Звёздное время (гет)

Есть вещи, которые невозможно скрыть. Дрожь пальцев. Слёзы, которые против воли наворачиваются на глаза, плотно сжатые губы — так плотно, чтобы не разомкнуть, не ответить что-то невпопад.

Сейчас что угодно окажется невпопад.

«Это всё не имеет смысла», — говорит Меттатон. А ещё он говорит: «Какая же ты слабая!»

И потому она сжимает губы и пытается быть тихой, очень тихой, слиться с тишиной, но это решительно невозможно: одновременно быть рядом — и самим своим присутствием не вызывать приливы его горечи.

Сезон подходит к концу. Очередной изнурительный, вымученный под конец, жаркий, бурный сезон перелётов, выступлений, концертов, интервью, шоу, мероприятий, и эпатажных выходок. Сезон, который начинался сказочно — софиты и песни, побеги из гостиниц, пикники и ночи под звёздами, гром аплодисментов и зашкаливающие рейтинги, приятная, лёгкая, пьянящая усталость. Месяц за месяцем эта усталость накапливалась, ржавчиной оседая не на шарнирах и клеммах, а где-то много глубже. Улыбки становились реже, восторг — тише. Фриск просила его поберечь себя. Отдохнуть. Позволить себе передышку. Просила, но знала, что не будет услышана — вновь, в который раз. Меттатон не был бы собой, если бы не старался быть совершенством. Если бы не желал заполучить каждого зрителя — их любовь, ненависть, да что угодно, лишь бы не равнодушие!

Он всегда стремился к этому, неутомимый, стальной, с неиссякаемым запасом прочности… не принимая во внимание, что его душа — это не запасной аккумулятор. Меттатон всегда требовал от себя максимальной отдачи, не согласный смириться с тем, что и ему порой нужен покой.

Сейчас он на исходе сил. Он чувствует себя слабым — и говорит Фриск зло: «Ты слаба!»

Сейчас он так устал, что не видит смысла продолжать, ненавидит всё, что делает — то самое, чем живёт, то, во что, он уверен, нужно вкладываться без остатка и даже больше. Но он почти опустел. Ему нечего отдавать — и некогда наполниться, он выжал себя досуха — и потому говорит в сердцах: «Ты бесполезна!»

Её губы дрожат. Это больно и обидно, конечно, но она не бежит, не пытается спастись от его ядовитого опустошения, потому что, что бы сейчас Меттатон ни говорил, она не слабая.

Сейчас он не представляет, как много сил нужно, чтобы не отшатнуться от его гнева, от осязаемого, грызущего отчаяния. Его разочарование, его усталость — заразны, они касаются её, оставляя невидимые следы.

В эту минуту Меттатон не понимает, не может понять, что её доброта — это не слабость, что её терпение, сострадание, забота, любовь, наконец, — вовсе не проявления никчемности.

То, что она мягкая, не значит, что сломается.

То, что она плачет, не значит, что предаст.

И то, что он говорит такие вещи — страшные, горькие, обидные, о ней и о себе, — значит лишь одно: они близки настолько, что уже неразделимы…

Когда-то всё было проще: очень давно, годы назад Фриск видела его на экране, сверкающего и невероятного. Когда-то им даже довелось сразиться. Тогда Фриск и помыслить не могла, что кто-то столь яркий, блистательный, великолепный, озаряющий всё кругом, несущий в себе столько огня, может сам от него и выгореть, истлеть, превратиться в выжженную пустыню.

Она восхищалась Меттатоном издали. Пылала им. Тем, как он безжалостно отдавал всего себя, не щадя сил и эмоций, как ярко и бесстыдно сиял в огнях рампы и самолюбования. Ему одному были так к лицу и гордыня, и непробиваемая уверенность в своей неотразимости, и гротескное позёрство.

