В чужой шкуре (гет)

Дом возвышается. Над полем из колосков и над косым забором, над волнистой тропкой и над всем вообще. Дом незаметен. Таков феномен — с пустыря его не видно вовсе. Одинокий и ветхий, он выглядит старше, чем есть.

Слепой не знает, сколько ему лет. Ни дому, ни ему самому. Здесь нет счета времени, есть просто — время. Слепой рад и этому.

Лес провожает его до порога и отступает, как ужаленный. Слепой чувствует его — всем своим существом — и хочет передохнуть от этого ощущения. Он отпирает дверь и проскальзывает внутрь — тихий, как тень. Ноги у него мягкие и чужие, они еще помнят, как были волчьими и гнулись во все стороны.

На веранде горит лампа в зеленом абажуре, слабым потоком освещая стол. В доме — полумрак. Желто-зеленые блики светлячков.

Слепой узнает гостя раньше, чем успевает разглядеть. Работают давние привычки — он прислушивается к дыханию стен, скрипу половиц и стуку ложки о дно кофейной банки.

К шагам — тяжелым, небрежным, будто кто-то путается в собственных ногах. А может, и нарочно так топает. Предупреждает о своем появлении, не умея сказать.

И не оборачивается Крыса тоже, конечно, специально.

Слепой ее не окликает.

От нее пахнет кровью и нетерпением, хотя последнее Слепой ощущает только в резкости движений. Что-то грохочет. Посуда. Крыса ставит чашки на стол, и если хоть одна из них уцелела, то чудом.

Слепому интересно, где она шастала, раз вернулась в таком состоянии. Но он не задает вопросов. Захочет — расскажет сама. Проблема в том, что Крыса не захочет, если ее не толкнуть.

Она никогда ничего не хочет.

Слепой тащится к кровати, забирается на нее и вслушивается в пустоту. Пустоту принесла с собой Крыса, зачем она это сделала, Слепой не понимает. Она на него давит — пустота, а не Крыса — всеми своими уродливыми углами. Царапает.

А Крыса с шумом прихлебывает кофе — горячий. Слепой не идет на зов, а в том, что это зов, он даже не сомневается. Он знает Крысу. Просить она не умеет.

— Неси сюда свой кофе, Крыса, — говорит он, свесив до пола руку.

Кости его становятся пластичными после ночных прогулок. Хочется замереть. Слепой позволяет себе всё, что хочется. Если это возможно. Потому что если не он сам, то кто же другой позволит? Всё — никто. Он замирает, растянувшись на кровати, и дает себе время приобрести форму. Принять ее.

— Кто я такая, чтобы носить тебе кофе в постель? — откликается Крыса мрачно — не в настроении. Лучше бы ей молчать, но молчать ей нельзя. Только не сегодня. Зачем-то же она пришла. Откуда, интересно.

— Расскажи, — предлагает Слепой и повторяет вслух: — Интересно.

— О чем ты?

Крыса появляется в двери с чашкой кофе. С одной. Показательно прихлебывает из нее и не смотрит в глаза. Слепой даже не пытается поймать ее взгляд. Это бесполезно.

— Тебе очень хочется, я слышу. Расскажи.

Крыса плюхается на пол рядом с кроватью, ставит у ног чашку и вытряхивает последние сигареты из пачки. Закуривает. Пока она занята, Слепой утаскивает у нее чашку. Чашка полна только наполовину. Он выхлебывает кофе в два глотка и ставит ее обратно.

— Ну спасибо, — возмущается Крыса, но как-то тускло — дым без огня. — Я вырублюсь раньше, чем успею и два слова связать.

— Ты сказала больше, — замечает Слепой. — Попробуй еще.

Крыса глубоко затягивается. Потом говорит, обернувшись и скосив на Слепого глаза. Даже в полумраке — злые.

— Выдернешь у меня сигарету, получишь по рукам. Манеры у тебя дерьмо.

Слепой смеется — тихо и призрачно. Дольше, чем нужно.

Затихнув, говорит:

— Прости, — соскальзывает с кровати и плетется за второй чашкой. Ставит ее по другую сторону от Крысы. — Поспи, если хочешь. Если тебе это нужно.

Крыса зевает во весь рот и на ощупь хватает чашку, прежде чем отпить, говорит:

— Та брешь на свалке, где битые бутылки, заросла колючим кустарником. Но если прорвешься, выйдешь наружу, — и затыкает рот глотком кофе.

Будто боится сказать лишнего.

— Понятно, где ты так исцарапалась.

Крыса кривится, словно пьет лимонный сок. Татуировка на ее плече хищно скалится. Ради нее Крыса не носит длинных рукавов, а куцая куртка не защитит от колючек. Хотя у Крысы и своих — по горло.

— Забирайся, — мягко говорит Слепой, сдвигаясь.

На удивление, Крыса легко сдается — усталая. Укладывается на бок, и Слепой повторяет за ней это движение, прижимаясь худым и нескладным телом.

Крыса ерзает — такая же неудобная, а наконец замерев, выдает:

— Верно говорят, собака всегда предана человеку, — прямо-таки наплевательски.

— ...и помнит, где ее дом, чья рука ее кормит.

— Ты живешь наполовину.

— Ты так думаешь? — интересуется Слепой. Он знает, каково это — жить за двоих, он этого боится. У него есть мир, и лучше уж с кем-то его разделить, чем заменить вовсе.

Он думает сказать, что вернется, — только думает! — но Крыса слышит. Дергает одни плечом и заряжает ему по челюсти, аж зубы звякают. Это значит «плевать». Или даже «заткнись». Слепой еще не освоил до конца язык жестов. Он замолкает, тишина подпевает его мыслям стрекотом цикад.

Там он будет блуждать по чужим норам и выгрызать из них мышей, а наевшись досыта, помчится вперед. Лес его отпустит, мягко подтолкнув мохнатыми лапами. Через колючие кусты и битые осколки — он пронесется, как ветер, перескочив с шести лап на четыре, отыщет след.

А потом вернется обратно — домой.

В Наружности время течет медленнее. А время длиною в жизнь в собачьем облике — это перебор даже для оборотня.

Слепой закрывает зрячие в темноте глаза.

* * *

У Сфинкса самая странная на свете собака — немецкая овчарка-поводырь, обучающая других собак-поводырей. Я специально спрашивал у знающих людей, такого явления просто не существует⁽¹⁾.

1) Фрагмент из книги «Дом, в котором...» глава — Голоса из Наружности

Вернуться к тексту