Красная нить (джен)

Тук-тук-тук.

Каблуки стучали по асфальту слишком громко, будто по брусчатке. В детстве она училась музыке, и каждый урок начинался с того, что учительница ставила рядом с пианино метроном.

Щелк. Щёлк. Щелк.

Главное — не ускорять темпа, не позволять панике завладеть сердцем и ногами, пока отрывистые щелчки не сольются в барабанную дробь ужаса.

Налетевший порыв ветра заставил тени от деревьев плясать, свиваясь в причудливые узоры чёрного и белого. «Почему на нашей улице так мало фонарей?» Издевательски-яркая луна скалилась из-за деревьев, но света почти не давала. Только делала ярче тени, эти контрастные чёрно-белые тени, от которых начинала кружиться голова.

Моника помнила, что любила возвращаться домой на автобусе, а от остановки идти пешком. «Десять минут свежего воздуха и приятной ходьбы, — говорила она. — Полезно для здоровья». Но воспоминание было тусклым, как будто из другой жизни. Моника силилась и не могла, никак не могла восстановить это ощущение безмятежного покоя и уверенности.

Тени пугали. Ветер кусал за ноги в прозрачных чулках (летом можно и без них, но не на работе). Шёпот листьев пытался и всё не мог сложиться в слова. Давящее ощущение, что за ней наблюдают, и вот-вот случится нечто ужасное, не отпускало.

Последние шаги до калитки Моника преодолела бегом. Простой замок-защёлка не поддавался, выскальзывая из ставших неуклюжими рук. Наконец, калитка скрипнула и открылась. Едва подавив стон облегчения, Моника забежала внутрь, захлопывая за собой. Входная дверь. Теперь только входная дверь. Ещё чуть-чуть.

Каблук попал в ямку в гравии, и Моника растянулась на дорожке во весь рост, чтобы тут же вскочить и, спотыкаясь, пошатываясь, подгоняя себя, заставляя каждый сустав сгибаться и разгибаться ещё быстрее, несмотря на мучительный протест мышц и сухожилий, в один прыжок вскочить на крыльцо.

«Вот сейчас я уроню ключи, и тогда они до меня доберутся», — как-то рассеяно подумала она. Не уронила.

Четыре оборота ключа, быстрый шлепок по выключателю, хлопок двери за спиной, два оборота внутреннего замка, цепочка. Всё. Она успела.

Всё ещё дрожа, Моника Уилкинс повесила пальто на гвоздь в прихожей.

* * *

Уже потом она заметила кровь на своих запястьях. Чулки на коленях были разодраны в клочья. Она сняла их и затолкала на самое дно мусорки. Тщательно отмыла руки, попутно решив, что не станет закрывать ссадины пластырем: они были незначительными, а пластырь сразу же привлёк бы внимание мужа.

Монике было стыдно. И, в то же время, не было. Она знала, что за окном никого нет, что всё ей только мерещилось. Но она знала: не померещилось. Всё было правдой — и чужие тени среди стволов, и тяжёлый давящий взгляд в спину. Моника никогда не ошибалась в таких вещах.

Или ошибалась?

Она устало потёрла виски. Когда Моника пыталась вспомнить прошлое, в голове сгущался туман. Всё, что осталось — стук. Метронома учительницы. Швейной машинки матери. Скакалки, ударяющей о нагретый летним солнцем асфальт.

* * *

One for death and two for birth,

Three for wind and four for earth…

— Эй, пойдём гулять!

— Я не пойду с тобой, Сенди.

Девчонки завидовали Сенди, потому что та была симпатичной и белокурой. Но Моника (как её звала мать? Мона? Минни? Почему она этого не помнит?) считала это глупым. Сенди была дурочкой и плаксой. Моника даже поколотила её пару раз, но странное дело — после этого Сенди стала считать себя её подругой. Ходила за ней хвостиком и вечно предлагала поиграть. «И отвлекала от всяких важных дел».

Five for fire and six for rain,

Seven’s joy and eight is pain…

Она снова принялась считать дорожки, бормоча под нос считалочку. Но Сенди не отставала.