Фриск не знала его — и любила той самой восторженной, детской любовью, в которой так стыдно признаваться, когда коленки трясутся и обмякают, сердце колотится, а к щекам приливает предательский румянец. Она любила его уже тогда, со всей его счастливой, безрассудной жертвенностью и беспощадной искренностью. Даже за то, как он готов был разрушить себя, лишь бы зрители остались в восторге от эксклюзивного шоу.

И она продолжает любить его теперь, каждый день, каждую минуту, пока он продолжает приносить себя в жертву своему неповторимому искусству быть Меттатоном, оставляя себя, своё сердце — не то, механическое, а другое, настоящее — на сцене на потеху публике, лишь бы зацепить, заполучить ещё больше внимания и восторгов.

«Я мусор», — говорит он тускло — и снова отбрасывает её руку, отказываясь от тепла, ласки и утешения. В нём сейчас слишком много отчаяния и ненависти, и те перехлёстывают через край, задевая и Фриск. В первый раз, когда произошло подобное, когда она увидела, как любимый кумир угасает на глазах, скованный, желчный, злой, ей было очень страшно. Его великолепие тускнело и осыпалось истлевшей позолотой, и Фриск отчаянно боялась, что это — конец. Так умирают звёзды: их последнее пылающее дыхание уносит космический ветер — и остаётся лишь остывающее ядро, жалкое подобие бушевавшего прежде горения, которое тоже вскоре погаснет навсегда.

Она очень, очень боялась…

«Это не так», — зачем-то повторяет она тихо: всё равно не услышит, не примет её слова — только грустные интонации, только тревогу и сострадание заметит и вновь будет зол и разочарован, вновь упрекнёт в слабости. Но что она может изменить?

Ничего.

Она может только быть рядом. И ждать.

Сейчас, годы спустя, Фриск успела узнать его и полюбить иначе. Не слепо, не безрассудно, не бросаясь с головой в омут пугающе острых переживаний. Она повзрослела. Она любит его сейчас, может, даже особенно чутко: озлобленного, несчастного, страдающего, измотанного своим призванием и чувством долга, лишённого надежды и покоя. Она любит зряче — и верит. Верит в его внутренний огонь.

Даже если Меттатон рассыплется на ржавые винтики, если развеется по ветру призрачным тленом, его не будет ждать судьба одинокой звезды, несущейся в холодном космосе навстречу тьме и погибели. Его сияние не погаснет насовсем.

Потому Фриск рядом.

Она молчит и слушает, когда он хочет говорить.

Она напевает ему мелодии и сочиняет истории, когда он хочет слушать.

Она греется в лучах его солнца, живёт в том мире, что он создаёт вокруг себя: в мире слепящего света и чернейших теней, острых граней и непримиримых противоречий, великолепия и торжества, громких фанфар и нескончаемого веселья. И только для неё в этом бурном, бушующем, огненном океане контрастов отведён островок мягких бликов и негромких напевов, нежного, согревающего огня и полёта воображения, уносящего далеко за пределы видимой вселенной.

Меттатон бывает без остатка поглощён собой, он может даже не услышать её, не думать о ней, но если Фриск исчезнет, он обязательно это почувствует.

Она знает, насколько он бывает одинок в своем великолепии, как похож на звезду, влекомую по предначертанной орбите к затмению и пустоте. Знает, как одинок он бывает в своём мире, в котором есть лишь он, она и безликая толпа — многоголосая, жадная, восторженная, наделяющая его силой — но и иссушающая до дна.

Да, он может забыть о Фриск, как и о себе самом, усталый и злой оттого, что не способен выполнить задуманное, истощённый и напуганный собственным бессилием, ненавидящий и отчаявшийся. Он может забыть, но она о нём — ни за что не забудет.

Сейчас он тлеет, угольки отбрасывают последние блики, прежде чем мир погрузится в ночь.

Темнота пугает Фриск болью и отчуждением. Ночь приходит за опущенным занавесом, когда гаснут огни рампы, вне поля зрения толпы, когда её тёплый уютный пятачок солнца в его мире остывает, продуваемый ледяными ветрами.

