Прости меня, моя любовь... (гет)

«Дура... дура... Дура! Вот что с тобой не так? А? Чего тебе не хватает? Почему ты не можешь, как все эти тупые радостные курицы, быть счастливой? Господи, как же больно-то... Мамочка... Это же мои эмоции! Должна же я быть в состоянии минимально понимать, что, твою мать, творится в моем сердце? Что это, блядь, за эмоциональная шизофрения?» — слезы, не прекращаясь, потоком текли по щекам, красному заложенному носу, искусанным губам... она их уже не вытирала. Просто сидела на веранде, скрючившись и крепко обняв себя руками.

Он сказал ей сегодня:

«Решение за тобой. Только ты знаешь, чего ты хочешь. Это ты замужем. Только ты знаешь, как и с кем ты хочешь прожить свою жизнь. Это же просто. С кем ты хочешь быть? К кому ты хочешь возвращаться вечером домой? С кем ты хочешь заниматься любовью? Чьи руки ты хочешь чувствовать на своём теле? Блядь, Лили! Закрой глаза и представь себя в старости. С кем ты хочешь ее встретить? Кто я для тебя? Просто ответь!»

А она? А что она? Она просто уставилась в одну точку и трусливо ждала. Чего? Да ничего. Она ничего не ждала. У нее в голове был дракклов блэкаут. Абсолютный вакуум мыслей и чувств. Вокруг рушился мир, осколки которого пролетали перед глазами в смертельном вальсе... А она молча сидела, до боли сжав кулаки, чтоб не сорваться и не обнять его, пытаясь забрать себе его боль... и сделать этим только хуже. Чтоб не закричать от боли: его и своей... Чтоб иллюзия спокойствия не осыпалась мириадами режущих осколков, открыв ее той буре, что бесновалась вокруг.

Как испуганный ребенок в минуту опасности забирается под стол и сидит там, раскачиваясь... Над ним рушится дом. Стонут, прогибаясь, стропила; угрожающе ревет ветер, рокочут стены, готовые растрескаться и обрушиться в любой момент... Стол не спасет его от падающей крыши, не убережет от опасности... ему нужно бежать, что-то делать, спасать свою жизнь, реагировать... Но он сидит под столом, зажмурившись, и повторяет: «Все хорошо... все будет хорошо». Ему так говорила мама. С ним не может случиться ничего плохого. Но случается. Это происходит прямо сейчас... но он все сидит. Он все сильнее обхватывает колени руками, будто и вправду верит, что если чуть-чуть подождать, все образуется как-то само собой... Но оно не образуется.

Она не дура. Она не тот испуганный ребенок и должна бы понимать, что ее молчание — не пластырь, которым можно склеить чужое разбитое сердце... да и свое, вообще-то, тоже... хотя в его наличии она уже сомневается.

Он задал так много вопросов. Простых, вообще-то, вопросов... не теория времени по Эйнштейну. И даже не принцип сохранения энергии. Просто… что она могла ответить? Что она не может бросить мужа? Ну да, не может. Это она знала точно. Потому что он — ее семья. Потому что родители, потому что друзья, потому что это — тот правильный мирок, который она выстроила, выстрадала. Потому что он хочет от нее детей. Потому что это — стабильность. Потому что общественное мнение. Потому что он нравится ее маме.

Вот только... Заставь язык повернуться во рту и сказать это все, глядя ему в глаза. В эти черные как омуты глаза... Из которых на тебя смотрит тот мальчишка, которого ты знаешь с детства... Который любит тебя. Вот так просто. До безумия любит. И сделает все, чтобы ты была счастлива. Через боль, через слезы... Ты только должна ему четко дать понять, что надежды нет.

Вот только ты сама не веришь в то, что это — те поводы, ради которых можно отказаться от счастья. Потому что последний год ты только этим счастьем и жила. Ты даже себе не в состоянии сказать «все кончено». А как сказать об этом ему?