— Пойдём! Можем заглянуть в кондитерскую или пойти на реку. Пожалуйста!

— Кондитерская? — Моника фыркнула с преувеличенным презрением: сладкое она любила, но в компании Сенди? — Вот ещё, это скучно. Если пойдём гулять, чур я выбираю!

В прошлый раз они пропали на целый день, и Сенди потом крепко влетело от родителей. Моника склонила голову набок, с удовольствием наблюдая, как её «подружка» почти готова расплакаться от досады: она тоже помнила, чем закончилась прошлая прогулка, но рассердить Монику опасалась.

— Что, боишься?

На личике Сенди отразилась мука. Но она зажмурилась и помотала головой — только хвостики засверкали.

— Нет. Не боюсь. Пойдём!

Nine to go…

* * *

Скакалка осталась на скамейке во дворе. Потом Моника узнает, что именно поэтому их поиски начали отсюда. А пока девочки дошли до сквера с фонтаном, пролезли под окружавшей его живой изгородью и углубились в лес. Там у Моники было любимое место — дубовая роща на краю узкого и глубокого оврага, по дну которого шумела река. Через овраг было перекинуто упавшее дерево.

Моника резво перебежала по стволу.

— Скорее!

Но Сенди осталась стоять как вкопанная.

— Эй! Трусиха! Что застряла?

Сенди отошла ещё на шаг, немигающим взглядом таращась на ту сторону. Вот ведь бесполезное создание! Монику это уже перестало забавлять, но она решила ещё чуть-чуть попугать «подружку».

— Это всего лишь бревно.

Она встала на середине, балансируя руками. Сделала «ласточку». Сенди попятилась, часто-часто моргая. «Плакать она, что ли, собралась?»

— Ну? — Моника спрыгнула уже с этой стороны бревна. — Долго мне тебя ждать?

— Я… — Сенди сглотнула. — Может, уйдём?

— Так не пойдёт. Мы договаривались. Моя прогулка — мои правила. Ты что, высоты боишься? Моника презрительно скривилась. — Как маленькая, честное слово! Дай руку!

И Сенди протянула ей свою ладошку. Тёплую и слегка костлявую. Даже спустя много лет, Моника помнила это ощущение в своей руке, эти хрупкие, будто у воробья, косточки.

Она потащила её за собой.

— Видишь? Ничего страшного!

Сенди быстро кивнула и закусила губу. Шаг за шагом они продвигались по бревну, и на этот раз Моника должна была признать, что не так уж всё и просто: ветер заставлял бревно покачиваться, а ещё оно было круглым и не очень-то прочным — даже для двух маленьких девочек. Когда до той стороны оставалось несколько шагов, Моника выпустила руку Сенди.

— Моя волшебная роща. Думаю, здесь водятся феи.

Эта дурочка снова ничего не ответила.

— Ты что, язык проглотила?

Моника резко развернулась. Сенди стояла на бревне всё с тем же застывшим выражением. Только на этот раз на её лице явственно отпечатался страх. Голубые глаза часто моргали. Вот она подняла руку к голове — но не донесла. Рот Сенди открылся, как будто в беззвучном крике. Она зажмурилась. Нога соскользнула — и в следующий момент на бревне никого не было.

Моника рванула к краю обрыва. Солнце освещало овраг до самого дна. Мокрые камни. Шумящая речка. И ворох голубой ткани, медленно пропитывавшейся водой. На белом и голубом намокало что-то тёмное, а потом — красное, красное в прозрачной воде, красное на светлых волосах. Шея, свёрнутая под странным углом, как у куклы. Рука, из которой что-то торчало, — и предплечье в этом месте делала угол, которого быть не могло.

Монику вырвало. От слабости закружилась голова — и она упала на локти и колени, уползая от оврага спиной вперёд. Скрыться, забиться в какую-нибудь тёмную нору, где можно зализать раны и уснуть. Только подальше отсюда.

Она потеряла сознание.

* * *

Ten back again.

