, миновав тёмный коридор с резными дверями, не успев разглядеть узор на пока ещё не своей, вслед за ослепившей на долю секунды волной воздуха и света из распахнутого окна она не ожидала … Да что там, представить себе не могла, кто поспешно захлопнет скрипучий шкаф и обернётся на голос старого Бёрдмана. Хозяин конторы покосился на открытое окно с явным недовольством, почему-то не сделал замечания на этот счёт и принялся что-то объяснять обитателю кабинета. Марлин не слышала, да и не слушала толком — просто стояла, не зная, куда деть руки: то складывала их на груди, то теребила пальцами тонкий шарф, и ждала, пока в ушах стихнет внезапно нахлынувший волной гул — у неё порой случались такие «приступы». Потом принялась украдкой рассматривать некогда наверняка бывшую камерной гостиной комнату: тёмные обои, разномастная старая мебель, чудом не падающие со стен, несмотря на очевидные попытки починить, потёртые шандалы, разделяющая кабинет на две части шаткая ширма. Хлопок двери застал её врасплох.
— Рабастан Лестрейндж, частный поверенный(4), — верно определив причину её растерянности, повторило «небольшое осложнение» и добавило, не дав сказать ни слова: — А вы Марлин МакКиннон, арифмант, насколько я успел из его трескотни понять.
— Приятно наконец познакомиться, — постаралась произнести Марлин самым светским тоном и только потом сообразила, что какое-то слово было лишним. Но собеседник, вроде бы, не оскорбился.
— «Всего-то» третья встреча. Хотя нет… — лицо Лестрейнджа внезапно приняло такое выражение, будто ему вспомнился забавный случай из детства, — четвёртая. Что же, мисс МакКиннон, надеюсь, мы с вами уживёмся лучше, чем с вашими предшественниками.
Марлин подумала, что да уж, хотелось бы, и приготовилась к худшему. Но худшего не последовало. Лестрейндж поддерживал на своей части относительный порядок, чашку из-под кофе где попало не оставлял (газа и электричества и, следовательно, чайника в конторе не было, но разве для мага это проблема?) и вообще бывал в конторе за день часа три от силы. От создаваемого залетающими в широкую форточку совами и редкими клиентами, предпочитающими явиться лично, шума спасала зачарованная на звуконепроницаемость ширма, предназначенная, вообще-то, беречь тайны посетителей от ушей Марлин. Но МакКиннон не интересовали их тайны… а вот сосед по кабинету — очень даже. Нет, не из-за привычки даже в помещении носить перчатки — мало ли странностей у людей. Из-за полного отсутствия на открытых полках шкафов юридической литературы.
* * *
Грохот, крики и режущий слух свист цветных лучей. Топот множества ног, шелест попавших под заклинания живых изгородей, редкие вскрики, значащие, что кто-то ранен.
Пестрота с одной стороны. Строгая палитра с другой: чёрный, серебряный, редкий алый — почти красиво.
Очередная «зона влияния» — какой-то обшарпанный пригород Лондона, но Орден и Пожиратели сцепились за него, как голодные шишуги за кость. Обеим сторонам известно: уступи противнику фут — он продвинется на милю. А кому неизвестно, тому на собрании проскрипит эту фразу Грюм или скажет перед рейдом более опытный Пожиратель (не проводит же Тот-Кого-Нельзя-Называть планёрки самолично).
Вот только о бьющем в глаза солнце и бесстыже-лазурном небе старшие забудут предупредить. О телах, попавшихся под горячую руку — своим ли, чужим ли — мирных жителей. Не скажут и о том, что стихийный со стороны бой на самом деле — шахматная партия, что карта местности расчерчивается на квадраты, и, если тебе повезло оказаться хорошим бойцом, тебя ждёт центр «доски» — шумное кровавое пекло. А не повезло — будешь стоять на периферии, ловить отзвуки схватки и гадать, чем стычка закончится.
— Что?! — в который раз переспросила Марлин у яростно жестикулирующей Вэнс. Свист слишком сильного для конца ноября ветра сплетался с набирающим громкость комариным писком в ушах — до полноценного звона даже внештатные ситуации в бою её давно не доводили.
— Они ураган вызвали — даже общими усилиями не успеваем «погасить»! Эпицентр смещается! Беги на окраину, бестолочь! — проорала Эммелина по слогам. Сдула с лица слипшуюся от пота чёлку, одёрнула забрызганную грязью и кровью из ссадины на щеке куртку, замерла с палочкой наизготовку. Чтобы ликвидировать проклятия, нужно уметь их накладывать — в итоге Вэнс с её нетвёрдым "В" за ЖАБА по ЗОТИ не вылезала из центра с первых операций и даже успела убить одного или двоих.
А вот Марлин и на край-то ставили, только когда более способных не хватало. «Себя и семью защитить, если нужно, я сумею — это главное. Не всем бойцами быть — должен кто-то и документацию Ордена вести», — лила она воду разумных аргументов на искры вдруг зародившейся зависти, поспешно шагая к окраине. Ветер, уже гнувший в дугу тонкие деревья, отбил бы желание геройствовать и у кого-то более безрассудного.
На заднем дворе дома с разрушенным наполовину забором, мимо которого она уже почти бежала, послышался хлопок трансгрессии и почти сразу — ещё один. По светлым стенам запрыгали отблески красных и зелёных вспышек, постепенно смещаясь в сторону переднего двора. Перелезть через целую часть ограды незаметно не вышло бы, назад возвращаться было опасно, а трансгрессия Марлин и в хорошую-то погоду удавалась четыре раза из пяти, поэтому она поспешно прижалась к парадной двери, надеясь, что в своём чёрном пальто будет незаметна на фоне тёмного дерева — не хватало ещё попасть дерущимся магам под горячую руку! Грюм не уставал повторять: в общем бою своим помочь — дело само собой разумеющееся, но сошлись двое — третий не мешай, если не до конца уверен в своих силах. Марлин вообще не была.
Тем временем часть её личности, воспринимающая науку не только как средство заработка, судорожно соображала: для вызова урагана, который не смогли «погасить» несколько весьма сильных волшебников, даже на небольшой территории понадобился бы артефакт огромной магической энергоёмкости и, как следствие, не легче десятка фунтов — веса, трансгрессировать с которым практически нереально... или один из тех магов, которым в учебниках нумерологии и ЗОТИ были отведены отдельные главы. О них писали, как о вымерших опасных животных: большая потеря для магического сообщества, но слава Мерлину, что их больше нет. Может, есть?..
Усилившийся вой ветра напомнил, что обстановка к размышлениям не располагает. Марлин сфокусировала взгляд и не успела даже обругать себя за рассеянность. Пальцы сжались на бесполезной палочке, ступенька под ногами превратилась в зыбкий туман, а мерный стук в груди сменился гулкой тишиной.
На неё неслась Смерть. Не шла широкими шагами и не бежала, а именно что неслась — ноги почти не касались выщербленной мостовой, а плащ не успевал хлопать — летел чёрным беззвучным шлейфом. Через остатки забора Смерть лихо перемахнула, дальше был рывок за ворот, миг звенящей пустоты и удар спиной о вытоптанный газон.
Застёжка плаща холодила нос, а стоило дёрнуться — в плечи впились горячие, как у больного лихорадкой, пальцы. Смерть навалилась всей своей тёмной тяжестью, мешая видеть, потом исчезли и звуки — рёв и свист ветра, ужасающий грохот совсем рядом. Остался запах, запах хвои и моря — не липких зелёных иголок и бриза, а засушенной сосновой ветки и соли, въевшейся в ткань.
По глазам вдруг ударил свет, но Смерть уходить не торопилась: уселась рядом, поправила съехавшую к уху маску, одёрнула капюшон, окинула жертву взглядом… смачно выругалась и рванула к забору с такой скоростью, что из-под подошв комки земли полетели. Марлин проводила её удивлённым взглядом, осторожно приняла сидячее положение и поняла, что "поседеть вмиг" — вовсе не красивые слова.
Стена дома лежала на земле кирпичными обломками и цементной пылью, дверь раскололась почти что в щепки, кусок крыши стал «крышкой гроба». Остатки кряжистого ясеня, росшего неподалёку, белели неровным надломом древесины — добрая половина ствола, сделав своё чёрное дело, довольно накрыла разлапистыми ветвями пустую могилу. По чистой случайности пустую — останься Марлин там, где стояла…
Возможность разумно мыслить вернулась, лишь когда подгибающиеся ноги сами привели на задний двор. Глубокие следы ботинок на пустых клумбах, трещины от рикошетивших заклятий на уцелевшей стене, подсыхающие бордовые пятна на гравии — эту дуэль мог прервать лишь ураган. Но закончилась она до высшего пика буйства стихии.
Молодой Пожиратель Смерти раскинулся на траве, подняв руку с палочкой вверх, словно салютуя небу. Волосы на плечах — не уложенные блондинистые локоны, а волны чистого золота, рассыпающиеся на ручейки-пряди. Глаза, глубокие и синие-синие — были они такими при жизни, или в них отразилось небо, высокое и чистое?
Громкий хрип отвлёк её внимание. В распростёртом в конце дорожке грузном теле с трудом можно было узнать всегда подтянутого и деловитого аврора. В карих глазах испачканного с головы до ног кровью и грязью Аластора Грюма отражались гнев и удовлетворение, замутнённые, как вода ряской, болью — из обрывка левого рукава свисало то, чему и название-то не удавалось подобрать. Будто недовольный работой скульптор смял плоть-глину в комок, и белый костный остов прорвал кожу, вытащив на поверхность тёмные нити сосудов и...
Марлин едва успела склониться к кустам.