Ты никогда раньше не видела, чтобы он плакал... И слава Мерлину. Это страшно, когда сильный мужчина плачет... Хотя, что такое плачет? Влага на щеках? Когда эмоции обретают форму заложенного носа и стекают соленой жидкостью из глаз и менее гламурной субстанцией из носа?.. Нет... Ничего похожего... Это как котел... Ты смотришь на барометр. Стрелка, показывающая давление, давно ухнула в ярко-красный сектор. Пару шурупов уже снесло с резьбы. Они с диким свистом, как пули пролетели мимо тебя, пробили стены за твоей спиной, будто те были из масла. А ты стоишь перед котлом. Ты знаешь, что он сейчас взорвется. И ничего не делаешь. Потому что любое твое действие сравнимо с проворачиванием ножа в ране. Попытаешься сдвинуть — боль. Вытащишь — смерть. И ты смотришь и ничего не делаешь. Вот только жить так тоже нельзя. А как можно — ты не знаешь.

Расставаться больно в принципе. Все ее подруги, как одна, всегда боялись быть брошенными. Боялись, что им «сделают больно». А она смотрела на них и не понимала. Чего бояться? Что ты перестанешь быть центром чьего-то мира? Тоже мне!

Когда ей было восемь лет, ее сбила машина. Сложный открытый перелом, сотрясение мозга... Ничего непоправимого, врачи попались хорошие, но... Больница, реабилитация, эта кошмарная конструкция на ноге, со спицами, вытягивавшими и фиксировавшими кости. Она тогда исчезла из школы на год. Всего лишь на год. На целый, драккл им в глотку, год. Сначала друзья и подруги приходили ее навестить. Потом просто изредка писали. Сначала она радовалась. Потом думала, что они по ошибке отправляли ей листки, на которых расписывали новые фломастеры. Их послания напоминали радужный понос единорога: ярко и бессмысленно. А потом, перечитывая бессмысленные и пустые строчки, она решила, что эти письма им начали задавать в качестве сочинений в школе.

Просто в какой-то момент она поняла, какой бы маленькой на тот момент она ни была, что жизнь — это бурный поток. А ее вынесло на берег. Она просто выпала из жизни и из поля зрения ее «друзей». И их снесло течением жизни. А она, как мокрая курица, осталась стоять на берегу и бессильно глотать злые слезы, видя, как все дальше и дальше удаляются они, те, кто были частью ее мира.

Но даже тогда как-то само собой получилось, что она не злилась на них. Она понимала, что это были, в общем-то, неплохие ребята. Просто, правы были те философы-солипсисты, которые говорили, что нет объективной реальности. Есть только тот мир, который существует в нашем восприятии. Это она уже потом вычитала. А тогда просто сказала себе: «Меня нет — вот они обо мне и забыли. Я бы тоже о них забыла, но пока у меня кроме этой памяти ничего нет. Это не страшно. Это пройдет». И оно прошло. Вот только психика, выстроив эту великолепную защиту, так и осталась... «примороженной». Как легкая форма эмоциональной неполноценности. Жить, в принципе, не мешает, но…

Она ни за кого в своей жизни никогда не держалась. Ни за кого не боролась... Наверное, поэтому, сука-жизнь всегда сталкивала ее с теми, кто хотел бороться и держаться за нее.

А она? А для нее не было хуже кошмара, чем стать незаменимой для кого-то. Потому что в глубине души она знала, что никогда не сможет почувствовать ничего подобного и соразмерно ответить на эти чувства. «Эмпатия, такой чудесный дар»! Да что б он понимал, этот старый придурок! Забирай, если нравится! И попробуй пожить с этим! Попробуй разобраться: это твоя любовь? А вот сейчас, когда ты говоришь ему, что не уйдешь от мужа... Это ощущение, будто ты проглотил крючок, и за него дюйм за дюймом вытаскивают твои внутренности: это твое или это чувствует он? Да даже если он, давай, поживи с этим! Поживи с пониманием того, что ты своими руками сначала собрала его по кусочкам, а потом просто расхерачила вдребезги!.. Ведь ты изначально знала, что для него не было места в твоей жизни.

