Ронсеваль (джен)

Слепящее южное солнце раскаляет воздух и землю, и фляга с водой едва не выскальзывает из потной ладони. Она полна чуть больше, чем наполовину — хватит ли до конца дня?

Хватит. Если пить по глотку, а не все сразу.

Мне — не привыкать.

В надежде поднимаю глаза. Но в жарком мареве впереди ничего не видно — только каменистая дорога бежит и бежит без конца, а по сторонам высятся крутые, поросшие кустарником и тонкими деревцами, склоны ущелья. И только кое-где яркими красными пятнами крови цветут робкие маки.

Река, в которой можно набрать воды, покажется еще не скоро, змейкой ползя среди гор — но я не уверен, что мы доберемся к ней до заката. Роланд, разумеется, ехал бы и день и ночь, не спешиваясь, но лошадям слишком жарко — не выдержат. Да и все, включая меня, уже изошли седьмым потом под этим безжалостным солнцем.

Прикрываю глаза, мерно покачиваясь в седле. Меч, так же мерно касаясь меня гардой, напоминает: опасность — везде. В горячем солнце, в криках голодных воронов, в мрачных склонах ущелья, в усталом хрипе лошадей… Жизнь так хрупка и может оборваться в любую минуту. Кто знает, что там, за поворотом?

— Слишком медленно, — Роланд хмурится и впервые за долгое время обращает ко мне свое обожженное лицо. — Нужно быстрее.

Роланд всегда торопится: сражаться, жить, любить, советовать, шагать — даже если путь еще неизвестен. Он точно знает наперед, что может случиться, словно Бог шепчет ему правду с небес.

— Видишь эти склоны, Оливье? — он указывает рукой на скалы, сжимающие дорогу с обеих сторон. — Нам снизу ничего не видно. Зато мы видны всем, и не только птицам да зверям.

Не отвечаю, смотря на его сильное тело в стеганой рубахе и сверкающем нагруднике с выкованными на нем тремя скрещенными молотами. Я знаю Роланда давно — еще с тех пор, как был подростком, а он — молодым мужчиной, воином с красивым мечом, на котором сверкало солнце. За нашими плечами — не один бой спиной к спине, не один пир при дворе сира, не один вечер в доме моего отца. Я люблю Роланда как брата — и останусь верен ему до конца, когда бы Бог ни решил оборвать наши жизни.

— Мечтаешь поскорее вернуться к Альде? — подзадориваю я, живо вспоминая печальное лицо сестры с холодно смотрящими глазами и плотно сомкнутыми губами.

Роланд улыбается уголками красноватых губ и тут же хмурится, в сотый раз оглядываясь по сторонам. Чутье еще никогда его не подводило, и я невольно сглатываю от пробежавших по телу мурашек. Это не страх — это внезапное осознание, что вокруг — только солнце и гнетущая тишина, изредка прерываемая ржанием уставших лошадей.

— Ты зря не отправился с сиром, Оливье, — Роланд похлопывает коня по мокрой от пота шее. — Уже который день себя изводишь.

Багровею и машу рукой, но сердце колотится быстро и отчаянно, и я отвожу взгляд. Роланд негромко смеется и, нагнав меня, сжимает предплечье рукой. Не поворачиваясь к нему, снова смотрю на вьющуюся впереди дорогу.

Я хочу домой.

Дома нас ждут, во всяком случае — меня.

— Расскажи хоть, какая она, — Роланд поправляет жесткие поводья. — Похожа на твою сестру?

Качаю головой. Альда — прохладный ручей в долине, а Изольда — бурлящая горная река. У Альды — золотистые кудри, у Изольды — черные блестящие пряди. Яростно мотаю головой, не желая вспоминать, но образы врываются в сердце. Изольда у окна, Изольда с цветами, Изольда на городской площади у фонтана, где я впервые встретил ее — незадолго до похода на Сарагосу.

— Нисколько.