Когда она пришла в себя, то всё ещё была в лесу. Мышцы болели. Она не понимала, как здесь оказалась, и что ей делать. Какое-то время она ползла на четвереньках, потом поднялась и пошла. Стволы казались одинаковыми. Колонны в зелёной крытой галерее. Солнце пекло нещадно, отдаваясь в голове раскалённой болью. Моника шла, и шла, и шла, пока деревья не сменились полем. Колючие колосья били её по рукам, свет заполнял всё вокруг. Вдруг она увидела, что к ней приближается какой-то высокий человек. Он кричал, но слов она не слышала. Моника рассеяно моргнула — и снова лишилась чувств.

Дальше были долгие недели, когда она то приходила в себя, то уплывала куда-то в небытие. Говорить было больно. Родители продолжали задавать ей один и тот же вопрос: где она была? Моника отвечала. Но они спрашивали снова. Однажды мама повторила вопрос, когда Моника почти выздоровела.

— В дубовой роще на краю леса. Рядом с оврагом. Там… — она запнулась, — где нашли Сенди.

Что Сенди Лиссон умерла, Моника уже знала. После произошедшего Лиссоны уехали из городка. Прошло много лет, прежде чем Моника поняла, почему. И ещё больше, прежде чем догадалась — только собственная болезнь спасла её от пересудов. Конечно, без брошенного «это всё из-за вашей дочери» вряд ли обошлось, но Лиссоны переехали, и на том всё закончилось.

Моника подняла взгляд на мать. На лице той застыло участливое и очень печальное выражение.

— Дочка, попытайся вспомнить.

— Но я помню! — Моника сорвалась едва ли не на крик. — Овраг, речка, красные дубы и тропа до самого причала!

Руки матери перебирали складки её одеяла. Казалось, она была готова расплакаться.

— Дочка… — наконец, выдавила из себя она. — Сенди нашли под обрывом. Там нет ни оврага, ни ручья, ни дубовой рощи. Только поля. Как то, на котором тебя нашёл мистер Эйси.

* * *

Трель дверного звонка заставила Монику подскочить. Она побежала открывать, по дороге бросая вороватый взгляд на часы. Так и есть: уже восемь!

Заглянула в глазок. Венделл. К счастью, это он. И с ним ничего не случилось. Теперь главное, чтобы он ничего не заметил. Прежде чем открыть, Моника провела рукой по лицу и попробовала улыбнуться.

— Что-то случилось?

Венделл скользнул взглядом по жене, по полутёмной прихожей, потянул носом воздух. «Верно, я же даже ничего не приготовила…»

— Нет, что ты, — Моника снова улыбнулась, стараясь выглядеть естественно. — Я просто… задремала, когда пришла с работы. Похоже, мы сегодня без ужина, — она виновато пожала плечами. — Прости меня, Венделл, даже не знаю, как так получилось…

— Ерунда, — поморщился он, и взгляд его потеплел. — Ты слишком много работаешь в последнее время, вот и валишься с ног.

«Поверил».

— Можем заказать пиццу, — неуверенно предложила Моника.

— Не стоит, — Венделл повесил шляпу на крючок и поцеловал жену в щёку. — Давай лучше выпьем чаю.

— Конечно, — с преувеличенным энтузиазмом согласилась Моника, кивая часто-часто, как китайский болванчик. Она развернулась и едва не упала, запнувшись за коврик. — Ох, какая я неловкая. Наверное, ногу пересидела.

Свет лампы, трель чайника, запах выпечки и клубничного варенья… — казалось бы, никакие кошмары не могут пересилить этой магии. Словно тёплая вода омывала застывшее сердце Моники, растапливая и нежа его. Но где-то в дальнем уголке, будто сажа, будто липкий кофейный осадок, лежал тяжёлый сгусток тьмы. Страх не желал уходить.