1) Городок в Спелторне, Суррей, Англия. Тихий, зелёный, с плавно переходящими друг в друга парком и красивым старым кладбищем
2) Обитающие в холмах духи потустороннего мира в ирландской и шотландской мифологии, более известные как сиды (но правильно — "ши"). По хэдканону автора даже в магическом мире до сих пор не определено, реальность они или легенда
3) Есть какой-то очень старый шотландский анекдот про кошку... но какой — на момент создания примечания вспомнить уже не удалось
4) Наиболее точный перевод на русский язык слова attorney — юридический представитель конкретного лица или компании
Настоящая зима вступила в свои права: солнечная, хрустко-морозная, сияющая гирляндами сосулек. Витрины магазинов обрастали звёздочками, полосатыми леденцами, искусственными сугробами. В Санбери-он-Темз всё чаще слышался детский смех — ребята возвращались домой на каникулы.
Штаб тоже преображался, подчиняясь волшебству Рождества вокруг. На наколдованной кем-то ёлке день за днём появлялись новые украшения: прозрачные шарики с движущимися фигурками внутри, сверкающие острыми гранями снежинки с ладонь размером, оживающие от прикосновения фигурки зверей (больше всего было, конечно, фениксов и львов).
Стенам тоже недолго предстояло оставаться голыми. Эммелина, балансируя на шаткой табуретке, пришпиливала к ним кнопками разноцветные косицы из цветных ниток, ракушек и ярких бусин. Периодически штаб оглашал вопль: «Дьявол!» — и грохот падающего тела, но предложение приклеить «амулеты от злых духов» заклинанием было встречено суеверной полуиндианкой как оскорбление. Доркас (как и всегда) успевала везде: намазать зельем ссадины Вэнс, продолжить превращение ветхой вешалки в ветку тропического дерева с попугайчиками, спросить Марлин, не хочет ли она чаю. Марлин отрицательно качала головой и проводила очередную линию кисточкой, набухшей от густой перламутровой краски: еловые лапы, павлиньи перья, диковинные папоротники. Если окна — часть стен, почему бы стенам на время не стать окнами?
Завиток, мягкий изгиб, россыпь мелких клякс. Скольжение беличьей шёрстки по старым обоям, тёплая усталость в кисти руки, щекочущая нос прядь. «Писатель садится за письменный стол, гончар — к станку, художник — за мольберт, чтобы не сойти с ума», — шелестел в классе голос мсье Дюбуа много лет назад. Марлин не была художником, но мечтала, чтобы служившие ей мольбертом стены не заканчивались никогда, потому что с тем, что творилось у неё в голове последние десять дней, и вправду недолго было рехнуться.
Тайна под рукавом жгла ей предплечье Чёрной Меткой — сколько раз она проверяла, плотно ли смыкается манжета вокруг запястья? Недостаточно, чтобы не замирать от ещё не прозвучавшего деревянного стука и не случившегося пристального взгляда всех присутствующих. В сумку или карман пальто положить тайну было страшно, оставить дома — ещё страшнее, дневник Марлин перестала вести, когда застала мать за его чтением, так кто поручится, что матери не вздумается…
Не вздумается поинтересоваться, что читает её дочь. Умиротворение как рукой сняло, кисть задёргалась, ломая стебли папоротников. Затрёпанный пухлый том, оставленный на столе в спальне второпях, вспыхнул перед глазами ярче зимнего солнца. Надо было хотя бы закладку вынуть перед уходом.
Ритуалистика — строго говоря, не наука, а стык нумерологии, арифмантики, зельеварения, артефактологии, некромантии, вудуизма, шаманизма, демонологии, хронологии (науки о путешествиях во времени) и даже маггловской метеорологии (науки об изменениях погоды). В начале двадцатого века была, как и многие другие области магии, разделена на «тёмную» и «нейтральную» (суть разделения терялась за ворохом министерских терминов). Маги этой области изначально специализировались, как понятно из названия, на обрядах и ритуалах: заключении браков и магических контрактов, упокоении душ мёртвых и создании не ослабевающих после смерти заклинателя защитных «контуров». Ещё на управлении погодой, вызове и изгнании духов, перемещении в пространстве и времени без трансгрессии и Маховиков, наложении и снятии родовых проклятий… ну, в общем, и всё — в идеале их деятельность только этим и огранивалась.
Жизнь, как всегда, оказалась далека от идеала.
Приворот можно наложить посредством зелья, а можно обратиться к демонам похоти и страсти, и никто потом ничего не докажет — не будет ни флакона с отпечатками твоих пальцев, ни следов снадобья в крови жертвы. Можно сделать куклу вуду с лицом врага и истыкать иглами, обеспечивая тому страшную хворь, можно подложить ему проклятую вещь и тем самым свести с ума — а можно попросту вызвать и наслать сущность, которая постепенно разрушит и разум его, и тело. Впавший в кому человек может мучиться между этим и тем светом годами — а может после получасового обряда отправиться в один из них с вероятностью пятьдесят на пятьдесят. Наука всегда чем-то ограничена, синтез способен на что угодно... Вопрос умений ритуалиста и цены, которую готов заплатить клиент.
Из-за этих вопросов тёмную ритуалистику и внесли перед войной с Гриндевальдом в список запрещённых областей магии — в конце тридцатых годов по стране прокатилась волна смертей переоценивших свои силы "специалистов" и тех, кому не повезло обратиться к ним за помощью. При расследовании этих смертей Министерством всплыл ещё один жутковатый факт: если опытный ритуалист брал учеников, потеря жизни, магии или рассудка у шести из десяти считалась везением, а у семи-восьми — нормой. Несчастные случаи при обучении не замалчивались, просто считались чем-то само собой разумеющимся. Когда Марлин об этом читала, у неё мелькнула мысль, что объявлять тёмных ритуалистов вне закона смысла не было — сами бы загнулись с такой статистикой.
Они и загнулись: кого-то вскоре после запрета посадили в Азкабан, кто-то был убит при аресте, кто-то умер своей смертью и на свободе, но знания передать не успел — какой родитель захочет для своего ребёнка участи парии? В итоге ритуалистов как таковых в Великобритании осталось человек тридцать от силы, и все они были зарегистрированы в особом реестре Министерства.
Большего купленные на выходных в «Горбин и Беркс» книги не сообщали. Школьные учебники, до последнего времени пылившиеся на чердаке, не сообщали и этого. Марлин, наверное, полчаса переминалась с ноги на ногу, прежде чем подойти к подозрительного вида ведьме на границе Косого и Лютного переулков, и галеон за книгу со смутно угадываемым названием отдавала подрагивающей рукой. Потрёпанный пухлый том с поминутно выпадающими страницами, брезгливо завёрнутый в лист акварельной бумаги и предусмотрительно запихнутый на дно сумки, нарушительница закона (а как ещё назвать человека, купившего что-то у продавца без лицензии?) в сердцах пообещала сжечь, если в очередной раз зря потратила деньги (и нервы).
Не прогадала — под обложкой с загадочной надписью "Всё о запре(чернильное пятно) обл(выдранный кусок обложки) ма(дырка)и" содержались две ключевые фразы.
«Литература и рабочие записи тёмных ритуалистов были уничтожены не полностью, и за последние годы в Великобритании вполне могли появиться самоучки (компетентность которых, впрочем, весьма сомнительна)»
Марлин постаралась дышать медленно и глубоко. Стебли папоротников снова выпрямились. Даже если мать пролистает книгу, вряд ли что-то заподозрит. Марлин никому не рассказывала о своих мыслях, потому что подозрения должны быть обоснованы. Тогда о странном поведении Пожирателя Смерти пришлось бы тоже рассказать.
«Ты ранена?» — спросила её Доркас в тот день, когда они вернулись в штаб. Марлин посмотрела в зеркало и увидела на правом плече засохшее и почти незаметное на чёрной шерсти пятно. Лизнула кончик пальца, потёрла пятно — подушечка пальца окрасилась красным.
«Одной из причин запрета стало обязательное использование крови — даже для ритуалов, не требующих человеческих или животных жертвоприношений, необходима кровь заклинателя (чаще всего добываемая им из пореза на запястье или ладони)»
На собрании неделю назад вернувшийся из Мунго с заново собранной колдомедиками рукой на перевязи Грюм скупо поблагодарил Марлин за «неоценимую помощь» (всего-то, когда прошёл приступ дурноты, сбегала за Доркас). Дамблдор второй раз поздравил всех с выигранным, несмотря на ветер, боем, снова попросил Марлин рассчитать формулу для заклинания-щита на случай подобных «казусов» в дальнейшем, а потом вдруг начал подробно вещать о возможных причинах урагана. При первом же упоминании артефакта Марлин почувствовала на своём лице одну из типичных гримас Эммелины — и не какую-нибудь, а "Угу, ага, десять раз". Судорожно сглотнула и поспешила наклониться над протоколом собрания, чтобы тут же получить от Грюма подзатыльник и ворчливое "Не пиши носом".
Все эти дни Марлин почти трясло, в горле пересыхало поминутно, в рукав будто спичку горящую бросили, а в голове билась мысль: как Орден может так долго делать вид, что никто ничего не замечает?! Вот сейчас, сейчас железная рука Грюма сомкнётся на вороте или размытый взгляд директора станет пронзительным и острым… Но нет, никто действительно ничего не заметил.
И, казалось бы, чего проще: в любой из тёмных зимних вечеров дождаться, пока штаб опустеет, подойти к Дамблдору, сознаться во всём, вытряхнуть в старческие руки из рукава свой дамоклов меч. Она ведь не сделала ничего настолько плохого, чтобы нельзя было рассказать. Да, нужно рассказать о своём проступке, который даже не проступок, а слабость только — это будет правильно и честно.