Но Фриск бережно собирает угли и ждёт рассвета, вооружившись верой. Она знает, что иначе нельзя. Она не оставит свою звезду одну в холодном космосе, не позволит небесным штормам унести последние искры, а черноте поглотить то, что останется.

Она сильная, потому что не отступает под натиском его жестокой и безжалостной тьмы, не знающей любви и сострадания.

Меттатон — сильнее, хотя и не догадывается об этом. Потому что следом за кромешной ночью обязательно наступает утро. Потому что пламя, пожравшее его до тла и погасшее, само вдыхает в него жизнь, возвращая силы. Потому что он умудряется с каждым рассветом оставаться собой — с обнажённым сердцем, не знающим компромиссов, открытым и сверкающим, оставаться тем, в кого она была влюблена ещё ребенком, прилипнув к экрану телевизора, тем, кто готов был пожертвовать всем во имя идеального представления — и кто принял её, такую потерянную, такую обычную, и позволил стать частью этого сверкающего огненного безумия, которое сделало её счастливее. Кто стал её семьёй.

Фриск жмёт к груди остывающие угли. Её вера сильнее смерти, а его огонь — сильнее усталости и отчаяния. Потому что Меттатон совсем не одинокая звезда, истратившая все силы и готовая угаснуть в холодном космосе.

Утро обязательно наступит. Иначе и не бывает. Утром её улыбка снова сможет коснуться его сердца, а его сердце — осветить ей дорогу.

Опять и опять. Феникс возродится из пепла, чтобы снова гореть.

— Прости, Крошка, дорогая, — просит Меттатон и ерошит её непослушные, остриженные до плеч волосы.

Фриск улыбается. Сначала робко и неуверенно, потом уже — просто сияет, отражая его новообретённый свет и загораясь сама, словно маленький фонарик.

Вчера она могла не видеть солнца в безоблачном небе, не чувствовать тепла, не воспринимать вкусов. Но сегодня ночь миновала: она уходит каждый раз, сменяясь ласковым утром. Краткая, бурная, порой разрушительная, она сметает старое и ненужное. Как грозное море, набегающее на берег и смывающее ветхие постройки и слабые следы, так и ночь слизывает с поверхности их мира то, что отжило своё. Как волны, отступая, оставляют среди песка, гальки и развалин россыпи янтаря, так каждый период тьмы, отпуская из своих холодных удушающих объятий, приносит с собой новое понимание, новое тепло и новую радость.

— Всё хорошо.

И это так. Фриск даже не нужно прощать: она не держит зла, не запоминает обид. Пусть прошлое остаётся прошлому, а любые жалящие слова… что же, их произносил не Меттатон — его устами, ища выхода, говорила глубокая усталость.

Он, в конце концов, не робот, что бы ни думали себе его многочисленные фанаты, склонные одновременно идеализировать кумира — и обездушивать его. Меттатон — не автомат для развлечений, забитый под завязку шутками, остротами, попсовыми мелодиями и нелепыми, но отчего-то невероятно крутыми в его исполнении танцевальными па.

Меттатон живой.

Душа Фриск так плотно слита с её телом, это хрупкое сердечко на ниточке воздушного шара. Душу же Меттатона, обнажённую и прекрасную, она видела собственными глазами, осязала в минуты доверия и безоговорочного, трогательного единения, и потому никогда не забывает, что он — много больше, чем ладно собранные и пригнанные, тщательно отполированные детали.

Она, в отличие от прочих, отлично помнит об этом — и улыбается, алея щеками, когда стальные пальцы убирают с ее лба прядь волос. В этом старом городе ночь прошла, и Фриск снова может вдыхать аромат цветов, шоколадного мороженого и тонкий запах нагретой под лучами летнего солнца стали, когда прижимается щекой к его плечу.

