Звёздное время (гет)

Есть вещи, которые невозможно скрыть. Дрожь пальцев. Слёзы, которые против воли наворачиваются на глаза, плотно сжатые губы — так плотно, чтобы не разомкнуть, не ответить что-то невпопад.

Сейчас что угодно окажется невпопад.

«Это всё не имеет смысла», — говорит Меттатон. А ещё он говорит: «Какая же ты слабая!»

И потому она сжимает губы и пытается быть тихой, очень тихой, слиться с тишиной, но это решительно невозможно: одновременно быть рядом — и самим своим присутствием не вызывать приливы его горечи.

Сезон подходит к концу. Очередной изнурительный, вымученный под конец, жаркий, бурный сезон перелётов, выступлений, концертов, интервью, шоу, мероприятий, и эпатажных выходок. Сезон, который начинался сказочно — софиты и песни, побеги из гостиниц, пикники и ночи под звёздами, гром аплодисментов и зашкаливающие рейтинги, приятная, лёгкая, пьянящая усталость. Месяц за месяцем эта усталость накапливалась, ржавчиной оседая не на шарнирах и клеммах, а где-то много глубже. Улыбки становились реже, восторг — тише. Фриск просила его поберечь себя. Отдохнуть. Позволить себе передышку. Просила, но знала, что не будет услышана — вновь, в который раз. Меттатон не был бы собой, если бы не старался быть совершенством. Если бы не желал заполучить каждого зрителя — их любовь, ненависть, да что угодно, лишь бы не равнодушие!

Он всегда стремился к этому, неутомимый, стальной, с неиссякаемым запасом прочности… не принимая во внимание, что его душа — это не запасной аккумулятор. Меттатон всегда требовал от себя максимальной отдачи, не согласный смириться с тем, что и ему порой нужен покой.

Сейчас он на исходе сил. Он чувствует себя слабым — и говорит Фриск зло: «Ты слаба!»

Сейчас он так устал, что не видит смысла продолжать, ненавидит всё, что делает — то самое, чем живёт, то, во что, он уверен, нужно вкладываться без остатка и даже больше. Но он почти опустел. Ему нечего отдавать — и некогда наполниться, он выжал себя досуха — и потому говорит в сердцах: «Ты бесполезна!»

Её губы дрожат. Это больно и обидно, конечно, но она не бежит, не пытается спастись от его ядовитого опустошения, потому что, что бы сейчас Меттатон ни говорил, она не слабая.

Сейчас он не представляет, как много сил нужно, чтобы не отшатнуться от его гнева, от осязаемого, грызущего отчаяния. Его разочарование, его усталость — заразны, они касаются её, оставляя невидимые следы.

В эту минуту Меттатон не понимает, не может понять, что её доброта — это не слабость, что её терпение, сострадание, забота, любовь, наконец, — вовсе не проявления никчемности.

То, что она мягкая, не значит, что сломается.

То, что она плачет, не значит, что предаст.

И то, что он говорит такие вещи — страшные, горькие, обидные, о ней и о себе, — значит лишь одно: они близки настолько, что уже неразделимы…

Когда-то всё было проще: очень давно, годы назад Фриск видела его на экране, сверкающего и невероятного. Когда-то им даже довелось сразиться. Тогда Фриск и помыслить не могла, что кто-то столь яркий, блистательный, великолепный, озаряющий всё кругом, несущий в себе столько огня, может сам от него и выгореть, истлеть, превратиться в выжженную пустыню.

Она восхищалась Меттатоном издали. Пылала им. Тем, как он безжалостно отдавал всего себя, не щадя сил и эмоций, как ярко и бесстыдно сиял в огнях рампы и самолюбования. Ему одному были так к лицу и гордыня, и непробиваемая уверенность в своей неотразимости, и гротескное позёрство.

Фриск не знала его — и любила той самой восторженной, детской любовью, в которой так стыдно признаваться, когда коленки трясутся и обмякают, сердце колотится, а к щекам приливает предательский румянец. Она любила его уже тогда, со всей его счастливой, безрассудной жертвенностью и беспощадной искренностью. Даже за то, как он готов был разрушить себя, лишь бы зрители остались в восторге от эксклюзивного шоу.

И она продолжает любить его теперь, каждый день, каждую минуту, пока он продолжает приносить себя в жертву своему неповторимому искусству быть Меттатоном, оставляя себя, своё сердце — не то, механическое, а другое, настоящее — на сцене на потеху публике, лишь бы зацепить, заполучить ещё больше внимания и восторгов.