Рассказать, как Доркас отвернулась перевязать Грюма, лишив последней преграды любопытство… как послушно разжались чуть тёплые ещё пальцы… как не вовремя послышался хлопок трансгрессии, и чужая вещь сама скользнула в рукав…
Нет, невозможно!
Тайна в рукаве, почти знание настоящей причины урагана, спасение от смерти (возможно, этой самой причиной), работа в полулегальной конторе, наверняка связанный с чем-то незаконным сосед по кабинету — секретов было слишком много для Марлин, и они сковывали по рукам и ногам, заставляли следить за каждым, своим и чужим, словом или жестом. Ей всегда было, у кого попросить совета и помощи, но сейчас от остального мира её отделяла глухая прозрачная стена.
Идти к отцу было немыслимо — вероятность оказаться в Аврорате близилась к единице. Даже ради дочери Ирвинг МакКиннон и не задумался бы о нарушении закона (а покрывать нарушителей закона — тоже нарушение), Марлин и проведённое в не одобренном Министерством Ордене время приходилось прятать за размытыми словами "была у подруг" или "схверхурочная работа". К матери? Тот же исход, только с предварительной истерикой — решение проблем мать всегда перекладывала на мужские плечи. Отношения с Эммелиной никогда не были особенно доверительными, да и не стала бы прирождённый солдат Вэнс даже мысленно оспаривать слова командира. Сказано «артефакт» — значит, артефакт и никаких ритуалистов, и вообще иди-ка, МакКиннон, успокоительного попей, а то тебе не только благородные Пожиратели померещатся. С другой подругой размышлениями вполне можно было поделиться, но рассказать о своём проступке значило испачкать Доркас либо предательством детской клятвы хранить секреты друг друга, либо необходимостью тоже врать. Недоговорки же, по словам отца, были страшнее полной лжи.
Беспорядок в её голове, кажется, достиг таких масштабов, что начал распространяться на окружающих. Открыв на следующее после боя утро дверь в кабинет (с первого раза), Марлин сначала подумала, что в комнате пожар — такая плотная висела завеса дыма. Источник задымления молча следил за её борьбой с шпингалетами одного окна, потом другого, но к моменту, когда Марлин задумалась, не добавить ли проветривающих заклинаний для верности, не выдержал:
— Я думал, вы сегодня не придёте. — Сказано это было на выдохе, и очередная струйка дыма, изогнувшись змейкой, растаяла под потолком.
— Я думала, вы не курите! — Ответа умнее в голову не пришло. Думал он… Стопку новых папок с заказами на расчёты и исходными данными похожая на крыску девушка в серой мантии на стол Марлин в то утро действительно не принесла, но в ящике стола дожидалась завершения многоэтажная формула. Лестрейндж, впрочем, невозмутимо покачал головой:
— Как видите, курю. Эпизодически. — И вытряхнул пепел в невесть откуда взявшуюся пиалу из полосатого коричневато-зелёного камня, уже полную почти до краёв. Повертел в пальцах резную трубку с длинным мундштуком, но стоило опустить взгляд на его руки — отложил её в сторону, сложил руки на груди и впился в Марлин испытующим мрачным взглядом. Добавил: — Приди вы чуть позже — успел бы проветрить.
Последние слова почему-то показались Марлин ложью. Выглядел Лестрейндж откровенно плохо: белки глаз покрылись красной сеткой лопнувших сосудов, губы потрескались от табака, волосы собраны в хвост канцелярской резинкой вместо ленты. Привычки сидеть на столе за ним раньше тоже не замечалось.
— У вас что-то случилось, — решилась Марлин вынести вердикт, сама не зная, зачем. Зачем она показывает, что ей не всё равно. И близкие-то люди редко бывают благодарны, когда снимаешь с них маску мнимого благополучия — даже если твоей целью было залечить раны под этой маской.
— У меня? — Марлин подавила желание с резким «Нет, у меня!» с треском разложить ширму (раз уж возможности хлопнуть дверью нет), но вместо «Нет-нет, всё в порядке» вдруг прозвучало: «Можно и так сказать».
От его усмешки Марлин стало настолько неуютно, что уход на свою половину кабинета больше напоминал бегство. Усмешка не была ни презрительной, ни зловещей — она будто заменила Лестрейнджу улыбку, когда улыбаться он разучился.
А вечером Марлин, выходя из ванной, услышала в гостиной голос отца: «…труп доставили к нам, но толку с трупа без палочки, даже последние заклинания не узнаешь…». Вернувшись в комнату, она бросилась к лежащей на стуле одежде и просунула дрожащие пальцы в левый рукав — слава Мерлину, не выпала, и дважды слава — не вытащена, но надо будет придумать место получше водолазки. Долго лежала на кровати, слушая стук последнего в этом году дождя, и лишь к утру решилась зажечь Люмос и рассмотреть «находку».
Резной узор змеился по палочке — орхидеи, а не розы, как ей сперва показалось. Дерево было светлым, как кость, но с примесью тёплого медового оттенка — груша, липа? Рукоятка, сделанная в виде сплетённых стеблей, конечно, нагрелась от её руки — не могла же так долго хранить тепло?
Она так и провалилась в чуткий тревожный сон с чужой палочкой в руке. Снился ей убитый Грюмом юноша Ноэль, слуга Того-Кого-Нельзя-Называть, младший брат опасного убийцы Ивэна Розье. Смотрел до невозможности внимательно, тянул к ней руки, что-то говорил, но слов нельзя было разобрать.
Марлин уткнулась лбом в старые обои и чуть не заплакала от злости и бессилия. Надо было выкинуть палочку в Темзу, но что-то не давало даже думать об этом всерьёз. А Розье каждую ночь приходил во сне. Может, дело было в том, что это был первый Пожиратель Смерти, которого Марлин увидела без маски? Или в том, что первый, чьим именем она поинтересовалась? Безликие и безымянные фигуры в плащах и масках казались ей до этого кем угодно, но не живыми людьми.
Она хотела отдать палочку родственникам, как это делают после обычной дуэли (не из рук в руки, разумеется — просто подкинуть на крыльцо), но сама фамилия мертвеца разрушала все надежды. Даже если каким-то невероятным чудом ей удастся добраться до Франции…
— По-моему, чай всё же не помешает. — На плечо легла узкая хрупкая ладонь. Марлин кивнула, очищая заклинанием руки и стараясь не смотреть подруге в глаза. Доркас, Доркас… Всё-то ты понимаешь, даже если не знаешь ничего…
Глаза странного оттенка зелёного появлялись в её снах перед самым пробуждением. Почти злые, усталые и очень живые глаза — без остальных частей лица, крупным планом. Когда Марлин смогла определить их владельца, она чуть не взвыла — причина жгучего интереса к Лестрейнджу стала ясна, как день.
Он был вроде Доркас, Эммелины и Сириуса Блэка. Из тех людей, к которым она с детства тянулась всей душой… и которых больше всего боялась.
* * *
Марлин засунула ключ в карман пальто, хлопнула дверью изнутри и чуть не заорала от ужаса — на диване валялся труп. Ноги до колен моментально обратились в свинец, горло перехватила невидимая удавка, перед глазами запрыгали тёмные пятна, а из груди вместо ожидаемого дикого вопля вырвался невнятный скулёж: «За что?..»
За что Лестрейнджа могли убить, приволочь тело в кабинет и небрежно швырнуть на облезлое кошмарище в цветочек? И за что, за какие грехи, именно ей, Марлин, предстоит с этим разбираться?
А разобраться надо было срочно. Бежать к Бёрдману? Кто знает, что на уме у этого замшелого старика с мутными глазами. В Аврорат? Она окажется первой подозреваемой. Сразу искать родственников погибшего? Есть более безболезненные способы самоубийства, чем прийти к людям, чьи предки — персонажи доброго десятка откровенно жутких легенд, сообщить о безвременной кончине…
Пришла на работу на полчаса раньше, называется…
В этот момент привычный звон в ушах прекратился, и в гулкой тишине удалось различить поверхностное, но ровное дыхание.
Марлин, не веря своим ушам, бросилась к дивану. Лицо Лестрейнджа могло бы посоревноваться цветом с бледной поганкой, а под глазами залегли тёмные круги, но кажущаяся восковость кожи была лишь плодом плохого освещения. Чёрное пятно на груди оказалось вовсе не раной — ткань мантии цвета индиго была цела. Натягивать на уже раненого или убитого человека что-то сверху очевидного смысла не имело (проще было бы полностью во что-то завернуть… Мерлин, о чём она думает?!).
Откуда тогда кровь? Точно, лежащая на груди кисть левой руки в засохших бурых потёках. Но пальцы на месте, а будь вскрыты вены — кровь текла бы сильнее… наверное — познания Марлин в колдомедицине ограничивались общением с Доркас и «Курсом первой колдомедицинской помощи» в Хогвартсе. Но не от обычного же пореза Лестрейндж упал на диван на границе двух частей кабинета, который они оба обходили стороной как нейтральную и оттого неприкосновенную зону, прямо в грязных ботинках? И не то без сознания, не то спит настолько крепко, что не услышал хлопка двери. А ведь бывают отравленные лезвия и идущие в паре с Режущими весьма неприятные заклятия — отец о таком рассказывал…
Свинец в ногах постепенно переплавлялся в вату. Марлин опустилась на колени и, плюнув на воспитание, припомнила пару аврорских выражений (как ни странно, стало легче). Что-то ей подсказывало, что лучше бы это действительно был труп. Мертвецу от её незнания колдомедицины хуже не сделалось бы. Так, надо как можно скорее отправить Патронуса в Мунго и до прибытия колдомедиков держать руку на пульсе ситуации… дракл, пульс! Доркас всегда говорила: если пульс нормален, ничего серьёзного нет.
