На мизинчиках (джен)

Голубоватый мох мерзко чавкнул под ногой — судя по всему, мы забрали слишком сильно на север и двигались теперь в опасной близи от края болота. Лиственницы и осинки сменились полуиссохшими елями, потемнело — последние проблески света скрыла преддождевая хмарь. Лена подняла лицо к небу, сморщилась и фыркнула:

— Мало того, что грибами даже не пахнет, так сейчас еще и заморосит.

Она повела плечами, поправила яркий рюкзачок и уставилась на меня почти не моргая, будто ожидала, что я вот прямо сейчас придумаю способ телепортироваться из леса обратно в наш городишко.

— Наврал твой Лешка. «Во-о-о-т такой белый», — протянула она, передразнивая Лехин гнусавый голос. — Сам, небось, последний раз грибы видал в тещином супе.

— Ничего и не наврал, — ответил я, оглядываясь. На ресницы и брови уже осела мелкая водяная пыль — такой дождь, раз уж начался, может длиться весь день, а то и больше. — Я же сам видел! Две корзины, шляпки — с мой кулак.

— Значит, мы не туда свернули. Я же говорила, после развилки нужно было налево, по тропинке, — она пнула ногой, обутой в новые «Найки», по небольшому бревну, почти что скрытому зарослями брусники. Подгнивший ствол качнулся, замер на долю секунды и вернулся на место. Последние, темные и ссохшиеся, ягодки качнулись вместе со стебельками в такт движению бревна, Лена зашипела, разглядывая испачканный древесной трухой носок кроссовка. — Вот блядство!

— Я же предупреждал, что в лесу будет мокро и грязно. Я же говорил — надень что не жалко. Но зачем меня слушать, верно? — Лена зыркнула в мою сторону, плотно сжав губы, и я мысленно поежился. Похоже, остаток пути пройдет в неуютном молчании под аккомпанемент тяжелых вздохов. Ну и пусть, надоела эта тупая привычка — готовить в новых джинсах, гулять по грязи в замшевых туфлях. — Пойдем туда, на запад, — я подхватил корзинку, дно которой едва прикрывали пяток подосиновиков да махонький подберезовик, — мне кажется, в той стороне Онега.

Жена помолчала немного, будто взвешивая — обидеться на меня или же не стоит, а потом ехидно фыркнула:

— Я-то думала, мы за грибами пошли. А оно вон как — нам теперь реку подавай.

— Осень же. Рыба жир нагуливает, — объяснил я терпеливо, решив не обращать на Ленкины издевки внимания. Лес — дело такое, как бы хорошо ты его ни знал, шуток не любит, и спутник твой всегда должен быть в контакте, а не дуться обиженно. — Река наверняка сплошь рыбаками усеяна. Спросим, где те посадки, о которых Леха говорил.

— Откуда им знать-то, — заупрямилась Лена, как мне показалось, больше из вредности, — они же рыбаки, а не грибники.

Я с размаху опустил корзину на кочку, хмуро взглянул на жену.

— Хорошо, давай вернемся до развилки и попробуем свернуть налево.

Лена с ответом не торопилась — стояла себе, обдирая желтоватые листья с низкой кривенькой осинки, затесавшейся не пойми как среди мрачных, почти лишенных иголок елей, и смотрела исподлобья. Ей наверняка было бы приятно ткнуть меня носом в ошибку, если бы мы нашли посадки именно там, куда предлагала пойти она, но до развилки добираться предстояло не меньше часа, а оттуда еще неизвестно сколько до места. Ей же, судя по тому, как она слегка припадала на левую ногу, натерли новые кроссовки, и добавлять к нашему походу еще целый час она вряд ли желала.

— Ладно, идем, — наконец решила Лена и, стараясь не показывать свой дискомфорт, заковыляла вперед, прочь от унылых болотных пейзажей. Я немного мстительно улыбнулся — сама виновата. Дождь припустил, теперь с неба уже не сыпалась мелкая водяная пыль, а вполне ощутимо и часто закапало. Я натянул капюшон и поспешил за супругой.

Река нашлась даже раньше, чем я предполагал. Сначала приглушенно заворчало — в этих местах Онега сильно сужалась и местами с трудом прокладывала путь между камней и крупных валунов, а ее течение то закручивалось водоворотами, то проваливалось воронками; потом блеснуло между деревьев, сосенки и березки расступились, и вот мы уже вышли на берег. Коричневатые воды облизывали землю у самых наших ног. Судя по еле заметному дымку над разворошенным кострищем, рыбаки тут были, и совсем недавно, правда, сколько я ни приглядывался, никого так и не заметил.