«Я мусор», — говорит он тускло — и снова отбрасывает её руку, отказываясь от тепла, ласки и утешения. В нём сейчас слишком много отчаяния и ненависти, и те перехлёстывают через край, задевая и Фриск. В первый раз, когда произошло подобное, когда она увидела, как любимый кумир угасает на глазах, скованный, желчный, злой, ей было очень страшно. Его великолепие тускнело и осыпалось истлевшей позолотой, и Фриск отчаянно боялась, что это — конец. Так умирают звёзды: их последнее пылающее дыхание уносит космический ветер — и остаётся лишь остывающее ядро, жалкое подобие бушевавшего прежде горения, которое тоже вскоре погаснет навсегда.

Она очень, очень боялась…

«Это не так», — зачем-то повторяет она тихо: всё равно не услышит, не примет её слова — только грустные интонации, только тревогу и сострадание заметит и вновь будет зол и разочарован, вновь упрекнёт в слабости. Но что она может изменить?

Ничего.

Она может только быть рядом. И ждать.

Сейчас, годы спустя, Фриск успела узнать его и полюбить иначе. Не слепо, не безрассудно, не бросаясь с головой в омут пугающе острых переживаний. Она повзрослела. Она любит его сейчас, может, даже особенно чутко: озлобленного, несчастного, страдающего, измотанного своим призванием и чувством долга, лишённого надежды и покоя. Она любит зряче — и верит. Верит в его внутренний огонь.

Даже если Меттатон рассыплется на ржавые винтики, если развеется по ветру призрачным тленом, его не будет ждать судьба одинокой звезды, несущейся в холодном космосе навстречу тьме и погибели. Его сияние не погаснет насовсем.

Потому Фриск рядом.

Она молчит и слушает, когда он хочет говорить.

Она напевает ему мелодии и сочиняет истории, когда он хочет слушать.

Она греется в лучах его солнца, живёт в том мире, что он создаёт вокруг себя: в мире слепящего света и чернейших теней, острых граней и непримиримых противоречий, великолепия и торжества, громких фанфар и нескончаемого веселья. И только для неё в этом бурном, бушующем, огненном океане контрастов отведён островок мягких бликов и негромких напевов, нежного, согревающего огня и полёта воображения, уносящего далеко за пределы видимой вселенной.

Меттатон бывает без остатка поглощён собой, он может даже не услышать её, не думать о ней, но если Фриск исчезнет, он обязательно это почувствует.

Она знает, насколько он бывает одинок в своем великолепии, как похож на звезду, влекомую по предначертанной орбите к затмению и пустоте. Знает, как одинок он бывает в своём мире, в котором есть лишь он, она и безликая толпа — многоголосая, жадная, восторженная, наделяющая его силой — но и иссушающая до дна.

Да, он может забыть о Фриск, как и о себе самом, усталый и злой оттого, что не способен выполнить задуманное, истощённый и напуганный собственным бессилием, ненавидящий и отчаявшийся. Он может забыть, но она о нём — ни за что не забудет.

Сейчас он тлеет, угольки отбрасывают последние блики, прежде чем мир погрузится в ночь.

Темнота пугает Фриск болью и отчуждением. Ночь приходит за опущенным занавесом, когда гаснут огни рампы, вне поля зрения толпы, когда её тёплый уютный пятачок солнца в его мире остывает, продуваемый ледяными ветрами.

Но Фриск бережно собирает угли и ждёт рассвета, вооружившись верой. Она знает, что иначе нельзя. Она не оставит свою звезду одну в холодном космосе, не позволит небесным штормам унести последние искры, а черноте поглотить то, что останется.

Она сильная, потому что не отступает под натиском его жестокой и безжалостной тьмы, не знающей любви и сострадания.

Меттатон — сильнее, хотя и не догадывается об этом. Потому что следом за кромешной ночью обязательно наступает утро. Потому что пламя, пожравшее его до тла и погасшее, само вдыхает в него жизнь, возвращая силы. Потому что он умудряется с каждым рассветом оставаться собой — с обнажённым сердцем, не знающим компромиссов, открытым и сверкающим, оставаться тем, в кого она была влюблена ещё ребенком, прилипнув к экрану телевизора, тем, кто готов был пожертвовать всем во имя идеального представления — и кто принял её, такую потерянную, такую обычную, и позволил стать частью этого сверкающего огненного безумия, которое сделало её счастливее. Кто стал её семьёй.

Фриск жмёт к груди остывающие угли. Её вера сильнее смерти, а его огонь — сильнее усталости и отчаяния. Потому что Меттатон совсем не одинокая звезда, истратившая все силы и готовая угаснуть в холодном космосе.

Утро обязательно наступит. Иначе и не бывает. Утром её улыбка снова сможет коснуться его сердца, а его сердце — осветить ей дорогу.

Опять и опять. Феникс возродится из пепла, чтобы снова гореть.