Кожа была тёплой, что уже радовало. Марлин перевернула левую руку Лестрейнджа ладонью вверх и, подумав, произнесла Очищающее — от него точно хуже не стало бы.
На ладони места живого не было: некоторые порезы только начинали заживать, некоторые почти затянулись, некоторые уже въелись в кожу белыми полосками шрамов — Лестрейндж будто остался недоволен своими линиями жизни и пытался вырезать себе новые. Один порез был глубоким и совсем свежим — из него, видимо, и текла запачкавшая мантию кровь. Пальцы Марлин замерли на рукаве, который она собиралась приподнять — даже её «В» по Рунам хватило, чтобы узнать вышитые серебряной нитью символы. По краям рукавов, вороту и подолу змеилось переплетение рун: Эйваз, Альгиз, Исы(1)... То, что она сначала приняла за узор, оказалось защитным орнаментом. Причём слишком мощным, чтобы носить вещь с ним просто на всякий случай.
Догадки и подозрения с небольшой примесью чётких фактов, до этого выскальзывавшие из пальцев шёлковыми шнурами, стремительно сами завязывались в узел. Крепкий такой, почти морской узел безумного озарения.
И угораздило же «озарение» именно в этот момент открыть глаза.
— Дёрнешься — придушу. — Фраза прозвучала обманчиво спокойно. Марлин моргнула, показывая, что поняла — кивнуть головой ей не дали несильно (пока) сжимающие шею пальцы, поднять руки в традиционном жесте побеждённого — оказавшееся в стальной хватке правое запястье. А ныли абсолютно свободные плечи, на которых эти ладони, дракл знает когда успевшие вновь стать из тёплых почти горячими, в тот ноябрьский день оставили синяки. — Откроешь рот — тоже придушу, да и не услышит здесь никто твоих воплей. Моргаешь один раз — «да», два раза — «нет». Поняла?
Марлин в надежде разойтись мирно (читай: уйти живой и своими ногами) моргнула один раз.
И ведь палочка, как назло, в правом кармане брюк — левой рукой незаметно не дотянешься (а говорил же Грюм: «Постоянная бдительность!»). Немного утешало то, что Пожиратель свою достать, не отпустив Марлин, тоже не сможет.
— Тебя изначально заслали сюда как шпионку Ордена?
Марлин поспешно моргнула дважды. Голова оставалась на удивление ясной, хотя по венам уже растекался вязкий холодный ужас. Лестрейндж своим вопросом практически расписался в принадлежности к Пожирателям Смерти, значит, во-первых, твёрдо уверен, что она об этой принадлежности знает (и ведь прав); во-вторых, не менее твёрдо уверен в принадлежности Марлин к Ордену Феникса (ещё бы — она-то была без маски), а в-третьих — считает, что терять ему нечего. Надежда таяла, как сосулька в кипятке.
— Завербовали уже после того, как устроилась здесь работать?
Два быстрых движения ресницами. «Завербовали» её почти три года назад — Эммелина после нескольких месяцев ежевечерних тренировок на пустыре за её домом привела; заменившая погибшего колдомедика ещё на последнем курсе учёбы Доркас поручилась. Большего не потребовалось — привлекать для ведения документации действительно стоящих бойцов дальше было невозможно.
— Любопытно, однако. Выходит, сегодняшнее было твоей личной инициативой? Давно подозревала что-то и решила воспользоваться случаем подтвердить опасения?
Марлин моргнула три раза — «ни да, ни нет».
— Говори. Но не вздумай звать на помощь — я дважды не повторяю.
— Я просто увидела, что вы без сознания, и что у вас что-то с рукой. Хотела помочь, — произнесла Марлин тихо и чётко, почти по слогам. От понимания, что после раскрытия Лестрейнджем своих и её карт кабинет она покинет только туфлями вперёд, почему-то исчез страх. Осталась какая-то непонятная обида на то, что её благие намерения неверно поняли, как у джентльмена, который хотел перенести даму через лужу, а итоге случайно влез ей руками под юбку и получил пощёчину и скандал. — Пульс нащупать, чтобы понять, в Мунго тебя…
Теряя равновесие — на заледеневшей лондонской мостовой, на метле или при развороте на месте для трансгрессии — Марлин всегда пыталась его восстановить, лишь когда падение было уже неизбежно. Так и сейчас: она не могла остановиться, уже понимая, что несёт эмоциональную чушь, граничащую с грубостью.
— …или в Мунго, но на подвальный этаж!
На лице "собеседника" отобразилось нечто вроде обескураженности.
— В морг, — любезно пояснила Марлин. Лестрейндж, впрочем, немедленно парировал:
— Не довелось побывать, знаешь ли. Ни в морге, ни в Мунго. А не логичнее было бы искать пульс на запястье здоровой руки?
От насмешливо-покровительственного тона, словно обращённого к пойманному на шитом белыми нитками обмане маленькому ребёнку, Марлин растерялась.
— Пульс и давление всегда измеряют на левой руке, разве нет? Только давление — с помощью заклинания.
— МакКиннон. На ком ты вообще училась измерять пульс и давление?
— На себе — и всегда делала это на левой руке, потому что в правой была па… Стоп. Драклова мать!
— Да уж, будь кто-то здесь левшой, проблем у этого кого-то сейчас было бы меньше. — Лестрейндж, кажется, почти готов был поверить в глупую правду (правда вообще часто звучит не самым умным и красивым образом). Даже слегка ослабил захват, словно был уверен, что «жертва» от него никуда денется.
Разумнее было бы, думала Марлин позже, пользуясь всё ещё не лучшим физическим и относительно ровным душевным состоянием противника, начать мирные переговоры (вот загнула-то — прямо как в приносимых Грюмом на собрания аврорских учебниках). Пообещать хранить молчание и даже согласиться на Непреложный Обет, если нужно — и найти потом способ клятву обойти (хотя поверил бы Лестрейндж ей, как же). Но об этом хорошо размышлять, уже сидя на щербатой скамейке незнакомого сквера, подняв до носа воротник пальто и зарывшись в волосы пальцами, чтобы не привлекать дрожащими руками внимание прохожих.
Раз — резкое движение головой и сотня невидимых иголок, вонзившихся в успевшее онеметь запястье.
Два — треск ткани и неумолимое скольжение дерева по коже.
Три — округлившиеся зелёные глаза и не встретивший сопротивления последний рывок.
Четыре — «Да открывайся же, проклятая дверь!».
Пять — скрип подошв о ступеньки, потеря равновесия, пульсация под ложечкой.
Шесть — три попытки подняться.
Семь — медная ручка входной двери холодит разбитую ладонь.
Восемь — отзвуки чужих шагов — как глоток зелья-стимулятора.
Девять — бесконечный бессмысленный бег-полёт по улицам Лондона.
Десять… Одиннадцать… Двенадцать…
Нервная дрожь не желала униматься. Палочка так и осталась в кармане — Марлин боялась, достав, сразу выронить её из пальцев. Да и не в состоянии она сейчас была бы сотворить даже Экспеллиармус, не говоря уже о боевых заклинаниях или трансгрессии. О трансгрессии, впрочем, речи не шло — если Марлин при максимальной концентрации и в ровном душевном состоянии пару раз умудрилась схлопотать расщеп...
Итак, Марлин была в состоянии только мёрзнуть на скамейке, закутавшись в пальто, как в мантию-невидимку — так маленькие дети, прячась под одеялом, верят, что их никто не найдёт — и ждать. Ждать, пока кто-то или что-то подскажет ей, что делать.
Сойдись они с Лестрейнджем в нормальном честном бою — Марлин бы… ладно, вряд ли победила. Но, во всяком случае, не растерялась. Нетрудно произносить заученные заклинания и защищаться от чужих цветных лучей. Особенно если не знаешь имени и внешности своего противника, если не воспринимаешь его, как живого человека — просто как тёмную сущность. Вроде дементора — в плаще и без лица.
Нет, философия войны — это хорошо, это тема для научного трактата или интересной художественной книги, но делать что-то надо. Хотя бы выяснить, куда её ноги принесли.
Марлин опустила холодный и влажный от дыхания воротник. И подавила желание вздёрнуть его обратно, как подъёмный мост. Вот только что толку, если неприятель уже здесь? Причём, кажется, давно.
Палочка сама легла в руку — в буквальном смысле. В обтянутых тёмной кожей перчатки пальцах Лестрейнджа тут же блеснуло ещё более тёмное, почти чёрное дерево, но со стороны казалось, что он не сдвинулся с места. Лишь глаз опытного аврора (или пытливый взгляд ученика мсье Дюбуа) мог заметить, как верхняя часть тела Пожирателя Смерти быстро и мягко перетекла в дуэльную позицию, пригодную и для обороны, и для нападения. Марлин с досадой признала: в бою один на один шансов у неё нет.
Впрочем, в немой дуэли взглядов у Марлин шансов было не больше. В «гляделки» проигрывает тот, кто больше хочет спрятать что-то в своих глазах — лживость, мёртвый блеск, пустоту… страх. Лестрейнджу прятать было нечего. А вот Марлин будто видела со стороны плещущееся в своих зрачках недоумение пополам с ужасом. Молчание нужно было срочно прервать.
— Уходи, — негромко сказала Марлин тем тоном, каким разговаривают с готовым напасть книззлом. — Уходи по-хорошему.
— Заманчивое предложение. А как будет по-плохому? Надо же знать, из чего выбираешь.
«Он не должен вести себя так, — поняла вдруг Марлин. — Он должен угрожать мне, обездвижить меня, убить на месте… что угодно, что делают нормальные враги. Он не должен спокойно сидеть в дуэльной позиции на скамейке и смотреть на меня, как на... заблудившуюся в Хогвартсе первокурсницу».