Почему она не может забыть Сенди? Ведь тогда уже спустя год Моника о ней и не вспоминала. Происшествие не сделало её осторожнее или мягче. Она дразнила мальчишек, бегала по заброшенным стройплощадкам, ездила на велосипеде «без рук». Водила машину своего первого парня так, что из-под покрышек дым валил — а ведь ей было всего семнадцать, и водительских прав у неё, разумеется, не было. Однажды, когда отец отчитывал её за очередное хулиганство, она надулась и выдала:

— Ничего серьёзного не было! А Микки просто трус.

Отец недобро сощурился:

— А ты, значит, ничего не боишься, да? Запомни, однажды ты испытаешь такой же страх, как Микки. И тогда вспомнишь, как над ним смеялась.

Ей тогда даже не было обидно. Скорее — смешно, но холодный взгляд отца не предвещал возможности вволю посмеяться. Моника поймала своё отражение в полированной поверхности чайника: бледное лицо, круглые, испуганные глаза. И приклеенная улыбка, с которой она слушала Венделла, но, разумеется, не слышала ни слова, поглощённая мыслями. Что стало с той храброй девочкой, которая ничего не боялась? «Неужели отец был прав? Пришёл мой час платить?»

— О чём думаешь? — как сквозь туман донёсся до неё голос мужа.

— Ни о чём, — она подняла голову. — Просто… как быстро летит время! Порой мне кажется, что мы с тобой познакомились вчера. Помнишь, как это было?

Она не соврала. Действительно, Моника могла вспомнить каждую складочку на выпускном платье, каждую лекцию в медицинском университете, первые годы работы… До мельчайших деталей. Но дальше всё тонуло в тумане. Семнадцать лет брака. Моника знала, что это было, но не чувствовала. Разве не вчера она надела платье в крупную бело-красную клетку, чуть подкрасила ресницы и отправилась на фуршет, организованный какой-то фирмой, торговавшей зубной пастой?

— Разве можно забыть? — улыбнулся Венделл и взял её за руку. — Дурацкая конференция по гигиене. Я сказал, что женщине не место в челюстно-лицевой хирургии, а Гарри предупредил, что если ты услышишь, мою собственную челюсть потом никакие хирурги не поправят.

Моника благодарно сжала его руку. Что бы ни произошло, в одном она была уверена: с Венделлом ей повезло.

— Проклятый сексист, — ласково пробормотала она. — Ты всё время называл меня «дорогуша». Я сразу решила, что ненавижу тебя.

— Но ты быстро передумала, верно?

— Я даже сейчас не передумала! — она шутливо толкнула его в плечо. — А ты так и не научился танцевать.

— Виновен.

Венделл всплеснул руками, и вазочка с клубничным джемом упала со стола.

* * *

— Я сейчас всё уберу… — начал было он и осёкся, посмотрев на Монику.

Она сдавленно вскрикнула и вскочила, не отводя взгляда от расплывавшегося по паркету красного пятна. Лицо Моники было белее полотна.

— Эй, — он осторожно поднялся и сделал шаг вперёд, пытаясь заслонить от неё пятно. — Это просто варенье, Моника…

Но было поздно. Она закричала. Низко и надсадно.

«Я должен был догадаться, что у неё началось обострение».

* * *

Кровь. Она казалась тёмной в лунном свете, но когда Моника, шатаясь, вышла в круг света под фонарём, то увидела, что её руки и платье стали ярко-красными.

Скучный фуршет. Наглый дантист, который травил кошмарные анекдоты и всё норовил взять её под локоток. Кажется, она слегка выпила. А потом вышла подышать свежим воздухом и сама не заметила, как заблудилась. С ней такое часто случалось. Но что было потом?

Она помнила только кровь. Боль. Неслышный крик, разрывающий внутренности. И чьи-то холодные, прозрачные глаза.

* * *

— Ненавижу Англию.

Моника сидела на полу, уткнув голову в колени. Растрепавшиеся волосы скрывали лицо. Её голос был слабым, как у ребёнка, слишком вымотанного, чтобы капризничать.

— Я тоже, — устало отозвался Венделл.

