Визитер (джен)

Страшнее всего в Азкабане для Эйвери оказалось одиночество. Дементоров новые власти оттуда то ли убрали, то ли не смогли вернуть обратно на службу присягнувших Темному Лорду тварей, так что поначалу Эйвери даже обрадовался. Светлых воспоминаний в его жизни было не настолько много, чтобы отдавать их на потребу нежити, и Эйвери наивно полагал, что без дементоров заключение будет не настолько страшным. Прежние решетки на дверях камер, через которые заключенные могли видеть друг друга, сменили массивные железные двери с узким окошечком, в которое просовывали еду, и которое было закрыто все остальное время. Он поначалу пытался рассмотреть, что находится в коридоре — но кто-то очень умный и безжалостный расположил окошечко так, что видеть из него можно было только кусок стены. На камере были заглушающие чары — и Эйвери, который пытался перестукиваться с соседями, с горечью убедился, что не слышит ни звука. Не было слышно ни плеска волн за стенами, ни птичьих криков за абсолютно непрозрачным окном у самого потолка, до которого мог бы дотянуться разве что великан, ни даже шагов надзирателей в коридоре. Тишина — страшная, абсолютная, пугающая…

В прошлый раз, когда он попал сюда после сражения в Отделе Тайн, можно было переговариваться с соседями, которыми у него были Лестрейнджи справа и слева и МакНейр напротив, теперь же он обрадовался бы кому угодно — даже Кэрроу, которых не переносил. Или дементорам — Мальсибер потом сказал, что почти научился с ними общаться. Не слишком общительный от природы, Эйвери думал, что сможет легко пережить такое воистину одиночное заключение, и ошибся. В очередной раз в своей неприкаянной жизни. Ошибки он совершал не слишком часто — зато все они были фатальными. И самой страшной его ошибкой стало вступление в ряды Пожирателей смерти. Он почти сразу же понял, куда попал на самом деле, но пути назад уже не было — Лорд отпускал своих клейменых рабов только на тот свет. Если он, конечно, вообще был, этот самый «тот свет». Эйвери все чаще казалось, что никакого того света нет, как нет и этого света, и мира за стенами его камеры. В мире не было ничего, кроме тишины, одиночества и презрения к себе самому. «Ничтожество!» — называл его отец, и Эйвери со стыдом понимал, что отец был абсолютно прав. А потом начались сны, в которых к нему приходили все убитые у него на глазах во время рейдов — и убитые им самим. Горели дома, кричали раненые, плакали потерявшие родителей дети, визгливо хохотала безумная Беллатрикс, равнодушно распоряжался Долохов… и в небе над ними мертвенным огнем горела Темная метка. Череп с выползающей из его рта змеей. И Эйвери просыпался с криком — и безумно колотящимся сердцем. Он знал, что получил по заслугам, и только иногда малодушно сожалел о том, что не нашел сил при аресте принять постоянно носимый с собой яд.

Появившуюся в камере крысу он поначалу принял за галлюцинацию — и решил, что к нему явился Хвост. Питер Петтигрю, предатель и ничтожество — кто еще мог прийти к такому же ничтожеству, каким он считал себя? Право слово, он предпочел бы видеть кого угодно — но дождался именно Хвоста. Здоровенный бурый крысюк по-хозяйски пробежался по камере, и Эйвери вдруг понял, что это не Петтигрю. Крыса была самой настоящей.

— Эй, — позвал его Эйвери. Крыс тотчас же остановился и уставился на него без всякой опаски. — Как ты сюда попал?

Крыс, разумеется, ничего не ответил, но взгляд, брошенный им на Эйвери, был весьма красноречивым.

— Прости, я не подумал, — поспешил извиниться Эйвери. — Это я тут узник, а ты свободное существо. Можешь ходить, где вздумается.

Звук собственного голоса показался ему странным и непривычным. Отвык…

— Мне жаль, но я ничем не смогу тебя угостить, — он смущенно развел руками. — Но, может быть, ты заглянешь после ужина?

Крыс задумчиво подергал усами.

— У меня будет хлеб и каша, — Эйвери вздохнул. — Возможно, в каше отыщутся несколько кусочков рыбы. Ты рыбу любишь?

Крыс оценивающе посмотрел на него.

— Я не хотел бы быть навязчивым, — пробормотал Эйвери, — но все же…

Крысюк, не удостоив его ответом, скрылся в углу камеры — и Эйвери, который решил посмотреть, что же там такое, обнаружил крошечное отверстие у самого пола. Как туда пролез довольно крупный крыс — это явно был самец, Эйвери в этом был абсолютно уверен — осталось для него загадкой.

После ужина крыс все-таки появился — и благосклонно принял подношение из кусочка хлеба и крошечного кусочка разваренной рыбы, обнаруженного Эйвери в каше. Насытившись, крыс умылся — он оказался очень чистоплотной тварью — и скрылся в крысином лазе. Только мелькнул длинный голый хвост.

С тех пор крыс, названный Визитером, стал приходить ежедневно, и Эйвери ожидал его визитов, как не ждал даже подарков в раннем детстве. Визитер съедал угощение, умывался — а Эйвери разговаривал с ним. О погоде, о вкусе каши, о своем детстве, о прочитанных книгах… Последние рассказы крысу чем-то нравились, и он задерживался в камере дольше. Эйвери пересказал ему, кажется, почти все, что когда-то прочитал, память у него была практически идеальной. Крыс выслушивал чеканные латинские фразы и наполненные двойным и тройным смыслом арамейские, быструю французскую речь и певучий валлийский говор, словно выжженный солнцем юга иврит и тягучий, как северный мед, финский язык… Сколько времени продолжались эти визиты, Эйвери не знал — но был почти счастлив.

А однажды Визитер не пришел. Сначала Эйвери решил, что Визитер придет на обед — в обеденном пайке иногда попадались кусочки овощей, до которых крыс был великим охотником, но и после обеда в камере было пусто. И после ужина, и на следующий день… И тогда Эйвери понял, что Визитер больше не придет никогда. Крысы живут недолго — а на бурой шкурке Визитера ему в последнее время мерещилась проседь.

Эйвери посмотрел на горку сухариков, которую он с отчаянной надеждой продолжал собирать для Визитера, и беззвучно заплакал, кроша уже ненужное лакомство в руках.