— Дождя, наверное, испугались, — предположила Лена. Она переступала с ноги на ногу — ее модные «Найки» потемнели от влаги, и потирала ладонями плечи так, будто озябла.

— Слабенькие рыбаки пошли, — я сплюнул под ноги и полез в карман за телефоном. — Попробую еще раз поймать сигнал. Если не выйдет, пойдем в сторону дома.

Лена прямо просветлела лицом, закивала и подошла ближе, заглядывая мне через плечо. От нее пахло духами, и я усмехнулся про себя — ох уж эти бабы, то кроссовки, то духи в лес! Какой смысл? Разве что комаров соблазнять.

Экран китайской безделушки покрылся ковром капель быстрее, чем загрузились карты. Я обтер его о штаны, но добился лишь того, что дешевая техника, сбитая с толку непонятными сигналами сенсора, просто-напросто зависла.

— Чтоб вам в скорую звонить с такого телефона, — в сердцах бросил я и повернулся к жене. — Дай свой, что ли.

Лена не ответила. Она пристально уставилась куда-то в сторону, и я проследил за ее взглядом — в небольшом затоне, оставшемся после недавнего разлива реки, по воде, искажая отражение склонившихся к ее поверхности трав, расходились круги, будто от чьего-то неосторожного движения сорвался с берега и угодил в воду камень или рыба, вроде крупного окуня, плеснула в погоне за добычей.

— Лен, дай мобилу-то, — я тронул жену за локоть, но она отдернула руку и нахмурилась.

— Мне кажется, там кто-то есть.

Она сделала пару шагов к затону, наклонилась, присматриваясь.

— Ты бы не лезла туда. Может, кабан или лось на водопой вышли, — сказал я тихонько, пытаясь припомнить, агрессивны ли в начале сентября медведи.

— Это точно не лось, — отмахнулась Лена.

Жена осторожно двинулась к затончику, и тогда стало понятно, о чем она говорила: зашуршало, среди высоких трав мелькнуло что-то светлое, хрустнула сухая ветка, и вновь все затихло.

— Значит, заяц. А может, крупная птица, — я потряс телефон, выключил и снова разблокировал экран, прикрывая его ладонью. Мобильник мигнул и погас. — Что за черт! Вода, что ли, под стекло попала?

Задняя крышка нехотя, натужно скрипнув, поддалась напору моего ногтя, а вот аккумулятор, вытащить который я задумал, оказался намертво впаян в корпус.

— Лен, телефон. — Необходимость еще раз напоминать о своей просьбе вызвала во мне волну раздражения.

Она стояла ко мне спиной, ни на шаг, кажется, не сдвинувшись с того места, где замерла, прислушиваясь. Рюкзачок лежал у ее ног, один кроссовок наполовину погрузился в грязь, но она не замечала этого. Развернувшись в пол-оборота, лицом к лесу, Лена настороженно вглядывалась в чащу, всем своим видом напоминая дикого зверя — то ли волка, готового броситься в погоню за добычей, то ли оленя, раздумывающего, не пора ли делать ноги.

— Неужели ты не слышишь? — сказала она, не оборачиваясь. — Голос.

Я шагнул вперед, задвигая жену за спину. Если и был здесь кто-то, то, скорее всего, рыбак, но кто знает, может, и заключенный снова сбежал — от колонии в Иксе мы были не сказать чтобы уж очень далеко.

— Кто-то шепчет, — Лена тронула меня за руку. Пальцы показались очень холодными, и я нашарил ее ладонь, сжал покрепче, но она медленно высвободилась и подтолкнула меня вперед. — Ну?

Слух у Ленки был как у летучей мыши — писк комара она замечала, стоило ему только влететь в комнату, так что сомневаться в ее словах не стоило. Я подошел ближе к краю деревьев, но, как ни старался, как ни поворачивался к лесу то одним ухом, то другим, не услышал ничего, кроме обычного лесного шума — потрескивания ветвей, шелеста листьев, далекого крика птиц.

— Ладно, скоро темнеть начнет, пойдем-ка к дому… — я развернулся к жене, но на прежнем месте ее не оказалось. — Лена? — крикнул я, озираясь по сторонам. — Ленка! Ты где?

Где-то сбоку хрустнула сухая ветка, и я ломанулся в ту сторону, не разбирая дороги. Салатовая ветровка мелькнула между веток, пришлось прибавить скорости — ноги увязали в мягком мху, сплошь устилавшем землю, но уже через пару секунд мои пальцы крепко сжались на локте жены.