Он сидел напротив, прислонившись затылком к дверце посудомоечной машины. Вокруг валялись осколки посуды, но ему не было до этого дела. Венделл Уилкинс действительно ненавидел Англию. За то, что здесь была весна. Больная, дурманящая, отравляющая кровь, она напоследок прикидывалась летом, заставляя утратить бдительность. А потом ты приходишь домой и понимаешь, что что-то не так. Ты ругаешь себя за паранойю, думаешь, что в этот раз обойдётся. Не обходится.

— Нам надо уехать в какие-нибудь тёплые края.

Где нет весны и осени. Где всегда лето.

— Какие, например? — Моника подняла голову от колен и уставилась на него настороженным зелёным глазом. — В Испанию? В Калифорнию?

— Ах, брось! Кому мы нужны в Калифорнии? — Венделл тихо рассмеялся. — Там стоматологов больше, чем официантов. Я имел в виду Австралию.

Надо издать закон, запрещающий сумасшедшим казаться нормальными. Запрещающий им быть потрясающими, носить красно-белые клетчатые платья и смеяться низким грудным смехом. Запрещающий впечатываться в сердце так глубоко, что потом отодрать невозможно.

— Австралия, — нараспев произнесла Моника. — Мне нравится. Можно кормить кенгуру в парке.

Сразу после приступа она вела себя, как ни в чём не бывало. Это пугало едва не больше, чем сам приступ. Она была храброй и бесшабашной, душой любой компании. Смеялась над всем на свете и вечно что-то придумывала. Разве что никогда не пила красного вина. Неужели это должно было насторожить? Когда она пихала его в бок и говорила, указывая на кого-то из прохожих: «смотри, колдун идёт», — Венделл думал, она просто шутит.

Он смотрел на Монику, тощие плечи и спутавшиеся волосы, но вспоминал другое: как она босиком — в одной руке туфли, в другой сумочка — ступает по узким каменным перилам моста над рекой, а сверху светит луна. Венделл перепугался так, что даже протрезвел, а она хохотала. Сколько раз он хотел бросить всё и уйти. Но сейчас с каким-то мучительным чувством понял, что не сможет. Он привстал и подполз к Монике. Неуклюже обнял её левой рукой.

— Решено: едем в Австралию.

* * *

— Гермиона, где ты была?

Гарри выглядел взволнованным. В руках он сжимал — в кои веки — не злополучный учебник Зельеварения, а книгу по квиддичу, и Гермиона рассеяно подумала, что, наверное, это как-то связано с Роном. «Поссорились, или Рон пропустил гол или кого-то из них отстранили от игры из-за Малфоя». От одной мысли об этом Гермиона почувствовала себя ещё более уставшей, чем до этого.

— Гуляла, — со вздохом ответила она. — Что-то случилось?

— А… нет, просто мы не могли тебя найти, — Гарри, казалось, смутился. — С тобой всё в порядке?

— Да-да, я просто писала письмо родителям и забыла о времени.

В книгах пишут, что «близкие люди — те, кому ты всегда можешь сказать правду». Либо это неверно, либо у Гермионы близких не было. Говорить правду чаще всего невозможно. Или жестоко. Или неуместно.

Правда — опасное зелье, требующее осторожного и бережного обращения. И Гермиона имела в виду вовсе не веритасерум.

— Пойду лягу. Что-то голова разболелась.

В спальне она задёрнула полог и достала из сумочки большую колбу, наполненную серебристой субстанцией. Вся её жизнь… Гермиона бережно провела рукой по поверхности сосуда, не в силах до конца поверить, что вот здесь, в её ладонях, находится всё её детство и юность, радости и огорчении, первые зубы, содранные коленки, школьные оценки, улыбки, слёзы…

Кроме одного: липкого страха и ощущения неуместности, которые так часто сопровождали Гермиону с тех пор, когда она стала кое-что понимать в жизни и в отношениях. Потому что в колбе были не её воспоминания, а воспоминания родителей.

«Колдовство над маглами без санкции Министерства, вмешательство в частную жизнь, нанесение ущерба личности». Приблизительно восемь лет в Азкабане, если Гермиона правильно изучила практику Визенгамота.

