Новеллы (джен)

— У нас много вещей, нужно подъехать к зданию! — во всю глотку кричала женщина с заднего сиденья, думая, видимо, что он глухой.

— Подъедем, — сказал таксист, разворачивая машину.

Женщина поправляла волосы, глядя в зеркало. Она была толстая, и её мучила одышка.

— Дочку замуж выдаёте? — полюбопытствовал таксист.

— Нет, я родственница, — живо ответила женщина. — Вот здесь остановите.

Он бы и сам догадался: у дверей стояла пёстрая толпа.

— Садитесь сюда! — истошно закричала женщина, выскакивая из машины. Толпа распалась.

— Подарки, подарки не забудьте! — послышался раздражённый и неуместно трезвый мужской голос.

Таксист помог уложить в багажник яркие коробки, перевязанные лентами. Наконец пассажиры уселись: лысый жених с невестой, родственница и ещё один человек, ровесник жениха, выпивший чуть больше нормы.

— Счастливо! — заорали оставшиеся у дверей, и машина поехала.

Всю дорогу родственница, обернувшись назад, насколько это было возможно при её фигуре, обсуждала с невестой платья женщин, бывших на свадьбе — для обеих мода была важнее рождения новой семьи, — вернее, обсуждала только родственница, а невеста изредка поддакивала на низких тонах. Они вдвоём перевешивали остальных пассажиров, и старый жигулёнок кренился вправо. «Стойки пора менять», — подумал таксист. Пьяный время от времени начинал шуметь, и тогда жених встряхивал его за плечи и злобно шипел: «Сейчас по морде надаю!»

Начал накрапывать дождь, и таксист включил дворники.

— Приехали! — объявила родственница. — Вы нам поможете донести подарки?

Конечно, он помог им. Подниматься пришлось на четвертый этаж, и на каждой площадке родственница сетовала, что в пятиэтажках нет лифтов. Жених волок пьяного. Невеста волокла свою фату, стараясь не запачкать.

— Вот спасибо, — сказала родственница у двери, пыхтя и отдуваясь. — Вот спасибо.

Невеста тоже поблагодарила его басом, сунув чаевые. Уходя, он слышал угрюмый голос жениха: «Сейчас точно по морде получишь!»

Вырулив на парковку, он посмотрел на часы: скоро смена кончается. Ночь выдалась светлая — должно быть, за облаками полная Луна. Он закурил.

— За город повезёте?

Возле машины стояла девушка в брюках и тёмном свитере. Без сумки, без зонта. Наверное, на его лице отразились сомнения, потому что она поспешно добавила:

— У меня есть деньги, честное слово!

— Садитесь, — он открыл ей дверцу. — Ничего, что я курю?

Она махнула рукой — дескать, какая разница. Он завёл мотор.

Перед светофором он разглядел ее: вся увешана молодёжными символами, фенечками и кожаными ремешками. Длинные светлые волосы. Спутанные. На штанах не то вышивка, не то ручкой намазано. «Хиппи», — подумал таксист. Обыкновенная, симпатичная девчонка, только глаза зарёванные.

— Для чего вам за город в такое время?

— Надо, — буркнула она.

Он пожал плечами: надо так надо. Минут двадцать они ехали молча. Осенний дождь разошёлся не на шутку, и асфальт блестел под фарами. По краям дороги тёмной стеной возвышалась лесополоса.

— Вам где выходить? — спросил он, но она не ответила, и он спросил чуть жёстче: — Здесь?

— Здесь, — тихо откликнулась она и отдала деньги.

Таксист остановил машину. Девушка вышла под дождь и встала на обочине. Он медлил, сам не зная почему.

— Так и будете здесь стоять? — спросил он, и тогда она спустилась с дороги и пошла в полосу.

Он подождал ещё немного, потом развернулся и поехал обратно. Смена кончилась, и пора было возвращаться домой.