Она знает, насколько лучше, что Меттатон — такой, настоящий, со своими слабостями и недостатками, далёкий от неуязвимости и всесилия машины, но оттого его радость — не искусственная, его энтузиазм, его способность вновь и вновь возрождаться из пепла — искренние, не запрограммированные. И сколько бы ночей ни пришлось ей провести, оберегая истлевшие угли его костра и настороженно ожидая рассвета, на вопрос, стоит ли оно того — её терпения, сил, решительности — Фриск без колебания ответит: да, стоит.

Ответ будет одним, кто бы ни спросил — и каким бы тёмным ни было затмение.

— Малой, ты плохо выглядишь, — порой во время очередного наплыва сумрака, говорит Санс, с которым они сдружились ещё в Подземелье и которому Фриск, как ни странно, научилась доверять. — Не понимаю, почему ты не прекратишь всё это.

Она сонная, не прибранная, а под глазами лежат глубокие тени, разом какая-то особенно взрослая — и хрупкая, юная, как будто вот-вот рассыплется осколками хрусталя.

— Ты однажды не выдержишь. Он утянет тебя за собой, — Санс таким образом заботится, и она не может упрекнуть друга в навязчивости. Фриск уважает его мнение, его опыт. Должно быть, лень и слишком много пережитых повторов вынудят кого угодно обрести ту самую мудрость, не пыльную, книжную и сухую, а настоящую, выкованную нежеланной практикой. В любом другом случае Фриск, быть может, даже прислушалась бы к его словам.

Порой легче всего забыть о хорошем, когда тебе плохо, не видеть за обидами, ошибками и недостатками всё то светлое, тёплое… родное, чем ещё недавно так дорожил.

Но Фриск не из тех, кто выбирает очевидные и лёгкие пути.

— Это того не стоит, — уговаривает Санс.

Фриск же медленно качает головой.

— Тебе нужен кто-то мягкий, как ты. Кто-то, способный ценить.

Санс говорит о Меттатоне, не зная его на самом деле, полагая бесчувственным и пустым, не помнящим добра.

Он говорит о Фриск, лишь догадываясь, какова она на самом деле, представляя её исключительно мягкой и заслуживающей сострадания. Хорошо хоть не жалости.

Санс верит в образ шумного и поверхностного комедианта, эпатажную звезду — и в ласковую, тихую девочку, в жестянку — и человека, в светскую истеричку с невыносимыми манерами — и добрую, терпеливую малышку, не способную замахнуться палкой на бешеного фроггита. Санс верит — но не знает, не был на их месте, не был частью того мира, которым живут они оба — совершенно особенного общего мира, похожего на мансардный этаж где-то на верхушке мироздания, с окнами, выходящими в бескрайнее небо.

— Я не хочу, — однажды шепчет Фриск, решаясь объясниться. Это словно рассказывать слепому, как выглядит солнце, или глухому, как мелодично шумит водопад. Но она пробует: — Если я уйду, ему будет плохо. А ещё… если я уйду, — она улыбается мягко и как будто чуть виновато, — плохо будет мне. Ты должен понять, Санс. Ты знаешь, что такое быть в ловушке зацикленного времени. Знаешь, как выглядят повторяющиеся дни. Когда они спокойные, серые, снег одинаково скрипит, всё тот же будильник, тот же пёс крутится у ног, тот же кетчуп, те же стены… Ты знаешь, что такое однообразие, — она говорит тихо, но скелет слушает напряжённо и внимательно, не перебивая. — Знаешь, что такое быть одному, одному наблюдать, как дни идут мимо, одни и те же дни, а тебе даже не о чем вспомнить? Ты знаешь, что это хуже, чем скука, хуже пустоты…

Он кивает:

— Знаю, это — та же смерть.

Фриск нежно жмурится, и тени под её глазами отступают. Она ласково треплет скелета по косточкам запястья, выглядывающего из-под рукава:

— Ну вот. В таком случае Меттатон — моя жизнь.

Санс кивает и больше не предлагает ей лёгких путей. А Фриск — счастлива каждый момент проводить рядом с тем, кто воплощает её жизнь и отмеряет время, когда даже самое простое и обыденное обретает краски и запечатлевается в памяти, получает смысл.

