Подменыш (джен)

Последний документально подтвержденный случай подмены детей волшебными созданиями произошел еще в прошлом веке. С тех пор ничего подобного не повторялось, но все же следует помнить: когда под полной луной цветут белые дромеи, лучше не выпускать детей из дома.

После того как был повержен Волдеморт, мне, как и многим, верилось, что все плохое в моей жизни закончилось, потому что больше не придется вздрагивать по ночам от резких звуков, а утром дрожащими руками листать газету, боясь увидеть там знакомые имена. А все прочее — обычные житейские неприятности, мелочи, не стоящие внимания; их легко будет пережить. Мне оставалось заблуждаться еще шесть с половиной лет. Кому-то, наверное, дольше…

Моя дочка любила гулять по ночам — и летом, когда в саду пахло свежестью и цветами, и зимой, когда снег поскрипывал под ногами и отблескивал синевой в дрожащем свете Люмоса. Я называла ее Луной, моим Ночным Солнышком, а она смеялась, и отпускала мою руку, и бежала за калитку — так быстро, словно пыталась взлететь.

И однажды она не вернулась.

Я даже не забеспокоилась сначала. Никаких дурных предчувствий у меня не было, и мурашки не пробегали по коже. Просто я медленно шла следом, улыбалась, слушала трескотню цикад — и вдруг у забора увидела это.

Оно было ничуть не похоже на мою дочь. Нет, по отдельности-то все было правильно — и лицо, и одежда, и волосы, — только мне хватило одного взгляда, чтобы понять: не то. Чужое. Подменыш.

Оно лежало на траве, не пытаясь подняться, и смотрело мимо меня пустым бессмысленным взглядом. В приоткрытой пасти белели острые зубки, а из-под волос торчали чуть заостренные ушки — в них не было сережек.

И никакого следа моей Луны.

* * *

И очевидцы, и легенды сходятся в одном: оттуда можно вернуться. Пока ушедшие помнят родной дом, пока в этом доме помнят о них, еще не все потеряно.

В аврорат я обратилась от отчаяния — знала, что это не поможет, как не помогли поиски, к которым мы с Ксено подключили всех соседей. И ничуть не удивилась, когда авроры объявили, что не собираются никого искать. «Госпожа Лавгуд, естественно, что у вас стресс — но подменыши, похищения? Это же сказки. Легенды, понимаете? Посмотрите сюда. Вот ваша дочь, никто ее не похищал, просто она попала под неизвестное магической науке проклятье». Предложили отправить ее в Мунго, в компанию к Лонгботтомам. Я отказалась; они не настаивали.

Полянка с дромеями нашлась на третий день. Слишком поздно, они уже отцвели, и ворота закрылись, забрав Луну и оставив меня на этой стороне. С подменышем. На целый год, не меньше. А моя девочка? Каково ей будет одной, неизвестно где? С пеленок она боялась оставаться в одиночестве даже на несколько минут, и заходилась плачем, как только я выходила из комнаты. В конце концов я создала для нее артефакт в виде крохотных сережек-редисочек, чтобы она всегда чувствовала мою любовь и знала, что я ни за что ее не брошу. Теперь оставалось лишь надеяться, что сережки помогут ей, где бы она сейчас ни находилась.

Я шла домой, давясь всхлипами и больше всего на свете мечтая вволю порыдать в объятиях Ксено. Доброго, надежного, самого лучшего. Не получилось — стоило мне уткнуться мокрым носом в его плечо, и он тут же отстранился и отошел на пару шагов, так, что между нами оказался стол, а потом что-то забормотал о редакции, подписчиках и сроках и аппарировал прямо из комнаты. А я схватила в охапку подменыша и все-таки разревелась.