Вот клушка, подумал Диня. Просто напрашивается, чтобы у неё украли сумочку. Женщина держалась обеими руками за поручни автобуса и смотрела в окно широко раскрытыми глазами. Как будто за окном есть что-то интересное. Диня нащупал в кармане ножик. Убедившись, что на него никто не смотрит, привычным движением срезал оба ремешка. Не заметила! Диня даже ухмыльнулся. Он стал пробираться к выходу, пряча свою добычу под курткой.

На первой же остановке он вышел, борясь с искушением оглянуться на женщину: заметила или нет? До пруда было недалеко, и он решил пройтись пешком. Октябрьский ветер дул навстречу. «Надо было послушать мать и надеть шапку», — мимоходом подумал он. День был пасмурным, и возле пруда никто не прогуливался. Это хорошо, что нет лишних глаз — поэтому Диня сюда и пришёл. Плюхнувшись на скамейку, он вытащил из-за пазухи сумочку и запустил в неё руку. Разочарование было огромным: денег оказалось от силы три рубля. Кроме того, в сумочке лежала наполовину использованная помада и толстая потрёпанная тетрадь. На три рубля не купишь даже жевачку. Диня почувствовал себя несправедливо обиженным. То ли от досады, то ли от скуки он раскрыл тетрадь.

Она была исписана круглым женским почерком. Всё время упоминались какие-то имена: Клара, Иероним и другие, и все они там что-то делали — Клара пошла, Иероним сказал... Иногда слова выстраивались узким столбиком, и последние в строке — в рифму: создание — мироздание, боль — роль... Стихи, — догадался Диня. Он потряс тетрадку в надежде, что оттуда выпадет порнографическая картинка, но ничего не выпало. В сердцах он зашвырнул тетрадку в кусты. Но вдруг, осенённый внезапной идеей, полез вытаскивать. Ругаясь — ещё бы, весь исцарапался об острые ветки — Диня запихал тетрадь в карман и торопливо направился к ближайшей остановке.

Объявление вышло в понедельник, как Диня и рассчитывал. «20 октября в автобусе 80 маршрута была утеряна рукопись. Умоляю вернуть за вознаграждение». Диня хохотнул — ну и словцо, «умоляю»! Телефона под объявлением не было, только домашний адрес. «Видать, небогато живёт», — подумал Диня. Сколько она сможет ему отвалить? Триста? Четыреста? Так размышлял Диня, поднимаясь по лестнице.

При виде двери номер семь он на мгновение замер, уж больно дверь была облезлая. Плохо, очень плохо. Или, наоборот, хорошо: раз на ремонте экономит, значит, деньги собирает в чулок, и можно слупить с неё побольше. И Диня позвонил. Раз позвонил, два и только потом сообразил, что звонок не работает и надо стучать. Постучал. Ему открыла та самая женщина. Её лицо было распухшим от слёз.

— Ваше? — буркнул Диня, показывая тетрадь.

С женщиной произошло неуловимое изменение. Она приоткрыла рот, охнула и потянулась к тетради, но Диня отвёл руку.

— Деньги вперёд.

— Да-да, конечно, извините... — она ненадолго скрылась в квартире и вынесла ему несколько смятых бумажек.

Диня пересчитал: семьдесят рублей.

— Мало, — сказал он.

— А сколько... сколько вам нужно? — нерешительно спросила она.

— Пятьсот, — заявил Диня. Хотел назвать тысячу, но в последний миг передумал.

— Но у меня нет таких денег, — вырвалось у женщины.

— А если получше посмотреть? — лениво пробурчал Диня, перевалившись с ноги на ногу.

— Подождите минутку, — она снова скрылась.

Насупившись, Диня ждал. Чтобы не было скучно, он сунул в рот жевательную резинку.

Женщина принесла ему две десятки и горсть мелочи.

— Вот всё, что есть, — сдержанно сказала она. — Это были деньги на хлеб.

Она явно издевалась, и Диня разозлился. За дурачка его держит? Он сгрёб мелочь, не считая сунул в карман и сказал:

— Ещё четыреста.

Женщина пронзительно посмотрела ему в глаза.

— Молодой человек, поймите меня. Это единственный экземпляр. Это плод всей моей жизни.