Сумасшедшая идея в духе Луны Лавгуд. Гермиона сразу сказала себе, что это, конечно же, не выход. Что такое лекарство хуже болезни и вообще: в волшебном мире должны быть другие способы. Фиделиус, например.

Но мысль всё не отпускала, вилась вокруг, нашёптывала на ухо. Гермиона говорила, что берёт учебники по заклинаниям памяти, чтобы лучше подготовиться к ЖАБА. В Министерстве целый отдел занимался стиранием воспоминаний — вдруг Гермиона после школы захочет там работать?

Но Гермиона знала, что врёт себе. План стереть память родителей о себе и внушить им мысль о переезде стал почти наваждением. Она не верила в фиделиус, не верила в обещания директора Дамблдора. Гермиона доверяла только себе. «Они будут в безопасности», — раз за разом думала она, глядя на строчки заклинания, давно и прочно затверженного наизусть.

В безопасности. Но не только это.

* * *

Сколько Гермиона Грейнджер себя помнила, она всегда знала, что должна быть сильной. Её невозможно было застать грустной или скучающей. «Не знаешь, что делать — читай книгу», — этот нехитрый совет много раз спасал Гермиону от печальных мыслей.

Быть умной, забавной и удобной. Не плакать и не капризничать. Всё, что угодно, только бы не нарушить хрупкое равновесие в доме. Начиналось всегда одинаково: мама становилась оживлённой, болтала без умолку. Потом выдыхалась и делалась вдруг ужасно неловкой. Пыталась это не замечать, но вот ломала ноготь или разбивала чашку… — и без предупреждения заливалась слезами.

Мать могла сесть на пол прямо в магазине. Зашвырнуть ключи от машины в фонтан. Но чаще просто застывала, поглощенная глубокой печалью, от которой Гермиона не знала, как её излечить. Она ненавидела такие моменты, ощущая себя глупой и бесполезной.

Ей оставалось только научиться предугадывать приступы. Обходить острые углы: тут подхватить готовую разбиться вазу, там приготовить обед на всю семью. Мать ранили соприкосновения с внешним миром — и Гермиона охраняла её от целого света.

Когда пришло письмо из Хогвартса, стало только хуже. Она помнила, как мать выглянула на улицу через занавеску — и тут же скрылась внутри, моргая и тяжело дыша. Она была напугана. И когда спустя минуту в дверь постучали, мёртвой хваткой схватила Гермиону за руку:

— Не открывай!

Гермионе тоже стало страшно. А ещё страшнее, когда дверь распахнулась сама собой, впуская пожилую женщина в странной одежде. Дальше было будто в тумане, но когда Гермиона пришла в себя, всё необъяснимым образом утряслось. Ей объявили, что она волшебница и будет учиться в старшей школе для магов. Гермиона только пожала плечами и спросила, когда можно закупать учебники. Хогвартс тогда не казался чем-то прекрасным и несбыточным. Куда больше Гермиона обрадовалась увидев, что мать улыбалась.

Позже, спустившись попить воды, Гермиона услышала из спальни родителей тихое всхлипывание и голос матери:

— Так значит, это всё было правдой… Всё это время…

Всхлипывание перешло в тихий смешок, и Гермиона неосторожно понадеялась, что сложные времена миновали.

Мать больше не боялась каждого шороха, не заливалась слезами из-за мелочей. Вот только, когда Гермиона пыталась похвастаться своими успехами, она отворачивалась. Слушая рассказы Гарри о его тёте и дяде, Гермиона ловила себя на мысли: что если маги и впрямь так противны маглам, что те не могут сдержать себя? Даже родные?

Отец поддерживал её, как мог — и мать это злило ещё больше. Гермиона не успела понять, как получилось, что родители чуть что постоянно ругались. Их брак выдержал десять лет депрессии матери, но развалился за шесть лет… — чего?

— Зачем ты вообще со мной живёшь? — как-то бросил матери отец.

Мать горько рассмеялась:

— Не знаю, — а потом добавила: — Не надо было мне тогда соглашаться.