Мы оба молчим, не глядя друга на друга. Мы здесь чужие, и даже солнце и ветер не любят нас в этом краю и поэтому с такой ненавистью пытаются изгнать нас обратно.

Роланду с самого начала не пришлась по душе мысль сира отправиться сюда, но сир был непреклонен. Союз с сарацинами казался слишком выгодным, чтобы его упускать. Да и гордыня не дала сиру повернуть назад: он был уверен, что дед смотрит на него с неба.

— Слишком медленно, — повторяет Роланд, мрачно смотря на меня своими упрямыми синими глазами. — Нужно к закату попасть в Пье-де-Пор.

Я оборачиваюсь, покусывая сухие губы. Пыль, поднимающаяся от груженых телег, лошадей и пеших воинов, висит в воздухе огромным облаком и не исчезает.

— Не успеем. Посмотри, как медленно тащатся телеги. Набиты до самого верха. Любое резкое движение — и они опрокинутся. Боюсь, быстрее не получится. Хорошо, если к закату успеем добраться до реки.

Роланд всем телом поворачивается в седле и тоже смотрит на телеги. Он кажется мне цельным, вытесанным из камня. Цельные люди кажутся такими сильными — и одновременно хрупкими. Стоит камню попасть им в сердце — и они рассыпаются на осколки.

Я — другой. Я состою из частей. Одна погибнет — другая будет жить и здравствовать.

— Ты видел эти лица, Оливье? Заметил, как на нас смотрели в Памплоне? Хищно, презрительно и мрачно, — сквозь зубы произносит Роланд. — И огонь — огонь горел в их жадных глазах. Неприятные они, высокомерные и алчные, эти люди гор. Как только они выживают на этой скудной земле?

Пожимаю плечами, бросая взгляд на дремлющего в седле графа Ансельма. И вижу себя со стороны, да, наверное, и Роланда, и сира — всех, чья рука даже во сне сжимает гарду меча. Мы живем от привала до привала, от дома до дома, от боя до боя, от чистых ладоней до покрытых чужой кровью — и всегда, всегда в седле. Покачиваясь, дремля, в ожидании новой боли.

* * *

…Красное солнце, устав, лениво прячется среди гор. И сразу жар и духота спадают, сменяясь пронизывающим ветерком, а потом и вовсе превращаются в холод. Уставшие и продрогшие, лошади с трудом передвигают ноги. Телеги, скрипя колесами и звеня добычей и провизией, ползут медленно и словно неохотно.

Роланд едет чуть впереди — как всегда, когда чувствует опасность. Его конь едва слышно пофыркивает, выражая свое недовольство, и нервно бьет хвостом по крупу. Где-то далеко воют волки, и холодные звезды смотрят на меня равнодушно, даря свой тусклый свет.

— Ночью небо кажется ближе, — замечаю я негромко, равняясь с Роландом. — Замечал?

— Ночью все кажется другим, — он кивает, и глаза его лихорадочно блестят в сумраке. — Более красивым. Темнота смягчает грубость.

Пытаюсь вспомнить, как давно мы не были дома. Пальцев не хватает, и я сразу же путаюсь в числах.

— Четыре? Или пять? — спрашиваю я вслух, но Роланд понимает.

— Пять. Я бы сейчас многое отдал, чтобы вернуться к Альде.

Перехватываю его взгляд: впервые за много дней в нем не суровость и сила, в нем — нежность и любовь, и какое-то мальчишеское чувство торжества и победы. Еще бы: добиться руки моей сестры может далеко не каждый. Вспоминаю надменно вздернутый нос Альды и усмехаюсь.

Никогда бы не взял ее в жены.

— Передашь ей, если я не вернусь, — Роланд сует мне в руки маленький кожаный мешочек.