«На жалость давит», — подумал Диня и, старательно двигая челюстями, повторил:

— Ещё четыреста.

— Но я и так отдала вам всё, что было в доме, — её голос задрожал, глаза не отрывались от рукописи. — Верните её мне, после зарплаты я вам всё выплачу.

Диня поморщился. Это же какая упрямая стерва!

— Вам тетрадка нужна или нет?

— У меня нет ни гроша, — прошептала женщина.

— Дело ваше, — фыркнул Диня, повернулся и пошёл вниз по лестнице, не подумав вернуть деньги. Оглянувшись на площадке, он увидел, как женщина скорчилась на полу возле двери.

Он сидел в троллейбусе и глазел на пассажиров. Его внимание привлекла девчонка, сидящая напротив: синее пальтишко, тёмные волосы, берет. Она чуть заметно улыбнулась ему, но Диня ещё сильнее насупился — из головы не шла проклятая тётка. Ведь он всё сделал правильно, как его учил друг по кличке Кривой: не дал слабины, не уступил ни копейки. Тётка сама виновата, будет знать, как жадничать. Наверняка у неё есть заначка — даже не попросила обратно свою несчастную сотню. И золотишко небось в доме имеется... Видать, не сильно ей нужна была эта тетрадка. Диня вышел возле пруда и поёжился: на улице заметно похолодало. Он приблизился к пруду, облокотился о перила и долго смотрел вниз. Рукопись оттягивала карман. Диня вытащил её, повертел в руках и бросил в пруд.

Тетрадь всё никак не тонула, ветер гнал её вместе с другим мусором под мостик к сточной трубе. Вскоре она исчезла из виду. Диня плюнул в воду и побрёл по аллее. Он не понимал, отчего ему так тошно.

Не во всех школах дети дают друг другу обидные прозвища, а мальчики бьют девочек и грубят учителям. Есть по крайней мере одна школа, где и ученики, и учителя уважают друг друга. Там каждый день есть уроки музыки, и на них дети не поют хором, а изучают ноты и играют на пианино. Там говорят только по-французски, а к учительнице обращаются «мадам». В той школе маленькие кабинеты, а в каждом классе не более пятнадцати учеников. На переменах дети не катаются по полу в драке, и ещё не было случая, чтобы мальчик ударил девочку. Называется это заведение — Французская начальная школа.

— Помни, в этой школе учатся самые лучшие дети, — три года назад говорила мама Пьеру, отправляя его в первый класс.

На самом деле он был не Пьер, а Петька, но так здорово было каждый день приходить в эту волшебную школу и на несколько часов становиться почти иностранцем! Пьеру нравилось, что там с ним обращаются как со взрослым, нравилось говорить на чужом языке, даже школьная форма нравилась — строгая такая, похожая на костюм бизнесмена, — и он действительно верил, что здесь учатся самые лучшие дети.

Когда в класс пришла новенькая, Пьеру сейчас же захотелось сесть с ней за одну парту, но он стеснялся даже подойти поближе. На перемене девчонки окружили Полетт и ради такого случая перешли на русский. Они щебетали о школьных порядках, рассказывали ей об учителях и тут же спрашивали: «А как у вас?» — имея в виду ее прежнюю школу. Полетт едва успевала отвечать, а Пьер слушал её звонкий голосок и делал вид, что читает учебник.

Вошла мадам и предложила продолжить знакомство на французском языке: она хотела в непринуждённой обстановке выяснить, чего стоят познания (а также манеры) новой ученицы, и Полетт не разочаровала её. «Мне очень понравилась ваша школа, — на чистейшем французском, без тени акцента, сказала с вежливой улыбкой Полетт. — Здесь очень красиво, и я уже подружилась с девочками».

Через неделю выяснилось, что не все предметы Полетт знает так же безупречно, как французский. На уроке математики мадам задала Полетт несложный вопрос, но девочка запнулась и, покраснев, замолчала. Мадам решила, что новенькая просто растерялась, но на следующий день ситуация повторилась. В других школах, где детей не уважают, учительница вызвала бы девочку к доске, перечислила её ошибки на потеху классу и добилась бы всеобщего хохота, отдав на это добрую треть урока, но мадам так никогда не поступала — недаром она преподавала в самой лучшей школе.