— По-плохому — обездвижу и отволоку в Аврорат. За шиворот, — Марлин сделала всё, чтобы нелепая угроза прозвучала уверенно. Пожиратель покачал головой.
— Не дотащишь.
— Отлевитирую.
— А это уже нарушение Статута о секретности.
Несколько минут они просидели в молчании, держа друг друга на прицеле и позволяя растекаться вокруг прозрачной зимней тишине — Марлин сказать было нечего, Лестрейнджу было что, и он явно ждал подходящего момента. Когда спешащее потемнеть декабрьское небо сменило несколько оттенков, а на парковую дорожку упали первые снежинки, Лестрейндж плавно отвёл руку с палочкой в сторону и положил оружие на край скамейки. Пояснил:
— По-моему, для стандартных действий мы в слишком нестандартной ситуации. Слишком затруднительно будет воскрешать тебя, чтобы получить ответы на вопросы — а у меня к тебе их много. Как и у тебя ко мне, не так ли?
— Зачем ты спас мне жизнь?
Лестрейндж выразительно покосился на палочку в её руке. Марлин запоздало прикусила кончик языка и с досадой разжала пальцы, позволяя палочке упасть на припорошенную снегом землю. Досада, впрочем, была вызвана не необходимостью временно поднять белый флаг, а пониманием, что без ответа на этот вопрос Марлин бы отсюда не ушла ни при каких обстоятельствах, что бы Пожиратель Смерти ни потребовал от неё. Слишком уж тот случай казался нелогичным и неправдоподобным.
— Не поверишь, МакКиннон, но никаких мотивов у меня не было. Ни подлых, ни, тем более, благородных. Просто глупая история. Искал безопасное место для трансгрессии и увидел, что ураган сломал дерево, и оно вот-вот обрушит стену дома. А рядом со стеной стоит какой-то наш идиот…
«Наш». Дракл. Уж сколько раз и Грюм, и Вэнс говорили перекрашивать заклинанием в какой-нибудь другой цвет чёрную одежду перед боем, так нет же — напал в тот день склероз.
— Пока дочитывал некоторые заклинания — не буду вдаваться в лишние подробности — и попутно изображал для этого самого идиота живой щит — мало ли, что ещё обвалится, а я хоть при элементарной защите — понял, что это не идиот, а идиотка…
Лицо Марлин вспыхнуло — во-первых, от возмущения; во-вторых, потому что стоять в ураган рядом с ветхим зданием действительно было идиотизмом; в-третьих, потому что о том, как можно было в том положении понять, какого пола человек под тобой, ей думать не хотелось.
— А потом увидел, что ещё и не наша идиотка. — Лестрейндж скорчил такую физиономию, что Марлин стало смешно. Почему-то она ни разу не задумалась о том, что её могли просто с кем-то перепутать. И тем более о том, что для кого «глупая история» могла обернуться большими неприятностями — тот ещё вопрос. Впрочем, оставалась неувязка.
— А почему не убил, когда понял? Я вряд ли смогла бы сопротивляться, не после такого испуга.
Лестрейндж задумчиво нахмурился и подставил ладонь падающему снегу. Колкие снежинки опускались на кожу перчатки и не таяли.
— На этот вопрос много ответов — каждый из них честен, но по отдельности верными они не будут. Несколько растерялся — ситуация была совершенно внештатная. Не захотел — что бы ты ни думала, МакКиннон, мало кому хочется лишней крови на руках. А ты, как сама сказала, даже сопротивляться была не способна. Будь ты хоть нормальным бойцом, а так… неинтересно.
А вот это, наверное, враньё. «Наверное», а не «наверняка», потому что «мало кому хочется лишней крови на руках», а не «никому не хочется на руках крови» и не «нечестно», а «неинтересно». Ложь обычно бывает более красивой.
— И, наконец, главное. Из всех соседей по кабинету ты единственная, кто ни разу не попытался перерыть мои вещи и документы, задать лишний вопрос или шантажировать. Я даже почти уверен, что сегодняшнее действительно было недоразумением, и что можно было бы жить спокойно даже без Обливиэйта — просто запудрив тебе мозги.
— Разумеется. Тёмных ритуалистов у нас в Британии пруд пруди, перепутать запросто можно, — съязвила Марлин. Как ни тяжело было себе в этом признаться, кандидатом на запудривание мозгов она и вправду была идеальным: доверчивая недотёпа, почему-то больше заинтересованная в вытягивании из предположительно Пожирателя Смерти информации о запретной области магии, чем в выведении его на чистую воду.
Она успела заметить движение пальцев Лестрейнджа — будто он хотел судорожно сжать ладонь, но сдержался. Лишь несколько снежинок упали ему на колено.
— Тот ураган быть случайным никак не мог. У меня на водолазке остался кровавый след — явно из пореза на ладони, который быть получен в бою, опять же, не мог никак, — пояснила Марлин. — Всё это могло быть просто совпадением, но после сегодняшнего… э-э-э… недоразумения я почти уверена…
Лестрейндж потряс головой, будто ему в ухо попала вода. Тёплый жёлтый свет загоревшегося рядом со скамейкой фонаря сверкнул в каплях талого снега на медной макушке.
— Может, ураган был вызван артефактом, большой группой волшебников, реакцией природы на большое количество магии… чем угодно. Откуда эта безумная теория?
Марлин пожала плечами, чувствуя, что начинает замерзать.
— Просто единственная разумная версия, что в голову пришла. Я, конечно, ещё читала книги… А что?
— Да то, — припечатал Лестрейндж, — что для человека с такими глупыми тактическими ошибками ты слишком много думаешь. Пусть и в очень странном направлении.
— Как ты узнал, что я училась на…
Лестрейндж закатил глаза.
— Я, знаешь ли, тоже учился в Хогвартсе. Только на Слизерине и курсом старше. Удивительно, что ты этого не помнишь. Ты вопрос задала, и не один — теперь моя очередь.
Он наклонился вперёд, и Марлин инстинктивно шарахнулась назад. Разделявшая две скамейки дорожка была настолько узка, что наклонись Марлин тоже — между её и Лестрейнджа носом осталось бы не больше дюйма.
— Откуда у тебя палочка Розье?
На тёмной коже перчаток, в свете фонаря палочка казалась отлитой из золота, а узор — чеканным. Красота, измучившая тем, что была чужой, уже не казалась притягательной.
— Забирай! — поспешно открестилась Марлин. — Хочешь — себе оставь, хочешь — его родственникам отдай. Я не претендую.
Лестрейндж выглядел сбитым с толку.
— Зачем красть то, что тебе не нужно?
Марлин потеребила рукав. Потом пояс пальто, воротник, растрепавшиеся волосы и скромную жемчужную серёжку в ухе.
— Я увидела её у Розье… у мёртвого Розье… он дрался с Грюмом и проиграл, — промямлила Марлин, когда теребить стало нечего. — Я только посмотреть взяла, а тут другие наши... и я машинально… в рукав. Глупая история.
— Сегодня какой-то день глупых историй. — Прозвучало это, как ни странно, без издёвки и даже как будто с сочувствием. Вновь наступила тишина, ставшая гуще вместе с сумерками.
— И что теперь? — первой нарушила её Марлин.
— Живи пока, — «великодушно» разрешил Лестрейндж. — Всё равно с тебя, «пешки», ценной информации — как с фестрала молока, а Бёрдман, конечно, старый пень и почти сквиб, но не дурак, и очередных проблем с ним мне пока не надо.
— Очередных? Подожди, так моих предшественников ты… — Слово застряло во рту, и Марлин молча провела пальцем по шее. Пожиратель Смерти развёл руками — жест, который можно было толковать как угодно, от «С ума ты сошла, что ли? Нет, конечно!» до «А что мне ещё оставалось делать?» — и потянулся к палочке. Марлин поспешно схватилась за свою, но Лестрейндж просто позволил палочке скользнуть в рукав. Одёрнул пальто, заправил за ухо выбившуюся прядь волос и протянул Марлин руку.
— МакКиннон, подъём. Рабочий день ты уже почти пропустила — с Бёрдманом сама объясняйся — а ледяной памятник парк не украсит.
— Подожди, ты даже Непреложный Обет с меня не возьмёшь?! — не поверила своим глазам и ушам Марлин. — Я же могу прямо сейчас в Аврорат или Орден трансгрессировать и всё рассказать!
— Можешь, — кивнул Лестрейндж с непонятным торжеством. — Можешь заодно прятать семью — может, получится — и писать завещание. Между Поцелуем дементора и Авадой в висок лично для меня выбор очевиден. Связь объяснить?
Марлин будто ударили по голове чем-то тяжёлым и одновременно окатили ведром кипятка.
— Магическая связь между спасшим жизнь и спасённым. В особо сложных случаях — например, если они враги — спасённый умирает, причинив даже незначительный вред спасителю, — пробормотала она обречённо. И зачем-то добавила: — Отец о таком рассказывал.
— Образованный у тебя отец. Сейчас такие волшебники редко встречаются.
— Это не даёт тебе права ничего от меня требовать! — взвилась Марлин. Лестрейндж усмехнулся.
— Так я и не требую... во всяком случае, пока. Даже молчания не требую. Просто о последствиях необдуманных решений на всякий случай напоминаю. С тобой до твоего дома трансгрессировать? Как-никак, темно уже.
— У нас тихий пригород, — ответила Марлин машинально, растерявшись от очередного выверта пожирательской психики. Лестрейндж пожал плечами — мол, если что, я предлагал — и под его ногами заскрипела тонкая пелена снега.
— Стой! — крикнула Марлин, словно очнувшись, в спину угольно-чёрному силуэту. — Это что же получается: стоит мне сделать хоть что-то, что хоть косвенно причинит тебе вред — и?.. Даже случайно?! Даже когда война закончится?!