Яростно качаю головой. Это он должен вернуться. Если уж погибать — так мне. Что я такое? Чудом выжил во всех бойнях, мечтаю вернуться домой к женщине, которая еще не знает, что я ее люблю. Или не люблю? Сколько их было у меня, этих Изольд? Не знаю, кто я. Живу, как живется, выполняя приказы, и делаю вид, что мне никто не нужен. Отец отчего-то не любит меня, но терпит — я наследник; а мать умерла много лет назад, и я ее почти не помню. Я рос одиноким — и богатым, и стал бы последним мерзавцем, если бы не Роланд. Я люблю его больше короля, больше своего долга и, наверное, больше земли, на которой родился.

— Сам передашь, — я пихаю мешочек в седельную сумку, висящую рядом с прикрепленным к луке рогом.

Смотрю на темное загадочное небо, на горы вокруг, на звезды — и мне кажется, что не только я молод, но и весь мир вокруг.

— Сейчас бы вина, — говорю я нарочно громко.

Роланд смеется и качает головой. Ветерок играет его темными волосами, едва касающимися плеч. Смотрю с завистью в его загорелое сосредоточенное лицо с жесткой щетиной: цельные люди всегда или правильны, или полны яда, а я — по кускам — весь в противоречиях. Смотрю на него — и вдруг понимаю: внутри его грызут сомнения.

— Мы разграбили Памплону, — замечаю я негромко, так, чтобы не услышали остальные.

Роланд вздрагивает.

Я угадал.

— Баски дали нам отпор, — отвечает он горячо, но голос дрожит — впервые.

Ему, честному и незапятнанному, хочется видеть своего короля таким же. Но незапятнанные королями не становятся.

— Нам необязательно было брать город.

— Солдаты должны быть довольны.

Сглатываю, взглянув на высокие склоны. Вот почему Роланд так торопится. Он тоже понимает, что баски захотят вернуть свое.

Можно ли уйти от судьбы?

— Все походы до этого были оправданы — саксы, лангобарды, славяне — они первые развязывали войну, — я говорю неприятные вещи, но молчать бессмысленно.— Но кровь Памплоны была необязательна, Роланд. Эту кровь нам не простят.

Роланд отворачивается. Мне кажется, что глубоко внутри он разочарован и разбит. Мы оба видели достаточно жестокости, но та жестокость — оправдана. Вчера же человек, который для Роланда был главнее Бога, пролил на землю невинную кровь. Для цельных людей такое — брошенный в сердце камень. Трещины уже бегут по телу, а цельным оно больше никогда не станет. Как он будет с этим жить?

— Я служу королю, Оливье.

Мне плевать. Я — служу Роланду. Если нужно убить — я убью. И не задумаюсь. От меня просто отвалится кусок — сердца или души. Их много, переживу.

— Тогда почему в твоих глазах так много сомнений?

Роланд не отвечает и посылает коня вперед, оставляя меня позади.

Молча смотрю на его широкую спину и похлопываю свою кобылу по шее.

Звезды смотрят на нас холодно и равнодушно — как и сотни лет до этого.

Любопытно: что останется после меня? Кто придет на мое место? Что там, за небом? Будут ли люди всегда убивать друг друга?

* * *

…В жизни все происходит вдруг.

Они появляются перед рассветом — словно из воздуха. Одни обезумевшей волной обрушиваются вниз, другие остаются наверху, бросая в нас тяжелые камни.

Баски.

Хочется верить, что нас нагнали сарацины — но я слишком хорошо запомнил эти черные рубахи с золотыми узорами, виднеющиеся из-под коротких кольчуг.

Мы — усталые, мы — на чужой земле.

Они — полны сил, они — дома.

Меч Роланда сверкает холодной яростью.

Мне кажется, что я узнаю даже лица, что я видел в Памплоне, — но вглядываться некогда, да и какая разница — мало ли предателей я встречал в жизни? Сколько еще встречу?

— Охраняйте телеги! — голос Роланда эхом отскакивает от склонов. — Держите строй! Щиты — вперед! Конные — защищайте пеших! Оливье!