Время урока она тратила только на обучение, поэтому оставила Полетт в покое и спросила Пьера. Он с ходу решил задачу и ответил на все дополнительные вопросы.

— Двадцать баллов, — похвалила его мадам.

Это равнялось пятёрке в обычной школе. На перемене мадам подозвала к себе Полетт и велела показать письменные работы по математике, поговорила с новенькой вполголоса, и выводы сделала неутешительные. С математикой у Полетт, прямо скажем, не ладилось. Пропустив в начале года важную тему из-за ангины, Полетт с каждым уроком понимала все меньше и меньше.

— Если так будет продолжаться, то вас оставят на второй год из-за одной математики, — сказала мадам. — Безусловно, вы гуманитарий, но нельзя иметь по математике единицу. Я велю одному из учеников позаниматься с вами. Уверена, вы быстро наверстаете упущенное.

Тут ей на глаза попался Пьер. Недолго думая, мадам поручила ему, как первому по математике, помочь Полетт. Такая удача! Пьер шёл к новенькой в гости, не чуя ног под собой. Наверно, ему завидовали все мальчишки.

Ему открыла мама Полетт.

— Здравствуйте, — запинаясь, произнес он. — Я тот мальчик, которому велели позаниматься математикой с Полетт.

— С кем? — не поняла мама. — С Полиной, что ли?

— Да, — сконфуженно ответил он и представился — русским именем, конечно.

— Заходи, она ждёт. Поля! К тебе гости.

Полетт в клетчатом домашнем платьице вышла навстречу.

— Привет! — сказала она и улыбнулась. Не «бонжур», а просто привет.

— Привет.

— Идём в мою комнату, — пригласила Полетт.

В комнате Полетт было чисто и опрятно, хотя книг гораздо меньше, чем у Пьера. Увидев жёлтого зверька в клетке, Пьер подошёл ближе и стал его рассматривать. Пушистое чудо спало, шевеля носиком во сне.

— Это моя соня, — пояснила Полетт.

— Классная! Как её зовут?

— Никак. Соня, и всё.

Пьер достал свою тетрадь, Полетт — свою, и в течение часа они старательно решали примеры за прошлую четверть. Пьер объяснял доходчиво, и когда Полетт удавалось решить пример самой, её радости не было предела. После занятий мама Полетт принесла сладости, а потом дети играли с соней. Полетт просовывала сквозь клетку тыквенные зёрнышки, а соня смешно обнюхивала их, брала зубами и чистила, держа в лапках, и только после этого начинала грызть.

— У неё руки, как у человека, — не удержался от восхищения Пьер.

— Не руки, а лапы, — поправила его Полетт.

— Как же лапы, когда руки! Смотри, все пять пальцев, и большой, и мизинец имеется. И держит еду, как человек.

— Правда, пять, — удивилась Полетт. — Я не обращала внимания.

— А давай её выпустим! — предложил Пьер.

— Но она же линяет! Мне от мамы влетит.

— Ну пожалуйста, Полетт. Представляешь, каково ей сидеть всю жизнь в тесной клетке, — попросил Пьер.

— Фи. Странный ты, — сказала Полетт, но соню выпустила.

— Какие у неё огромные глаза, — задумчиво протянул Пьер.

— Бабушка-бабушка, почему у тебя такие огромные глаза? — пропела Полетт и засмеялась. Соня взобралась Пьеру на голову, и это привело Полетт в восторг. — Похоже, она решила свить гнездо у тебя на голове!

— Почему их называют сонями? Она же ничуть не сонная. Вон как копошится.

— Не знаю. А как её надо звать?

— Давай придумаем кличку.

Перебрав несколько имён, дети не придумали ничего лучше, чем Пушинка. Потом они кормили соню орехами, и день пролетел незаметно.

— Приходи ещё, — сказала Полетт на прощанье. — Не только из-за математики, а вообще приходи. С тобой интересно.