Ей все говорили: «Счастливая, тебя никто никогда не бросал, ты не можешь понять!» Это они не понимали. Они не понимали, что когда бросили тебя — у тебя всегда есть выход. Злиться, прощать, понимать или уйти в отрицание, бороться или плюнуть. Ты и только ты решаешь, что делать. И ты не чувствуешь вины.

Не чувствовать вины.

Как старики с болями в изувеченных артрозом суставах. Эта боль живет с ними, как член семьи. Просыпается с ними, с ними засыпает. Как верный и преданный пес, следует за ними повсюду. Так же и она уже очень давно жила с постоянным чувством вины. Вины за то, что для того, чтобы почувствовать себя живой, ей нужно было чувствовать себя любимой. С виной за то, что она всегда становилась наркотиком для тех, кто ее любил. С виной за то, что сама она любить так и не научилась.

«Но я люблю... Я люблю его...»

«А мужа?» — спросила она себя.

«И мужа я люблю тоже. Просто немного по-другому. Я не хочу причинять боль ни тому, ни другому...»

«А придется. Решай!»

Хотелось выть. Ей хотелось выть в голос. До хрипа. До изнеможения. Чтобы наказать себя за слабость. За ложь. За свою неполноценность.

«Как же хочется сдохнуть...»

«Давай, вот тогда-то они точно вволю наплачутся и ты станешь поистине идеальной тварью. Время сотрет в их памяти все твои изъяны. Как искусный художник, спрячет уродство, сотрет ошибки. Давай, стань для них светлым ангелом! Чтобы спустя месяцы и годы они бы продолжали любить тебя. Всегда.

— Лили-лисица! Малыш! Ты плачешь? Что случилось? — Джеймс вышел на веранду. Такой родной, теплый, домашний. Растрепанный, как всегда. В пижамных штанах и растянутой майке. И почему-то в одном тапке.

— А где второй? — заикаясь, спросила она.

— Под кроватью. Ровно посередине. Как специально туда забрался, — несмело улыбнулся он. — Что с тобой? Кто обидел? Кого я сейчас пойду медленно и мучительно убивать?

«Меня».

— Да война эта...

— Не волнуйся, лисенок. Все будет хорошо. Иди ко мне, будем делать из тебя счастливый рулет! — сказал он и, не дожидаясь протестов, подошел, взял на руки и понес в дом. Захлопнув дверь ногой, он медленно двинулся по темному коридору, ступая осторожно, чтобы не задеть своей ношей нагромождение из верхней одежды на вешалке, вазу с цветами на комоде, не споткнуться о кота, так любившего разлечься под ногами.

Он донес ее до дивана и, рассказывая какие-то бессмысленные, ничего не значащие, но такие приятные мелочи, завернул ее в плед и усадил к себе на колени.

Он гладил ее по голове. Он шептал что-то нежное. Он согревал ее своим теплом. Он был с ней. Здесь. Сейчас. Для нее и только для нее.

— Пойдем-ка спать, Лили-лисенок. Завтра длинный и тяжелый день.

— Может быть, не пойдем, а? — с надеждой заглянула в глаза мужа Лили. — По мне опять будут прыгать близнецы... А если по мне не будут прыгать близнецы, эта страшная женщина утащит меня на кухню пить чай и «шушукаться по-девичьи». Серьезно! «По-девичьи»! Она меня на полжизни старше!

— Не все так плохо, лисенок, — улыбнулся Джеймс. — К тому же это будут не дружеские посиделки, ты и сама это знаешь. Дамблдор устраивает слет Ордена. Такое нельзя пропускать.

— М-м-м... а может, все-таки можно?

* * *

— Еще кексик? Посмотри на себя! Кожа да кости! Мужчины — не собаки, кости их мало интересуют! — громкий шёпот Молли, ее хихиканье, ее ужимки... Лили из вежливости прилагала титанические усилия, чтобы не показывать раздражение. Но чувствовала, что подходит к грани.

— Спасибо, Молли, но после твоего обеда в меня еще дня три ничего не влезет.

— Ох, молодежь... Как ты детей такая худенькая вынашивать будешь?

