Бессмертные (джен)

С погодой вновь не везет. Пронизывающий майский ветер касается холодными пальцами шеи, упрямо цепляется за шарф и кидает в лицо волосы. Застегиваю гимнастерку на самую верхнюю пуговицу и стойко передергиваю плечами.

Дойду до конца.

Еще и не так бывало.

Слепящая пурга, мучительный мороз, невыносимый зной — я помню их и сейчас, я помню себя в них — и думаю, никогда не забуду.

— Папа, а прабабушка в молодости красивая была?

Сегодня правнуки, внуки и дети разговаривают обо мне так, словно я где-то далеко, а не привычно шагаю рядом с ними в этой огромной живой колонне грустных, скорбящих и одновременно радостных людей. Портретов у нас нет — мои родители не служили, а жены сына и внука уже который год не могут найти в архивах подходящие фотографии. Нам просто хочется почтить память — всех, кто жил в ту страшную эпоху, и приобщить к этой памяти внуков и правнуков.

— Пять женихов было! — сын, Василий, гордо поднимает голову и широко улыбается правнучке — словно сквозь меня.

Но в улыбке отчего-то проступает тоска.

— Пять?

Правнучка Маша расширяет глаза и пересчитывает по пальцам. Ее светлые соломенные волосы забавно торчат из-под синей вязаной шапочки, а красные губы недоверчиво произносят:

— Даже у меня только два!

— Врешь ты все, — правнук толкает ее локтем в бок. — Нет у тебя никаких женихов. В детском саду не женятся.

Тихонько смеюсь в поднесенную ко рту ладонь. Ну и озорник этот Женя! Ничего, пусть балуется да шалит — уж это гораздо лучше, чем фугасные бомбы тушить да на заводе работать — впроголодь, в давящей темноте, с замерзшими пальцами и носом, дрожа от неимоверной усталости.

Оглядываюсь на пеструю толпу. Из разных батальонов, рот, дивизий и отрядов, со всей нашей необъятной Родины — мы шагаем рядом и по привычке держим строй. Впереди и позади, слева и справа замечаю своих однополчан — одетых в такие же потрепанные гимнастерки. Но среди нас шагают и молчаливые, неулыбчивые мужчины в шинелях, пробитых пулями, и женщины в залитых кровью рубахах и шароварах, и седые старики в кителях и пыльных фуражках. На груди у многих — настороженно звякающие медали и ордена.

Каждый идет со своей семьей. И мне кажется, что их семьи точно так же притворяются, что не замечают их. Пытаюсь придумать, почему, но не нахожу ответа. Только изредка, то тут, то там, вижу детские лица, глядящие прямо в лицо стариков.

Задумчиво поправляю свою единственную медаль — «За отвагу». Невзрачная и простая, но при этом такая невозможно ценная и дорогая, она греет мое медленно стучащее сердце.

— Вы где воевали? — не выдержав вынужденного молчания, спрашиваю у мужчины в гимнастерке, разорванной пулями прямо над сердцем — сразу в нескольких местах.

— Восемьдесят пятая, под Гродно, — отвечает он мрачно и отрешенно, не глядя на меня.

Удивляюсь, но не переспрашиваю. Там ведь, кажется, никто не выжил. Одергиваю одежду и стараюсь подавить в себе желание задать вопрос. Всю жизнь любопытная была — и под старость такой осталась. Стараюсь приструнить себя, да плохо выходит — вот уже и спрашиваю тех, кто рядом, кто они да откуда, да почему в таком виде на праздник пришли.

— Не праздник это, — хмурится женщина в исколотой штыками шинели. — А день памяти. Пусть видят, как мы жили.

— А как же внуки? Правнуки? — я бросаю взгляд на Машу и Женю, распевающих «Катюшу» во все детское горло. — Они не будут бояться?

— Не должны, — моя однополчанка Рита с седыми буклями на голове, затянутая в выцветшую от времени гимнастерку и накинувшая поверх нее синий пуховый платок, постукивает меня желтыми пальцами по спине. — Пусть будут сильными, как мы. Пусть помнят.

С сомнением качаю головой и глажу Женю по макушке. Он даже не поворачивается.