Дети подружились, и дружба их продолжалась полгода. Весной школьная программа стала напряжённее, и у Пьера и Полетт почти не было времени ходить друг к дружке в гости. Подержать в руках жёлтую Пушинку Пьеру доводилось раз или два в месяц, и всегда для него это был праздник. Увы, заводить своих зверюшек мама категорически ему запретила.

Однажды мадам объявила, что у них будет школьный музей, и каждый должен принести туда что-нибудь особенное или старинное. Мадам говорила, что ничего не нужно жалеть для музея, и Пьер, переборов жадность, отдал свою коллекцию старых монет, которую ему подарил дедушка. Под музей отвели просторный кабинет на первом этаже. Пьеровы монеты мадам положила под стекло на видное место и приладила бирку с надписью на французском. Это смотрелось так солидно и эффектно, что Пьер перестал жалеть о своей потере. Другие ребята приносили старые часы, документы прошлого века, керамических пастушек, и скоро школьный музей стал ничуть не хуже настоящего.

— Мадам, посмотрите, что я принесла для музея! — закричала Полетт, доставая из сумки свёрток.

Оберточная бумага упала на пол, и Пьер увидел соню, их Пушинку, с которой он играл меньше месяца назад — но застывшую и неподвижную. Полетт вертела её, как статуэтку.

— Какая прелесть, — восхитилась мадам. — Где ты взяла такую дорогую вещицу?

— У нас была соня, — объяснила Полетт. — Живая. Мы её усыпили и отдали чучельнику.

— Боже, Полетт, и тебе не жаль её?

— Но ведь мадам сама сказала, что для музея ничего не надо жалеть.

— Ну что ж, поставим её вот здесь.

Соня обрела постоянное место на полке. Ребята с интересом рассматривали чучело, тыкая пальцами в гладкую шерстку, и популярность Полетт подскочила до небес, ведь она принесла самый лучший экспонат. Пьер не мог оторвать взгляда от новых глаз Пушинки, блестящих и красивых. Чучельник постарался на славу. «В этой школе учатся самые лучшие дети», — вспомнились мамины слова.

Тут Полетт заметила Пьера и подошла к нему.

— Здравствуй, Пьер! — поздоровалась она по-французски. — Придёшь ко мне сегодня в гости?

Пьер не ответил.

— Ты что, глухой? — перешла на русский Полетт.

— Зачем ты это сделала? — спросил Пьер вполголоса, чтобы не слышали другие.

— Что? Ах, ты про соню. Да не переживай так! Мама сказала, что они живут не больше четырёх лет, а этой было почти четыре. Скоро она все равно умерла бы, а так хоть чучелко есть. Придёшь в гости?

Но Пьер, не отвечая, вышел из кабинета-музея. Сегодня он будет просить маму, чтобы перевела его в другую школу — в такую, где учатся обыкновенные дети. А не самые лучшие.

Он взошёл на кафедру и обвёл притихший класс невидящим взглядом. В его страшных глазах, казалось, отражается весь мир.

— Начнём урок, — произнёс он.

Когда Рита узнала, что с Нового года тригонометрию будет вести слепой учитель, она не сразу поверила. Да как же это, как его допустили к занятиям? По школе ходила легенда о том, что он недавно потерял зрение, и его оставили на работе, чтобы дотянуть до пенсии. Никто не хотел принимать его, но здешний директор пошёл навстречу.

Кто-то хихикнул.

— Я требую тишины, — сказал он глухим голосом. — Раскройте учебники на странице 248.

Зашелестела бумага. Рита чувствовала себя очень неуютно, хотя тригонометрию знала на пять, — она боялась, что её спросят. Не знала, как отвечать слепому: он же ничего не видит и может подумать, что Рита его обманывает. Вот будет стыд! К счастью, учитель начал с объяснения новой темы. Не имея зрения, он не мог чертить на доске и поэтому рассказывал о чертежах в учебнике, который, похоже, помнил весь наизусть. Он великолепно знал свой предмет, и Рита подумала, какая это трагедия — ослепнуть, и какое надо иметь мужество, чтобы после этого преподавать в школе.