— Какие дети, Молли, ты о чем? — не сдержалась Лили. — Идет война! А я, если ты не забыла, член Ордена! Ты мне что, предлагаешь Упивающихся животом распугивать?

— Не женское это дело — воевать, — заметила Молли, подливая Лили ароматного чая.

— Когда идет война — пол значения не имеет, — уверенно и раздраженно отозвалась та. Заметив Джеймса, выходящего из зала, обжигаясь, она сделала пару глотков из чашки. — М-м-м... Смородиновые листы?

— И они тоже, — усмехнувшись, ответила Молли.

— Спасибо, думаю, нам пора, — выдавив улыбку, скороговоркой сказала Лили и двинулась навстречу мужу.

* * *

— Чтоб я еще раз хоть каплю! — мученически провыла Лили, зависнув над туалетом.

— Лисенок, ты выпила-то всего полбокала! — Джеймс, как и все мужчины, когда их женщинам плохо, не находил себе места и не знал, чем помочь, отчего сильно страдал. Он присел на корточки рядом с женой и придержал ей волосы.

— О, Мерлин! — простонала Лили, икая и еле сдерживая рвотные порывы. — Чем это воняет? Это парфюм, который тебе сбагрил Блэк? Выбрось его! Нет, сначала прими душ, потом прими его еще раз и потом выброси эту гадость! А сейчас отойди от меня!

Джеймс отполз от жены и привалился спиной к стене, задумчиво разглядывая благоверную.

— А это не может быть?..

— Что? — рыкнула Лили. Точнее, попыталась рыкнуть. Саднящее горло и спазмы сделали голос тонким и очень тихим. — Это. Чертово. Вино. Ничем другим это быть не может. Разве что странноватый был привкус у этого пирога с отрубями... Но пошел вроде бы хорошо...

— И все же странно, все признаки на лицо...

— Какие, к Мордреду, признаки, Джеймс? Мы предохраняемся!

— И все же...

* * *

— ...Эндометрий в порядке... плод развивается нормально... ранняя стадия... — слова целителя из Мунго доходили до Лили, как через вату. Как через чертову толщу воды, застревали в водорослях, запутывались и запутывали ее саму. Она беременна...

— Поздравляю, миссис Поттер! Срок еще маленький, но по всем подсчетам выходит, что вы можете ждать прибавления в конце июля — начале августа, — сияющее лицо целителя хотелось разбить о столешницу.

«Мордред, какая беременность? Это невозможно!»

Судя по всему, последнюю фразу она произнесла вслух, потому что целитель ответил.

— Ни у одного средства нет стопроцентной гарантии. Всегда есть один-два процента, которые невозможно ни запланировать, ни предусмотреть. Они выпали на вас, но это ведь отличная новость! Поздравляю, миссис Поттер!

«Поздравляю...» — это слово издевкой крутилось в ее голове всю дорогу до дома, которую вопреки всем принципам предосторожностей, она проделала пешком и на общественном транспорте.

— Ты где была?! — на пороге дома взволнованной черной тучей застыл Джеймс. — Ушла пять часов назад, ничего никому не сказала! Лили! Лили?.. Лили-лисенок, ты плачешь? Что случилось?! — злость сменилась беспокойством.

Джеймс подхватил жену на руки и утащил в дом. Усадил на колени на диване и, прижимая ее голову к груди, принялся за расспросы:

— Малыш, ну скажи, что такое?

— Я беременна, Джеймс.

На несколько секунд тот окаменел, потом медленно и осторожно за подбородок приподнял лицо любимой и, заглянув в родные заплаканные зеленые глаза, широко улыбнулся. Улыбка сменилась тихим смехом. Потом хохотом. Потом он подхватил жену на руки, закружил, подкинул, поймал и, испугавшись собственного порыва, аккуратно, как дорогую ношу, прижал к себе и уселся с ней на диван, продолжая сжимать ее в объятиях.

— Все будет хорошо. Я тебе обещаю! Я жизни своей не пожалею. Все будет хорошо.