— Я здесь, — я с размаху рублю подбежавшего баска по плечу и с удовлетворенностью смотрю на бьющую фонтаном кровь.

— Держись возле меня, — я перехватываю его отчаянный и виноватый взгляд. — Не видишь графа Ансельма?

Трясу головой, одновременно отбиваясь от басков и пытаясь разглядеть, что происходит в арьергарде. В полупрозрачном сумраке успеваю заметить широкие спины Ансельма и его племянника, кружащих вокруг телег с провизией и отрубающих наставленные копья.

Спина Роланда касается моей спины, и на секунду меня захватывает ликование и безумство боя. Меч с каждой минутой становится все тяжелее, будто пьянеет от крови, и переливы стали рождают завораживающую музыку смерти и жизни.

Чувствую, как Роланд вздрагивает и отступает на шаг назад, толкая меня в сторону. Мгновенно оглядываюсь, забывая обо всем, и с ужасом смотрю на кровавое пятно, расползающееся по его рукаву.

— Труби в рог! — взываю я и с силой отбиваю острый кинжал, направленный мне в сердце. — Сир в нескольких лье, он услышит!

— Нет! — Роланд упрямо сжимает губы — я сотни раз видел этот его жест, и между его темными бровями залегает глубокая складка. Пот рекой бежит по вытянутому лицу, смешиваясь с кровью разбитых губ. — Я не хочу подвергать короля опасности.

— Нас перебьют! — отвечаю я с яростью. — Их слишком много.

Граф Ансельм, схватившись за грудь, из которой торчит копье, спиной падает с лошади на острые камни. Руки его еще дергаются — но подоспевший баск перерезает ему горло и ставит ногу на его распластанное тело. Племянник Ансельма, Роберт, лежит растерзанный в нескольких шагах, упираясь головой в колесо телеги.

— Труби в рог! — кричу я изо всех сил и в это мгновение почти ненавижу Роланда. — Плевать, что я умру — но ты позволишь умереть всем им — тем, которые верят в тебя? Позволишь Альде напрасно ждать? Из-за телег? Из-за жадности? Из-за верности тому, чья вина и привела нас в ущелье?

Роланд не отвечает, продолжая монотонно, но устало сражаться с подступающими все ближе басками. И на его, и на моем теле царапин и порезов не пересчитать, и гарды мечей скользкие от пота и крови, но пальцы все еще цепко сжимают их, веря в удачу, Бога и себя.

Мне кажется, что ночь длится уже целую вечность и солнце никогда не взойдет, словно время замерло. Я почти ничего не вижу, кроме мелькающих кинжалов, своей руки — как будто чужой, вцепившейся в гарду, и бледного лица Роланда. Я знаю, что ему больно, но я все еще ненавижу его — от предательства. Мне кажется диким и страшным, что он выбрал не меня, не Альду, не Ансельма — а сира, у которого в несколько раз больше воинов. Он остается верен ему, а не нам. Он боится за него, а не за нас.

К черту долг.

Сначала — любовь.

Не успеваю отвести удар, и жгучая боль вспарывает левый бок, проникая сквозь доспех.

Нас оттесняют вглубь ущелья, разбивая на части и убивая по очереди: и тех, кто ослаб, и тех, кто позволил себе промедлить, отвечая ударом на удар. Лица, лица, лица — целая вереница лиц с жесткими усмешками, с ядом в глазах, с ненасытной жаждой наживы и победы. И мести. Они мстят за отпечатки наших ног на их скудной земле.

Брать чужое просто, если нет души. Брать чужое легко, если считаешь себя правым.

Шатаясь, пытаюсь найти опору, но ноги дрожат — и следующий удар отбрасывает меня на землю. Роланд успевает перехватить смертельный удар, и наши взгляды скрещиваются. Я вижу все: и мольбу, и упрямство, и осознание неминуемой смерти, и сожаление — о том, что уже никогда не случится.