— Папа, — вместо этого он дергает за рукав моего внука Олега — молодого мужчину в серой куртке с приколотой к ней георгиевской ленточкой. — А почему у нас нет прадедушки, если целых пять женихов было?

Внук огорченно вздыхает. Хочу помочь ему объяснить, но понимаю, что такие вопросы нужно объяснять самому.

— Так бывает, Женя. Война — тяжелая штука, понимаешь? После нее не всегда приходишь в себя. Бывает, нравишься ты человеку, а он тебе — ни капельки. А тот, кого любишь, уже занят…

Горько улыбаюсь. Как хорошо Олег ушел от ответа — и правильно, правда подождет. А Макара, тракториста с серыми глазами и теплыми, сильными руками я всегда храню в сердце. Обманул, да. Но обманывая — любил. Страстно, искренне и коротко — по-военному. Любовь тогда казалась чем-то недостижимым и мимолетным, как маленькая отчаянная птичка, бьющаяся в руках.

Ласково дергаю Машу за косички — она не оборачивается. А я вдруг понимаю, что ничего не помню о ней с самой осени — в какой садик она ходит? Сколько у нее подружек? Играет ли она с той куклой, что я подарила на последний Новый год?

Замечаю, что сын и внук украдкой от жен и детей смахивают набежавшие, как гроза, слезы. В толпе раздается «Ура!», а потом кто-то тоскливо запевает: "Мне кажется, порою, что солдаты..." Невольно задираю голову к небу.

Журавлей нет.

Только бешено несутся низкие серые облака.

— Женька, ты какой класс-то оканчиваешь, хулиган? — я трогаю его за плечо, но он не отзывается.

Конечно, кому охота говорить о школе в праздничный день. Ведь сегодня и салют дадут!

Выпрямляю усталую старую спину и вдруг замечаю в соседнем ряду Марусю — мою давнюю фронтовую знакомую с двумя туго заплетенными косами и ясными карими глазами. Нет, мне просто кажется — как и кажется, что из кармана ее шинели выглядывает тот самый томик Есенина, который она так любила читать. Маруся погибла от разорвавшегося снаряда, торопясь отнести посылку в штаб — она не может идти в этом полку.

Провожу рукой по лицу. Тяжело! С каждым годом мне все чаще мерещатся или снятся умершие — неужели к себе зовут? Умом понимаю, что пора — восемьдесят девять исполнилось в январе, а сердце просит еще пожить — хоть немножко!

В этом году шествие кажется мне необычным: столько людей в военной форме, столько искусно загримированных. Все равно не понимаю, зачем им такие ужасы на себе рисовать — и снова из любопытства догоняю молодого мужчину в грязном кителе. Он смотрит куда-то под ноги, не различая дороги.

— Какой интересный грим, это кто вам такое нарисовал?

Он на мгновение останавливается, глядя на меня как на безумную.

— Немец под Сталинградом.

Я нервно улыбаюсь, но усердно делаю вид, что шутка удалась — и даже тихо смеюсь. Мужчина идет дальше, повернувшись ко мне окровавленной спиной, а я обращаюсь к женщине справа. На ее лбу — две огромные алые дыры, словно рытвины на асфальте, и сквозь порванные губы проступает гнилье зубов.

— Ваши внуки рисуют? — я киваю на двух девочек-подростков лет тринадцати, бойко марширующих в зеленых пальтишках. — Наверное, в художественной школе учатся? Мой Женька вот самолеты собирает.

— Внуки? Это жизнь нарисовала, — женщина качает головой. — В сорок третьем, под Курском. А вам, наверное, повезло. Уберег кто-то — или Бог, или человек любимый.

Не вполне понимая, о чем она говорит, растерянно засовываю руки в карманы.

— Хорошую хоть жизнь прожили? — спрашивает она несмело, с каким-то внутренним надломом.

Пожимаю плечами.

— Сын, внук, двое правнуков.

Она мрачно улыбается гнилыми зубами.

— Э, нет. Не то мерило. Счастье-то было? Свое, для себя?

Крепко зажмуриваюсь и распахиваю глаза, чтобы хорошенько вспомнить.