Вдруг один из мальчиков тихо встал и открыл дверь. Скрипнули петли.

— Что это? — нахмурился учитель.

— Душно, — сказал мальчик. — Я открыл дверь.

Учитель продолжил объяснение. Рита сидела за первой партой и не могла видеть, что происходит в классе, а когда случайно оглянулась, то к ужасу своему обнаружила, что половина учеников вышла из класса. Другие продолжали выходить — тихо, на цыпочках, переглядываясь и беззвучно смеясь.

«Что вы делаете, как вам не стыдно!»— чуть не крикнула Рита, но не решилась, ей не хотелось причинять боль учителю, к тому же она вмиг стала бы врагом всему классу.

А он всё говорил, не зная, что его не слушают, рассказывал о тангенсах и котангенсах, и рассказывал действительно великолепно, и Рита прилежно записывала в свою тетрадь, только буквы у неё прыгали. Надо было что-то делать, и она обернулась, ища помощи у лучшей подруги, но той не оказалось за партой. Подруга аккуратно пробиралась к выходу. Рита устремила на неё взгляд, полный отчаяния. Подруга ответила ей снисходительной улыбкой и, слегка пританцовывая, медленно последовала за всеми.

Они выходили, обменивались лукавыми взглядами. Некоторые показывали на Риту пальцами. Она знала, что теперь одноклассники будут считать её трусихой, но уйти с урока было свыше её сил, и удерживал её отнюдь не страх. Просто для неё с первого класса понятие «учитель» было свято. Был момент, когда ей захотелось вскочить и убежать в учительскую, чтобы всё рассказать, но она не могла предать своих товарищей. С другой стороны, она предавала учителя. Она разрывалась, но ничего не могла поделать. По сути она ничем не отличалась от одноклассников — такая же обманщица. Рита заплакала, с каждой минутой чувствуя себя всё более виноватой. Слёзы текли по щекам, падали и не расплывались синими лужицами по тетради, а просто увлажняли лист, исписанный шариковой ручкой. В прошлом году эти ручки появились в продаже, и Рита уже отвыкла от чернильницы.

И вот наступил момент, когда они остались вдвоём: слепой учитель у доски и плачущая девочка. Он продолжал объяснять тему, и Рите хотелось, чтобы поскорее всё кончилось, но звонка не было, а он говорил, говорил, говорил... Рита испугалась, что урок будет длиться вечно.

— Можно вопрос? — Рита машинально подняла руку.

— Да? — Учитель удивлённо замолчал, повернувшись на её голос.

— Нельзя ли в этой задаче найти два эр с помощью теоремы синусов?

— Нет, — сказал учитель. — Эта задача решается с помощью другой теоремы, которая и является темой сегодняшнего урока. — И, помолчав, добавил: — Спасибо, девочка.

Я на мосту в безмолвии стою,

Проходят мимо люди,

И с холодком в спине осознаю,

Что старости не будет.

Мне снилась встреча с другом. В реальной жизни никакого друга у меня нет, в реальной жизни у меня только родители, старшая сестра и младший брат, которые все меня воспитывают с утра до вечера.

А во сне у меня есть ещё и друг. Я его видела всего раз семь на протяжении жизни, но успела узнать очень хорошо. Это парень моего возраста, высокий, темноволосый, сильный. Мы знакомы с детства: я росла, и он рос. Я не могу запомнить черты его лица, но думаю, что он симпатичный. Между нами нет романа, мы никогда даже за руки не держались, но он очень хорошо меня понимает. Обычно мы просто гуляем по городу или в лесу и разговариваем.

Вот и в ту ночь под утро мне приснилось, что мы сидим на скамейке в парке и он читает мне стихи из книги. Одно четверостишие показалось мне очень красивым, и я попросила друга прочесть его ещё раз.

— Хочу вспомнить его, когда проснусь, — объяснила я.

Друг начал читать, и в этот миг из сна меня резко вырвал окрик мамы:

— Ты ещё не встала?! Тебе же ехать поступать!