— Ты сдурела? — я с трудом дышал. — Куда одна в лес? Заблудиться хочешь?

Лена, по-моему, даже не заметила, что ее остановили, только дернула плечом и снова двинулась вперед.

— Да стой ты, — крикнул я, и она, встрепенувшись, замерла. — Что там такое важное?

Она обернулась, и весь ее вид — бледные губы тряслись, а глаза распахнулись так широко, что густые ресницы, казалось, почти касались бровей — не на шутку меня перепугал.

— Там кто-то есть. Я должна… — она повернулась к лесу. — Вдруг нужна помощь…

— Нет уж, я тебя никуда не пущу. — Лена сопротивлялась, и мне пришлось довольно грубо подтащить ее к себе. — Идем домой.

Но нам не удалось сделать и пары шагов. Лена вдруг забилась и заверещала:

— Там! Вот же, смотри! Там девочка!

За стволом замшелой ели, утопая во мху по щиколотку, и правда стояла девочка. Виднелись только ее спутанные светлые волосы, часть чумазой ноги и край голубого платьица, но это совершенно точно была девочка — не лось, не медведь, не рыбак и не беглый зек. Я даже выдохнул с облегчением.

— Эй, — позвала Лена, — ты потерялась? Тебе нужна помощь?

Голубой подол полностью скрылся за елью, волосы плеснули золотистой волной и пропали за кустами.

— Я же говорила, что тут кто-то есть, — прошипела Лена и бросилась за девочкой, крича на ходу, что нас не стоит бояться.

Я поспешил следом, недоумевая: откуда в лесу мог взяться ребенок? До ближайшего жилья идти не меньше пары-тройки часов, да и то — взрослому и быстрым шагом. Конечно, могли где-то тут быть деревеньки, о которых я не знал, но вряд ли девочки оттуда носили такие нарядные вещи. Да и вообще… какие дети? Наши северные деревни — через одну вымершие или доживающие свой век. Если кто и обитает в них, то только одни старухи, такие же древние и несуразные, как их ветхие домишки.

Спустя пару минут погони мы выбрались на небольшую полянку. Она поросла обманчиво сочной травой и так и звала пробежаться, а то и прилечь, насладиться последними отголосками лета. Но мой опытный глаз заметил кое-где воду, и я крикнул:

— Осторожно! Тут болото!

Лена, будто и не услышав моего предупреждения, пересекла лужок, разбрызгивая болотную жижу, но ни разу не оступившись, и юркнула куда-то в сторону, тут же пропав с глаз. Я поспешил к ней — в боку нещадно кололо.

И девочка, и моя жена обнаружились в небольшом шалаше, сложенном из трухлявых стволов и еловых веток. Он выглядел так, будто простоял тут не один сезон и мог развалиться даже от порыва ветра. Девочка сидела в самом дальнем его углу, скрытая тенью, замотавшаяся в какую-то тряпку. Она спрятала голову в коленях так, что кроме ее волос и худеньких плечиков, обтянутых голубой, местами подранной тканью, ничего не было видно. Лена стояла посреди шалаша перед ней на коленях и щебетала, приближаясь с каждым словом чуть ближе:

— Не надо бояться, мы поможем! Как тебя зовут? Как ты тут оказалась?

Девочка только всхлипнула и задрожала. Она казалась чудовищно маленькой — сколько лет ей было? Пять? Шесть? Я снял куртку и бросил Лене, чтобы она укрыла девчонку — сентябрь на дворе, а она в одном платье, и, согнувшись в три погибели, огляделся в шалаше. Здесь не было ничего — только ветки, трава на полу да какой-то сор. Ни вещей, ни каких-либо следов жизнедеятельности. Возможно, девочка совсем недавно оказалась здесь, иначе хоть что-то должно было указывать на то, что в шалаше — как могли — жили, выживали?

— Эй, ну скажи хоть слово, — не оставляла попыток Лена. — Как тебя зовут? Меня — Елена. А это — мой муж, Павел. Мы пошли за грибами, но немного заплутали.

Девочка снова вздрогнула, послышался приглушенный тряпками голос:

— Я… Ирма.

— Какое красивое имя! Редкое, — Лена подобралась к ней вплотную и теперь гладила девчушку по волосам. Имя показалось смутно знакомым, и я начал мысленно перебирать все известные мне семьи с детьми и вспоминать, не попадались ли на глаза объявления о пропавших девочках. Слишком имя необычное, слишком… Что-то скреблось на границе памяти, но никак не хотело оформиться в четкое воспоминание. — Что ты тут делаешь, Ирма?