— Значит, молись кому-нибудь, чтобы никогда не перейти мне дорогу. Даже после войны и случайно, — хмыкнул тот. Повернул голову — очертился тёмным в луче света профиль — и добавил уже совершенно серьёзно: — И вообще, МакКиннон, непредсказуемее войны только жизнь. Может, ещё сочтёмся.
И не то трансгрессировал беззвучно, не то просто растаял в зимней темноте.
1) Считаются самыми сильными из защитных скандинавских рун
— Не нравится мне это, — Доркас сделала глоток из чашки с выщербленным краем. Вытерла губы тыльной стороной ладони (совершенно не свойственный ей жест) и вздохнула, гипнотизируя стол безнадёжно усталым взглядом: — Совсем не нравится.
— Мало ли, кому что не нравится, — Вэнс свернула наконец в трубку последний плакат, рухнула на стул и шумно отхлебнула из своей кружки. Вообще-то плакаты и беспорядочной грудой никому не мешали, но «заведённая» тренировочным боем Эммелина примерно полчаса не могла «затормозить», хватаясь даже за совершенно бесполезные занятия. — Мне вот не нравится, что мы из-за своего чистоплюйства Дибборна потеряли. Так что нравится тебе или нет — это вынужденные меры.
Доркас бросила на подругу долгий тяжёлый взгляд.
— Вот это мне и не нравится. Что собственные ценности мы стали называть чистоплюйством, а использование того, против чего мы воюем — вынужденными мерами.
— Да что ты вообще понимаешь! — вспыхнула Эммелина. — В борьбе со злом не всегда возможно сохранить чистоту рук! Мы не о чистоте своей совести заботимся, а о судьбе магического мира, а нравится нам это или нет — никого не волнует!
Марлин поднесла к губам чашку. Чай пах вишнёвой косточкой и шоколадной стружкой.
Она не была за то, что обсуждалось на врезавшемся в память собрании, не была и против. Это было против изначальных принципов… но Орден действительно потерял слишком многих в последнее время.
Ей не нравилось, что чувство брезгливости и вины на лицах бойцов, когда они превращали в кровавое месиво врага, всё чаще сменялось непонятным злым весельем. Не нравилось, что пленные порой не доживали до конца дознания. Не нравилось, что все повторяют попугаями слова Дамблдора, будто не замечая, что ещё месяц назад он говорил, что в борьбе со злом нельзя уподобляться злу, что надо хранить чистоту совести.
А больше всего не нравилось само это слово — «зло».
Зло шуршало книжными листами за ширмой, гремело чем-то в шкафах и материлось на латыни, когда куда-то опаздывало. Периодически валялось в полуживом виде на диване (наверное, после особо энергоёмких ритуалов), уже не прячась от глаз Марлин, и всё чаще сидело на столе с трубкой и пустым взглядом (проветривающими заклинаниями тоже пришлось в совершенстве овладеть). Усмехалось как-то совсем криво — свежий шрам на лице под косметическими чарами не был виден, но характерный перекос мимики не скроешь ничем. Сыпало в свой кофе столько кардамона и перца, что в носу свербело, и показывало в спину пришедшему сделать очередное замечание Бёрдману не самые приличные жесты.
Звериная жестокость, ядовитая лживость, кровожадность — Марлин разбирала по косточкам каждое слово Лестрейнджа, каждый его поступок, каждую черту, но не могла ничего из этого углядеть. Зло под плащом и маской оказалось обычным человеком.
Нет, не обычным. К ним вообще это слово неприменимо. К тому же, насколько смогла понять из сухих книжных строк Марлин, обычные люди в ритуалистике не выживают.
Так что правильнее было сказать — «нормальным».
Нормальный человек, рассуждающий об убийствах, как о чём-то неприятном, но разумном? К тому же, что такое норма? Некое усреднённое значение, почему-то признанное благоприятным. Опять же, не для них.
Адекватным? Вменяемым?
Адекватный, вменяемый человек не пойдёт пытать и убивать налево и направо! Даже за благородную идею!
Но ведь последние «уступки» в Ордене грозят превратиться в те самые пытки и убийства без разбора правых и виноватых — лишь бы выместить боль и гнев. Не может же Дамблдор этого не осознавать?
А раз осознаёт, но всё равно допускает? Раз, зная, что на другой стороне такие же живые люди, намеренно использует обезличенное понятие «зло»? И красит мир в два цвета, заставляя и других верить, что нет других цветов?
Пытки и убийства — это зло. Значит, Орден Феникса — зло? Но ведь Пожиратели однозначно не добро…
Стоп. Как она может осуждать Дамблдора, если сама даже в мыслях пытается поделить мир на чёрное и белое?
Как она вообще может осуждать Дамблдора?
К третьему дню подобных размышлений Марлин готова была на стенку лезть. Мысли — здравые, вроде, но совершенно кощунственные — бегали в её голове по кругу, как игрушечный паровозик по кругу из рельс и шпал, и ни на минуту не останавливались. Она не понимала, как можно после двадцати пяти лет в стройной системе ценностей такое думать вообще. Она не понимала, как можно было двадцать пять лет жить бездумно. Она вообще ничего не понимала!
— Чего не понимаешь?
Марлин подавила желание запустить в заглянувшего за ширму соседа чем-нибудь тяжёлым. Это всё он, сволочь, виноват! Заронил в голову одним своим видом зерно сомнения — вот оно и расцвело, как матушкины фиалки по весне. Она уже сама с собой разговаривать начала — до палаты для душевнобольных в Мунго рукой подать.
Сволочь?.. Запустить?..
Откуда в ней, покладистой и беспроблемной, вдруг взялось столько яркой и острой злости, Марлин тоже не понимала. Раздражало всё: затянутые речи Дамблдора, насмешливое пренебрежение Грюма, душная забота матери… Лестрейнджа — так вообще убить иногда хотелось.
Она правда подумала «убить»?! Дожили…
— Как можно людей просто за происхождение ненавидеть, — решилась Марлин хоть чуть-чуть внести ясность в происходящее. Потенциальная жертва недоумённо нахмурилась:
— Каких людей? А, ты о грязнокровках? Я к ним спокойно отношусь. Если они помнят своё место, конечно.
— Место рабов и скота чистокровных магов? — хмыкнула Марлин, вертя перо в пальцах. Слово «грязнокровки» её не покоробило — отец накрепко заучил политкорректное «магглорождённные» и дочерей заставил, а вот дед, помнится, даже не считал это слово бранным. Лестрейндж уставился на неё, как на умалишённую.
— Место новичков в магическом мире! Которым всей жизни не хватит, чтобы этот мир понять — не то что управлять им! Ладно, десяток — куда ни шло, но когда треть Министерства!..
Марлин окончательно запуталась, но упрямо продолжала гнуть свою линию:
— А убиваете вы тех, кто и не думает даже о работе в Министерстве, зачем? Чем обыватели-то вам не угодили?
— Начнём с того, что как минимум четверть этих смертей — случайные жертвы. Те, кто гибнет во время боёв — с вами, между прочим. — Лестрейндж отвесил в её сторону издевательский поклон. — Или во время наших рейдов, имеющих весьма далёкую от массовых убийств цель. Скрывать не буду: как и в любой организации, маньяков, садистов и просто придурков у нас хватает — всех к порядку не призовёшь. Ещё сколько-то — на допросах, пассаж про садистов и придурков позволь не повторять. А оставшиеся… что поделать, надо же, чтобы нас в стране знали и боялись.
— Лес рубят — щепки летят?
— По сути, да, — признал Пожиратель без малейшего проблеска стыда или сожаления. — Но, как я уже заметил, таких меньшинство. Делай выводы.
Перо вертелось, как заколдованное. Марлин наблюдала за собственной рукой с каким-то холодным отстранением, словно смотрела на колдографию. Значит, политическая борьба. Сохранение традиций и самобытности. Да что там — самого мира, и так существующего «на грани». Её шотландская половина — очень чистокровная, между прочим — предательски одобрительно закивала. Вот только…
— А можно как-то так, чтобы не боялись? Без убийств и террора, а?
Над переносицей Лестрейнджа резким карандашным штрихом очертилась складка, а в зрачках погас какой-то невидимый огонёк.
— Можно, конечно, — произнёс он наконец, словно возобновляя давний внутренний диалог. — Влиять на законодательство, вести пропаганду и переговоры… Убеждать, уговаривать, предупреждать о последствиях… Но на это нужно лет пятьдесят, которых у нас, спасибо настроениям большинства, нет.
Марлин размышляла над словами Лестрейнджа до самых сумерек, пытаясь осознать то, во что было жутко просто верить. Жутко, потому что тогда пришлось бы признать, что Дамблдор, родители, старшие друзья — все, чьё слово было для неё свято, заблуждались (или знали правду и всё равно… нет, это уже слишком).
Нет в этой войне ни добра, ни зла. Есть две разных точки зрения, давно уже опутанные личными счётами, как водорослями затонувшие корабли. Поезд затормозил, рассыпая искры и ломая мучительно бесконечный круг.
— Что, прости? — встрепенулась Марлин, морщась от довольно чувствительного тычка носком сапога по щиколотке. Эммелина закатила глаза и пнула ещё раз — на этот раз всей подошвой по колену и уже не для привлечения внимания, а просто со злости. Марлин повернула голову и наткнулась взглядом на вороную волну волос и белозубую улыбку.
— Я спрашиваю, — повторил Сириус, — что мне пойдёт больше?