Нет, Ксено не ушел от нас. Позже я поняла, как мне с ним повезло, ведь все мои знакомые были согласны с аврорами и наперебой предлагали нам «замечательных специалистов», которые непременно снимут с Луны ужасное проклятье. Ксено один обеспечивал семью, потому что я больше не могла зарабатывать и перебивалась созданием простеньких артефактов на продажу; иногда он оставался посидеть с подменышем, давая мне возможность хоть немного развеяться и отдохнуть, но плакать у него на плече я больше не пыталась, даже когда он не пропадал на работе круглые сутки. Зато в моем распоряжении всегда были ванная комната, большой белый носовой платок — и, конечно, подменыш.

У нее были тоненькие ножки, на которых она не могла стоять без поддержки, и полупрозрачные крылышки, которые вяло трепыхались и не давали ей спать на спине. Она не разговаривала, не выполняла ничьих просьб и совершенно не умела себя обслуживать. Когда я совала ей в рот печенье или яблоко, она все выплевывала, а ела только протертую пищу, то и дело норовя залезть пальцами в тарелку.

Ко мне приходили друзья, смотрели на мою «дочку» с плохо скрытым ужасом и любопытством и говорили дежурное «держись». Как же я возненавидела это слово! Его, и еще фразу: «Ты сильная». Я совершенно не ощущала себя сильной. Просто рядом больше не было никого, кто бы взял на себя эту ношу. Мне некуда было деваться; я ждала, когда зацветут дромеи — и кормила подменыша, и меняла ей подгузники, пела песенки и гладила ей животик, когда она плакала по ночам. А гости приходили все реже и реже.

Подменыш научилась смотреть мне в глаза; иногда подползала, дергала за волосы, облизывала мне руку или плечо и, стоило зазеваться, впивалась зубами — не со зла, а просто так, поприветствовать. Она вообще предпочитала все облизывать и пробовать на зуб, особенно ей нравились ремешки от обуви и колечки от пирамидок. Собирать эти пирамидки, ставить кубик на кубик или играть с куклой она ни разу даже не попыталась.

Зато всяческие музыкальные игрушки она очень полюбила; быстро соображала, в каком месте надавить, чтобы игрушка пищала или звучала песенка, нажимала и слушала час за часом, пока не выдыхались чары. Когда очередная штуковина замолкала, она не плакала и не требовала немедленно починить ее, только время от времени вновь подползала к ней и пробовала пальцем — вдруг опять заиграет?

Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы понять: бесполезно требовать от нее того, на что она в принципе не способна. Погрызенные книжки отправились в шкаф, и я больше не повторяла по сотне раз на дню: «А где у нас носик? Вот носик. Носик, носик. А теперь покажи сама, где у нас носик?» В ее комнате остались только музыкальные игрушки, штучки-погрызушки, и еще появился спортивный уголок. Я все-таки надеялась, что когда-нибудь она научится ходить.

Каждый вечер она пела, точнее, тоненько подвывала, раскачиваясь на четвереньках; порой в ее завываниях слышалось «мама», и в такие минуты на меня волной накатывало раздражение пополам с жалостью, и я в очередной раз уговаривала себя подождать. Еще немножко, еще совсем капельку.

Едва сошел снег, я начала каждый день бегать на поляну, и к тому времени как на дромеях завязались бутоны, уже успела протоптать вокруг нее тропинку. Наконец долгожданная ночь настала. Я отлевитировала подменыша к полянке, посадила в трансфигурированный из бревна манежик и стала ждать. Ждала, когда поднялся ветер. Ждала, когда полную луну стали затягивать тучи. И даже когда мелкий дождик превратился в ливень, а скулеж подменыша в обиженный рев — ждала. Но когда сквозь шелест дождя, и детский плач, и гул крови в ушах мне послышался крик Луны: «Мамочка, я не могу пройти!» — я не выдержала.