— Я потерялась, — голос девочки звучал как забытая песня из детства, так, будто уже где-то встречался мне, причем часто, и я снова напряг память.

— Как ты оказалась в лесу? Где твои родители? — Лена заботливо укутала Ирму моей курткой — она была слишком большой для маленькой девочки и скрыла ее целиком, — подвинулась ближе, приобняла, потирая ладонями ее руки. Ленино щебетанье меня не удивляло — она давно хотела детей, только все время было неподходящим, а потом — две внематочные беременности подряд, удаление обоих яичников. Врачи только похлопывали Лену по плечу и, сокрушенно качая головами, говорили, мол, две внематочные подряд встречаются не часто, будто статус медицинской почти что диковинки хоть как-то мог ее утешить. Со временем Лена смирилась, успокоилась, хотя, мне казалось, на самом деле просто спрятала свою боль так глубоко, чтобы никто и заподозрить не мог, что она существует. Но только грустная нежность, с которой она относилась к чужим детям, выдавала ее с головой.

Девочка под курткой зашевелилась, вроде бы пожала плечами, всхлипнула.

— Дома, наверное. Они про меня забыли.

Лена охнула:

— Быть того не может! Забыть про такую хорошую девочку!

Ирма слегка приподняла голову. Ее лицо закрывали спутанные, но все равно красивые пряди. Я рассеянно заметил, что по макушке у нее ползет мелкий жучок. Мысли о том, что я знаю эту девочку, не желали отпускать.

— Они выпили… поссорились. Я спряталась, чтобы не слышать, а потом поняла, что они уехали. Я осталась одна.

— Господи! Когда это случилось?

— Вчера…

«Ирма, Ирма, Ирма»… Где же я слышал это имя? Я успел вспомнить парочку Инн, одну Ингу, кучу Ирин, но ни одной Ирмы.

— Бедняжка! Тебе было страшно?

Девочка затихла, потом шепнула:

— До смерти.

Лена вскочила на ноги, заметалась по шалашу, схватила меня за руку:

— Паш, у тебя же есть вода? А перекусить? Паш, ну?

Она снова бросилась к девочке, притянула к себе, пропустила ее волосы сквозь пальцы — жучок скатился по локону Ирме на плечо и, быстро перебирая лапками, скрылся под воротом куртки.

Я медленно спустил рюкзак с плеч, потянул молнию — «Ирма»... Откуда я знаю это имя?

— Мы вернем тебя маме и папе. Не переживай, они наверняка с ума сходят от волнения, — трещала Лена без умолку, расчесывая пальцами густые волосы девочки.

— Я им не нужна. Они про меня забыли.

— Что ты такое…

— Тут выли волки. Я видела их желтые глаза. А потом началась гроза, молнии били совсем рядом. — Показался тоненький пальчик, грязный, весь в ссадинах или царапинах, указал куда-то в сторону выхода из шалаша и снова скрылся под курткой.

Я выглянул наружу, но не заметил следов недавней грозы — пара пней и полусгнивших стволов по краю заболоченной полянки, не более того. Должно быть, у девочки со страху разыгралось воображение.

— Ох, детка! — Лена раскачивалась из стороны в сторону, прижимая к себе загадочную Ирму, а та говорила все громче, с истерическими нотками.

— Мне было так страшно и холодно! Сердце стучало как сумасшедшее, было тяжело дышать. А папа не пришел! Он забыл про меня.

«Папа не пришел… Ирма…» — крутилось у меня в голове. Я совсем забыл, что хотел вытащить из рюкзака воды.

— У него новая жена. А я… не нужна.

Она всхлипнула раз, другой, и я наконец вспомнил.

Ирма — девчонка из соседнего двора. Симпатичная, белокурая, ласковая, но худенькая и болезненная — то ли с сердцем проблемы, то ли с легкими[1]. Огромные голубые глаза и извечные синие круги под ними, голубоватая кожа под носом. Ее мама умерла спустя пару лет после рождения дочери — у молодой совсем женщины оторвался тромб. Отец сначала просто горевал, потом прозаично запил.

— Как ты можешь быть не нужна? Ты же наверняка такая умница! Ну теперь я с тобой, все будет хорошо.