Я открыла глаза. Сердце колотилось, как после бега. Комната ходила ходуном.

— Вставай сейчас же, ты на автобус опоздаешь! — кричала мама, сдёргивая с меня одеяло.

Я скатилась на пол и попыталась встать, но голова кружилась так, что я опять грохнулась. Я знала, что нужно снова лечь и на пять минут заснуть, а потом можно будет снова просыпаться, и головокружения уже не будет, но разве маме это объяснишь? Она кричала и кричала, трясла меня за плечи, к ней присоединилась сестра, и вдвоём они затолкали меня в ванную. Умывшись, я почувствовала себя лучше, но звон в ушах стоял оглушительный, и стоять прямо я пока не могла. Вышла, держась за стену, и принялась одеваться в свой домашний костюм, но тут сестра взревела:

— Ты что, совсем? Ты в этом поступать поедешь?

Второй раз за утро я слышала это слово. Куда мне поступать? Я не помнила ровным счётом ничего о поступлении, и хотелось мне только одного: вернуться обратно в койку, чтобы проспать часа три. Сестра сунула мне в лицо чёрное платье, и я вспомнила, как вчера вечером мама выбирала, в чём я поеду.

Поеду? Я? Зачем? Сквозь звон в ушах прорывались крики моих родных:

— Что ты как варёная курица? Или ты собираешься ещё один год просидеть у нас на шее? В твоём возрасте у людей уже семьи! Семьи! Семьи!

Я смогла понять только то, что у каких-то там людей есть семьи. А у меня есть неудобное чёрное платье, которое я никак не могу на себя напялить. Кое-как одевшись, я причесалась, не глядя в зеркало.

— Краситься не будешь? — ехидно поинтересовалась сестра. — Или ты и так красивая?

Я доковыляла до зеркала и мазнула уголки глаз серым карандашом. Сойдёт. Меня больше волновал другой вопрос: для чего им всем понадобилось меня мучить? Пришлось позавтракать, хотя кусок не лез в горло. Папа за столом балагурил, называл меня абитуриенткой и просил не посрамить честь семьи. Он был очень бодр и даже напевал марш. Мама суетилась, пила корвалол и повторяла: «Документы не забудь». Сестра время от времени выдавала что-нибудь язвительное. Брат, на моё счастье, спал. И мне бы поспать… Я не понимала, чего они все от меня хотят. Мама твердила номера автобусов, на которые мне предстояло сесть, и адрес какого-то института.

— На химический факультет! Ты меня поняла? Ты поступаешь на химический!

И только теперь до меня дошло, что сегодня я еду поступать в институт. Я кивнула. Я согласилась с мамой, что поступать мне нужно именно на химический. И тут меня словно током ударило. Куда попадают люди с химического факультета? Правильно, они становятся учительницами химии. А какая из меня, спрашивается, учительница, если я по дому передвигаюсь с палкой, забываю своё имя и в жизни не решила ни одной задачи по химии?

Да, в шестом классе я пропустила ключевой урок, на котором объясняли принцип решения задач, и это повлияло на мою дальнейшую судьбу. До одиннадцатого класса я сидела на уроках химии с умным видом, контрольные списывала у других девчонок, а добрая учительница ставила мне в четверти «четыре». Примерно та же песня была с математикой и физикой. Единственное, что я знала хорошо — русский язык. Я писала без ошибок, поэтому учительницы считали, что я умная, и дотягивали оценку моих знаний до «четвёрки».

Доброта учительниц вышла мне боком. Увидев в аттестате «четвёрку» по химии, мама решила, что я готова к поступлению в ВУЗ, и выбрала для меня факультет. С первого раза поступить не удалось, я перепутала день экзамена и год провалялась на диване, и сегодня мне предстояло снова поступать на химфак. С теми же знаниями плюс то, что со мной сейчас происходит. Мне и в голову не пришло сказать: «Мама! Спустись с небес на землю! Какой химфак? Какой вообще институт? Я еле стою на ногах!» Нет, я делала всё, что мне говорят, лишь бы меня оставили в покое: собирала документы, надевала неудобные чёрные туфли и закалывала волосы шпильками.

