Paper cranes (джен)

Плотная бумага, окрашенная в васильково-синий цвет с узором из мелких снежинок, никак не желала поддаваться, вечно загибаясь не в ту сторону в неумелых детских руках: неровно сходились края, откуда ни возьмись появлялись ненужные складки, и оттого фигурка выглядела кривой и помятой. Юри расстроенно вздохнул и отодвинул в сторону бумажного журавлика, заваливающегося на бок — крылья у него вышли разного размера; выбрав новый, на этот раз полосато-зеленый лист, он сложил его вдвое и старательно разгладил линию сгиба. Интересно, а в той легенде, которую Юри еще много лет назад рассказала Мари, что-то упоминалось о том, какими они должны получиться, или же дело было только в количестве?

— Говорят, если сделать тысячу журавликов, боги исполнят твое желание, — серьезным тоном заявила старшая сестра и заговорщически подмигнула.

И именно эти слова всплыли в памяти, когда Юри смотрел на экран старенького телевизора в раздевалке ледового дворца Хасецу и не мог отвести глаз от ясноглазого юноши с почти непроизносимым русским именем Виктор Никифоров, танцующего на болгарском льду.

В тот же вечер Юри вернулся домой с пакетом из канцелярского магазина, потратив последние карманные деньги на показанный Юко спортивный журнал и наборы для оригами. Виктор Никифоров, на журнальном фото обнимающий огромного лохматого пуделя кофейного окраса, заинтересованно взирал со стены на то, как Юри, сосредоточенно пыхтя, одну за другой складывал бумажных птичек, пока на столе не образовалась пестрая журавлиная стая. От коньков болели ноги, а от монотонной работы теперь ныли еще и пальцы рук, но повторение одних и тех же действий, будь то элементы фигурного катания или последовательность пунктов схемы из потрепанной книжки по оригами, уже выученная наизусть, успокаивало и придавало странную уверенность. Юри так и заснул за столом, сжимая в руках семьдесят девятую по счету маленькую птичку — красную, как лучи закатного солнца.

Когда из треснувшего по шву рюкзака, в котором вместе с учебниками и тетрадями у Юри обычно лежали и коньки, водопадом посыпались сложенные за день журавлики, уже успевшая переодеться Юко только всплеснула руками и кинулась их собирать, громко простучав по полу пластиковыми блокираторами на лезвиях.

— Куда тебе столько? — с улыбкой поинтересовалась она, вложив последнего ему в ладонь.

Щеки обожгло румянцем.

— Хочу исполнить одно желание. Тысячу нужно.

— Давай я тебе помогу? Только после тренировки, да?

Не дождавшись ответа, Юко, весело ему помахав, резко развернулась и сдернула чехлы с коньков, чтобы через секунду заскользить по недавно залитому льду — на нем почти не было царапин.

Программу Виктора они с Юко разучивали часто: под полную помех звукозапись, сделанную со скопированной трансляции соревнований, со смехом и падениями, замечаниями тренера и возмущенным фырканьем Такеши, что они опять страдают ерундой. Дома видео со спортивных каналов затерлись до дыр, и Юри, самозабвенно пересчитывая разноцветных птиц, похожих на бумажные самолетики, отчаянно надеялся, что когда-нибудь сможет посмотреть на Виктора не на экране телевизора со сбоящей антенной, а собственными глазами с трибуны ледового дворца. И когда на двенадцатый день рождения загадочно улыбающиеся родители и чуть менее хмурая, чем обычно, Мари протянули ему конверт, из которого выпал билет на чемпионат мира в Токио, Юри от волнения смог лишь выдавить в ответ короткое «спасибо». И после произнес его много раз — целую тысячу, перед тем как сжать в ладонях синего в снежинках журавлика с помято-сломанным крылом.

Минако-сэнсэй, вызвавшаяся отвезти его в Токио, несказанно удивилась, когда Юри вдруг спросил, есть ли поблизости от станции Хаката синтоистские храмы: даже живя неподалеку, в Фукуоке он никогда раньше не был. До поезда в столицу еще оставалось время, и вскоре они стояли перед небольшим святилищем, чья крыша светилась киноварно-красным в лучах весеннего солнца, и Юри, поприветствовав местных ками, остановился у лавки с эма⁽¹⁾ и омамори⁽²⁾. Плоский желтый мешочек с вышитыми на нем морскими волнами будто сам прыгнул в руку; сидя у окна в шинкансене и украдкой косясь на задремавшую в кресле Минако-сэнсэй, он развязал омамори и вложил внутрь маленькую бумажную птичку. На счастье. И продолжал сжимать его в руках всю дорогу до Токио и в ходе всех соревнований, едва не выронив лишь в момент, когда под свет прожекторов выпорхнул Виктор, грациозный и легкий, как морской бриз, с игривой улыбкой целующий лед под своими ногами. Цуру⁽³⁾ живет тысячу лет, а память о нем — еще дольше; Юри словно видел, как распущенные волосы Виктора, струящиеся по плечам и спине, превращаются в серебристые перья, а при каждом сделанном прыжке он свечкой взмывал ввысь, так высоко, что, казалось, за его спиной вот-вот распахнутся крылья. Когда музыка смолкла, и голос комментатора утонул в шуме восторженных оваций, Юри, яростно всхлипывая, утирал мокрые щеки. Виктор — птица, прекрасная и свободная, а он сам — как та неуклюжая фигурка из цветной бумаги, которой, верно, никогда не суждено взлететь.