Ирму растила бабушка (неприятная, в сущности, женщина — склочная, мелочная, требовательная), до тех пор, пока сама не слегла. Отец девочки со временем нашел себе новую пассию, Алису, потрепанную рыжую бабенку лет тридцати, с лицом, выдающим богатую на приключения жизнь. Называл ее лисой и смачно шлепал по объемистому заду на глазах у соседей, зажимал у подъезда, заглушая смешки своей нетрезвой возлюбленной влажными поцелуями. Что уж происходило на глазах у дочери — кто знает? Потом они быстренько расписались и продолжили пить уже в законном браке. Ирма оставалась все такой же ласковой и милой, разве что стала выглядеть еще болезненнее.

— И ты меня бросишь. Оставишь в лесу!

— Ну что ты, конечно не брошу. — Я услышал шуршание и звук поцелуя. — И Паша не бросит.

— Я вам не верю, — детский голос прозвучал неожиданно громко, многократно отразился от стволов окружающих шалаш деревьев, но Лену это, похоже, даже не удивило. Она только крепче обняла девочку, укутанную в куртку, и даже замурлыкала что-то вроде колыбельной, от звука которой у меня почему-то мороз пошел по коже.

— Тише, тише. Я не обманываю. Я бы все отдала, чтобы у меня была такая дочка, как ты. Мы заберем тебя отсюда, станем жить вместе. Ну хочешь, поклянусь?

— На мизинчиках?

Как-то в июле, когда в наших северных широтах наконец утверждается в своих шатких правах лето, они собрались на шашлыки. Алиса-лиса притащила кучу своих сомнительных друзей, они — пару ящиков пива, немало водки. Взяли с собой и Ирму. Заехали на разбитых УАЗиках далеко, до самой Онеги, туда, где поживописнее — на пороги. К вечеру все перепились, пьянка переросла в свару, кому-то начистили морду, потом кое-как собрались и отправились восвояси, оставив у реки кучу мусора и одну шестилетнюю перепуганную девочку.

— Хорошо, — чумазая ручка снова показалась из-под куртки, осторожно потянулась к Лене. Меня вдруг прошибло ужасной слабостью, как после тяжелого гриппа, когда и на ногах-то стоять тяжело.

— Лена, — позвал я с трудом, словно сквозь вату собственных мыслей. — Лена, не надо…

Но она уже сжала пальцы в кулак, все, кроме мизинца.

Пропажу обнаружили только на следующий день, когда наконец протрезвели. Отец Ирмы рванул к Онеге, поднял на уши всех, кого только мог, но девочку так и не нашли. «Испугалась и ушла вглубь леса, — говорили в милиции, — а там… чащи в округе такие, что ищи-свищи».

Лена повернулась ко мне — глаза ее горели решимостью и каким-то неизбывным счастьем.

— Иди к нам, — она дернула меня за руку, вниз, заставляя опуститься на пол, и улыбнулась потрясающей улыбкой, которая будто преобразила ее немолодое уже, в сущности, лицо. — Вот и наша дочка. Представляешь? Искали грибы, а нашли ее! — И обратилась уже к Ирме: — Паша тоже поклянется на мизинчиках.

— Какая дочка, Лена! — попытался возразить я, но в этот миг Ирма подняла голову: запавшие иссохшие губы растянулись в жуткой улыбке. Ленина рука снова прошлась по макушке девочки, золотистая прядь зацепилась за обручальное кольцо и с легким шелестом отделилась от головы.

— Лена, — шепнул я, не в силах оторвать взгляд от осыпающихся на пол, подобно золотым листьям осины, волос. — Лена, беги!

Куртка соскользнула с плеч Ирмы, и стало заметно, что ее платьице вовсе не голубое — оно стремительно светлело, будто выгорало на глазах, потом пошло пятнами гнили, начало расползаться. Кожа девочки стала похожа на истлевшую бумагу, резко выделились ключицы, суставы кистей, колени.

— Ты же не уйдешь? — прошелестел голос, вызвав у меня новый приступ необоримой слабости, но не страха — его как раз почему-то не было.

— Нашей семье нужен папочка, — выдохнула Лена. Ее пальцы соприкоснулись с пальцами девочки, да так и остались переплетены с ними; вверх к локтю и дальше — под рукавом свитера, по шее — поползли темно-серые пятна, какие бывают на бумаге, к которой слишком близко поднесли огонь. Одно уже расцветало на щеке, захватывая ухо, перебираясь под волосы.