Марлин не задумалась и на миг:
— Чёрная тушь или тёмно-синяя. Масло — если в аристократическом антураже. Можно попробовать акварель, но…
Хохот грянул со всех сторон, даже Доркас невольно улыбнулась, а Эммелина закатила глаза ещё сильнее и покрутила пальцем у виска. Марлин запоздало зажала рот ладонью, чувствуя, как лицо заливает краска — по старой детской привычке она в свободные минуты мысленно подбирала материалы для портретов знакомых, вот только Блэк что-то совсем другое имел в виду.
Ну почему, почему не кто-то другой из Ордена? Почему тем, перед кем ей суждено было в очередной раз выставить себя зацикленной на рисовании недотёпой не от мира сего, оказался именно Сириус?
Сириус, Сириус, Сириус… звёздное имя, хватаемые на тренировках с неба звёзды, звёздное обаяние — обманчиво близкое и насмешливо неприступное. Мальчик-звезда из ещё одной маггловской сказки(1).
И глаза — Марлин долго пыталась подобрать цвет на палитре, пока, машинально закрасив на одном из набросков мягким простым карандашом и чуть затемнив у края радужной оболочки, не поняла: самое оно. Глаза, проблеск интереса в которых ей, хотелось бы верить, почудился — и дело вовсе не в разнице почти в пять лет.
— Предлагаешь пойти голым и разрисованным? — Сириус игриво прищурился и театральным жестом отбросил на диван две вешалки с какой-то одеждой. — Правильно, к Мордреду эти мантии!
Налюбовавшись лицами соратников, Блэк так же театрально вздохнул:
— Жаль, именинница вряд ли оценит. А вот к какой-нибудь симпатичной и остроумной леди я так как-нибудь обязательно загляну!
— Хочешь сказать, что я некрасивая и тупая, Блэк? — как-то нехорошо, без малейшего оттенка шутки в голосе, прищурилась Эммелина.
Слушать, как Сириус оправдывается, Марлин не стала — лишь мысленно помолилась Судьбе, чтобы той "леди" оказалась не она. Мы можем всей душой любить звёзды издалека. Но вряд ли обрадуемся, если пылающий газовый шар пожелает тесного общения.
Она наконец отпила из своей уже не греющей ладони чашки. Ароматный чай оказался горько-безвкусным на поверку, и эта мелочь почему-то испортила настроение окончательно.
* * *
Листы, листики и листочки разлетались из чёрной папки на завязках, как их тёзки с живого дерева. Скользили по тёмным доскам, парили под самым потолком, стремились за окно, в солнечный январь. Завороженная живой картиной Марлин не сразу сообразила, что произошла катастрофа. И лишь бросившись подбирать первых «беглецов» оценила её масштабы.
Мать у плиты, робкая улыбка Люпина, настоящие люпины на скромной суровой могиле деда — даже оказавшись в пальцах творца, наброски попытались вырваться на свободу. Наскоро ухваченные карандашом объятия Молли и Артура, снегирь на убитой морозом ветке, отец с трубкой у камина — дракл, почему руки всего две?! Спящая на диване прямо в сапогах Эммелина, фарфоровые котята на каминной полке, Лиззи на карусели — волшебница ты, МакКиннон, или нет? Акцио, Акцио… надо было сразу закрыть проклятое окно!
Лишь через четверть часа Марлин сползла по стенке прямо на пол, тяжело дыша и прижимая к груди беспорядочную кипу рисунков. Дёрнул же дракл прихватить недоразобранную с утра папку на работу, а выходя — оставить её открытой на столе. И с чего, спрашивается, ей понадобилось проветриться на улице, если в кабинете уже было окно открыто? Правильно говорит отец: глупость человеческая предела не знает. Звучный удар двери об стену застал Марлин врасплох.
— Твоё? — Влетевший, как на пожар, Лестрейндж потряс перед её носом сперва тремя листами вместе, потом — каждым в отдельности. Серая башня под небесами, обвитая золотой косой, и печальная обладательница косы у окна — цветной эскиз, так и не ставший полноценной картиной. Акварельные горы Шотландии в тумане — они были нарисованы в ясный день, просто лист больше двух других пострадал от снега. Неумелое подражание японскому стилю, выкинуть которое почему-то который раз не поднималась рука — чёрная ветвь рябины с кроваво-алыми гроздьями на белом снегу.
— Э-э-э… с чего ты так решил? — почему-то смутилась Марлин. Лестрейндж аж зашипел со злости:
— Марлин, дери тебя драклы, не юли! Лондон не вымощен рисунками! Окно было открыто только твоё!
«Улики» как-то незаметно оказались у хозяйки на коленях, а ладонь больно стиснула плечо.
— На каком курсе академии искусств учишься? Очно или заочно? Почему я ни разу не видел твоих работ на выставках академии? Или ты учишься не в лондонском филиале? Или вообще не в академии? Я слышал, некоторые предпочитают учиться у магглов…
Марлин застыла, как Ступефаем приложенная. Ей послышалось, или Лестрейндж действительно назвал её по имени? И с чего он так разозлился вдруг? Марлин набралась наконец смелости посмотреть ему в глаза... и поняла, что лучше бы она этого не делала.
То, что она приняла за злость, оказалось гремучей смесью удивления, какой-то старой обиды и… неподдельного восхищения. И это оказалось ударом в солнечное сплетение похлеще тех, что Марлин вечно не успевала блокировать на тренировках по бою без палочек.
— Нигде я не учусь! — взвилась она, отчаянно дёргая плечом. — Ни у магглов, ни в академии — нигде! Это просто глупое детское увлечение!
— Какое, к дракловой матери, глупое и детское с таким талантом?!
— Какой, к дракловой матери, талант? — зло передразнила Марлин. Что-то скручивалось в горле в тугой комок, не давая дышать. — Прилежная самоучка — ни меньше, ни больше! И вообще, художник не профессия!
— Да кто тебе такое сказал?
— Все говорили! И родители, и учителя в Хогвартсе!
Лестрейндж переменился в лице и поднялся на ноги, отпустив наконец её многострадальное плечо. Подвёл черту, будто сам себе не веря:
— То есть ты хочешь сказать, что быть весьма посредственным арифмантом — одарённые в таких дырах не работают — так вот, что быть посредственным арифмантом лучше, чем прекрас… ах, да, я забыл, что родители и учителя лучше тебя знают, хорошо у тебя получается или нет — чем посредственным художником?
— Художник не профессия, — упрямо повторила Марлин, стараясь дышать глубоко. Она что — плакать собралась? Было бы, о чём плакать!
И без того не самую правильную мимику Лестрейнджа перекосило так, будто он стакан Бодроперцового залпом выпил.
— Не ты первая, не ты последняя, — ни к Хогсмиду ни к Лондону пробормотал он себе под нос. Ещё раз нахмурился, прежде чем натянуть небрежную усмешку на лицо. — Что же, раз разговор об искусстве не задался, перейдём к политике. Как скоро мне ждать в гости бравых ребят в красном?
— Каких ребят? — не сразу сообразила погружённая в свои переживания Марлин. — Авроров, что ли? Мне-то откуда знать? Как промах допустишь — тогда и жди.
Лестрейндж несколько секунд осмысливал услышанное. А когда осмыслил, лицо его стало достойным немедленного запечатления — будто рогатого гиппогрифа узрел или что-то ещё, в принципе, объяснимое, но шокирующее, когда видишь в первый раз.
— Ты хочешь сказать, — начал он, тщательно подбирая каждое слово, — что тебе в голову за всё это время ни разу не пришла дурная мысль: «Сама умру и семью под удар поставлю, но враг на свободе гулять не будет»?
Марлин с досадой сморщила нос. Что тут сказать? Мысль-то, конечно, приходила… Но для осуществления этой мысли надо было быть беспредельно (и бездумно) преданным Ордену фанатиком.
Да, она эгоистична и труслива, раз решительным действиям предпочитает унизительно шаткое перемирие. Лестрейндж не знает, что сам только что ответил на свой вопрос, озвучив невозможную для Марлин жертву: «и семью под удар поставлю». Опытный аврор, конечно, противник серьёзный, но с женой и дочерью за спиной и ярмом принципов на шее против группы готовых мстить за товарища Пожирателей — ничто. В том, что Дамблдор озаботится… нет, нельзя так думать!.. в том, что Дамблдор успеет спрятать её семью, Марлин почему-то при всём желании быть уверенной не могла.
Озвучить всё это Лестрейнджу и показать тем самым все свои слабости было бы глупо даже для неё. Просто кивнуть было бы ещё глупее. Молчание затягивалось.
— Начнём с того, что ты враг Ордена. Ордена, но не мой личный. — Каждое слово, проталкиваясь в пересохшее горло, задевало невидимый колок, и струна внутри натягивалась с низким гулом. Нельзя вот так запросто рассказать то, за что ты презираешь себя не первый год. — Пока ты не причинил вреда тем, кто мне дорог, я не испытываю к тебе ненависти. А разногласий и неприязни не хватит, чтобы заставить меня своей рукой отправить кого-то к дементорам. Я слышала рассказы отца об Азкабане… этого не заслуживает никто.
«Разве что Тот-Кого-Нельзя-Называть. Грюм был прав: я тряпка, причём настолько, что даже преступнику и тёмному магу, у которого наверняка руки в крови по локоть, не могу обеспечить кару. А ведь с этим наказанием не мне спорить — его придумали люди намного умнее меня. И сейчас я сижу на полу, мну в руках собственные рисунки и этому же преступнику всё рассказываю, чтобы показаться… сильной»
— Ещё я хорошо помню, чем тебе обязана…
— Это вышло случайно.
— Всё равно. Как говорит мой отец, важен результат.
Струна звенела, натягиваясь меж рёбрами, заменяя стержень, которого у Марлин никогда не было. Ну же, рассказывать — так всё? Расписываться — так под всеми пунктами своей пристрастности в этом деле?