Она любит отдыхать в кольце его рук, устроившись уютно и спокойно. В них она взрослая, решительная, смелая Фриск, способная свернуть горы, сберечь украденный у богов огонь — и вместо кары получить награду. В них же она вновь наивный, растерянный, онемевший ребёнок, каким попала однажды в Подземелье. И так хорошо позволить себе быть всем сразу, быть собой, прижимаясь к тёплым пластинам его груди.

Фриск любит смотреть вместе с ним на звёзды. Когда-то давно те для неё ничего не значили, оставаясь лишь блестящими точками в вечернем небе. Меттатон научил её видеть иначе. Чёрная бездна вместо каменного свода пещер завораживает и влечёт его, а Фриск, потрясённая глубиной его чувства, следует и внимает, до благоговейной дрожи всматриваясь в величественную пустоту. Она — лишь песчинка перед этой могущественной пропастью, уводящей в бесконечность, но рядом с Меттатоном она не чувствует ни одиночества, ни беспомощности.

Она любит минуты его восторга и вдохновения, любит наблюдать, как он творит, воплощённый божественный огонь, согревающий и оживляющий всё вокруг. И так же сильно она любит минуты тишины — перебирать гладкие проволочные пряди, касаться острых кромок и аккуратных заклёпок медитативно и нежно, впитывать его улыбку и мягко, почти без голоса напевать мелодии, которые рождает в её душе его ровное живое тепло.

Ей нравится ослепительная, точная, совершенная сталь его корпуса, но даже больше — плавные, нежные очертания его подлинной души, коснуться которой дозволено немногим.

Она любит его преданно и искренне: безудержную порывистость, пылкость, очаровательное безумие, приручённое и усмирённое, то, как легко он может её насмешить, подбодрить, утешить — или смутить одним прикосновением, объятием, словом, взглядом. С ним рядом тепло и радостно мечтать, ведь в их потаённом мире где-то на чердаке вселенной нет ничего несбыточного и невозможного.

Фриск любит Меттатона — и любит то, как свободно и правильно отразилась в нём, став частью целого, большего. Благодаря ему она с каждым днём делается лучше. В его присутствии надтреснутое сердечко её души оплавляется, исцеляется в его огне — и закаляется в ледяных волнах его ночи, чтобы стать крепче, ещё решительнее, чтобы ещё больше собственного огня вместить.

Фриск учится.

Она никогда не станет бушующим пожаром, но ей этого и не нужно. Она лампа, которая уютно освещает пятачок под своим абажуром ровным и мягким сиянием. Она ночник, прогоняющий кошмары, или свеча на столе, указующая страннику дорогу к ночлегу.

Благодаря Меттатону она желает светить с мягкостью и упрямством, согревая их общие мечты и наделяя их новыми оттенками.

И сейчас, в этом старом итальянском городе, она улыбается, неуклюже испачкав мороженым кончик носа, мягкая и разомлевшая на веранде летнего кафе, с обгоревшими плечиками и божьей коровкой, заблудившейся в волосах.

Фриск счастлива поделиться с Меттатоном своим теплом в моменты затмения. Она знает его тьму, встречалась в ней лицом к лицу, глаза в глаза, но также она знает, верит со всей присущей ей решимостью, что он никогда не превратится из звезды в чёрную дыру, не поглотит то, что ему дорого, как и не отвергнет, ярко пылая, её мягкий путеводный свет, зовущий домой.

И она счастлива вопреки всему (или же, напротив, благодаря всему?), даже если ушки горят от смущения, когда он, смеясь и игнорируя назойливые вспышки фотокамеры с другой стороны улицы, утирает её мордочку салфеткой, а после — целует в холодный от мороженого нос. Она счастлива — быть с ним, быть для него, молчать, говорить или петь, мечтать и творить, прикасаться к чему-то невероятно прекрасному, желанному и переменчивому — и получать в ответ столько любви и тепла, сколько вообще способно вместить её человеческое сердце.

Она счастлива, потому что вместе они — дома.