В ответ раздался звук пощёчины. Гермиона, невидимой стоявшая под окнами, вздрогнула: такого никогда не было. «Соглашаться»? Но на что?

Почему-то понимание пришло сразу: сохранить ребёнка. Гермиона знала, что родилась через семь месяцев после свадьбы родителей. Чтобы не закричать, она закусила ладонь — и побежала прочь.

* * *

Идея изменить родителям память всё больше захватывала её воображение. В безопасности и… счастливы. Ни вины, ни ошибок. Шанс начать с нуля.

И вот Гермиона решилась. В течение недели Моника и Венделл Уилкинсы должны были почувствовать неистовое желание переехать в Австралию.

Но вопросы оставались. Колба с воспоминаниями оттягивала руки и манила. Заглядывать в чужую память неправильно, но…

«Я хочу узнать, почему появилась на свет» — прошептала Гермиона и взмахнула палочкой.

…Ночь, луна. В воздухе пахнет цветами. Она всегда любила весну. Несколько бокалов шампанского делали Джин лёгкой и воздушной, будто пёрышко.

Она не заметила, как асфальтовая дорожка стала гравийной, а место фонарей заняли голубоватые светильники, напоминавшие газовые. Дома вокруг тоже изменились, превратившись в фахверки, будто сошедшие со страниц швейцарских путеводителей. «Какое странное место», — подумала Джин, но не удивилась: с ней такое часто бывало.

— Часто? — Гермиона знала, что мать её не услышит, но не смогла удержаться.

Внезапно, Джин обо что-то запнулась. На дороге валялось тело какого-то животного. Потому что человек не мог быть таким большим и… лохматым? Но странный зверь почему-то лежал в одежде, а его лапы слишком напоминали руки.

Гермиона узнала оборотня, пойманного смертью на середине трансформации.

Вокруг трупа натекла лужа крови. Джин охнула и попятилась — и тут её сзади кто-то схватил.

— Кажется, я кого-то поймал. Выглядит как магла.

— Что? — из темноты выступил высокий человек. Лунный свет блеснул в светлых до белёсости глазах. Он поигрывал чем-то, напоминавшим стек или указку. — Маглы не могут сюда пройти, Ренди. Разве что… — он взял Джин за подбородок, заставляя поднять голову вверх. — Ну точно. Сквибка. А она хорошенькая. Проучим её, чтобы больше не ходила туда, куда не-магам вход запрещён?

Она закричала. Но светлоглазый взмахнул «указкой» — и что-то произошло. Джин до тошноты напрягала связки, но из горла больше не исходило ни звука. Её швырнуло к стене фахверка. Не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, она могла только ощущать. Прикосновение. А потом боль.

Давящая, тупая, невыносимая. Она заполнила собой всё внизу, парализуя, заставляя ноги подкашиваться. И крик, застывший в лёгких крик, взрывавший голосовые связки изнутри.

Перед тем, как отойти от неё, светлоглазый вытер залитые кровью руки о её платье.

На работе Джин сказалась больной. Подать заявление в полицию? Но как она опишет место? Воспоминания казались горячечным бредом. Таким же, как об овраге, унёсшем жизнь Сенди. «Что, если я просто сумасшедшая?»

Но одно было правдой. Прекращение менструации и тошнота. Джин сделала аборт. Точно знала, что сделала. И всё равно беременность продолжалась. Продолжалась, хотя гинеколог в клинике, осматривая её, с подозрением заметил:

— Если бы не ваши слова, я поставил бы свою научную степень, что вы девственница.

«Непорочное зачатие»? Не смешно. Безумно. Второй аборт в другой клинике тоже не помог. Джин ощущала себя в ловушке. Она знала, что этот ребёнок так просто её не отпустит. Но что ей было делать? Как же её работа? Что скажут люди?

…А потом на какой-то конференции она снова встретила того дантиста. И он всё ещё хотел с ней познакомиться.

* * *

Колба с воспоминаниями вырвалась из рук Гермионы и разбилась об пол.