Я приоткрываю губы, ловя ртом воздух, но слова не идут. Они все — в моей голове, кружатся беснующимся роем, прячась и боясь прозвучать в пахнущем потом и кровью воздухе.

Роланд подает мне руку, пока граф Жерар прикрывает его спину, подставляясь под удар сразу трем баскам. Рядом — на коленях, умирающий, из последних сил машет мечом Беранже. Щека у него рассечена до самой кости. Я вижу, нетвердо стоя на дрожащих ногах, как он медленно заваливается на бок. Обвожу ошарашенным взглядом ущелье: многие телеги разграблены и сожжены, трупов — и своих, и чужих — целые груды. Турпен, Жеран, Атон — все они мертвы, и их стеклянные глаза расширены от предсмертной агонии.

Небо светлеет перед рассветом, а я теряю последнюю надежду.

Кончено.

Для меня, для Роланда, для всех моих друзей. Я хотел сам вложить руку сестры в руку друга, я хотел найти свое место среди этих бескрайних земель, я хотел поцеловать кудри Изольды, хотел пройти еще не один бой плечом к плечу с другом — а теперь надежды умирают, разбиваясь об стылые камни Ронсеваля.

Жизнь хрупка. В одно мгновенье ты мечтаешь, в другое — зажимаешь раны рукой, оглушенный криками и звоном оружия.

Как много я не успел.

Время снова замирает — и в это мгновение в небо возносится чистый звук рога. Баски останавливаются и опускают оружие, изумленно смотря на трубящего Роланда. Он трубит изо всех сил и от всего сердца, окруженный врагами, и просит о помощи.

И, спустя несколько ударов сердца, издалека отзывается другой рог. Где-то там, за лентой ущелья, еще существует жизнь. И вера. Но они — далеко.

Я понимаю это сразу.

И Роланд понимает. Он выбрал нас — но опоздал.

И я тут же прощаю его.

Ловлю его взгляд — и коротко киваю.

Кровь Памплоны на наших руках отмщена.

Рассвет близок, как и наша смерть. Оставшиеся сумеречные минуты проходят в криках боли, стонах, дрожащем звоне последних ударов, среди искореженных тел, мертвых или бьющихся от боли лошадей и лиц, чьи глаза устремлены в небо.

Бог — слышит. Бог — видит.

И ждет.

Кровь густой струей хлещет из бедра, окрашивая ноги пурпуром, и левая рука, отрубленная по самый локоть, давно не чувствуется.

Возле меня — никого живого.

Баски уходят, не оглядываясь, понимая — нам не выжить.

С трудом, жадно глотая пыльный воздух, подползаю к большому стылому камню, лежащему рядом с Роландом, и опираюсь спиной.

— Ты жив, Оливье?.. — прерывистый голос Роланда пронизывает тишину. — Скажи.

Молчу. Смотрю на хлещущую кровь и молчу. У меня нет сил отнимать у умирающего надежду.

— Да, — отвечаю я едва слышно и отчаянно прошу Бога простить мне эту ложь. — Да.

— Обещай, что передашь, — хрипит Роланд из последних сил, не открывая глаз, и на его губах выступает кровавая пена — но он через силу улыбается. — Альде… Поклянись, Оливье…

Я смотрю в золотисто-голубое небо, на котором расцветает нежный рассвет.

Не для нас.

Мы не сделаем больше ни одного шага.

Мы навсегда остаемся здесь.

В Ронсевале.

— Клянусь, — отвечаю я твердо.

А потом закрываю глаза.

…И, сжимая в ладонях клинок,

Ты смеялся легко и беспечно,

Уходя за последний порог

В безоглядную дальнюю вечность.

В безоглядную дальнюю даль,

К голосам, что безмолвно звали,

Оставляя навек Ронсеваль,

Оставаясь навек в Ронсевале…

Йовин