Не помню, что я кричала. Кажется, я схватила подменыша и трясла ее как грушу. С корнем выдирала проклятые дромеи и втаптывала в грязь. У них был нецветочный, неправильный запах, как будто в бутылке из-под сливочного пива оказалась маггловская шипучка. Меня звали, хватали за руки, хлопали по щекам. Потом влили в рот что-то горькое, от чего лес на мгновение показался светлым, ярким…

В себя я пришла утром — спокойная, безразличная. Выслушала упреки Ксено и отвернулась к стене. Мысли в голове перекатывались, как льдинки в стакане. Во всем виновата подменыш. Она украла у меня мою Луну, она сделала так, что сегодня у нас ничего не получилось. Значит, она должна ее вернуть. И исчезнуть из моей жизни.

* * *

Возможно, тот мир прекраснее, чем наш. Возможно, он и гармоничнее, и добрее. Но в любом случае, людям там места нет.

Тучи разошлись, и мне в глаза сквозь оконное стекло попал луч заходящего солнца. Вздохнув, я отложила очередную книгу, в которой все равно не было ничего полезного, и вытянулась на диване. Лу подползла ближе, взяла мою руку и положила себе на щеку. Я любила читать лежа, ей нравилось составлять мне компанию; нужно было только не давать ей рвать и жевать страницы, а скрывать свою неприязнь я научилась давным-давно — все-таки прошло почти два года с того дня, как я нашла ее у калитки.

Она так и не встала на ноги, зато научилась летать на этих своих несерьезных крылышках, а еще выращивать цветы и душистые травы. После того как мы не дождались урожая тыкв, но до самой осени любовались цветущей тыквенной зеленью, к овощам я решила ее не подпускать. Каждый раз после возни в саду она прилетала, вся вымазанная в земле, а если я не успевала уследить, то еще и облизывала свои грязные руки. Однако живот у нее от этого не болел, и я не обращала внимания на такую ее неприятную привычку. Может, у ее сородичей принято вылизываться; в конце концов, поведением она напоминала не человека, а какую-то зверюшку.

Я практически наступила себе на горло, но все-таки научилась звать ее по имени. «Эй, ты», «подменыш» и «горе мое» превратились в «Лу». Неизвестно, бывают ли вообще имена у таких, как она, но на «Лу» она реагировала — правда, через раз — поднимала голову и искала глазами, кто же ее позвал. Ксено считал, что я смирилась и приняла подменыша, забыв про дочь. Я не стала его разубеждать; каждый раз, когда у меня мелькала мысль рассказать ему о своих планах, я вспоминала, как он отказался поддержать меня в тот страшный день, и закрывала рот. И старалась не думать об утекающих сквозь пальцы мгновениях, не гадать о том, какой вернется моя Луна — вдруг она тоже позабудет человеческую речь и начнет грызть спинку кровати? — и хотя бы в туалете не читать книги об иных мирах и контроле над разумом.

Да и чем мог помочь Ксено? Мне было необходимо заставить Лу открыть проход в другой мир, но ни Империус, ни подчиняющие зелья никак на нее не действовали — видимо, раз мозгов нет, то и зацепиться не за что. Оставалось слияние сознаний, опасный эксперимент, требующий от меня душевных и магических сил, а от подменыша — доверия. Поэтому, когда она подползала ко мне, когда облизывала мои щеки и ела из моих рук, я улыбалась, с каждым днем все явственнее ощущая, как поддаются туманные стены ее разума. И моего тоже; но тут всегда побеждает тот, чья воля сильнее — а что мог мне противопоставить ребенок, для которого я была самым близким человеком на земле?

Лу лежала тихо, и я постепенно задремала. Мне приснилось, как я босиком, на цыпочках пробираюсь в Отдел Тайн; не встретив ни единой живой души, прохожу в библиотеку, где до самого горизонта стоят стеллажи, полные пыльных томов, читаю на одном из них свое имя и понимаю, что вот же она — та книга, что расскажет мне, как пройти по дороге из белых дромей и попасть в мир, куда ушла моя дочь. Вот только ноги совсем заледенели на каменных плитах, я пытаюсь их согреть, но ничего не помогает, они холодные, негнущиеся и синюшные. Ужасно хочется чихнуть; я изо всех сил сдерживаюсь, боясь, что на шум набегут невыразимцы, но все равно чихаю, да так сильно, что с ближайших полок падают книги — и просыпаюсь.