Ирму искали, несмотря ни на что, еще пару недель, потом даже самые отчаянные оптимисты потеряли надежду. Лиса-Алиса сбежала, прихватив свои вещички, уже через три дня после пропажи девочки. В тот день мы с мамой как раз шли мимо их дома — после школы завернули в ЖЭК. Мама, глядя на Алису, поджала губы так, что стала на вид очень неприятной, и плюнула ей вслед — непозволительное для строгой и немного чопорной мамы поведение. А потом повела меня в церковь. Мне только-только исполнилось восемь, и в храме я был тогда в первый и последний раз в своей жизни. Мы стояли рядом с мелко крестившейся бабулей, и воздух, жаркий, налитый благовониями, скорее неприятный, обволакивал меня, как кисель, не давая мыслить связно. «Подумай об Ирме, — сказала мама. — Вспомни, какой она была, и пожелай ей покоя». И я вспоминал ее: выбегавшую из подъезда, а потом замиравшую под окриком бабки «Иди, как положено приличной девочке!», украдкой трогавшую лужу носком ботинка, тихо стоявшую подле пошатывавшегося отца, ревевшую над сломанной куклой... и то, как я клялся на мизинчиках, что починю ее, а не сломаю еще сильнее. А потом честно думал, в меру своего понимания слова «покой», честно желал, чтобы она нашла себе новую маму, раз уж старая умерла, или нового папу, раз уж старый оказался таким дерьмом. Отец Ирмы, кстати, повесился почти сразу, как прекратили поиски.

Рука — ее подобие, кости и кожа — потянулась ко мне, оставляя за собой в воздухе след из отшелушившейся кожи, зашарила по рукаву, отыскивая кисть, сжала пальцы. Я ожидал мертвенного холода, но она была теплой…

— Не оставляй меня, — услышал я. — Мне так страшно одной!

Губы Ирмы не шевелились — их просто уже не было, только клацнула челюсть. Зато глаза, большие голубые глазищи смотрели на меня в упор, сияя в полутьме шалаша. Лена счастливо улыбнулась — ее нижняя губа треснула, кожа начала отслаиваться и усыпала ворот розового свитера с оленями — моего подарка жене на прошлый Новый год.

Я тяжело сглотнул и замотал головой — все это был жуткий сон, не больше! — выдернул руку из пальцев, от которых остались только тонкие белые кости, замычал:

— Л-ле-ен-на! Лена!

— Я не отдам тебе ее, — послышалось тихое бормотание. — Теперь мы вместе. Будь с нами или уходи.

От лица Ирмы уже ничего не осталось — голый череп, еще покрытый кое-где волосами, и постепенно затухающие голубые огоньки внутри глазниц; она не могла говорить, однако я слышал ее голос: тихий, печальный, но полный угрозы, он был вокруг меня, внутри моей головы, в моем сердце. Руки налились свинцом, и больше всего мне хотелось обнять ее, согреть мертвые кости, остаться с ней навсегда. Лена протянула ко мне иссохшую руку, что-то булькнула. Я ухватил ее пальцы, чудовищным усилием переборов бессилие и уже почти сформировавшееся желание больше не сопротивляться этой щемящей жалости, этой тоске, дернул на себя, но она даже не шелохнулась, в моей ладони осталась только сухая шелуха — ее кожа.

В шалаше раздался грустный вздох — он был везде, со всех сторон, от него захотелось сжаться в комок, стать снова маленьким, забраться в родительскую кровать, под теплый мамин бок, сунуть ледяные ступни под папино бедро, закрыть глаза и исчезнуть из этого мира до тех пор, пока не рассветет.

— Уходи, — услышал я перед тем, как порыв ветра подхватил меня и выкинул из шалаша спиной вперед, прямо в ствол росшей напротив входа ели. Я врезался в дерево с чудовищной силой и, сползая вниз по стволу на мокрую землю, смаргивая тьму, залившую глаза, заметил, как закружились в шалаше, заплясали в воздухе два столба пыли. «Праха» — зачем-то поправил я себя, сдаваясь черноте в плен.

Дождь утих, зато разгулялся ветер. Он пронесся по заболоченной поляне, огладил волосы мужчины, лежавшего без движения у корней мощной ели, оббежал каждый кустик, погладил каждую травинку, подразнил трепещущие листья молодого клена, заглянул в ветхий шалаш, подхватил с его пола серую пыль и понесся дальше, играть в догонялки с волнами на реке.

[1] Предполагается, что у Ирмы врожденный порок сердца. Страх, испытанный ночью во время грозы, усугубил ее состояние, и она умерла — можно сказать, от ужаса.