— Мимолетное, но сильное — пожалуй. Жаль только, что не задумывалась тогда об этом. Некогда было. А у вас?

Женщина коротким кивком указывает на одинокую старушку в синем берете, бредущую в полузабытьи в середине толпы.

— Свою жизнь за чужое счастье отдала — в окопе рожала, в грязи и холоде. Все казалось неважным — только бы мирная да счастливая жизнь получилась у девочки! А счастья и не вышло у нее. В меня пошла, наверное.

Мне становится ужасно жаль ее, как жаль всех тех, кто не дожил, не успел, не дошел — и слезы наворачиваются, превращая мир вокруг в расплывчатое дрожащее пятно.

Женя кашляет, и Маша, попрыгав на одной ноге, цепляется за рукав Василия.

Ускоряю шаг и легонько треплю Олега за рукав ветровки.

— Неужели дети до самого конца пойдут? Не устанут ли? — настойчиво спрашиваю у внука, но и тот не отвечает, грустно глядя в толпу мимо меня.

Всплескиваю руками и едва не останавливаюсь, только силой заставляя себя идти. Неужели им стыдно, что они мной гордятся, — и оттого не разговаривают? Или обиделись на что-то?

— Не слышат они тебя, женщина, — седой старик с рассеченной щекой хмуро смотрит на меня исподлобья. — Слишком далеко, понимаешь?

— Да ведь я рядом иду! — возмущаюсь я как можно громче. — Олег! Маша! Женя! Василий!

Один из моих однополчан — Митя — обходит мою семью и бросает взгляд на транспарант на белом древке, который мой внук зажимает в правой руке. Потом тяжело и обреченно выдыхает.

Я невольно замедляю шаг.

Никакого транспаранта не было. И быть не может! Откуда он вдруг взялся у Олега?

— Они не услышат, Анна. Они держат твой портрет.

Мне вдруг становится страшно. Страшнее, чем в войну. Портрет? Зачем они держат мой портрет, если я — рядом?

— Не понимаю, — я растерянно развожу руками, глядя в его бледное лицо.

Митя — поседевший и хромающий, с тремя орденами на груди, смотрит на меня с грустью и пониманием. Зачем-то вспоминаю, что он — один из тех пяти женихов. Зачем отказала? Зачем женатого любила? А Митька-то потом сгоряча на первой встречной женился, на завод пошел, детей нарожал. Видела его жену — хорошенькая! Невольно верчу головой по сторонам, пытаясь высмотреть ее в толпе.

— Оглянись, Анна.

Голос у Мити дрожит.

Послушно останавливаюсь и поворачиваюсь к медленно движущейся толпе лицом. Гулко бьется сердце. Кончики морщинистых пальцев холодеют, словно перед первым боем в далеком сорок втором.

— Видишь?

Теперь — вижу.

Живые идут бок о бок с мертвыми.

Теперь — понимаю.

Я лежу там, под землей, на сыром ленинградском кладбище.

Старые и молодые, погибшие от жестокостей войны или ушедшие от старости — упрямо шагают вперед, совершая свой молчаливый крестный ход от точки до точки.

Шагают рядом с теми, кому они дороги, — мечтая прикоснуться и почувствовать тонкую, едва уловимую связь между тусклым миром мертвых и разноцветным — живых. В надежде поддержать — за утрату и поблагодарить — за память. В желании снова пройти в сомкнутом ряду и увидеть тех, кто был рядом среди ада, кто остался не забытым и после него.

И от одного взгляда на пеструю движущуюся толпу у меня перехватывает дыхание. Жутко, страшно — так, что мороз по коже, — и одновременно трогательно и величественно.

Флаги бьются на ветру.

Дети улыбаются родителям, а те — друг другу.

Впереди распевают «Темную ночь».

— Каждый год, в этот майский день, когда на деревьях зеленеют почки и мирное небо голубеет над головой, когда самый первый человек в этом полку поднимает вверх портрет своего близкого — мы тут же возвращаемся и встаем в строй, — Митя касается мертвенно-бледной рукой моего дрожащего плеча. — Добро пожаловать в строй, Анна.

Сглатываю и снова обвожу полк глазами.

Мое место — здесь.

Среди нас.

Мы — бессмертные.