Вы думаете, это легко — заколоть волосы шпильками, когда эти шпильки не желают держаться в пальцах и летят на пол? Вот уже год, как у меня расстроена координация движений. Подметать в доме для меня сущий ад, потому что надо держать одновременно и веник и совок, причём в разных руках, и делать этими руками разные движения. Что? Для вас это легко? Тогда вы меня не поймёте. Я чашку со стола с первого раза взять не могу, дома меня так и зовут: эта некультяпая.

Я стояла, покачиваясь, перед дверью. Сестра подала мне мою сумку, и я поняла, что сейчас придётся выйти на улицу. Когда я последний раз была на улице, шёл снег. Я потянулась за шапкой, но сестра хлопнула меня по руке со словами:

— Дура, лето на дворе!

— Пусть кофту возьмёт, — разрешила мама, открыла дверь и перекрестила меня в воздухе. — Ну, с богом! Не забудь снять квартиру!

Меня вытолкали на лестничную площадку. Медленно, стараясь не упасть, я начала спускаться по ступенькам, шёпотом приговаривая: «Снять квартиру, снять квартиру». Я не забуду. Совсем простые слова. Я вообще последнее время хожу очень медленно — «как бабка старая», ворчит на меня мама. Из-за этого всегда боюсь переходить дорогу, но в это утро мне повезло — я благополучно добралась до остановки и села на автобус. И тут же заснула.

Мне хотелось снова увидеть во сне своего друга, но я знала, что так часто эти сны повторяться не могут, и поэтому решила увидеть, как пройдёт первый экзамен: химия. Мне придётся нелегко, ведь я же ничего не знаю. К моему удивлению, я не увидела во сне здания института. Это было досадно, я хотела знать, как оно выглядит, чтобы не перепутать с чем-нибудь другим, когда доберусь до него наяву. Вместо института мне приснился продуктовый магазин, а потом аптека. «Чушь какая-то», — подумала я и не стала смотреть сон дальше. К слову, мне так спать больше нравится — без снов. Лучше отдыхается.

Меня опять разбудили — второй раз за сегодня.

— Конечная! — орал мне в ухо какой-то дед.

Я начала выбираться.

— Сумку забыла, кулёма.

Вернувшись за сумкой, я запуталась руками в ремешке, и дед весело рассмеялся. Кое-как вылезла из автобуса. Должно быть, часа четыре, судя по солнцу. Часов у меня не было. То есть были, но остались дома. Всё взяла, а часы забыла. Я не могла понять, почему уже так поздно. Автобус идёт ровно два часа до города, я села в восемь утра, а сейчас четыре. Куда делось время? Скорее всего, меня не заметили на заднем сиденье, и я проездила весь день. Может быть, я вообще не в том городе, в который собиралась, а первый экзамен наверняка уже закончился.

Или сегодня было назначено собеседование, а экзамен завтра? Я не помнила ни дату экзамена, ни название нужного мне города, помнила только фразу, которую мама не велела забывать: «Снять квартиру» — но что эта фраза означает, я не знала. Я не спеша брела по незнакомому вечернему городу, и мои ноги почти не заплетались. Мне было легко и спокойно оттого, что на меня никто не кричит. Так я гуляла, пока не стемнело, а потом улеглась на скамейке в парке, укрылась кофтой и закрыла глаза. К ночи стало свежо. Руки и ноги начали неметь, но так было даже лучше — я не чувствовала холода.

Как там сказал папа: «Не посрами честь семьи!» Ну что ж, сегодня не получилось поступить в институт, значит, завтра получится. Наверняка здесь есть какой-нибудь институт, найду его и поступлю, чтобы родители могли мной гордиться. А пока можно выспаться. Хорошо бы снова увидеть во сне своего друга, я уже успела по нему соскучиться. Это единственный человек, который меня понимает. Жаль, что я не смогла запомнить то четверостишие, которое он мне читал, оно было словно про меня.

«Не забыть бы снять квартиру», — подумала я перед тем, как провалиться в глубокий, беспробудный сон.