Первый год в средней школе выдался богатым на события. Хорошие и плохие. Тренер как-то раз похвалил Юри перед родителями и Минако-сэнсэй за небывалое усердие, но в ответ он только упрямо поджимал губы: несмотря на успехи, желанная цель все еще была слишком далекой — бумажным журавлям не дотянуться до цуру, что парит под облаками. Поводок Виччана браслетом обнимал запястье, сам щенок радостно тявкал, наматывая вокруг хозяина круги, а Юри неверяще смотрел на Юко, что сейчас ласково чесала его за ушами.

— Я никогда не смогу соревноваться с Виктором на одном льду, Юри, — с печальной улыбкой покачала головой подруга детства, в пятнадцать лет окончательно решившая, что будущее фигуристки не для нее. — А ты сможешь.

Стремление увидеть катание Виктора вживую когда-то казалось несбыточным желанием, которое все же исполнилось; жажда стоять с Виктором на одном пьедестале на медальной церемонии этапа гран-при или чемпионата мира два года назад стала для Юри тайной несбыточной мечтой, к которой он упрямо продолжал идти, до крови стирая натруженные ноги. Глядя на темно-синюю птичку со сложенными крыльями, надежно спрятанную в самодельном омамори, он украдкой гладил спящего на одеяле Виччана, пускающего слюни на подушку, и повторял про себя, что не стоит просить ками о чем-то, что должно выполнять самому.

О коробке, полной бумажных птиц и неиспользованных наборов для оригами, которую у Юри так и не поднялась рука убрать даже в кладовку, он вспомнил в свои семнадцать, вернувшись домой с катка.

— Я больше не могу тренировать тебя, Юри, — тяжело вздохнул отец Такеши, Нишигори-сэнсэй. — Да и тебе, если хочешь спортивной карьеры, давно пора уходить из юниоров.

Новостью сказанное не стало — федерация фигурного катания намекала на это не первый год, предлагая возможное сотрудничество с тренерами и хореографами, специализирующимися на подготовке спортсменов взрослой лиги, но Юри иррационально цеплялся за тишину и покой родного городка, одновременно желая и не желая его покидать. Пальцы перебирали пыльных журавликов с выцветшими крыльями — а пыль с души возможно ли смыть? Он не заметил, как вытащил из той же коробки стопку листов и, разложив их на кровати, начал сгибать и разгибать их в стороны, чувствуя, как мысли в голове постепенно обретают стройность. Грядущая смена тренера, окончание школы и поступление в университет отошли на второй план, а на покрывале множились птицы, так не похожие одна на другую; Виччан, сладко позевывая, лениво обнюхал ближайшую из них и уронил голову на лапы, оставив хозяина наедине с его занятием, а Виктор наблюдал с плакатов, с хитрой улыбкой поглядывая на него из-под несимметричной челки.

Мама плакала, обнимая его на прощание, в рюкзаке лежала папка с приглашением от известного тренера Челестино Чиальдини, письмом от федерации, паспортом и билетом на самолет до Детройта с двумя пересадками. В кармане куртки лежал желтый мешочек омамори, который Юри по истечении положенного года так и не вернул в храм, и журавлей в нем хранилось уже два: синий с блестящими снежинками, почему-то не потерявший цвета, и ярко-алый с золотыми звездочками наподобие тех, что учителя клеят на доску успеваемости в младших классах американских школ. На детройтском катке точно так же пахло холодом и искусственным льдом, четверной сальхов точно так же не приземлялся, как нужно, да и мысленно подсчитанные во время проката баллы оставляли желать лучшего. Зато, помимо занятий с Челестино-сэнсэем, судьба принесла Юри неожиданный подарок.

— Мы будем соседями, я так рад, я почти полгода жил тут один и чуть не чокнулся, прости, я завалил хламом твою половину комнаты, но я все уберу, меня зовут Пичит, надеюсь, ты не против хомяков? — на одном дыхании протараторил жизнерадостно улыбающийся подросток в красной футболке с надписью «Show yourself», стоя на пороге комнаты в студенческой общаге, где Юри предстояло жить в ближайшие несколько лет.

В конце концов, Пичит помогал ему расклеивать на стенах плакаты с Виктором — о чем еще тут можно говорить?

Тренировки выматывали, забирая последние силы, но боль в мышцах приносила удовлетворение: значит, день был прожит не зря. Юри старательно повторял дорожки шагов, удающиеся ему лучше других элементов, и сложные комбинированные вращения, но слабым местом оставались прыжки, оцениваемые судьями наиболее высоко. А на Виктора он все еще смотрел издалека, из тени, которую тот отбрасывал, под светом холодных огней стоя на вершине пьедестала с медалью на шее и букетом в руках, и в подобные моменты Юри казалось, что их именам никогда не суждено оказаться в одной турнирной таблице.

— Ты так много работаешь, что в итоге у тебя не может все не получиться, — уверял его Пичит, одной рукой обновляя ленту новостей в телефоне, а другой придерживая толстого рыжего хомяка, норовящего отправиться в полет с его плеча до пледа на неаккуратно заправленной кровати.

Сам Пичит регулярно падал даже с четверного тулупа, но никогда не унывал и всегда поднимался с улыбкой: делов-то, отряхнуть со спортивных штанов тающую ледяную крошку — и порядок! Юри же часами слушал выбранную тренером музыку, мучительно пытаясь вникнуть в ее суть, но та ускользала, как выскальзывает из пальцев шелковая нить. В омамори, с которым он с двенадцати лет не расставался, наряду с журавлями лежала легкая серебряная подвеска, которую привез ему в подарок из Бангкока неугомонный Пичит.

— Это бесконечный узел⁽⁴⁾. Говорят, помогает обрести гармонию, долголетие, понимание сути вещей и вечное счастье, — вещал друг, поигрывая витым черным шнурком.

Юри, смущенно поблагодарив друга, убрал подвеску в потершийся от времени тканевый мешочек с торчащими нитками. Амулет, буддийский, синтоистский ли, силой наделяет только вера; перед новым сезоном, в который Юри во второй раз в жизни отобрался на гран-при, он молча принес домой несколько пачек цветной бумаги и, вооружившись ножницами, начал нарезать ее на ровные квадраты.

— Пожалуйста, ну, пожалуйста, — шептал он едва слышно, пересматривая в интернете видео новых программ Виктора и гадая, почему, откатывая произвольную под тоскливую итальянскую арию, всегда сияющий Виктор выглядит уставшим и одиноким.

Третьим стал журавлик цвета кофе с молоком, по которому будто плыли белые облака — Юри сказал бы, что выбрал его из-за необычной расцветки, если бы не вытянул его вслепую из картонной коробки с девятью с лишним сотнями разномастных бумажных птиц.

От идеи побеседовать с Виктором на открытой тренировке или в перерыве между прокатами Юри отказался в тот же момент, как она оформилась в мыслях: Виктор, всегда смотрящий вперед и вверх, не глядел на тех, кто поневоле плетется сзади, да и что Юри мог ему сказать такого, что до тех пор никто не говорил? Вместо этого он нарезал круги по свежезалитому льду, нервно царапая зубцами лезвий гладкое зеркало, и старался думать о том, что многолетняя мечта вот-вот может сбыться — и не в удаче дело и не в талисманах на счастье, которые он все же никогда не забывал брать с собой. Виктор, поймав его взгляд, помахал с противоположного края катка, и Юри, споткнувшись, едва не приложился об лед головой — да и махал Виктор не ему, а грозному Якову Фельцману, чей громкий голос раздавался под сводом ледовой арены Сочи подобно набату. На экране оставленного в раздевалке телефона виднелись оповещения о пропущенных звонках от сестры, и сердце вдруг ухнуло куда-то вниз еще до того, как Юри успел набрать номер.

Вечером, лежа на широкой гостиничной кровати, он не мог сдержать слез, уткнувшись лицом в подушку; наволочка промокла насквозь и противно царапала щеку. Что толку в том, что он пробился в финал гран-при, только чтобы занять почетное первое место с конца, если Виччан больше никогда не запрыгнет к нему на колени с радостным лаем и не пройдется по лицу влажным шершавым языком? Салфетка с логотипом отеля, которую он держал в руках, не желала складываться и порвалась, двумя помятыми клочками опустившись на пол, неприятно холодящий ноги. Нельзя просить богов о несбыточном. Как бы ни было от этого больно.

Прошедшие после национальных соревнований месяцы пролетели как сон — смутный, серый, незапоминающийся. Подписывать с Челестино новый контракт, продолжать кататься, получить диплом — ради чего? А еще у Юри все время болела голова, как в то утро после банкета, напрочь стершегося из памяти, и мысли жужжали в ней, как назойливые мухи. Он приходил на каток после закрытия, бездумно повторяя простейшие дорожки, и понимал, что долго так продолжаться не может. В конце концов, и к лучшему, что он не знаком с Виктором: в противном случае за свой провал ему было бы гораздо более стыдно. А итальянская ария поселилась в плеере, звучала в ушах, даже когда из наушников не доносилась музыка, и Юри однажды поймал себя на том, что невольно повторяет выученную наизусть программу, что принесла ее создателю очередной мировой рекорд и охапку золотых медалей.

— Я хочу вернуть свою любовь к катанию, — вслух проговорил Юри, тяжело опершись на бортик опустевшего катка.

И решение пришло само собой.

Пичит ничего не сказал, когда Юри оставил на своей половине комнаты несколько легких запечатанных коробок — лишь крепко обнял, стребовав обещание писать каждый день, звонить раз в неделю и навестить в ближайшем будущем. В самолете Юри вытряхнул на колени содержимое омамори, для которого он пару лет назад вшил в новую куртку специальный карман; журавликов теперь было пять — словно за пять лет, что он провел вдали от дома: один из новых по цвету напоминал густую лесную зелень, а второй, с орнаментом из цветов сакуры на белом фоне — вишневые деревья, припорошенные снегом.

— С этого дня я буду твоим тренером, Юри! — радостно воскликнул Виктор Никифоров, чей силуэт в онсэне расплывался перед глазами: очки наглухо запотели от горячей воды.

Снятые со стен плакаты хранились в запертом шкафу со старой одеждой — там же, где и заботливо упакованные по коробкам журавлики, которых Юри порой хотел выбросить, да не мог: столь кощунственным это виделось со стороны. Виктор был рядом, непозволительно близко, и Юри стало казаться, что у удачи и счастья есть цвет, и это — цвет его смеющихся глаз.

— Я верю в тебя, Юри, — повторял Виктор, не забывая, впрочем, детально отчитывать его за каждый недочет проката.

И его словам Юри верил больше, чем чьим-либо другим в этом мире.

Виктор оставил его у табло с расписанием поездов: узнав, что добираться от Хакаты до Окаямы добрых два часа, он вспомнил, что не купил ничего поесть, а потому умелся в ближайший магазин, где продавали бенто в дорогу. Юри устало опустился на свободное сиденье и закрыл глаза. Возвращаться после перерыва всегда трудно, возвращаться, когда от тебя многого ждут — трудно вдвойне, а возвращаться, когда этого многого от тебя ждет не кто иной, как Виктор Никифоров, — да проще сразу удавиться на шнурках от собственных коньков. Голос из динамиков, объявляющий о прибытии Токайдо-шинкансена к платформе номер шесть, оборвал на середине мрачную мысль Юри о том, что раз Такеши и Минако-сэнсэй приедут его поддержать, то будет кому позаботиться о переправке родителям его останков после объявления результатов и закономерного ритуального самоубийства.

— Юри, я вернулся! — жизнерадостно заявил Виктор, появившийся будто из воздуха. — Смотри, что мне подарили!

И прежде, чем Юри успел что-то ответить, с улыбкой вытянул вперед сложенные лодочкой ладони, на которых угнездились две бумажных птички: синяя и золотая.

— Там у кассы стояла целая коробка, представляешь? — не замечая охватившего его ступора, продолжал тараторить Виктор. — Мне сказали, что можно взять, и я попросил два, раз обед покупал на двоих. Этот тебе, — он вложил золотого журавлика Юри в руку. — Ты победишь. Я уверен.

Юри машинально сжал его дрожащими пальцами, чувствуя, как глаза вдруг начало печь, словно в них насыпали горячего песка, а в носу защипало.

— Ты умеешь их делать, Юри?

На лице сама собой появилась улыбка.

— Да. Да, умею.

— Научишь меня, когда вернемся в Хасецу?

Виктор вопросительно, по-птичьи склонил голову набок и, смешно вытянув трубочкой губы, сдул упавшую на глаза непослушную челку. Юри собирался сказать, что не нужно ждать до Хасецу: достаточно найти несколько листков бумаги, выдвинуть в поезде столик, прикрепленный к спинке впереди стоящего кресла, и повторить шаг за шагом схему, что намертво въелась в память. Но сказал только:

— Обязательно научу.

Наверное, и на бумажных крыльях можно подняться в небеса?

1) Деревянные таблички для пожеланий, продаются в храмах.

Вернуться к тексту

2) Японский амулет, посвящённый определённому синтоистскому или буддийскому божеству.

Вернуться к тексту

3) Японский журавль.

Вернуться к тексту

4) Один из восьми благоприятных символов тибетского буддизма.

Вернуться к тексту