* * *

— Лили, возьми Гарри, и уходите! Это он! — крикнул Джеймс и, толкнув жену в сторону лестницы, ринулся к входной двери.

Уходить... куда уходить? Лили подхватила Гарри на руки и побежала в комнату.

«Воистину, рождение детей атрофирует мозг», говорила она себе, пытаясь забаррикадировать вход в детскую комнату. «Что я делаю?! Я что, правда надеюсь, что комод задержит Того-Кого-Нельзя-Называть?» Мысли опавшими листьями пролетали по краю сознания. Делать. Только бы что-то делать, как бы бессмысленно это ни казалось.

Год и три месяца назад в ее жизни появился смысл. Его, сморщенного, красного, страшненького, завернутого в пеленку, положили ей на грудь тридцать первого июля. Год и три месяца назад. У смысла ее жизни было имя. Гарри. Смешной, ласковый малыш. Такой славный. Такой любимый...

Она впервые полюбила. Всем сердцем. Всей душой. Всем своим естеством. Она полюбила своего сына. Она бы пережила потерю мужа, как она пережила потерю Северуса. Но потерю сына она пережить бы просто не смогла.

Она столько раз умирала в своем воображении. Она столько раз представляла себе это, что разучилась бояться. Именно это делало ее очень опасной противницей. С ней считались все: и Пожиратели, и Орденцы, и Аврорат. А ей было просто плевать на себя.

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать... — шипением донеслось из-за двери. Проклятый театральный монстр! Даже сейчас он играл на публику.

— И где мы спрятались? Может быть в ванной? Нет? Или в спальне?.. Тоже нет... что ж, выбор остается невелик. Лили-Лили, открой дверь, — шипящий голос змеей заползал в комнату, наполнял и отравлял воздух, отдавался эхом в голове.

— О... столько мебели? Тяжело, наверное, было без палочки. Зачем так себя утомлять? — почти ласково донеслось из-за двери. Лили заторможенно провела ладонями по карманам, констатируя, что палочки при ней действительно не было. Она была в их с Джеймсом комнате. На прикроватной тумбочке.

Тяжеленный комод с грохотом впечатался в стену и разлетелся в щепки, заставив ее вздрогнуть. Пару секунд спустя в установившейся тишине с острым, царапающим уши скрипом, открылась дверь. За ней исчадием кошмаров застыл тот, кого боялись поголовно все маги Британии. Как противники, так и сторонники. Все, кроме Лили. Потому что она боялась только одного. Она боялась потерять своего ребенка. Увидеть его смерть. Увидеть смерть того, кто дал смысл ее жизни.

— Возьми мою жизнь и не трогай его, — сипло прошептала она.

— Что ты сказала?

— Не убивай его.

— Глупая маленькая грязнокровка. Ты же понимаешь, что это невозможно. Но какая самоотверженность. Я начинаю понимать, что он в тебе нашел.

— Не трогай моего сына, мразь!

— А вот злить меня абсолютно ни к чему, — сменив тон и ощерившись, прошипело существо, когда-то давно бывшее человеком. — С дороги, дрянь!

— Ни. За. Что.

— Ты сама напросилась! — зеленая вспышка ослепила. Говорят, что перед смертью человек видит свою жизнь. Это было не так. Лили видела ее альтернативу. Она видела, как они, вместо того, чтобы лелеять обиды и недопонимания, спокойно поговорили тогда с Северусом и помирились. Как вместе ремонтировали его старый дом в тупике Прядильщиков, как дурачились, грустили, радовались, скучали, пили его фирменный горячий шоколад, отогревая продрогшие ноги перед камином... Как любили... Страстно и дико или мягко и медленно... Как они, узнав о ее беременности, бросили все и уехали на континент. Как родился Гарри. Маленькое счастье для них двоих. И как они жили. Вдали от затейницы-Молли и ее детей, Дамблдора и Того-Которого, ее родителей и его обязательств, страхов и предрассудков. Просто два счастливых человека, которые любили друг друга всю эту слишком короткую жизнь.

«Прости меня, моя любовь», — ударяясь об пол, подумала Лили. А дальше была темнота.