Окно было открыто нараспашку, и мои босые ноги холодил ветер. Лу нигде не было. Ну что ее понесло во двор посреди ночи? Я встала, передернулась, почувствовав стылый пол под ступнями, и вытащила из-под дивана меховые тапочки.

Ночь была тиха, спокойна и светла, но у меня вдруг закололо в груди, а под кожей словно потек жидкий лед. Я замерла, не в силах сдвинуться с места. От того, что притаилось во дворе, даже дом не казался надежным убежищем, но прошла минута, другая, а на меня так никто и не напал. Шепотом, чтобы только не вспугнуть это неверное спокойствие, я позвала: «Лу!» За углом дома раздался детский смех, и я вдруг поняла, почему мне так страшно: к запаху влажной земли и трав примешивались другие нотки — едва-едва различимо, на грани восприятия, ночь пахла дромеями. Я позвала уже громче: «Лу! Иди ко мне, моя маленькая», — прислушалась до боли в стиснутых в кулаки пальцах, но больше до меня не донеслось ни звука.

Я медленно шагнула вперед, уговаривая себя, что глупо бояться цветов. Хрупких белых цветов, которые не пахнут цветами.

На самой большой клумбе на заднем дворе уже несколько лет ничего не росло. Сначала мне было недосуг заниматься посадками, потом там принялась копаться Лу, но из изрытой земли не появилось даже сорняков. Зато теперь Лу стояла на четвереньках на краю клумбы, раскачивалась и тихонечко, на одной ноте выла, а за ней среди искрящихся белых дромей, словно в сугробе, лежала Луна — положила ладонь под щеку и спала, свернувшись калачиком. Из-под слишком короткой юбки торчали длинные ноги в стоптанных сандалиях, а в ухе краснела сережка-редисочка.

Я не успела задуматься о том, что вижу, понеслась — вперед, вперед, коснуться, схватить, обнять. Перемахнула через низенький бордюрчик, отпихнула в сторону подменыша — и рухнула в белую бездну с нецветочным запахом, самую малость не дотянувшись до открывающей глаза Луны. На мне повисла Лу — обхватила руками, ногами, вцепилась зубами в плечо, — и поволокла куда-то, яростно работая крыльями.

Запах то ослабевал, то становился сильнее; похоже, именно он позволял Лу как-то ориентироваться в этом туманном мире. А она летела очень уверенно, ловко избегая каких-то монстров, тянущих к нам свои длинные лапы — или это были ветви деревьев? Куда-то исчезла моя волшебная палочка, с ноги соскользнул тапочек и сгинул в тумане. Мгла окутывала мои мысли и чувства, стирая барьеры сознания. Существовал только этот полет, и крылатая девочка Лу, которая ощущалась почти как часть меня — и еще одна девочка, которая проснулась в сугробе из белых цветов. Кажется, это я вернула ее домой.

Мы опустились, когда с неба стеклянными капельками начал сочиться рассвет, унося с собой память о лунном свете, чьих-то ласковых пальцах и запахе дромей. Зато фантасмагория красок и форм постепенно облекалась в знакомые слова; растения, животные и облака обретали имена.

По волосам Лу вскарабкался мозгошмыг и шустро ввинтился ей в ухо — розовое, аккуратное ухо, но все же чего-то в нем недоставало. Какой-то крохотной, важной мелочи… нет, не вспомнить.

— Мама, — сказала Лу, взяла мою руку и прижала к своей щеке.

Я встряхнулась, прогоняя глупую тоску, улыбнулась и погладила ее по голове.