— И наконец. — Марлин судорожно перевела дыхание. — Понимаешь, есть люди… не похожие на большинство. Может, я уже давно сошла с ума, и мне это просто кажется… не могу же я одна замечать разницу… но этих людей мало. Было бы глупо упустить возможность хотя бы попытаться узнать одного из них получше.
И наступила тишина. Пронзительная такая, прозрачная. Даже листы перестали шуршать в руках. Отделившись от общей волны света, холодный луч солнца упал на старый ковёр и пополз, вытягиваясь, через весь кабинет.
Когда луч достиг двери, Лестрейндж заговорил. Марлин почти хотела поверить в его слова. Какие слова? Что она фантазёрка, сумасшедшая или старается скрыть правду нелепыми выдумками — и какая разница, было ли это сказано вправду или просто послышалось. Но, увы, боязнь оказаться в Мунго из-за странных приступов гула в ушах уже давно заставила Марлин научиться читать по губам. Ничего подобного Лестрейндж не сказал. А сказал он:
— Чем эти люди отличаются от других? Каковы, так сказать, критерии оценивания?
Марлин невидящим взглядом уставилась на замершую полосу света. Трудно загнать в рамки слов то, что ты просто понимаешь каким-то шестым чувством уже много лет.
«Какая нам разница, что делает Министерство? Мы — не Министерство».
— У них всегда есть своё мнение. Они никогда не соглашаются бездумно с общими решениями, даже если эти решения одобряет кто-то более… авторитетный.
«В стране война! Дьявол, мама, какой Браун, какое «замуж»?! Я хочу защищать свою страну и до победы даже слышать не желаю о свадьбе, хоть бы сам Мерлин приказал!
— Они сами выбирают свою дорогу — слушая других, но не слушаясь.
«Ты слышала? Говорят, Блэк сбежал из дома — он давно уже с семьёй не ладил. У Поттера теперь живёт».
— Когда из ситуации нет выхода, они выходят через вход. Или через окно. А то и вовсе сквозь стену. В смысле, делают что-то такое, что нормальному человеку и в голову бы не пришло.
Прервало Марлин шуршание. Лестрейндж, прислонившись к стене, аккуратно по ней сполз и уселся поудобнее прямо на полу. Марлин не смогла удержаться от улыбки — настолько это движение, типичное для привыкшего сидеть в засаде и прятаться от авроров человека, смотрелось нелепо в этой ситуации.
— Ну и глаза у них... живые. Не в смысле "красивые", "яркого цвета" или "подвижные" — и у кукол такие бывают... С живым выражением, вот. — Марлин неловко пожала плечами и улыбнулась снова, но уже невесело. — Теперь с полным правом можешь спрашивать, всё ли у меня в порядке с головой.
Лестрейндж несколько секунд смотрел на неё, как на какой-то важный документ, в подлинности которого он сомневался (Марлин вспомнила свои попытки сотворить графическую новеллу, мысленно дорисовала над головой поверенного кружочек с надписью "Вы уверены, что хотите предоставить это в качестве доказательства на суде?" и невольно фыркнула). Потом вкрадчиво поинтересовался:
— А в семье у тебя всё было в порядке? С пониманием там, доверием, отношениями с родителями. Ненормально столько думать и при этом открывать рот только для разговоров на бытовые темы.
Пальцы скрутило судорогой — не то схватиться за палочку хотелось, не то выцарапать глаза. "Хватит. Не лезь дальше. Не смей".
Стоп... откуда?..
— Ты следил за мной?!
— Нет, отпустил с таким компроматом и даже не подумал проконтролировать ситуацию, — издевательски фыркнул Лестрейндж. — Следил, естественно. Слежу и буду следить.
— Лично? — тут же ухватилась за нестыковку Марлин. Из рассказов отца о том, как ведётся наблюдение за подозрительным объектом, она давно поняла: с другими занятиями это несовместимо.
— Есть способы, — прозвучал туманный ответ. Марлин чуть не выругалась: вот и думай теперь, блефует или вправду... — И могу сказать точно: поведение Марионетки при мышлении Зрячего встречаю первый раз.
...Марлин наматывала бахрому шарфа на палец, страдальчески сдвинув брови к переносице. Лестрейндж, только что явно собиравшийся выложить всё и разом, теперь с молчаливым интересом ждал попытки угадать. Солнечный луч полз в угол по полу. Неведомая, сказочная, полная непонятного смысла... дребедень творилась, как порядочной части вселенского абсурда и положено: уверенно и беспощадно.
— Архетипы? — была наконец выдана единственная умная мысль... относительно умная. "Всё в природе, в искусстве, в человеке — новизна и одновременно архетип", — говорил мсье Дюбуа, шагая по скрипучему паркету, будто разговаривая с давно умершим собеседником или с самим собой.
Лестрейндж согласился подозрительно легко:
— Да, — потянулся, хрустнув пальцами, и добавил: — Или нет. Не знаю. У того рисунка подписи не было.
Марлин только сейчас заметила, что светлая полоса уже не делит комнату пополам. Сидящему на полу Лестрейнджу не хватало только трубки в руке и перьев в растрепавшихся волосах. Может, ещё кисточек по краю расстёгнутого пальто. А так — шаман, как есть. "Слушай историю, скво..."
— Рисунок на последнем листе завалявшейся в библиотеке старой-старой тетради, — произнёс он нараспев. — Рисунок из тех, что рисуют в момент вынужденного ожидания. Или потому что на новую тему места уже не хватит, а оставлять пустоту на произвол судьбы как-то тревожно.
У него даже голос стал другим: выразительным и одновременно лишённым интонации; спокойным, но не холодным.
— Как система координат: по вертикали "мышление", по горизонтали "поведение". Как разметка компаса: "Марионетка" слева, "Игрок" справа; "Слепец" снизу, "Зрячий" сверху. И какая-то руна посередине, уже не помню.
— Подписи были сделаны рунами? — уточнила Марлин.
Рисунок и руны в старой тетради... как в сказке о каком-то тайном знании. Бахрома снова кольцами ложилась на палец.
— Хочешь сказать, что мой перевод может быть неточен?
Лестрейндж резко дёрнул головой, и транс пропал. Чихнул кто-то на улице, колыхнулись занавески, заныла затёкшая спина. Воспоминание о дожидающихся на столе папках настроения не улучшило.
— Хочу сказать, что где-то здесь должна быть мораль, — ответила Марлин почти с раздражением. И содрогнулась, увидев наконец симметричную улыбку Лестрейнджа. Точнее, симметричный жуткий оскал.
— Мораль в том, что на свете нет морали. Или играешь ты — или играют тобой. Или ты это видишь — или нет. Если играешь вслепую, рано или поздно будут играть тобой. Если видишь, но всё равно позволяешь собой играть...
* * *
— Сам ты сумасшедший! — с чувством сообщила Марлин фонарному столбу в полумиле от дома — ответ, по классическому закону подлости, удалось найти только через несколько часов. — Тетрадь, руны... совсем от ритуалов своих крыша поехала!
Фонарь мигнул, и неприятное предчувствие тоже "мигнуло", снова разлившись противным холодком по спине.
— ...и сильно рискуешь. Потому что не ты одна смотришь людям в глаза.
Скрытая угроза? Или предупреждение без задней мысли, откровенность за откровенность?
Когда-то она видела картину — эксперимент кого-то из старших учеников мсье Дюбуа. Справа осенняя улица в тёплых тонах: золотистые шары света фонарей и лимонные квадраты окон, карминные и апельсиновые пятна листьев на сухом асфальте — чёрном, но кажущемся тёмно-шоколадным. Слева та же улица, но серый дождь "глушит" белёсо-голубоватый свет фонарей, а отдающий синевой асфальт болезненно пуст и тёмен — окна черны, как голые ветви деревьев. И слева направо тянется нечто вроде щупалец: одна реальность проникает в другую.
Марлин затрясло под вдруг налетевшим ледяным ветром. Лестрейндж, контора, ставшая привычной липкая ложь на языке, из-за которой во всём вокруг видится ещё более мерзкая ложь и с каждым днём становится выше стена отчуждения между тобой и миром; страх и ощущение ненадёжности всего вокруг — "щупальце" за "щупальцем" её жизнь превратилась в эту картину.
Только что-то подсказывало: началось это раньше Лестрейнджа и даже конторы. Намного раньше.
(Мне очень понравилась идея из группы "Типичный Поттероман", так что у Марлин теперь есть довольно оригинальная эстетика: https://ibb.co/cFsBXJ)
1) "Мальчик-звезда" Оскара Уайльда
 |
Бешеный Воробей Онлайн
|
|
И...ивэн? Ну пекло, ну сразу - и почти в самое сердце :((
1 |
|
|
Jenaferавтор
|
|
Бешеный Воробей
Ивэн? А Вы ничего не заметили? |
|
 |
|
|
Многообещающая завязка, интересно. Мне вообще все интересно про первую магическую, хочется почитать про этих персонажей, с разных сторон.
Из замечаний: из-за красивостей языка порой сложно уследить за смыслом и понять, что, собственно, происходит. |
|
|
Jenaferавтор
|
|
Catherine17, спасибо за отзыв! Увы, "Прятки с самим собой" продолжены не будут. Я хотела удалить, но в итоге решила: пусть висят.
Насчёт красивостей... возможно. Просто хотелось создать эффект полного погружения. |
|
|
|
|
Jenafer
Жаль :((( Не надо удалять. |
|
|
Jenaferавтор
|
|
Catherine17, нет-нет, не буду, конечно! По себе знаю, что удалившему - пусть неидеальное! пусть неоконченное! - автору хочется постучать по голове. :)
(А вообще подумываю сделать из этого ориджинал) 1 |
|
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу