Лысая (джен)

1.

— Ну что? — спрашивает Тамара Геннадьевна, взяв длинную и тонкую указку в пальцы. — Не вижу леса рук, четвёртый «А». Кто-то может решить этот пример?

Как обычно, в такие моменты четвёртый «А» замолкал — воцарялась тишина. Доносились с улицы звуки далёких машин, крики классов, занимающихся физкультурой и первоклашек, которых уже отпускали по домам. На подоконник приземлился взлохмаченный голубь. Походил туда-сюда, покивал и улетел.

— Я могу, — над классом взлетела рука.

Среди ребят пронёсся шёпоток: «Рыжая…»

Тамара Геннадьевна кивнула:

— Если больше идей нет… Выходи, Павленочка, покажи классу, как ты решила.

Пашка спокойно встала, взяла тетрадь, подошла к доске, искусно миновав все выставленные подножки. Взяла мел и вписала после примера число, которое получилось в её вычислениях.

Повернула голову и посмотрела на учительницу.

— Правильно, — кивнула Тамара Геннадьевна. — А теперь сотри ответ и напиши, пожалуйста, как ты решила.

— Вот так, — Пашка повернула тетрадь так, чтобы ей был виден решённый пример.

Глаза Тамары Геннадьевны за острыми очками несколько секунд скользили по листу. Затем учительница развернулась к столу.

— Садись, Павлена. Мы так не решаем.

— Но у меня получилось правильно.

— Я вас совершенно не этому учила! — возмутилась учительница. — То, что у тебя тут накалякано — бред сивой кобылы. Я делаю вывод, что ты откуда-то списала.

Спорить было бесполезно: развернувшись, Пашка закрыла тетрадь и пошла прочь. На этот раз она забыла про подножки, а одноклассники, к сожалению, не забыли: Пашка рухнула промеж парт и весь класс захохотал.

— А ну замолкли! — прикрикнула на них Тамара Геннадьевна, хлопнув по столу. — В этом нет ничего смешного!

Все притихли.

За окнами стояло тёмное зимнее утро. Класс клонило в сон, одна только учительница со смешной фамилией Бобых была бодрее всех живых. Взяв мел, она написала на доске уравнение, заданное на дом и постучала по нему указкой. На звук уравнение было ещё отвратительнее, чем на вид.

— Просыпаемся, седьмой «А»! — голос у Бобых тоже не был райской мелодией, особенно когда она его повышала. — Честно признавайтесь, кто не решал?!

Над классом плавно поднялось несколько робких рук.

— Все — дневники мне на стол. Значит, остальные решали. Так чего сидим? Кто может показать, как решить?

— Я могу.

По классу прошёлся еле слышный шёпот: «Бритая…».

Павлена Романова, семиклассница с короткой стрижкой — почти «ёжиком» — и угрюмым выражением лица, медленно поднялась с места, взяла с парты мятую тетрадь без обычной клеёночной обложки, и пошла к доске. По пути специально пнула тяжёлым ботинком неаккуратно поставленную подножку. Выставивший её Рубенцов шёпотом выругался. Естественно, Бобых всё услышала: помимо своего громкого голоса она, когда нужно, обладала ещё и феноменальным слухом.

— Рубенцов, это что за выражения?! Дневник на стол, живо!

— А чё я сделал, чё эта дура пинается?!

Проигнорировав и Рубенцова, и Бобых, Пашка подошла к доске, взяла мел и в точности переписала из тетради записанную формулу, добавив в конце ответ.

Спустя несколько секунд у Бобых отвисла челюсть.

— Через дискриминант?! Романова, ты что, совсем больная, мы его ещё не проходили?!

— Ну и что, — Пашка пожала плечами, кладя мел обратно. — Ответ-то правильный.

— Но решила ты его неверно! — настояла на своей глупой истине Бобых, хлопнув по столу стопкой захваченных за последние минуты дневников, незаметно перекочевавших на её стол. — Мы ещё не проходили решение по дискриминанту. Значит, ты откуда-то списала.

— Да ниоткуда я не списывала, я сама решила! — крикнула ей в лицо Пашка, топнув тяжёлым ботинком так, что на соседних партах подскочили карандаши. — Если я умею решать так, то на кой-чёрт мне…

— Ты ещё со мной поспорь! — взвыла Бобых во весь голос так, что стёкла задрожали. — Как я говорю, так и надо решать, понятно тебе?! Дневник на стол, и вон из класса! И на урок не возвращайся!

— Десятый «А», тихо, я сказала!!!

Не сказать, что после этого класс окончательно притих, но хотя бы бумажки на задних рядах летать перестали. Тяжело вздохнув, Раиса Лаврентьевна — она же Бобых — перевела взгляд с верхушек деревьев за окнами на шумный и непослушный десятый «А».

— Начнём с домашнего задания, — произнесла она, раскрывая методичку. Судя по её лицу, последнее, что ей сейчас хотелось делать — это вести один из заключительных майских уроков у десятого класса, разъясняя примеры и задачи, которые им в этом году не пригодятся, а в следующем уже благополучно смоются из голов даже самых прилежных отличников. — Кто-то решил?..

— Я, — и над классом взлетела рука в чёрном браслете.

Бобых неодобрительно поморщилась. По классу прошелестел шёпот: «Лысая…».

— Кто-то ещё?

Никто больше желания не изъявлял: все отличницы на первых рядах знали, что Раиса Лаврентьевна всегда придирается к любому решению, будь оно даже самым правильным. Только классная отличница Гульвира (по прозвищу «Костыль») всегда решала всё правильно — но сегодня её в классе не было.

Бобых вздохнула.

— Ну выходи, Романова… «Блесни» знаниями.

И с места поднялась почти что взрослая Пашка: широкоплечая, в мешковатой кожаной куртке, с браслетами на руках, и главное — совершенно лысая. Над правым ухом, в котором блестел чёрный пирсинг, был приклеен пластырь.

— Как тебе не стыдно в школу в таком ходить, — неодобрительно произнесла Бобых, морщась, как от святой воды.

Полностью её проигнорировав, Пашка вышла к доске даже без тетради. Без единой подсказки выписала на память длинный пример, любому обещающий массу вычислений, но после знака «равно» не стала ничего высчитывать, а нарисовала незамысловатую фигуру из двух кружков и овала. Довольная донельзя, посмотрела на Бобых с очаровательной улыбкой.

— Ну теперь правильно?

Весь класс загоготал, а Бобых стала почти что багровой.

— РОМАНОВА, ВОН ИЗ КЛАССА!!!

Именно такой выросла Пашка Романова, среди одноклассников именуемая то «Рыжей», то «Бритой», а с девятого класса и вовсе «Лысой». Не преуспевшая в хорошей учёбе и примерном поведении, Пашка преуспела в подобных выходках, драках с одноклассниками, прогулах и прочем, за что никого никогда не хвалят. С ней проводили уже десятки «исправительных» бесед, однако ни одна из них, кажется, не возымела на Лысую никакого эффекта.

Пашка давно поняла, что всё, ради чего выкладываются эти подлизы, вечно сидящие на первых партах, не имеет никакого значения, если это нужно просто для того, чтобы сдать финальные экзамены и попрощаться со всей образовательной системой с её девятью кругами. Нет никакого смысла читать книги, которые я не хочу читать. Нет никакого смысла решать уравнение одним способом, если я знаю три других. Школьные учителя терпеть не могли выхода за рамки, потому что попросту не знали, что с ними делать, а потому всё «образование» летело к чертям.

Не добавляли любви к школе и одноклассники, присваивающие Пашке одну кличку за другой. Стоило ей перестать быть «Рыжей» — так мерзотный Рубенцов обозвал её «Бритой», и кличка снова прилипла намертво. Окончательно выйдя из себя, Пашка сурово его избила, а когда поняла, что от клички её это не избавит — побрилась налысо.

Естественно, криков от родителей и учителей было выше крыши, и эффект в виде новой очевидной клички был ожидаем, однако больше Пашку это не беспокоило. Найдя себе друзей вне школы, таких же отпетых раздолбаев, она стала тем, кем стала — и её это вполне устраивало.

…Так уж вышло, что Бобых, не задумываясь, погнала её из класса в самом начале урока. Помимо алгебры в расписании стояла ещё и литература, но Пашка махнула рукой: всё равно злополучных «Отцов и детей» она так и не дочитала. Так что, закинув сумку на плечо, Лысая с довольной улыбкой покинула школу, подставив лицо тёплому майскому солнцу.

Погода на улице была просто загляденье, поэтому Пашка сбросила с плеч кожанку и сунула в сумку, оставшись в белой мятой рубашке с короткими рукавами да спортивных штанах. Выйдя за школьные ворота, она ещё немного повозилась, достав из сумки наушники, и двинулась в путь, только когда в ушах заиграли гитарные струны.

Дома делать было нечего, так что Пашка направилась в местный парк, в глубине которого находилось полуразвалившееся заброшенное здание неизвестного происхождения. Никто не знал, что в нём было раньше, автодром, шахматный клуб или какая-то лаборатория, однако заброшка размером с небольшой стадион часто привлекала разного рода компании. И сейчас Пашка направилась туда в надежде, что там есть кто-то из её знакомых.

Удача её не подвела: здесь были Кир и Сумчик. Забившись в угол, эти двое над чем-то склонились и явно не ожидали, что кто-то к ним присоединится.

— О, кто это к нам пожаловал, — вместо приветствия сказал Кир, и голос его эхом разнёсся под сводами заброшки. — Лысая уроки прогуливает. Нехорошо!

Кир учился на первом курсе местного ПТУ, ростом был чуть повыше Пашки, тоже бритый, с еле заметным беленьким шрамом на виске. Косил от армии, как мог, но все вокруг поговаривали, что ему недолго осталось. Сидящий рядом с ним Сумчик был молчуном: никто толком не знал, где он учится, где живёт, чем занимается, известно было только его настоящее имя — Прохор Сумин. Его ни разу не видели ни в каких других компаниях, а тусовался он только с ними, так что Сумчику верили, как своему. Кроме того, он неплохо разбирался в электронике — один раз даже починил чей-то компьютер. Впрочем, это были только слухи.

— А вы что тут делаете? — спросила Пашка, снимая наушники и подходя к ним. Впрочем, она и сама увидела, что: эти двое развели небольшой костёр, над которым соорудили из валяющихся повсюду металлических прутьев перекладину; на неё повесили какую-то каску, в которой сейчас булькала вода: там закипал «Доширак».

— Жрать готовим, — коротко ответил Кир. — На троих маловато будет, так что извини.

— Забей, — махнула рукой Пашка, скидывая с плеча сумку. — Я и сама-то не очень хочу.

— А чё школу прогуливаешь? — Кир чем-то помешивал варево в каске, и это поубавило и так небольшой желание Пашки есть оттуда что-либо. — Наругают ведь нашу отличницу.

— Пошёл ты, — ухмыльнулась Лысая. — Меня Бобых опять попёрла. Карга старая.

— Уууу, — Кир покачал головой. — Сурьёзно. Ну чё, Сумчик, есть идёшь?

Вместо ответа Сумчик показал Киру приготовленную пластиковую вилку, которую он для порядка даже протёр, предварительно на неё поплевав.

— Приятного, — поморщилась Пашка, наблюдая за скромной трапезой. — А где воду-то достали?

— Сумчик с колонки принёс.

Пока они молчаливо ели, Пашка уселась прямо на пол и задумчиво посмотрела на щель в крыше, сквозь которую была видна качающаяся от ветра листва, да небольшой кусочек синего неба. Кое-где на другом конце зала сквозь стены проникали и солнечные лучи, в которых была видна летающая пыль. Что и говорить, здесь было куда лучше, чем в школе, и о своей выходке Пашка нисколько не жалела.

— Лысая, есть сижки? — спросил Кир, видимо, наевшись. Лысая покачала головой: курила она редко, но иногда специально носила с собой полную пачку, чтобы угостить друзей. Как ни странно, родители так её ни разу и не обнаружили — возможно, именно потому что Пашка не очень-то старалась прятать.

— Последнюю бомжу отдала.

— Это какому? Палычу?

— Ему, да. Сегодня иду мимо, а он Вольтера читает. На свалке, говорит, нашёл. Ну и попросил сигу.

— Жесть, — едва ли Кир знал, о чём говорит Пашка, но сделал вид, что всё понял. Встал с корточек, отряхнулся, потянул руки. Выдал что-то вроде «курить охота», а затем сказал:

— Гоу, народ, до Полтинника.

— Что ты там забыл? — спросила Пашка, вставая и поднимая за собой сумку. — На Клоунов давно не нарывался?

 — Да пошли они, — махнул рукой Кир, поморщившись. — К Серёге заскочим. Он мне ещё с прошлой недели косарь должен.

«Полтинником» назывался не самый благополучный район в городе, куда Пашка с компанией изредка наведывались. Там заправляли ребята, называющие себя «Клоунами». Те, кому не повезло нарываться на них, никогда больше не смеялись над странным названием — оно их скорее бросало в дрожь. Клоуны были всем известны своим отвратительным чувством юмора: как-то само собой получалось, что среди них то и дело встречались настоящие моральные уроды, рядом с которыми Кир казался образцом честности и порядочности.

Пашка их не боялась, потому что никогда не ходила в Полтинник одна, однако знала, что, как ни иронично, шутить с «Клоунами» не стоило.

2.

Серёга Карбышев жил холостяком в прокуренной до самых обоев однушке, и зачастую являлся основной причиной посещения ими Полтинника. Работал Серёга в автосервисе, в режиме «два через два», и Пашке он в каком-то смысле даже нравился. Не внешне, потому что Лысая по себе знала, что судить людей по морде лица — себе дороже. Но Серёга привлекал — и одновременно настораживал — какой-то своей внутренней непринуждённостью, тем, что ни к чему будто бы не был привязан: мог спокойно отказаться идти, когда его куда-то звали, если он не хотел, и хоть пол под ним тресни, Серёге было всё равно. Работу менял одну за другой, и, что удивительно, никогда не знал проблем с поиском новой. Гостям никогда не отказывал, даже если среди них были новые лица, и варил просто до невероятия крепкий — но вкусный! — кофе. Эта Серёгина черта характера — неприкаянность, почти что легкомысленная беспристрастность ко всему — одновременно и притягивала, и заставляла держать с ним ухо востро. Поэтому Пашке он нравился, но она понимала, что они точно никогда не станут крепкими друзьями. С кем, с кем — но только не с этим человеком, спокойно дрейфующим между всеми берегами разом, но ни к одному не привязанным.

В этот день он был дома, и небольшую компанию принял к себе без лишних вопросов. Поставив чайник, он взял с холодильника пачку сигарет и сразу протянул одну Киру — как будто знал, чего тому не хватает.

— Благодарствую, — шутливо ответил тот, закуривая. Кухню тут же наполнил сероватый прозрачный дым.

Серёга молча оглядел своих гостей и вдруг спросил:

— Лысая, поранилась?

Это он про пластырь на виске. Пашка поморщилась, притронувшись к нему пальцами.

— Татуху набила.

— Нихера, — уважительно сказал Кир. — А чё набила? Покежь.

— Болит, зараза. Завтра покажу.

— А что набила-то? — повторил вопрос Кира Серёга.

Пашка хмуро посмотрела на него.

— Не скажу. Потом сам узнаешь.

Серёга не стал спорить, сделав ещё одну затяжку. Что-то вспомнил, сунул руку в карман и достал мятую купюру.

— Возвращаю.

— Во-от это по-нашему, — сквозь зубы с сигаретой сказал Кир, забирая долг. — А чё, не работаешь сегодня?

— Завтра выхожу, — в голосе Серёги читалась ленивая расслабленность, как будто он уже курнул травы до их прихода. А он мог: один раз, когда они к нему пришли, по всей комнате растянулся сладковатый, обволакивающий сознание дым, а сам Серёга клятвенно заверял всех присутствующих, что посреди комнаты сидит енот и не даёт ему пройти. Куда именно пройти — было неясно, хотя бы потому что Серёга в тот момент вообще никуда не шёл. — Денег опять нет ни хера. Ребят, вы бухать не собираетесь, не?..

Разговор продолжался в той же ленивой манере. Пашка, порой вставляющая в разговор свои пять копеек, изредка поглядывала на Серёгу, стоящего спиной к окну и опёршегося на подоконник копчиком. И думала: вот вроде почти взрослый мужик, за двадцатку точно, вроде и работает, и друзья есть, и деньги, и квартира, — а иногда смотрит вокруг себя так, будто вообще не знает, что он здесь делает. Растерянно и странно. Пашка не собиралась его ни о чём спрашивать — не принято было лезть в чужую жизнь, неправильно. Да и Серёга наверняка ничего не скажет, только отшутится.

«Если подумать, у Кира тоже бывают такие глаза, но гораздо реже. Меня что, тоже это ждёт?..»

Мысли о собственном будущем, которые так усердно вдалбливали ей взрослые, Пашка отгоняла от себя вшивой метлой. Она знала, что поступит после школы в какой-нибудь вуз, и знала, что если там будет то же самое, что в школе, то ходить на лекции она не станет вовсе. Уж тем более, если поступит на бюджет, а Пашка знала, что поступит. Она не понимала своих знакомых, которые умудрились попасть на бесплатные места, и при этом ещё и на пары ходят. Вам что, в жизни совсем заняться нечем?

А вот что ждало её дальше, за универом — было неизвестно. Поэтому Лысая предпочитала и не думать о том, что с ней станет через пять, через десять, двадцать лет. Не всё ли равно, если пока что рядом есть Кир, Сумчик, Говнарь, Рыжая, Простынь, да пусть и Серёга, и где-то там, далеко, но всё-таки есть Марья. Пока все они рядом, живы и здоровы — пусть хоть мир треснет.

…С улицы раздался какой-то визг. Серёга, опустив сигарету в пепельницу под рукой, обернулся и усмехнулся.

— Опять кота нашли.

Встав с места, Пашка подошла и глянула в окно вниз. Во дворе трое ребят держали за лапы белого с чёрными пятнами кота — он и издавал визги, слышимые на всю округу.

— Вот пидоры, — бросила Пашка.

Развернулась и побежала к выходу.

— Э, Лысая, стой! — крикнули ей вслед. — Это же Клоуны!!!

Выбегающей из квартиры Пашке было уже всё равно. На бегу она схватила очень кстати примостившуюся в углу около входа тяжёлую биту: Серёга был ленивым и безобидным лишь на первый взгляд, но когда надо, постоять за себя умел.

Лысая не собиралась предупреждать парней о своём приближении: молча подбежав к ним, она замахнулась битой. После крепкого удара по черепушке что-то хрустнуло: раздался короткий вскрик и гопник рухнул на колени, взвыв. Увидев Пашку, двое других «спортивчиков» изумлённо на неё уставились, выпустив кота. Изящно переступив через повалившегося на землю парня, Пашка замахнулась ещё раз.

— Э, слы… — он не договорил: бита со страшным хрустом врезалась ему в лицо, сломав, кажется, не только нос. Третий бездумно схватил Пашку сзади, но та ловко попала ему тяжёлым каблуком по причиндалам. Пришлось врезать ещё несколько раз, чтобы он отстал окончательно. Несчастный рухнул на колени: отбито было всё, что можно, и что нельзя.

Парень с разбитым в мясо лицом с диким криком кинулся на неё, но уже не разбирал, что делает. Замахнувшись ещё раз, Лысая снова врезала ему по лицу. Бита ударила в висок с такой силой, что, рухнув наземь, спортивчик, должно быть, уже потерял желание подниматься.

— Лысая, ты чё, ёбнулась?! — возмущённо прокричал Кир, выбегая из подъезда.

Не слушая его крики, Пашка склонилась над котом, у которого были страшно вывернуты передние лапы — из-за этого он и не убежал. Аккуратно подняв его, Пашка положила кота на руки.

— Надо к ветеринару какому-нибудь, — сказала она голосом, не принимающим обсуждений. — Погнали, у Серёги спросим.

— Лысая, ты охренела?! — уже тише спросил, кажется, напуганный Кир, глядя на валяющихся на земле спортивчиков. — Это же Клоуны!

— Кир, мне уже похер, кто они были, честно! Они пидорасы, которые над животным издевались!

— А мне вот не похер! Тебе хавальник набьют после этого, не посмотрят, что баба!

Пашку разбирала злость: и на ублюдков, и на Кира, но она решила ничего не говорить. Спорить сейчас — себе дороже.

Неизвестно, из-за чего отклеился уголок пластыря на её виске, но Лысая, одной рукой придерживая раненного кота, со злости сдёрнула его, выбросив прочь. Кожу обожгло болью, но Пашка зло поклялась сама себе, что больше до самого конца не заклеит татуировку, несмотря на все предостережения мастера, пусть хоть кровью истечёт.

Буквы на виске пылали медленно утихающей резкой болью так, что слова, аккуратно вписанные в прямоугольник, напоминающий штрих-код, почти что доставали до мозга — так, по крайней мере, казалось Лысой.

Татуировка гласила:

STAY AWAY

3.

Повезло, что ветеринарная клиника находилась практически через дорогу. Доктор, выглядящий так, будто улыбаться для него было физически больно, примерно за час вправил коту изуродованные передние лапы, сказав, что какое-то время животное ходить не сможет, и его нужно будет кормить, и убирать за ним соответственно. Серёга, и так заплативший за лечение, поспешно открестился, сказав, что не собирается заботиться о коте, а из Кира хозяин для больного животного был, как из Лысой балерина. Делать было нечего, и Пашка решила взять его себе. Придётся переть домой, ничего не поделаешь — с котом на руках особо не погуляешь. Так что Лысая, попрощавшись с друзьями и поблагодарив Серёгу, вместе с котом отправилась домой, на Рудный.

Кот с перевязанными лапами, должно быть, до сих пор отходил от наркоза, кучерявые облака в небе нисколько не мешали дню быть солнечным, в наушниках играла песня одной из любимых групп, и даже бешеная злость, ещё недавно готовая сожрать Пашку с потрохами, отступила — жизнь потихоньку налаживалась. Напевая себе под нос на плохом английском, Лысая то балансировала на поребрике, то принималась пинать какой-то камешек, попавший под ноги, и при этом старалась излишне не тревожить кота, который, если не присматриваться, был немного похож на кролика.

«А пусть будет Заяц», — легко решила она, перескакивая с одной белой полосы на другую.

«Danger, danger, baby,

All of us

Every second in the danger…» — таким был незамысловатый текст песни. Смысл такой себе, зато ритм для быстрой ходьбы подходящий.

Слова Кира про Клоунов изредка царапали её мысли, мешая хорошему настроению восстанавливать нервные клетки. Пашка убеждала себя, что просто не станет ходить в Полтинник одна, а если и придётся — то пусть кто попробует что-то ей сделать, зубов потом не пересчитает. К тому же, ребята из компании никогда Лысую одну не бросят. Инциденты уже были…

От Полтинника, который, на самом деле, был достаточно отдалённым районом по сравнению с другими, до дома Пашки можно было добраться неспешным шагом примерно за полчаса. И та успешно преодолела половину пути, когда на одной из малолюдных пешеходных зебр затихающую музыку в наушниках Лысой разорвал громкий скрип тормозов. Мгновенно среагировав, Пашка рванулась вперёд. Сердце ухнуло в пятки: на том месте, где она только что стояла, затормозила новенькая, насколько это вообще было возможно, «девятка». Из окна высунулся относительно молодой — может, чуть постарше Кира — человек с аккуратной короткой стрижкой, в квадратных очках.

«Как у программиста», — подумала Пашка.

— Взрослая девушка, а на дорогу не смотрите, — не зло, а скорее, с издёвкой ухмыльнулся человек. До Пашки наконец дошло, что только что её чуть не сбили, и злоба вспыхнула с новой силой.

— Иди в пень, мудак очкастый! — крикнула она. — Права купил, а мозги нет?! Тут переход, мать твою! Какого хрена творишь?!

— Я-то виноват, не затормозил, — скромно улыбнулся человек. — Но и тебе следовало смотреть по сторонам, в школе не учили?

— Слушай, хавальник завали, а?! Были бы руки свободны, ты бы у меня уже кровью харкал, умник!

Машина тронулась с места вперёд. Пашка хотела, было, крикнуть вслед что-нибудь обидное, однако человек не уехал, а просто освободил пешеходный переход. Затем вышел из машины, аккуратно прикрыв дверь. «Программист» был высокий, довольно худощавый — наверное, даже Сумчик был шире его в плечах. Он подошёл вплотную к Пашке, сказав:

— Повтори.

К Лысой не нужно было лезть за словом в карман, и если этот придурок подумал, что, выйдя из машины, он её напугает, то серьёзно просчитался. Набрав побольше воздуха в грудь, Пашка разразилась громким — на всю улицу! — потоком настолько отборного мата, что, если бы крепость выражений измерялась в метрах в секунду — наглеца бы давно сдуло с места. Казалось, даже Заяц на руках стал отходить от наркоза немного активнее. Пашка умудрилась задеть и его самого, и его родословную, и его машину, и замахнулась, было, на его отца, когда хлёсткая и сильная пощёчина привела её в чувство.

Человек, казалось, и мускулом не шевельнул — но было больно. Пашка с изумлением смотрела на него, а затем злость разобрала её окончательно. Сжав кота на руках покрепче, она хотела пнуть «программиста» в промежность, как недавно сделала с издевавшимся над котом Клоуном, но тот как-то развернулся и поймал её ногу. Хватка была крепкой — Пашка поняла, что находится в опасном положении. Пыталась выдернуть ногу, но тщетно: человек держал её, кажется, даже не напрягаясь.

— А ну отпусти, сука! — крикнула она угрожающе. В таком положении приходилось ещё и контролировать руки, чтобы не сжимать кота слишком сильно. Он, впрочем, уже испытывал, должно быть, некоторые неудобства.

— Извинись, тогда отпущу.

— Пошёл ты.

В следующий момент из-за короткого рывка Лысая потеряла равновесие и ударилась о каменную кладку затылком. Упала на спину: Заяц был в безопасности. Из глаз брызнули слёзы боли — гравитация не пощадила бритый череп.

— На хер иди, мудак!!! — крикнула она в спину уходящему человеку. — Сука! Падаль ты гнойная!..

Но тот больше не оборачивался: сел в машину, окинул лежащую на земле Пашку прощальным взглядом, закрыл стекло и поехал прочь. Напоследок — наверняка в качестве унижения — даже издал короткую серию гудков, от чего Пашка только ещё больше разозлилась.

Всю дорогу до дома она думала: если ещё раз повезёт встретить эту сволочь, уже со свободными руками — то я не успокоюсь, пока не отмудохаю его хорошенько.

Голова сильно ныла.

Пашка не знала, в какой момент она стала такой: внутри неё словно помещались огромные запасы сжатого газа, от единой искры способные вспыхнуть ярким пламенем, и пламя это было её яростью. Злоба, выжигающая Лысую изнутри, вспыхивала за секунды — и за секунды исчезала, как не было, а вот последствия, к сожалению, никуда не девались. Пока что это не приносило особого вреда, а потому Пашка не особо беспокоилась о том, чтобы найти способ эту злобу сдерживать. Но она понимала, что однажды это может сыграть с ней злую шутку.

— Ну чё, Заяц, всё нормально? — спросила она, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, хотя лицо «программиста» то и дело всплывало в сознании. — Ну и хорошо. Скоро придём, я тебя накормлю чем-нибудь. Недолго осталось. Больше тебя никто не обидит.

Около дома она неожиданно встретила присевшего на лавочку Дмитрия Палыча — того самого бомжа, который сегодня стрельнул у неё последнюю сигарету. Одетый в свою вечную зелёную пыльную куртку необъятных размеров (удивительно, как ему в ней не жарко таким погожим днём), Палыч не заметил подошедшей Пашки: он держал в руках раскрытую потрёпанную книгу и говорил стоящему перед ним голубю, чё, мол, докопался, увалень.

Злоба на неизвестного мудака как-то сразу отошла на второй план: Пашка была не из тех, кто срывает на невинных своё плохое настроение. К тому же, Палыч всегда был к ней добр, так что она попыталась быть приветливой.

— Всё сидишь, Палыч?

В этом дворе она была одной из немногих, кто общался с ним, и при этом не обладал внушительными синяками под глазами и заплетающимся языком. Плевать, что Палыч имел привычку разговаривать с голубями. У каждого, считала Пашка, свои птицы в голове… просто некоторые зачастую путают их с тараканами. Это, кстати, было её основное жизненное кредо, и когда Лысая встречала человека со странностями, она мысленно для себя произносила: у каждого свои птицы в голове. Возможно, это звучало слишком романтично и ванильно — но самой Пашке нравилось.

— Приветствую, — ответил Палыч, поднимая в салюте широкую ладонь. — Вот, беседуем.

— Я уж вижу. Чё, «Вольтера»-то дочитал?

— Про Задига дочитываю, — радостно улыбнулся Палыч ртом, в котором не доставало нескольких зубов. «Само очарование», — подумала Пашка не то, чтобы всерьёз, но и без неприязни.

— А я вот кота домой несу, — сказала она, показав бомжу спящего на руках Зайца. — Какие-то уроды ему лапы поломали.

Палыч покивал.

— А ить знаешь, если бы не поломали, — сказал он с заметной ноткой почти что мудрого ехидства, — то ты б его и не подобрала.

— Ты это к чему? — удивилась Пашка, подняв брови.

Палыч вместо ответа похлопал по странице книги, которую держал в руках.

— Всё к лучшему, пишет вот… мужик…

— Аааа.

Кажется, Палыч всерьёз проникся Вольтером и его жизненными взглядами. Пашка ухмыльнулась.

— Ну молодец.

Краем глаза она заметила идущих в нескольких метрах от них троих одноклассниц. Все в красивых глаженных юбочках и рубашках, с шикарными волосами, распущенными или заплетёнными в хвостики; двое из них посматривали на Пашку с ехидными усмешками (школу прогуливает и с бомжами общается), а третья уткнулась в телефон, не разбирая перед собой дороги. Недолго думая, Пашка выбросила вверх руку с вытянутым вверх средним пальцем, единым жестом адресуя в сторону одноклассниц всё, что о них думает. Те прыснули и скрылись за углом.

Палыч, кажется, ничего не заметил: вернулся к голубю, который уже взлетел на скамейку, с интересом покачивая шеей.

— Ладно… Пойду я, — вздохнула Пашка невесело. — Давай, Палыч, общайтесь тут.

— Лечи давай своего кота, — прочамкал ей вслед бомж, а потом зачем-то процитировал: — «Всё к лучшему в этом лучшем из миров»…

Палыч появился у них на районе ещё давно, когда Пашка была совсем маленькой. Он возник будто бы из ниоткуда, пытался торговать какой-то самодельной одеждой, соорудив себе из досок стойку и крышу над головой. Несколько раз из-за визитов полицейских перебирался с места на место, пока однажды при таинственных обстоятельствах не лишился всего товара разом. С тех пор сделался бомжом и обитал по району, появляясь то тут, то там. Где-то находил денег на еду, но на порядочное жильё денег собрать не мог, а к себе никто не брал. Даже в автобусы его не пускали из-за внешнего вида: кондукторы чуть ли не с презрением выгоняли его из салонов, и часто торопили водителей, чтобы те побыстрее захлопнули двери, когда он подходил. Так Палыч и обретался на улицах, постепенно спился вместе с другими бомжами, ходил, собирал бутылки, стрелял сигареты у прохожих, и разговаривал с голубями. Пашка прекрасно помнила, как в детстве она однажды спросила у матери:

— Ма-ам, а почему дяденька только с голубями разговаривает, а с людьми нет?

— Так люди его обижают. Вот он голубям и жалуется, — пожала та плечами, и в тот момент Пашке стало очень жаль Палыча. Правда, в тот момент она ещё не знала, как его зовут. С тех пор она старалась, насколько это было возможно, быть к нему добрее: один раз, когда никто не видел, купила ему бутерброд из автомата в ближайшем ДК.

Палыч улыбнулся и поблагодарил.

Пашка точно знала, что родители не разделили бы её желания быть добрее к бездомному, как не разделяли очень многих её желаний. Так, например, когда она сказала, что хочет стать актрисой, ей ответили железным «нет»: пришлось передумать и утаить желание в себе.

«Странно это, — думала Пашка иногда. — Нам так часто вдалбливают в головы, чтобы мы были добрее к ближним, на уровне школы, кино, мультфильмов, книг, воспитания, каких-то чудесных примеров, однако бомжи, да и просто те, кто нам не нравятся, будто бы исключаются из этой системы ценностей. Ты выходишь на улицу, видишь отношение к ним и подсознательно переписываешь уже принятое тобой правило, чтобы оно звучало как „будь добр к ближнему, если он моется хотя бы раз в несколько дней“. А потом это переносится на курьеров, официантов, студентов, рабочих, и постепенно человек решает, что должен быть добр к тому, кто равен ему или же выше его — а собственную планку он в этот момент уже задирает гораздо выше собственного подбородка…»

4.

Дома никого не было.

Стоило Пашке открыть дверь, как Ладан, большой мохнатый пёс нежно-коричневого окраса, начал радостно прыгать на задних лапах, радуясь, что хоть кто-то украсил его день. Кота на руках хозяйки он тоже заметил, и стал прыгать усерднее, чтобы задеть его носом. Ладан так искренне ей радовался, что все плохие мысли разом сошли на нет: Пашке тут же захотелось всё бросить и затискать пса в объятиях, пусть даже после этого она вся будет в его шерсти. Но сейчас были дела поважнее: разувшись и заперев за собой дверь, она поспешно прошла в комнату, бережно неся на руках Зайца. Ладан радостно побежал за ней, стуча по паркету лапами, как гигантский хомяк.

Ладан был очень умный пёс, а потому Пашка не боялась, что он обидит раненного Зайца. Ветеринар сказал положить кота так, чтобы нос был открыт, иначе тот мог задохнуться после наркоза, и Лысая последовала его совету: положила несчастного кота на собственную (заправленную, конечно же, не ей) кровать, погладила и оставила отходить. Ладан тут же стал серьёзным: сел на пол, морду положил на кровать и принялся смотреть на зверушку, которую принесла его хозяйка. А та тем временем наконец-то освободила руки и царственным взглядом оглядела собственные — небольшие, пока что — владения.

Комната её действительно была небольшой, зато максимально уютной и, как она сама всегда себе говорила, максимально пашкинской. В комнате Лысой, прямо как в старой дурной загадке, было два стула. Один из них был погребён под одеждой, никогда не встречавшейся со шкафом, а второй стоял возле компьютера. Позади и над плохоньким чёрным монитором висела пожелтевшая от старости, и от того особенно любимая Лысой, мореходная карта, доставшаяся их семье от какого-то далёкого предка. Конечно, это могла быть просто подделка — но, стоит признать, что весьма искусно сделанная и, что называется, атмосферная. По краям от карты висели наспех сплетённые «ловцы снов» да всяческие бумажные заметки: изредка Пашка искала места для подработки. Жаль работодатели в последнее время были привередливые, и говорили, что лысые девушки им не подходят.

Стол из чёрного — когда-то — дерева был завален тетрадями и учебниками, что скорее просто создавало видимость, что Пашка усердно учится, чем было тому свидетельством. Клавиатура покрылась пылью и крошками, а урна под столом была уже переполнена: пора было выносить мусор. Всюду по комнате валялась одежда: Пашка удивлялась порой, как её может быть так много, если половину она вообще не носит.

Только сейчас она почувствовала, как гудит у неё голова. И не только от жёсткого удара о брусчатку затылком, да от еле заметного жжения татуировки: Пашка всё чаще замечала, что после школы голова начинает болеть от напряжения, поэтому изредка на последние уроки забивала. Тяжело выдохнув, она переоделась в домашнее, села на колени рядом с Ладаном, до сих пор сторожившим Зайца, и уткнулась лицом в его шерсть. Плевать, что негигиенично, зато успокаивает. Пёс понимающе засопел, и Пашка хорошенько его обняла, прижав к себе. Затем забралась на кровать, стараясь не потревожить Зайца, уткнулась носом в стену и, закрыв глаза, уснула.

Ей снилось, как она шагает по краю какой-то крыши, и по левую руку далеко внизу — оживлённый проспект. Над городом висит ночь, тёмные голубые облака бегут по небу с какой-то сюрреалистической скоростью, а впереди, в нескольких метрах от неё стоит Марья. Пашка на мгновение радуется: сколько они не виделись — а она нисколько не изменилась! И ускоряет шаг, хотя делать это опасно. И страшно упасть, и хочется поскорее дойти до неё.

Марья одета в свою белую лёгкую ветровку да старые джинсы. У неё густые тёмные, вьющиеся волосы до плеч, круглое улыбчивое лицо и почти что детские глаза. Такой Пашка её помнит. Но сейчас Марья не улыбается: смотрит куда-то перед собой пустыми глазами.

До неё остаётся совсем чуть-чуть, и Пашка начинает напевать их с ней любимую песню из детского мультика. Будто бы со стороны слышит свой голос. Она никогда не умела петь, но сейчас у неё получается на удивление хорошо.

Марья поворачивает голову и смотрит на неё недобро.

— Ну чё, Лысая? — спрашивает она не своим голосом, и Пашку пробирает дрожь. Марья хватает её за ногу, точно как тот незнакомец сегодня, и рывком сбрасывает с крыши. Пашка летит вниз, чувствуя, как неотвратимо падает…

Пашка резко выдохнула, открыв глаза. Осознала, что это был сон, и что рядом по-прежнему лежит Заяц: открыл глаза и смотрит перед собой. Глаза у него были ясно-голубые с чёрными крапинками. И как вообще можно обижать это чудо?

Сон не отпускал, наваливаясь неприятной тяжестью. Напомнили о себе и синяк, и татуировка. Лысая поморщилась, приходя в себя, и потёрла глаза. Потянулась за телефоном в кармане. Почти семь! Вот чего стоит сбитый в хлам режим.

С кухни доносились звуки готовки: мать, видимо, вернулась. Что ж, разборки по поводу татуировки и принесённого домой кота были неотвратимы. Интересно, в каком сейчас мать настроении, подумала Пашка, лёжа на спине.

Нет, в таком состоянии объясняться с ней точно не стоит. Лысая сейчас не в состоянии была подобрать нужных слов, чтобы пояснить все свои косяки, вместе взятые, да ещё и выбирать выражения в разговоре с матерью. В целом они с ней были в неплохих отношениях, однако иногда между ними будто пробегала кошка и ссора могла вспыхнуть из-за чего угодно, а инициатором зачастую могли быть обе стороны. Отец старался соблюдать нейтралитет в этих войнах, однако волей-неволей придерживался точки зрения матери — и очень часто это создавало существенный перевес в родительскую сторону.

Пашка тяжело вздохнула, погладив Зайца. Тот что-то ей мрлыкнул — именно такое слово она когда-то давно придумала для кошек. То есть, мурлыкать или мурчать — это издавать долгий, приятный и тихий урчащий звук, но иногда кошки просто открывают рот и издают короткое и удовлетворительное «мрл», и замолкают.

— Оживаешь потихоньку, — сказала коту Лысая. — Какое-то время придётся тебе полежать… Я спрошу у Кира, может, ходунки какие есть. Хотя денег, наверно, стоят.

Зевнув, Пашка поднялась. Почувствовала, что к разговору с матерью в данный момент точно не готова, и включила компьютер.

Сетевой общий диалог с идиотским названием «10ATHEBEST» снова насчитывал около сотни непрочитанных сообщений, в суть которых Пашка даже не пыталась вникнуть, а вот её почта по-прежнему была пуста. Письмо от Марьи так и не пришло — но Лысая всё равно каждый вечер надеялась его увидеть, открывая почтовый ящик.

Она написала Киру, который был в сети: спросила про ходунки или что-то вроде этого. Недолгие поиски дали свои плоды: ходунки для передних лап выглядели как небольшой бандаж с двумя колёсами под размер животного. Можно было, конечно, купить, но что-то подсказывало Пашке, что среди её знакомых точно найдутся те, кто сможет сделать такую «коляску» собственноручно — и совершенно бесплатно…

Дверь в комнату открылась, Пашка заметила это краем глаза. На пороге возникла мать: среднего возраста женщина с хорошо сохранившейся фигурой, дома всегда предпочитавшая носить футболку да лёгкие рваные джинсы — броская мода времён её юности, которая наверняка когда-то добавила пару седых волос её же родителям.

Она опёрлась плечом на дверь и скрестила руки: прекрасно знала, что Пашка её видит.

— Ну и как это называется? — спросила она тихо. С таких голосов всегда начинались бури.

Пашка медленно повернулась к ней: пока что она не должна была заметить…

— Где ты взяла деньги на тату? — ледяным голосом спросила мать.

«Главное — держать себя спокойно».

— Мастер — мой друг, — сказала Пашка прямо и честно. — Это для него практика.

— Больше ничего не придумала?! — голос пошёл на повышение. — Ты знаешь, как это вредно для кожи?! Ты ещё недостаточно себя изуродовала?!

Кольнуло обидой — но Пашка стерпела, стиснув зубы.

— Мам, я бы не стала, если бы мне это не нравилось.

— А тебе разонравится! Ты понимаешь, что её больше не смыть?! И что вообще надпись значит?! — мать явно несло вперёд. — Паш, ты была такая красивая, ну зачем тебе это было нужно?! Ну ладно, побрилась — волосы отрастут, но татуировка это же на всю жизнь!!!

— Я сделала это, потому что мне. Так. Хочется.

— Мне тоже много что хочется!!! Давай я тоже побреюсь налысо! Это, — она указала на лежащего на кровати Зайца, — что такое?!

— Это кот, мам, ему какие-то сволочи…

— Повыражайся ещё при матери!

— …лапы переломали, он сейчас ходить не сможет…

— И что?! Теперь любую шавку домой тащить?! Я его выкидываю, — решительно сказала она, подходя к коту.

Секунды не прошло — Пашка взлетела, встав между матерью и Зайцем.

— Мам, не надо, он ходить не может!

— Отдавай его в приют, я за ним дерьмо убирать не собираюсь! Ты за псом этим ухаживать не в состоянии, а ещё всяких вшивых…

— ХВАТИТ!!! — зло выкрикнула Пашка, топнув ногой так сильно, что люстра задрожала. Наступила звенящая тишина. Обида накалилась до предела. Ладно она, злобу матери на тату Лысая ещё могла понять, но несчастный Заяц был совершенно ни при чём, и отдавать его в приют, где на лечение и заботу обычно клали гигантский болт, она точно не хотела. Как не хотела и доводить до слёз мать — которая, кажется, была к тому близка.

— Мам, — тихо сказала Пашка в спину. — Мам, извини. Я не хотела.

— Чтобы к вечеру кота здесь не было, — дрожащим голосом произнесла мать перед тем, как оглушительно хлопнуть дверью.

1.

Над городом медленно сгущался прохладный вечер.

Пашка, сидящая на скамье около подъезда, закуталась в привычную кожанку, придерживала Зайца, который, отойдя после наркоза, как и следовало ожидать, обмочил кровать, а затем стал негромко скулить — был голоден. Старательно избегая встреч с матерью, Пашка напоила его молоком, а затем, прихватив с собой, исчезла из квартиры, оставаться в которой не было никакого желания. Ладан был расстроен, наблюдая за всем происходящим: этот мудрый пёс очень не любил ссор.

— Ну тихо, — успокаивала Пашка кота, который мучительно старался куда-то двигаться. — Тихо, Заяц. Лежи. Нельзя тебе ходить.

Домофон запищал, дверь открылась. На крыльцо вышагнула бабка: толстая, низкорослая, но спину держащая гордо, словно все вокруг были ей чем-то обязаны. Пашкина соседка снизу, Анна Константиновна Хрыч (да, именно такая у неё была фамилия) ненавидела Лысую, пожалуй, больше всех остальных. Дело в том, что когда Пашка только-только побрилась, простодушная Хрыч подумала, что девушка неизлечимо больна, и растрепала всем старухам, что, мол, помрёт деваха скоро. Шло время, померло несколько старух, а Лысая всё с этим не спешила. В конце концов пенсионерки плюнули, сказав Хрыч, что она всё напутала, и перестали ей верить.

Славно бы было, если бы этим всё закончилось, но «неизлечимую болезнь» сменила шизофрения. Кто-то — может, Хрыч, а может её таинственный последователь — распространил слух, что Пашка просто больная на голову и из-за этого, мол, её побрили. Неизвестно, кто как к этому отнёсся, однако Хрыч с особым остервенением продвигала среди своих эту информацию. Было бы даже смешно, если бы со временем порядком не подзадолбало: старуха была не сумасшедшей, а очень даже в своём уме, и Лысую ненавидела искренне, всем сердцем. Стоило им где-то встретиться, как пенсионерка тут же недобро косилась, придиралась к любой мелочи, и ворчала, что, мол, пора тебя в психушку сдать, бешеная. И ничего не помогало: ни колкости, ни открытая грубость, ни едкая ирония, даже вежливые приветствия вообще ничего не меняли. Хрыч будто бы была запрограммирована ненавидеть Лысую, и ничего поделать с этим было нельзя.

— Опять ты тут сидишь, паршивка, — завела она привычную пластинку, хотя не так уж часто Пашка и сидела на этой скамейке. — Ещё и кота какого-то драного принесла, совсем сдуру сбрендила…

— И вам добрый вечер, Анна Константиновна, чтоб вы сдохли…

— Чаго ты сказала?!

— Погода, говорю, хорошая… — отмахнулась Лысая невесело.

Что-то зло бормоча про былые годы, уважение к старшим и порку ремнём, Хрыч проковыляла мимо неё. Куда её, интересно, понесло? По телевизору в такое время обычно как раз все бабские сериалы…

— Куда ж тебя пристроить… — задумчиво проговорила Лысая, погладив Зайца. Тот что-то снова мрлыкнул, подставив голову под её ладонь. — Может, Лизку́́…

Лиза Савичева, она же Лизок, носила также кличку Рыжая, однако Пашка называть её так отказывалась из принципа — можно понять, почему. Лизок была самой младшей среди них, как раз того возраста, когда родители и школа особенно усердно настаивают не ввязываться в плохие компании, а дети особенно усердно ввязываются. Лизок не была исключением: по уши влюбившись в Кира — пока что безответно — она начала курить, носить броскую одежду, не имеющую никакого отношения к школьной форме, а на вписках выпивала, как не в себя. Всё это делалось, чтобы завладеть вниманием Кира, чтобы он признал её равной. Пашка видела все её усердные попытки невооружённым глазом, вот только сам Кир то ли умело игнорировал их, то ли просто не замечал.

Неизвестно, какие отношения у четырнадцатилетней Лизы были с родителями, но Пашка рискнула ей позвонить. Лизок взяла трубку, как обычно помолчав секунды три. Для Лысой всегда оставалось загадкой, что же происходит в эти несколько мгновений тишины, между длинными гудками и её голосом.

— Привет, Паш, — Лизок была одной из немногих, кто её так называл. — Ты тоже идёшь?

— Куда? — не поняла Пашка.

— Ко мне… Тебя что, не позвали? У меня родаки свалили, Кир хотел прийти, Сумчик тоже. Говнарь не отвечает пока, но Кир сказал, он бухла всем купит…

— Хера себе! — в сердцах удивилась Пашка. — А меня чё не позвали-то?!

— Я не знаю… А ты что звонила-то?

— Ааа, точно… Слушай, Лизок, у меня тут котяра нарисовался. Послушный, хороший, один хер — лапы передние поломаны, пока всё срастётся, ходить сможет только на коляске. Ты не можешь его себе взять? У меня маман как с катушек слетела, говорит, не потерплю…

Лизок помолчала какое-то время, видимо, раздумывая.

— Паш, я взять не смогу, у меня мамка тоже строгая в этом плане. Но знаешь, ты можешь его бабке моей отнести. Сойдёт?

— Да, очень даже! — обрадовалась Пашка. — А что, бабка как, не очень старая? Ей не в тягость?

— Да не, не парься. Ей наоборот скучно одной, а кошек она любит. Дворовых постоянно подкармливает. Ну как тебе такое?

— Диктуй адрес, мы с Зайцем выезжаем.

…Перед тем, как повесить трубку, Лизок обещала позвонить бабке, Маргарите Семёновне, и предупредить её о визите, так что Пашка, придя к её дому и найдя нужный подъезд, спокойно позвонила в домофон. Электронный замок запищал без вопросов — кажется, бабка в этот вечер никого не ждала. Пашка уже собиралась войти, но навстречу ей вышел со сжатым в руках пакетом невысокий худой мальчик в белой футболке и шортах. Глаза из-под очков в чёрной оправе смотрели прямо и пронзительно, тут же кое о чём напомнив. Миновав его, Пашка сердито подумала: «Вот повезло же именно сейчас его встретить».

Пешком поднимаясь на пятый этаж сквозь прибранные, никем не расписанные лестничные пролёты, Лысая вспоминала недавние события: она и не подозревала, что встреченный ей мальчик живёт именно здесь.

Пару месяцев назад во дворе возле этого самого дома Кир и Сумчик «стопанули» школьника, попросив у него «позвонить» — время от времени они этим промышляли, продавая якобы потерянные телефоны за неплохие деньги. Телефона школьник, само собой, лишился, и на этом бы всё кончилось… Вот только у бедолаги был брат: тоже носящий очки, однако рослый, крепкий, как скала, занимающийся боксом. Решив вернуть братишке телефон, он с лёгкостью нашёл Кира с Сумчиком на том же месте и хорошенько поработал над их лицами. Телефон вернул. Но Кир — натура мстительная, унижения он не забыл и однажды, вооружившись куском арматуры, подкараулил идущего домой боксёра; налетел сзади и хорошенько взгрел по затылку. И взгрел довольно сильно — соседский мужик нашёл парня, валяющегося в луже крови, и вызвал «скорую». Кир к тому времени уже успел смыться, так что никто ничего не видел. Об этом случае даже написала местная небольшая газетка: парень был госпитализирован в тяжёлом состоянии.

Лысая никогда особо не выступала против способов «досуга» Кира вроде отжимания у кого-то телефонов — пусть себе развлекается, как хочет, не её дела. Но в этом случае всё зашло слишком далеко, о чём она и высказалась при первой встрече.

— Да ладно, чё ты, — отмахнулся Кир мрачно. — Чё теперь поделаешь. Я не знал, что… так будет. Просто хотел пиздануть хорошенько, чтобы своё место, гнида, знал.

Вышедший из подъезда мальчик был похож на своего брата, фотографию которого так же публиковали в газете, как две капли воды, так что Лысая даже не сомневалась в их родстве. Душу тут же загрызли непонятные кошки, которых Пашка принялась стремительно отгонять: мне своих хватает, одну вон, бабке несу.

«К тому же, я тут вообще не при чём, это всё Кир, — говорила она себе. — А он говорил, что не специально так сильно врезал. Да нормально всё с этим спортсменом, жить будет…»

Но на душе было неспокойно.

Звонок в квартиру бабки был как птичья трель. Пару раз нажав, Пашка оставила кнопку в покое. За дверью с древним, как СССР, почтовым ящиком раздались шаги.

— Кто там?

— Здравствуйте, это подруга Лизы, она должна была позвонить, — сказала Пашка как можно более дружелюбно, а про себя подумала: «лишь бы не оказалась как Хрыч».

…Бабушка открыла дверь. Перед Пашкой предстала очень симпатичная полноватая старушка с седыми кудрями, со смеющимися глазами за стёклами круглых очков, в светлой шали, накинутой на плечи, да домашнем платье.

— Здравствуй, — поздоровалась Маргарита Семёновна. — Ты Паша, да?

Она опустила глаза, посмотрев на Зайца.

— Ой кто это у нас тут такой хороший, — не задавая лишних вопросов, она аккуратно взяла его с рук Лысой к себе.

Некоторые люди, разговаривая с животными, любили сюсюкать, делая губы уточкой; другие же — и им Пашка отдавала своё молчаливое предпочтение — просто понижали голос, говоря ласково, как с ребёнком. Данная бабушка относилась к последним, так что Лысая поняла: Заяц точно попал в хорошие руки.

— Ну что у тебя с лапками-то, хороший?

— Его хулиганы мучили, — просто сказала Пашка. — Мы его к ветеринару сводили. Лапки заживут спустя время, но мне его родители держать запрещают… Извините, если что.

— Да ничего, — тепло улыбнулась бабушка. — Я позабочусь. Хорошая вы девушка, раз такое чудо спасли. Его зовут как-нибудь?

— Да, я… Ну, пока домой несла, назвала его Заяц. Пока что так.

— Зайчик! Ну вот и хорошо! — старушка так искренне обрадовалась, тиская кота, что Пашка даже немного растрогалась.

Немного помолчали: Лысая поняла, что пора уходить.

— Ну, всего доброго… Спасибо вам.

— Давай-давай, тебе тоже, милая, спасибо. Ты, я вижу, хорошая девочка, позаботься там о Лизоньке, хорошо?

Сердце Пашки ёкнуло — но та выдавила из себя подобие улыбки.

— Х-хорошо, конечно…

Улыбнувшись на прощание, бабушка закрыла дверь. Холодным эхом защёлкали замки. Лысая, сунув руки в карманы, стала спускаться, раздумывая, куда пойти дальше. Ответ пришёл сам собой: если ребята собираются вписаться у Лизка, то ей сам бог велел пойти и присоединиться к ним. Заодно и дома ночевать не придётся.

На выходе из подъезда она опять встретила того мальчика: он возвращался домой с полным пакетом продуктов. Когда он прошёл мимо, Пашка обернулась и посмотрела ему в спину. Ей хотелось что-то сказать, хоть словом, хоть жестом извиниться за всё, что ему пришлось пережить, и во что она не вмешалась: не могла и не имела права.

— Пацан, — позвала она.

Парень молча обернулся. В свете подъездных ламп сверкнул очками.

Поняв, что должна хоть что-то сказать, Пашка поспешно выдала:

— Извини, ладно?

— За что? — не понял тот.

Осознав, что вышло очень глупо, Лысая махнула рукой, молча развернулась и вышла из подъезда.

2.

Когда она добралась до девятиэтажки, где жила Лизок, уже порядочно стемнело. Отправив матери сообщение, что переночует у подруги, Пашка поспешно поставила телефон на беззвучный режим, предчувствуя, что возможны звонки с многочисленными протестами. Ничего, пусть отойдёт от их ссоры, а уже потом они поговорят, и Лысая «пояснит все за косяки».

Пашка позвонила в дверь, и Лизок очень скоро ей открыла: немного полноватая, одетая в чёрную футболку и рваные колготки, она обняла подругу, ещё не успевшую разуться.

— Проходи, там уже все. Говнарь пивка закупил.

— Эхаааа, здаароваа!!! — громогласно поприветствовала компанию Пашка, входя в светлую гостиную. Кир, Сумчик и Говнарь уже были здесь, только Простынь где-то задерживался. При беглом осмотре Пашка заметила пустую бутылку возле батареи: ребята времени зря не теряли.

— О, Лысая! — удивился Кир, приподнимая в её честь открытую бутылку. — А чё, я думал, ты кота там лечишь, все дела.

— Да куда там, — отмахнулась Пашка, потирая кулаки. — Мамаша выгнала к херам, посрались с ней. Я Лизкиной бабке его отдала, она у неё нормальная вроде.

— Ага, нормальная, — скривила лицо Лизок, появившаяся сзади: закрывала дверь. — Ты с ней не жила, заёбывает конкретно. Кошек любит, а людей терпеть не может…

«Я точно в верную квартиру позвонила?» — подумала Пашка, вспомнив доброжелательную старушку, принявшую к себе Зайца. Кроме того, её последние слова про заботу о Лизке… не было похоже, будто она действительно скрытый социопат.

 — А чё, Простынь-то придёт, не? — спросил Кир у Говнаря.

Тот пожал плечами.

— Должен.

Говнарь и Простынь постоянно ходили вместе, и, несмотря на видимые сильные различия, хорошо между собой ладили. Лысая всегда удивлялась, почему этих двоих вообще тянуло друг к другу. Говнарь, он же Антон Чёрный, был широкоплечим и низкорослым, слегка полноватым подростком, пытался отращивать бороду, но пока что у него плохо выходило. Увлекался фотографией и выпивкой, много матерился, взгляды на многие вещи имел суровые. Если он про что-то не говорил «говно» — с этим можно было иметь дело (собственно, благодаря этому и родилась его неблагозвучная кличка). В то время как Простынь — он же Саня Простынёв — был полной его противоположностью: худой, высокий, вежливый, немного грустный, пока не выпьет, но всё равно свой. И эти двое были совершенно неразлучны! Очень часто они для вида сыпали друг на друга оскорблениями, однако это было что-то вроде игры в теннис: никто из них всерьёз не обижался, хотя не знающий человек мог бы подумать, что они серьёзно друг на друга злы. То, что Говнарь с Простынем неразлучны, было для всех здесь так же очевидно, как-то, что небо сверху, а Пашка лысая.

Простынь явился через полчаса, запыхавшийся, но счастливый, что добрался. К его приходу Кир выпил достаточно для того, чтобы заплетался язык, но ещё не совсем достаточно, чтобы подкашивались ноги. Румянцем залилась и Лизок, да и Лысая заметила, что уж очень смешные у Говнаря порой шутки, даже если он не шутит совсем. Как бы то ни было, Простынь встретили с распростёртыми объятиями, и даже откупорили ему бутылку водки. Простынь хоть и казался хлюпиком, но пить всегда предпочитал из горла, из-за чего снискал немалое уважение Кира.

…В целом, эта ночь, склеенная потом Пашкой из обрывков воспоминаний, была довольно странной. Они спели пару песен под гитару (Лизок хорошо играла), случайно выломали задвижную дверь шкафа-купе, нарисовали член на лбу вырубившегося Кира, а когда он проснулся, то стал с криками гоняться за Простынем по всей квартире, опрокинул кухонный стол и в конце концов запер его в шкафу. Лысая хохотала вместе со всеми, когда Кир закинул сопротивляющегося Говнаря на спину, и, что-то матерясь в сторону Гарри Поттера, врезался в стену, кубарем повалившись на пол. Говнарь ругался вслед, причём ещё ядрёнее. А дальше — как в тумане. Пашка ничего не могла вспомнить.

В следующий момент они сидят на балконе, прижавшись спинами к стене, а плечами друг к другу. Лысая понимает, что пришли вызванные соседями менты — больно громко они шумели. Сверху сквозь ветви клёнов светила луна, рядом были Кир и Говнарь, в квартире Лизок клятвенно заверяла полицейских, что всё хорошо и… и что могло быть лучше? Пашка блаженно улыбалась, но затем поняла, что вообще не помнит, что привело к тому, что они спрятались на балконе.

— О, коньяк есть, — прошептал Кир, показывая друзьям бутылку. — Лысая, хочешь?

Пашка с удовольствием хлебнула. Коньяк был крепкий и вкусный. В голове — шаром покати, а на сердце так хорошо, как будто все беды разом ушли.

…Лицо щекотно: по нему елозят чьи-то пальцы. Лысая, смеясь, ударяет кого-то наотмашь: а ну не лезь!..

Полуголый Кир, пьяный вдребезги, стоит с пустой бутылкой посреди тёмной комнаты.

— Друзья мои, — заплетающимся языком говорит он, и Пашка понимает, что надо выпить. Шарит в темноте, но ничего не находит, кроме руки Лизка — и, посмеиваясь, сжимает её. Рука горячая и мягкая. — Друзья… м-мои! Давайте выпьем, чтобы…

Он икает, и Лысая от души смеётся: чёрт, как забавно он это делает! Смех вырывается из её груди, а Кир продолжает говорить свой незамысловатый тост:

— Давайте выпьем, чтобы нам… и дальше было… насрать!.. — еле договаривает Кир и разбивает бутылку об пол, ни капли не выпив. Всюду летят осколки.

— Мне насрать, что будет, пацаны и… и Лысая, — говорит он, еле ворочая языком. — Потому что может быть, мы с… ик!.. — Лысая опять смеётся, падая на спину. — Сдохнем мы может завтра! И мне! Похер! Похер!!! На всё!!! — кричит он так громко, словно старается перекричать собственные мысли.

Лысая смеётся так, будто никогда не слышала ничего смешнее этого незамысловатого подобия тоста, но чувствует, каким солёным и мокрым становится лицо. Даже нос закладывает. Она пытается ещё смеяться — не выходит, смех высох у неё на губах, темнота плывёт солёными каплями перед глазами, и Лысая понимает, что плачет, но от чего — не понимает. Всё вокруг неё падает во тьму, и на самом краю, на последнем вздохе Пашка решает, что так даже лучше — потому что там, в темноте, нет ни слёз, ни боли, и она с радостью отдаётся этой тьме.

Пространства в ней нет, но откуда-то сверху доносятся чьи-то крики.

Пашка проснулась первой.

Она обнаружила себя у подножия дивана, окружённой каким-то диким хаосом разбросанной одежды и вещей. В горле сухо, голову слегка давит — но не более. Пашка понимает: похмелья, кажется, нет, или оно не наступило полностью. Вокруг неприятно пахнет.

Говнарь спал за диваном, обнимая бутылку из-под водки: Лысая, не вставая, повернула голову и увидела его сквозь щель между диваном и полом.

Глаза слипались, но она поняла, что если и хочет спать, то точно не здесь. Поднялась на локти и сжала пальцы: что-то помешало. В руках у неё что-то делал смартфон Кира.

Что вообще произошло?

Она повела пальцем, разблокировав экран. Открылось какое-то фото: они пытались сделать групповой снимок, но, кажется, у кого-то изрядно тряслись руки. Пашка улыбнулась, глядя на одну из удачных попыток. В кадре были все; хоть пьяная физиономия Кира и не была эталоном фотогеничности, но благодаря ей фото получалось… будто бы целостным. Сонно улыбаясь, Пашка стала листать дальше.

Вот Лизок, сидя на спинке дивана, играет на гитаре. Кажется, это была «Рюмка водки на столе»… или что-то из Цоя. Последнего Лизок очень любит. Вот они все зачем-то сгрудились в темноте, обнявшись — просто так, по хмельному наитию. Вот лицо искренне смеющегося Говнаря — поистине редкий кадр, нужно сохранять такое в архивы и показывать потомкам. Следующее фото — Простынь положил голову на колени Говнарю и, кажется, тоже смеётся.

Следующим шло видео. Заранее убавив звук до минимума, Пашка подумала, что в нём точно будет какое-то шоу — или короткая фраза «ой, я фото хотел», заканчивающая ролик. Но видео длилось минут десять, что и пробудило в Лысой немалое любопытство. Она начала смотреть.

На видео была Лизок: так же сидела на диване, но гитары уже не было. Она смеялась, а рука оператора тряслась. Дальше к ней подползли с обеих сторон Говнарь и Простынь, и начали то ли щекотать её, то ли ещё что-то. Лизок громко смеялась, пока не поняла, что её крепко держат за предплечья. Подошёл, судя по всему, Кир, кое-как расстегнувший ширинку.

Пашка не смогла смотреть долго: почувствовала, что её тошнит. Поставила видео на паузу, сделала глубокий вдох — и её вырвало на чью-то одежду.

— Что за… — прошептала она, хватаясь за голову, в которой роились сотни вопросов. Как это произошло? Почему она этому не помешала? Чей это такой знакомый голос смеялся за кадром, пока кричащую Лизу насиловали?

Кто всё это снимал?

Голова сильно загудела, но далеко не от выпитого алкоголя. Шёпотом выругавшись, Пашка трясущейся рукой нашла смартфон и поспешно удалила видео.

Осознание, что она сделала это, пришло к ней спустя несколько секунд, и Пашка поняла, что так в любом случае будет лучше. На всякий случай она ещё прошерстила галерею на предмет подобного материала — но все остальные фотографии были типичными пьяными снимками с разных вписок, и их Лысая не стала трогать.

Руки дрожали, сонливость как рукой сняло.

Поднявшись, она оглядела разрушенную гостиную и, стараясь не шуметь, нашла остальных ребят в разных частях квартиры. Кир спал, сидя за кухонным столом — совсем на него не похоже, обычно, напиваясь, он засыпал в более неподходящих местах. Простынь уснул возле унитаза: кажется, спиртное на его желудок подействовало плачевно. Лизок даже умудрилась дойти до своей комнаты, куда пьянка по каким-то причинам не добралась: там она спала под одеялом (!) в своей кровати, переодетая в пижаму. Как она в пьяном виде смогла даже додуматься до того, чтобы переодеться и залезть под одеяло — оставалось неясно. Кажется, несмотря на всё, где-то внутри ей всё же хотелось быть примерной девочкой. Или, может, это Кир всё подстроил? Но он же тоже был в стельку бухой.

«И… неужели… я всё это снимала на его телефон? — подумала Лысая с ужасом. — Это… Это же просто пиздец… Это её крики я слышала тогда? Почему я… ничего не сделала?».

От таких мыслей голова шла кругом.

Пашка пыталась себя успокоить, поспешно покидая квартиру и тихо прикрывая дверь. Есть шанс, что, проснувшись, ни Кир, ни Лизок не вспомнят, что было ночью. Но во-первых, Пашка это точно помнила, и знала, что снятое ей же видео на телефон Кира не было алкогольным бредом. И во-вторых, было ещё кое-что очевидное, что, если очень уж не повезёт, само собой вскроется со временем: Лизок могла и забеременеть. Шанс, конечно, был пятьдесят на пятьдесят, но если это случится… Что будет тогда?

Было раннее утро, с травы на газоне ещё не успела сойти роса.

Выйдя из подъезда, Пашка вдохнула свежий воздух. Попыталась прогнать назойливые мысли из головы: я была пьяна, я не могла себя контролировать, это со всеми случается, я ничего не могла сделать. Стало ещё паршивее, когда в памяти всплыли слова Лизиной бабушки: позаботься, мол, о ней там. Вот и позаботилась, — подумала Лысая с ненавистью к самой себе. От осознания происходящего хотелось выцарапать глаза. Или хотя бы оставить шрамы поглубже — как у Джокера. Пьяный Кир изнасиловал Лизку, а она, Пашка, вместо того, чтобы помешать, снимала это на его же телефон, при этом ещё и хохотала. Как такое вообще могло произойти?!

Почувствовав, что к горлу подступает ком, но уже не от тошноты, а из-за отчаяния, Пашка достала собственный телефон: проверить время, посчитать количество пропущенных от матери и банально отвлечься — хотя бы на секунду.

Часы показывали 05:43. Четыре пропущенных и одно сообщение — от матери: «Надо поговорить». Вздохнув, Пашка посмотрела на вызовы — и вытаращила глаза, чуть не поперхнувшись воздухом. Закрыла пальцами рот, чтобы не закричать: три пропущенных были от матери, однако в три часа ночи ей почему-то звонила Марья.

3.

Даже в то время, когда они ещё были вместе, для того, чтобы Марья звонила Пашке, должно было произойти какое-то невероятное ЧП вроде землетрясения или чьего-то сердечного приступа. Ни того, ни другого ни разу так и не случилось, а потому Лысая и не могла припомнить толком, чтобы Марья хоть раз сама её зачем-то набирала. Они списывались по сети, прибегали друг к другу домой, потому что жили через дорогу, если надо — кричали в окна, но по какой-то причине до телефонных звонков дело никогда не доходило. Стоит сказать, что Лысая пыталась ей звонить — но Марья брала трубку очень редко, потому что постоянно держала телефон на беззвучном.

Что же должно было случиться, чтобы Марья решила позвонить аж из Питера, где наверняка царил дикий роуминг?

«Может, — подумала Лысая с сожалением, — просто случайно набрала, а потом скинула. Вряд ли, вызов бы не отобразился… Что могло произойти?»

Кошки разбушевались, раздирали душу в клочья настолько сильно, что заболело сердце. Поморщившись, Пашка стиснула зубы. Вдохнула носом воздух и побрела домой, едва ли разбирая дорогу.

Больно было от осознания того, что этой ночью Лизу Савичеву изнасиловал парень, в которого она была влюблена, — а Лысая никак этому не помешала. Больно было от того, что пока она веселилась, звонила Марья, — и она не взяла трубку. Марья никогда бы не позвонила от большого счастья, или просто так, значит, что-то точно случилось.

Денег на счету у Пашки было не так много, но…

«Абонент временно недоступен. Попробуйте позвонить позже».

— Кто бы сомневался, — шепнула Лысая, набирая СМС-сообщение.

«Привет, ты звонила? Прости, умоляю, телефон был на беззвучном. Если хочешь, звони в любое время».

Несколько раз перечитав, Пашка поморщилась: выходило слишком сопливо, Марья, если прочтёт, за дуру примет.

«Если надо, позвони ещё раз».

Что-то совсем плохо — как будто они друг другу чужие.

…Они познакомились в школе: Марья была старше её на один класс, но, что называется, со своими птицами в голове. Это их и подружило.

Как-то раз Пашка — в то время ещё Бритая, с причёской «под ноль» — прогуливала злосчастную геометрию, сидя на лестнице. Сидела, пока не заметила, что этажом выше по ступенькам кто-то ходит туда-сюда. Прислушалась: этот кто-то ещё и стихи читал.

Пашка осторожно поднялась, выглянула из-за перил и встретилась глазами с невысокой черноволосой девушкой.

Та ничего ей не сказала и взгляда не отвела. Начала медленно спускаться, на каждую ступеньку произнося по строке или по слогу, как ритм ложился.

— Сегодня сидишь вот, — ступенька, — сердце в железе, — ещё одна, — выгонишь, может быть изругав… В тёмной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав…

— Выбегу, тело в улицу брошу, — в унисон продолжила Лысая негромко, чтобы не сбить незнакомку, вспомнив строки «Лилички» Маяковского, — дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссчечась…

Ступеньки под ногами девушки почти что закончились: осталось три.

— Не надо этого, дорогая моя, хорошая… Давай простимся сейчас, — говорила она, глядя прямо в глаза Пашке, и ту пробирала еле ощутимая приятная дрожь: никто никогда не читал ей стихов, а эта незнакомая чудачка будто бы именно это и делала. Она стояла, выпрямив спину, и нисколько не стеснялась, смотрела на неё с какой-то отчаянной, безумной покорностью, с чуть заметной уверенной улыбкой.

— …И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок над виском не смогу нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

— Хватит, — первой не выдержала Пашка, окончательно смутившись и растерявшись. В то время она ещё не полностью покрылась крепким кожаным панцирем, а потому стих пробирал по сердцу калёным железом. Девушка прекратила читать, хлопнув глазами несколько раз.

— Плохо получилось?

— Нет, что ты… Вышло здорово, правда. И-извини, я… помешала тебе, наверное.

Девушка покачала головой.

— Нисколько. Я стих учу.

— Я уж поняла, только… странно ты учишь.

— У меня такой способ. По строке на ступеньку. Лучше запоминается.

…Так вот Пашка и познакомилась с чудачкой из восьмого «Б», Машкой Вороньиной, которую она всегда звала просто Марьей.

Марья была тихой и странной. Учила стихи, которые в школьной программе ещё не проходили, и превосходно их читала. Здорово пела под гитару — причём не какого-нибудь заезженного Цоя, а очень красивые и мелодичные неизвестные Пашке песни под скандинавский мотив. Умела плести «ловцы снов», и даже научила подругу, так что та сплела себе несколько. Они не были закадычными друзьями: виделись изредка, хоть и жили в домах напротив, почти никогда не гуляли. Но каждый раз, когда встречались, Пашка чувствовала небывалую лёгкость — Марья её будто бы окрыляла. Эта девушка была настолько невесомой, чистой и светлой, что задиристую и грубую Пашку к ней невероятным образом тянуло. Невозможно научить человека быть добрым, однако уже спустя время Лысая поняла, что человек может испытывать потребность научиться этому.

Она не успела: через год после их знакомства Марье пришлось переехать в Питер. И Пашка, только-только переставшая чувствовать себя одинокой, снова осталась одна.

Конечно, она нашла себе компанию друзей, с которыми коротала время, вот только ни с одним из них не получалось дружить так, как получилось с Марьей. И до сих пор она по ней тосковала: с упоением читала каждое её редкое письмо из Петербурга. Но если бы кто-то спросил, хочет ли Пашка, чтобы Марья вернулась — та ответила бы, что нет. Увидев, какой она стала, Марья, хоть и рассеянная, но обычно добрая и прилежная, не захочет больше общаться с ней, в этом Лысая была уверена. Она и сама не стала бы дружить с кем-то вроде себя.

Пашка стояла посреди асфальтовой тропинки, ведущей вдоль дома, и долго смотрела в телефон. Ни одно из набранных ей сообщений не было тем, что она действительно хотела сказать Марье. Она даже напечатала пару строк «Лилички» — но это вышло бы уж совсем глупо, и Пашка поспешно стёрла их.

Тихо выдохнув носом воздух, Лысая напечатала и тут же отправила, не успев передумать, короткое:

«Отъебись».

Лысая часто ненавидела сама себя — но в то утро её ненависть била все рекорды.

4.

Марья больше не звонила и не писала.

Начался июль, и со школой можно было на время распрощаться. Пашка по-прежнему изредка тусовалась с компанией, старательно делая вид, что ничего не произошло. Ничего, как будто бы, и правда не было: все смеялись, вспоминая только забавные моменты вписки, вроде попытки Кира закинуть Говнаря на спину. И Лысая смеялась вместе с ними: бродила по дворам и окрестностям города, молча смотрела, как Кир и Сумчик отжимают мелочь у младшеклассников, подпевала, когда Лизок играла на гитаре, и иногда даже забывала про всё, что случилось той ночью…

Но изредка её грызла тревога: такое случилось и ты ничего не сделала. Пашка всячески оправдывала себя, мол, пьяна была и ни хрена не помню, да и Лизок там веселилась от души, не её проблемы, пусть эти двое сами в своих отношениях разбираются. Не всегда, но чаще всего помогало. Правда, однажды ночью в голову пришла мысль: а сколько из всех пьянок, что у нас были, я ещё дерьма натворила — и забыла начисто?

После этого Лысая всеми правдами и неправдами избегала общих тусовок, где был алкоголь.

Спустя примерно месяц она вспомнила про Зайца, которого отдала бабке Лизы. Тот, наверное, уже выздоровел совсем, так что пора было навестить его. Если он хорошо прижился — Пашка решила, что там его и оставит, бабушка, небось, тоже к нему уже привыкла, ни к чему будет разлучать их.

«Интересно, а она меня вообще помнит?»

Маргарита Семёновна помнила — и по-прежнему улыбалась.

— Здравствуй, девонька! А мы тут чай пьём, хочешь?

— Н-нет, с-спасибо, — отмахнулась Пашка. — Я на Зайца пришла глянуть. Как он, выздоровел?

— Аааа, котик-то! — вспомнила старушка и обернулась, глянув вглубь квартиры. — Зайчик! Ксс-ксс!

В следующий момент Пашка обомлела: к бабке, бодро перекатываясь, подбежал располневший, явно довольный жизнью кот, и потёрся о её ноги. Лапки, видимо, уже совсем зажили.

— Ну иди сюда, мой хороший, — Маргарита Семёновна наклонилась и подняла толстяка на руки. Увидев Пашку, Заяц что-то ей мрлыкнул — кажется, узнал.

— А ты неплохо тут живёшь, — улыбнулась она, протянув руку и погладив его. — Ну, значит, всё хорошо? Он не мешает вам хоть?

— Да какое там мешает, — весело изумилась бабушка. — Мы с ним весело живём. Хороший он, Зайчик, помогает мне по хозяйству.

— Вот и здорово! Спасибо вам большое, что приютили и выходили.

— Да мне-то что! Тебе спасибо, Пашенька…

Когда дверь закрылась, Пашка ещё несколько секунд тупо пялилась в неё, прежде чем развернуться: на её памяти её очень редко называли столь ласковым именем. Тем более неожиданно было услышать это от малознакомой бабушки… Неожиданно, но приятно.

Кто-то спускался по лестнице.

Пашка стала спускаться, и на одной из лестничных клеток невольно взглянула на идущего. Его лицо показалось ей смутно знакомым… а затем, узнав его, Пашка впала в секундный ступор. Это был тот самый «программист», уронивший её на лопатки, когда она несла домой Зайца!!! Загвоздка была лишь в том, что привычная вспышка злости, придающая сил для драки, как-то не спешила появляться. Лысая медлила: желания драться у неё не было, отпускать этого ублюдка с пустыми руками не хотелось тем более.

«Программист», кажется, тоже узнал её. Хоть они и встретились всего раз, внешность у Пашки была запоминающаяся. Сейчас он был одет в белую рубашку и чёрные брюки, а под рукой нёс какую-то папку.

— Ну что, до сих пор дуешься на тот случай? — спросил он прямо. — Ты извини, я тогда погорячился.

— Погорячился? — угрюмо и зло переспросила Лысая. — Да ты меня о брусчатку…

— А ты меня обматерила, так что всё честно, — программист пожал плечами. — Разве ты не сделала бы то же самое с незнакомцем, который наорал на тебя?

«Я б ему ещё и добавила», — невольно подумала Лысая, только затем осознав, что поганец совершенно прав. Поморщилась.

— Предлагаю забыть тот инцидент и начать всё сначала, — человек протянул ей руку. — Олег Истомин, учитель. Очень приятно.

— Ты учитель? — удивилась Пашка, презрительно нахмурившись. — Во дела! Никогда бы не подумала.

Вместо рукопожатия она с размаху хлопнула по его ладони своей — жест вроде «дай пять!», только упрощённый. Истомин удивился, но ничего не сказал.

— А ты?..

— Лысая.

— Это я, как ни странно, уже вижу.

— Кликуха у меня такая, дурень. Погоняло.

— Я предпочитаю называть людей по именам.

— А на хера тебе моё имя сдалось, очкарик?

— Неужели просто его назвать труднее, чем щетиниться, как дикобраз?

Лысая поморщилась, прошла мимо Истомина, едва удержавшись от того, чтобы задеть его плечом, и стала спускаться.

— Паша меня звать. Полное — «Павлена».

Истомин двинулся вслед за ней по лестнице. Пашка чувствовала на себе его взгляд, но игнорировала.

…Неприятности никак не желали оставлять её одну или хотя бы приходить по очереди, а не валиться всей кучей с небольшим интервалом. Выйдя из подъезда, Лысая заметила на другом конце двора странную компанию из трёх человек, один из которых — невысокий паренёк в очках — явно подвергался какому-то давлению, потому что двое зажимали его в угол.

Приглядевшись, Пашка узнала одного из них: это был Ванька Овощ, у которого вся мозговая жидкость уходила в подкожный жир. Парень был невероятных размеров, и при других обстоятельствах точно пошёл бы в сумо.... но пока что подрабатывал гопником.

Пройдя к ним несколько метров, Лысая узнала и парня, которого прессовали: тот самый брат побитого Киром боксёра. Не везло ему на дворовые приключения.

— Э, Овощ, — крикнула она, и Ванька обернулся всем телом: жирная его шея функционировала с большим трудом. — Отстань от него.

— Лысая? — изумился тот. — А чё он, кореш твой или чё? Я вообще, я без проблем, — он повернулся и похлопал паренька по плечу здоровой лапой, — повезло тебе, пацан, на сегодня… Погнали, Вася, отседова…

— И не лезь больше к нему. У него брат боксёр, въебёт тебе, — пригрозила Пашка уходящему Овощу. Тот не обернулся: услышал ли?

Школьник смущённо засопел.

— Откуда ты знаешь?

— А? — не поняла Пашка, повернув голову.

— Про брата моего.

Поняв, что чуть не прокололась, Лысая по-быстрому соврала:

— Да я просто от себя напиздела. Овоща не бойся, он тебя больше не тронет.

— Спасибо.

Кажется, ту нелепую попытку извиниться парень не помнил — либо тогда просто не разглядел хорошенько Лысую. Как бы то ни было, никаких признаков, что он её знает, он не подавал.

Пашка сделала попытку широко улыбнуться — и у неё получилось.

— Я Лысая! Давай лапу.

— Павел, — он неуверенно ответил на рукопожатие.

«Тёзка, надо же».

 — Ладно, бывай, Павел — сказала Пашка, вскинув руку на прощание. — Аккуратнее будь! И брату привет.

— Нет у меня брата, — донеслось ей в спину. — Умер.

Лысая встала как вкопанная.

1.

Нежно-рыжий закат раскинулся над городом на противоположном берегу пруда, спокойного и ровного, как зеркало. Стоящая на коротком мысу Пашка старательно пыталась нарушить его безмятежность: швыряла плоские камешки в воду, пуская блинчики. Её рекорд был три раза — а ведь когда-то в детстве она умела как-то изгаляться так, что камешек отскакивал от воды семь раз, не меньше!

К сожалению, она была не одна.

Истомин, пришедший вслед за ней (сегодня почему-то был не на машине) стоял поодаль, прислонился спиной к дереву и скрестил руки на груди. Пашка чувствовала его присутствие, но ничего не говорила. Какое-то время царило молчание — но Истомин предпочёл его нарушить.

— Интересная у тебя татуировка.

Плюх! Камешек отскочил четыре раза, а затем ушёл на дно.

— Сочту это за комплимент, — сказала Пашка, решив, что этого хватит, чтобы разговор заглох.

Не вышло.

— Но не тебе, а скорее, мастеру. Кто её сделал?

— Один мой знакомый. Хобби у него татухи набивать.

— Адрес не подскажешь?

— Не подскажу.

— «Держись подальше» — это что, предостережение?

«Перевёл, зараза. Он что, учитель английского?» — подумала Пашка, бросив камень, а затем озвучила свой вопрос.

— Нет, не английского, а алгебры, — поправил её Истомин.

— Тоже ворчишь на учеников, когда они решают правильно, но не так, как ты говоришь?

Её собеседник короткое время молчал.

— Если ученик сам освоил способ, о котором я не рассказывал, и решает им — это ли не повод для гордости? Это скорее заслуга, чем вина.

— Ну надо же, какие мы добрые, — недоверчиво скривила лицо Лысая, запустив в воду ещё один снаряд.

Теперь Истомин молчал подольше.

— У тебя что, детская травма, связанная с математикой?

 — Вот скажи, почему ты вообще до сих пор здесь? — зло обернулась Пашка. — Какого хрена тебе надо от меня?!

— Тот парень, которого ты от гопарей спасла… Ты его знаешь?

— Хватит. До меня. Допытываться. Это не твоё собачье дело, знаю я его или нет!

Истомин снова замолчал. Спустя какое-то время он произнёс, глядя в сторону противоположного берега:

— Красиво, да? Хоть пейзаж рисуй.

— Да хрен там, — сказала Пашка мрачно. Ей не хотелось ни в чём соглашаться с этим странным типом. — Этот пейзаж — шлюха.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Истомин.

— Ну такой пейзаж, мимо которого люди постоянно ходят, на фоне которого фотографируются, которым любуются изо дня в день, потому что его красота не меняется. Он всегда один и тот же, и каждая идиотка, у которой на камере установлена фронталка, желает сфоткаться на его фоне. Смотрите, как красиво! — Пашка опять скривила лицо. — Вот я и говорю: этот пейзаж шлюха. Его видел каждый, каждый им любовался, каждый говорил, что он красивый. Сказали столько раз, что… уже тошнит от этого.

Истомин надолго замолчал, так ничего и не ответив.

Солнце почти село. Начинало холодать: Пашка чувствовала это, хотя кожанка отлично спасала от мороза. Пора завязывать с киданием камней — решила она, разворачиваясь и покидая берег. Вот только перед тем, как идти домой, нужно избавиться от Истомина.

— Я иду домой. Мне на Рудный.

— Хорошо, нам по пути.

— Давай ты пойдёшь куда подальше? Чего я точно не хочу — это чтобы ты за мной шёл.

— А если я откажусь?

Пашка остановилась, глубоко вздохнула: она начинала медленно закипать.

— Если я сейчас обернусь, и увижу тебя сзади, я тебе врежу, — спокойно произнесла она.

— Это нечестно, потому что ты в любом случае…

Истомин молниеносно поймал её кулак.

— …обернёшься.

— Да какого хрена тебе надо?! — возмутилась Пашка, выдёргивая руку из его крепких пальцев. — Ты же вроде не хотел драться, ублюдок!

— И не хочу.

— А тогда нахрена ты ходишь за мной?! Что тебе нужно?

— Мне ничего не нужно. Я просто хочу тебя спасти.Ты интересный человек, Лысая.

Тут Пашка рассмеялась.

— Спасти — меня? Ты больной мудак, и в башке у тебя каша вместо мозгов. Мне, как видишь, угрожаешь только ты, так что, будь добр, спаси меня от своей мерзкой хари!

Ни один мускул на лице Истомина не дрогнул.

— Что бы ни было написано у тебя над ухом, тебе нужно, чтобы кто-то был рядом. Ты просто сама этого не понимаешь.

— Ты вдобавок ещё и хренов психолог, да? Гадалка?

— Тут никакая гадалка не нужна, у тебя всё на лице написано… Если быть точным, немного правее.

— Завязывай шутить, юморист! — Пашка начинала не на шутку сердиться. Ещё немного — и она точно приложит усилия, чтобы вместо лица Истомина остался один сплошной синяк. Пусть она и сама при этом порядочно отхватит, плевать. Нужно было срочно дать выход всем накопившимся чувствам, а Истомин, как назло, усердно нарывался.

— Хочешь узнать, что это значит? — спросил он.

— Ни капли.

— Это значит, что ты разочаровалась в людях, Лысая. Ты одинока, а твоя тату — это твой крик о помощи.

— Ты ебанулся?! — вскричала Пашка, не выдержав. — Там, блядь, написано «STAYAWAY», переводится как «Держись подальше»!!! Хренов ты задрот, что ты вообще о себе возомнил?!

Она наступала на Истомина, тыча ему пальцем в грудь.

— Не смей пытаться угадывать, что со мной происходит! Не смей жалеть меня! Не смей говорить, что мне нужна помощь! Не смей, сука, говорить, что я одинока, потому что это ни хрена не так!!!

— Не была б ты одинокой — не набила бы такое на черепе.

— КАК ТЫ МЕНЯ ЗАЕБАЛ!!! — разнёсся крик на весь парк.

Замахнувшись, Пашка со всей дури врезала Истомину по лицу — тот даже не успел никак защититься. Дужка очков хрустнула. Лысая собралась ударить ещё раз, но ей прилетело с такой силой, что помутнело в глазах. Едва устояв на ногах, она схватилась за кровоточащий нос, отойдя по инерции на несколько метров назад.

Так же покачнувшийся, Истомин аккуратно снял очки, зажмурив один глаз. Висок его кровоточил.

— Ты одинока, Лысая. И тебе нужен нормальный друг.

— Заткнись, иначе врежу ещё раз, — неуверенно пригрозила Пашка. Лицо и костяшки рук — в крови. — Да и такой друг, как ты, мне к херам не сдался.

Медленно наступала ночь: в парке зажглись фонари, хотя было ещё не так темно, и поверхность пруда была по-прежнему бледно-голубой.

— Когда мы только встретились, — снова заговорил Истомин, — я подумал, ты просто ещё один гопник, каких здесь пруд пруди. Ты ведёшь себя так, как они — вернее, пытаешься. Но ты не такая. Они не спасают кошек с искалеченными лапами, и не помогают школьникам отделаться от хулиганов.

— Ты не знаешь, о чём говоришь.

— И тем не менее. Я не знаю, какое событие побудило тебя набить такое тату…

Их разделяло несколько метров. Можно было развернуться и уйти — но Пашка почему-то не спешила.

— Но я знаю, почему оно именно такое. Тебе кажется, что для других это угроза, предостережение, что-то, что делает тебя сильнее и опаснее. Нет, это — самозащита. Твой панцирь. Чтобы никто не пытался приблизиться к тебе. Чтобы снова не было больно. Как в тот раз.

«И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок над виском не смогу нажать…»

— О чём ты?

— Сама знаешь. Ты ведь уже натворила дел, не так ли?

Истомин не мог вообще ничего знать — они лишь во второй раз сегодня встретились, почему он говорил так, будто знал всё? Почему он смотрел на неё так, будто ей нужна была помощь?

«А мне не нужна? — подумала Пашка, и тут же мысленно вскрикнула: — Нет, не нужна! Я сама могу о себе позаботиться!».

«Ага, уже позаботилась. Послала единственного родного человека куда подальше».

— Да что ты вообще знаешь… — отчаянно прошептала Пашка, развернувшись и спрятав лицо.

— Лысая, — голос Истомина в этот момент прозвучал как-то особенно громко, решающе. — Это твой последний шанс. Если ты так сильно этого хочешь, я сейчас разворачиваюсь и ухожу. У тебя наверняка есть приятели, да и помогать тебе незачем, ты у нас сильная. Если это действительно так, тогда не говори ни слова. Я просто уйду — и так всё закончится.

Пашка очень хорошо запомнила этот момент. Когда светили фонари, вокруг сгущалась светлая и тёплая летняя ночь, а ей всё равно было холодно. Она стояла посреди парка и дрожала всем телом, схватив одну руку другой. Скрипя зубами.

Неужели есть шанс всё исправить? Сделать так, чтобы Марья вернулась, и всё было по-прежнему? Нет, твёрдо сказала себе Лысая, ничего из сделанного уже не изменить. Но можно хотя бы сделать так, чтобы не стало хуже. Этот Истомин… что он вообще может знать? Как он может ей помочь?

Она осторожно повернула голову, взглянув через плечо.

Истомин действительно уходил. Медленным, размеренным шагом удалялся от неё. Пашка всё смотрела ему вслед, открывая и закрывая рот. Ей хотелось что-то сказать. Ей хотелось, чтобы замер на месте единственный чёртов мудак, который полностью её понял — и чтобы он провалился сквозь землю, и тогда этот мир никогда не узнает об её, Лысой, главной слабости. Она запрячет собственное сердце так далеко в кожаные закрома, как только сможет, и никто, никогда его оттуда не достанет, ни Марья, ни Кир с ребятами…

«Не надо этого, дорогая моя, хорошая… Давай простимся сейчас…»

— Подожди, — прошептала, прохрипела Лысая еле слышно, скребя пальцами воздух. — Пожалуйста…

Она сама едва себя слышала. Истомин не остановился. Отдалялся. Отдалялся.

Лысая развернулась, хотела, было, бежать, но не смогла: споткнулась и рухнула на колени. Протянула руку вперёд, хотела кричать, хотела звать, хотела остановить Истомина, стоя на коленях, царапала пальцами асфальт, пытаясь выжать из себя хоть слово…

Ничего не вышло.

Истомин ушёл.

2.

После ссоры с матерью, случившейся из-за татуировки и принесённого домой Зайца, прошло уже достаточно много времени, и всё почти наладилось. Но с тех пор между Лысой с матерью пробежал ощутимый холодок. Мать ничего больше не говорила про татуировку, но упорно старалась на неё не смотреть: будто бы надеялась, что, если не обращать внимания, она исчезнет, впитается в кожу и больше никогда не покажется на свет. Зря надеялась.

Отец комментировал то, что видел, усталым вздохом «хромая кошка пробежала» — наверное, имел в виду Зайца. Но, как и всегда, сохранял нейтралитет. Пашке тоже очень хотелось бы, но так уж вышло, что она была одной из «воюющих» сторон. И, чтобы избежать лишних столкновений, она реже, чем раньше появлялась дома, при этом и с Киром и компанией почти что не гуляла: ходила по городу одна, слушала музыку и что-то искала — порой сама не понимала, что.

«Может, ты Истомина ищешь?» — приходила к ней в голову шальная мысль, а Пашка не знала, что с ней делать. Истомин как в воду канул, и на глаза ей больше не попадался. Со временем Лысая заметила, что очень уж часто обнаруживает себя в двух местах: на том переходе, где «программист» её чуть не сбил, и во дворе дома, где жила бабушка Лизы.

Истомина не было ни в одном, ни в другом из этих мест.

…Стоял конец июня, жара проникала всюду, где не было вентиляторов или кондиционеров. Зелёные листья клёнов, казалось, вот-вот застонут от нещадных солнечных лучей, люди искусно плутали тенями, словно вампиры, не желая выходить на свет. Пашке пришлось избавиться от любимой кожанки — дышать в ней было невыносимо. Шагая, куда глаза глядят, просто так, чтобы куда-то шагать, Лысая свернула во дворы, где солнца было куда меньше, чем на улицах. Старые тесные дворики и закутки двухэтажных домов казались ей уютными: вдыхая запах сырой древесины и листьев, Пашка чувствовала себя по-настоящему как дома — несмотря на то, что жила совсем не здесь.

Дворик этот был в форме буквы «П», тенистый и уютный. Газоны покрывала невысокая травка, у стен домов вырастающая до пояса. В солнечном квадрате под деревом припарковался старый «Жигуль» — судя по его виду, уже давно припарковался, стёкла были выбиты, двери изрисованы, колёса сняты, внутренности многократно вытащены и втащены обратно. Целыми, что странно, остались только фары за выпуклыми жестяными решётками: видимо, никто не нашёл способа их вытащить. Или не искал.

Свернув с дороги, Пашка пробралась к нему сквозь заросли и тронула ржавчину. Шершавое ощущение на кончиках пальцев напомнило ей о случае, произошедшем, казалось, давным-давно.

— Пашка, смотри!

Пашка хотела сказать, чтобы Марья была аккуратнее, но слова замерли, не пожелав быть произнесёнными: та легко запрыгнула на ржавый капот старого «Жигули», вступила ногой на крышу, покачнулась, удерживая равновесие. Устояла в горделивой позе.

— И чё ты туда забралась, Ленин в джинсах? — ухмыльнулась Пашка.

Марья вытянула руку вперёд, несколько секунд изображая вождя, а затем подняла голову. В полуметре над ней шелестела густая листва дерева, возле которого когда-то неизвестный хозяин и припарковал этот «Жигуль» на весьма длительный срок. Посмотрев какое-то время, Марья сказала, вытянув руку вверх:

— Спорим, допрыгну!

— Ты ж грохнешься…

— А вот и не грохнусь!..

Конечно же, Марья грохнулась, расцарапав до крови обе коленки и сильно ушибшись о землю. Пашка бросилась к ней.

— Я ж тебе говорила, глупая… — сказала она, склоняясь. — Ты как, Марья? Идти можешь? Пойдём домой.

— Больно, — Марья, кажется, чуть не плакала — но держалась.

— Тогда точно домой.

— Паш, я не поднимусь…

— Тогда я тебя дотащу.

Немного повозившись, Пашка вскинула Марью на спину (та обхватила руками её шею).

— И-и р-р-раз!..

Марья была лёгкой, словно ребёнок. Пашка, нисколько не стесняясь, понесла её домой. Та не сопротивлялась, только смущённо сопела, уперев нос ей в плечо. И от этого было так невыразимо приятно, что Пашка готова была нести её сколько угодно, пока не отвалятся руки. Как же чертовски хорошо этот «Жигуль» там уместился! — она обругала себя за такие мысли. Марья поранилась, и думать так — значит поступать по-свински. Чёрт, а руки-то действительно начинают ныть.

— Э, смотрите, Бритая Ворону тащит!!! — засмеялся проходивший по другой стороне дороги Рубенцов с приятелями. Зло взглянув на него, Пашка показала средний палец. Марья в этот момент совсем уж смущённо засопела.

— Не парься, — сказала ей Пашка. — Если скажет чё-нить — я ему врежу.

Марьина бабушка, к которой пострадавшую и принесла Бритая, начала охать, обработала израненные колени спиртом и заклеила пластырями. Пока думала, что Пашка не слышит, жаловалась, мол, завела себе друзей-скинхедов, одни проблемы, убьёшься когда-нибудь.

Но Марья смотрела на неё с благодарностью — и Пашке этого было более чем достаточно.

Не успела Пашка в полной мере насладиться приятной ностальгией, как вспомнила, что она написала в последнем сообщении Марье. На сердце опять заскребли привычные кошки, и Пашка поспешила покинуть заржавевший «Жигуль». К чему ни прикоснись — всё вызывает эту чёртову ностальгию.

Что же делать с Марьей?

После того случая Пашка пробовала писать ей ещё: извинялась, сбрасывала вину на проклятый Т9 и несуществующего племянника, писала, что была пьяна и не разбирала, кому пишет, что перепутала номер и хотела послать кого-то другого… Каждую из этих отмазок Лысая неумолимо стирала: Марья прекрасно умела распознавать ложь. Когда она наконец решилась отправить какое-то из оправданий, выяснилось, что на телефоне очень вовремя кончились деньги. С тех пор Пашка не предпринимала никаких попыток, решив, что со временем всё как-нибудь само рассосётся.

Она шагала по тенистой стороне дороги, когда в двух метрах впереди неё притормозила у обочины чёрная «Лада». Поначалу Лысая внутренне напряглась (вокруг было довольно пустынно), но вздохнула с облегчением, когда из окна выглянул Серёга и приветливо ей помахал.

— Катаешься? — спросила она, подходя к машине.

— Типа того, — в своей обычной манере ответил тот. — Хочешь со мной?

До этого Пашка никогда не оставалась с Серёгой вдвоём: каждую их встречу рядом неизменно находились Кир, Сумчик или ещё кто-то из компании. Так что оставаться наедине им не приходилось. Но Пашка подумала, что заняться ей всё равно нечем, так что не будет ничего плохого, если она немного покатается.

— Тут дело есть одно, — сказал Серёга, когда Лысая села, захлопнув за собой дверь. — Поможешь?

— А в чём суть?

— Да ничего особенного.

Машина двинулась вперёд, выруливая на линию.

— Один парень мне давно пять косарей должен, а отдавать всё не спешит. Я хочу его поторопить и…

— Выбить? — спросила Пашка недоверчиво. Неужели Серёга собирается поставить её в роли коллектора?

— Да ну зачем сразу выбить. Просто вежливо попросить. А ты просто сзади постоишь.

— Ага, буду угрожающе сверкать лысиной, с битой на плече?

— А тебе никто не говорил, что ты в принципе выглядишь довольно грозно даже без биты?

Пашка удивилась: раньше ей это даже в голову не приходило.

— Нет…

Она мельком — Серёга был занят дорогой — взглянула на себя в зеркале справа. Татуировка смотрелась очень круто, а вот рыжие волосы потихоньку опять начинали завоёвывать пространство её черепа, и если ничего не сделать, вскоре она опять превратится в Бритую. Что до лица…

— Да чёрт, мне без разницы, — сказала она недовольно, поморщившись.

Серёга ухмыльнулся, но ничего не сказал.

Они свернули было на дорогу, ведущую в сторону Полтинника, но на повороте поехали прямо, в район Сортировки. Небо начинало постепенно, очень медленно хмуриться, подул нехороший ветер: вскоре мог пойти дождь.

— Чё, как ты вообще? — спросил Серёга. — Чем занимаешься? Чё там у Кира?

Лысая, не вдаваясь в подробности, отмахнулась, что ничем не занята, слоняется весь день по городу без дела, а Кир то ли где-то подрабатывает, то ли мелочь у прохожих жмёт.

Серёга постучал в дверь. Лысая позади него встала в исходную позу: сведённые над переносицей брови, хмурый взгляд, бита на плече — кстати та самая, которой она орудовала, когда спасала Зайца от Клоунов.

В подъезде было неожиданно свежо для дома, располагающегося на Сортировке. Пол был покрыт двухцветной плиткой, стены чистые, почтовые ящики целёхонькие, даже эхо по сводам подъезда разносилось какое-то… «чистое». Как такой дом вообще существовал — оставалось непонятно.

Дверь открылась, и на пороге неожиданно возник Рубенцов, одноклассник Лысой. В мятой синей футболке, ещё более мятых длинных шортах, и с ничего не понимающим лицом.

— Здоров, Серый… — сказал он, кажется, рефлекторно, и только после этого заметил стоящую позади Пашку. — О, Лысая… А ты чё тут делаешь?

Та поняла, во что вляпалась. Рубенцов то ещё трепло, и за ним не заржавеет — всей школе расскажет, что Лысая подрабатывает вышибалой. С другой стороны, это был хороший шанс заткнуть его…

— Да мы с ней гуляли, вот в гости к тебе заскочить решили, — Серёга как бы невзначай опёрся локтем на дверной косяк. — Ты, короче, это… Пять тысяч верни мне.

— У-у м-меня нет… — запинаясь, проговорил Рубенцов.

— У меня тоже нет, — сказал Серёга медленно. — И меня это огорчает, прикинь.

Рубенцов мельком взглянул на Лысую — неужели, ждал помощи? Та, не меняясь в лице, тихонько пристукнула битой по плечу.

«Сейчас ты у меня и за Рыжую, и за Бритую, и за Лысую пояснишь, скотина».

— Слушай, Серёг, давай не сегодня? — умоляюще сказал Рубенцов. — Я, гадом буду, верну, но у меня это последние…

— Завали! — прикрикнула на него Лысая. Это было дело Серёги, а не её, но уж больно ей хотелось припугнуть Рубенцова, пока была такая возможность. — Ты либо бабки Серёге верни, либо я тебя с этой малышкой познакомлю.

Это сработало.

— Да ща! — с недовольным отчаянием произнёс Рубенцов, захлопывая дверь. Минуту-другую его не было, затем он снова возник на пороге, протягивая Серёге пачку купюр: видимо, единой пятитысячной не нашлось.

— Ну так бы сразу, — сказал Серёга, забирая деньги. — Всё, вопросов больше нет, бывай.

Он даже пожал ему руку (Рубенцов был, мягко говоря, не на вершине блаженства). Когда Серёга стал спускаться, он хотел, было, закрыть дверь, но в проём в последний момент вклинилась бита.

— Если хоть кому-то растреплешь, — как можно более угрожающе сказала Пашка, — прибью!

3.

Они вышли из подъезда, направившись к машине. Небо окончательно затянуло, но дождя пока что не было.

— Твой знакомый? — спросил Серёга.

— Одноклассник. Та ещё паскуда: из-за него я и стала Лысой. А с чего он тебе должен денег?

Серёга ухмыльнулся.

— Он как-то раз у меня занял. Надо сказать, это было уже давно, а именно сейчас мне деньги понадобились… Решил его поторопить. Кстати, красава, Лысая, тебе респект. Сам я деньги вытрясать не очень умею. А у тебя круто получилось.

Пашка довольно хмыкнула.

Они снова сели в машину и поехали в обратную сторону. Мелко заморосило.

— Куда ты теперь?

Серёга не ответил: зазвонил телефон.

— Приветствую… Да, как раз. А вы где сейчас? — говорил он с паузами.

Мимо них проскользнул поворот на Полтинник.

— Ну у меня есть, да… Могу отдать, если надо. Да? Х-хорошо, — это слово Серёга неуверенно протянул, притормозив машину, — ладно, скоро буду.

— Что, ещё один должник? — спросила Лысая, когда он бросил телефон в бардачок.

Серёга поморщился, разворачивая машину: теперь они таки свернули к Полтиннику.

— Да не. Кое у кого ко мне есть разговор.

— Звучит так, словно тебя будут пиздить.

— Надеюсь, обойдётся без этого, — ухмыльнулся Серёга. — Но ты же со мной, если что.

Эти его слова Лысой не понравились — но она ничего не сказала.

Они остановились у торца серой, мрачной, как СССР, «сталинки», а затем обошли её, углубившись в поросший высокой травой дворик. Зелень действительно была почти везде: окутала чёрные прутья забора, пролезла сквозь купол разноцветной «паутинки» с отвалившейся краской, спрятала под собой основания турника, даже скамейка с одной стороны почти заросла лопухами. Тут можно было снимать какой-нибудь дешёвый постапокалиптический фильм, если бы двор не полнился людьми: компания подростков сидела на мощном покосившемся стволе дерева, несколько парней подтягивались на турниках, то и дело переругиваясь, а какой-то потрёпанный алкаш рылся в урне, пытаясь найти стеклотару. На одной из скамеек сидела девушка в чёрной спортивной одежде. Именно к ней и пошёл Серёга — и Лысая последовала за ним.

— Добрый день, — с девушкой младше него он говорил на удивление учтиво.

— Присаживайся, — сказала она вместо приветствия, отодвигаясь.

Лысая, оставшаяся стоять — потому что её присесть пока что не приглашали — внимательно рассмотрела девушку.

В ней не было ничего особенного: длинные и прямые русые волосы, бледное лицо, правая рука испещрена мелкими царапинами, на левой тонкий чёрный ремешок. Под чёрной «адидасовской» спортивкой была футболка с какими-то буквами, какими — не разобрать. Кир бы такой точно отдал своё прокуренное сердце.

Серёга отдал этой девушке деньги — куда больше, чем получил от Рубенцова, видимо, свои добавил тоже. Удовлетворённо кивнув, она сунула их во внутренний карман куртки. И, кажется, только после этого заметила Пашку. Не стала ничего спрашивать у Серёги, присмотрелась.

— Ты вроде с Останцевым тусуешься?

Это была фамилия Кира. Лысая кивнула. Эта девушка не вызывала у неё особенных чувств, но как-то напрягала: Серёга был с ней подозрительно учтив, и это было странно.

— Она со мной, — сказал он, — Пашка её зовут. Или Лысая, кому как нравится.

— Я уж поняла, что с тобой. Короче, — она понизила голос. — То, что долги возвращаешь -молорик, ценю. К июлю для тебя работа найдётся, так что на то время пока что ничего не планируй.

— Понял, — кивнул Серёга, согласившись без раздумий. — А что за работа?

Девушка посмотрела на Пашку.

— Погуляй пока, Лысая. Мы побазарим.

Хотелось бы что-нибудь ей ответить, чтобы не залупалась — но Пашку остановило то, что это могло бы испортить таинственное Серёгино дело. Лучше вообще ни во что не вмешиваться. Она отошла, встав поодаль, опёрлась на забор и стала скучающим взглядом следить за парочкой.

И что у Серёги за работа такая? Впрочем, поморщилась Лысая, ей-то какое дело. Пусть работает где хочет. И всё же грызло, мелко грызло неумолимое любопытство, которое Пашка отгоняла всеми силами.

Спустя несколько долгих минут девушка опять подозвала её. Это начинало напрягать: она отдавала приказы таким уверенным и беспрекословным тоном, будто весь мир был у неё в подчинении. И Серёга — непринуждённый, будто бы вечно накуренный Серёга! — слушался её, и будто бы даже побаивался! Это вводило Пашку в ступор.

— Короче, слушай сюда, Лысая, — спокойно сказала она, скрестив пальцы рук и положив локти на колени. — Передай Останцеву, что пизда ему. Он поймёт, за что.

— А сама передать не можешь? — прямо спросила Лысая, нахмурившись: происходящее нравилось ей всё меньше и меньше. Сначала эта деваха приказывала ей, а теперь уже за что-то угрожала Киру. Конечно, ему было, за что угрожать, однако просто так оставлять это Пашка не собиралась. — И от кого?

Девушка взглянула на неё. Глаза у неё были голубые — но тёмные-тёмные, Лысая таких ни у кого не видела.

— Я сказала: он сам поймёт. Он рыпался на одного из наших — теперь пусть расплачивается.

— Слушай ты, — сказала Пашка, встав перед незнакомкой, — я знаю, что Кир косячит много, но передавать я ему от тебя ничего не стану. Просто знай: если с ним что-то случится — ты сама огребёшь по полной.

— Нам пора, Лысая, пошли, — сказал Серёга, поднявшись, и торопливо потащил её прочь.

Девушка на её слова почти не отреагировала, лишь внимательно смотрела ей вслед, а затем сказала негромко:

— Пожалеешь, Лысая.

Пашка собиралась ей ответить что-то ещё, но Серёга потащил её прочь с удвоенной силой.

Первые минуты обратной дороги они молчали.

Лысая обдумывала слова этой девушки про Кира. Обо всех своих делах он не рассказывал не только ей, но и вообще никому, но чтобы кто-то всерьёз грозился набить ему морду — такое было редкостью, и могло быть следствием какого-то очень серьёзного косяка. А такой у Кира пока что был только один, и знала о нём только Лысая. Но как эта девушка могла быть связана с тем боксёром, и откуда знала, что Кир — друг Лысой?

— Кто она такая? — спросила Пашка наконец.

Серёга ответил не сразу.

— Ну… Вроде её Наташей звать. Но все кличут «Харли».

— Странное прозвище. Она что, из… — Лысая не договорила.

Серёга щёлкнул пальцами.

— Она не просто «из», Лысая. Она — глава Клоунов.

Повисло тяжёлое молчание.

— Ты чё, серьёзно? — не поверила Пашка. — Брось шутить, Серёг. Чтобы эта баба — и…

— Я чё, Петросян дохера по-твоему? — недовольно сказал тот. — Стал бы я давать ей бабло просто так?!

Лысой всё равно не верилось — но это было похоже на правду. Разум отказывался воспринимать, что за почти взрослыми и сильными парнями стояла на вид совершенно обычная девчонка, вроде бы даже младше неё. И это объясняло, почему Серёга был с ней так почтителен.

— Так ты всё же с Клоунами шарахаешься? — спросила Лысая.

Серёга не стал оправдываться.

— Кто с ними не шарахается — тот в Полтиннике не живёт. Харли иногда мне даёт работу, за которую отваливают побольше, чем в автосервисе… Кстати, хочешь прикол? Во дворе, где мы были, обычно вообще никто никогда не гуляет.

Лысая посмотрела на него, как на сумасшедшего.

— Ты имеешь в виду, те парни…

— Ага, — кивнул Серёга, — вообще все, кто там был, сто процентов пришли туда с ней.

Пашку охватило ощущение, что она только что избежала какой-то странной ловушки, которая по неведомым причинам не пожелала захватить её.

— Ж-жесть.

— А ты что думала? Естественно, Харли не станет одна приходить. Когда я в первый раз с ней встретился, тоже не понял. Только вот на всех встречах вокруг неё куча людей, которые… Ну, типа просто так там оказались. А стоит ей хоть пальцем шевельнуть — и каждый из них костьми за неё ляжет.

Пашке по-прежнему не верилось: всё, что рассказывал Серёга, звучало как фантастика.

— Хорош придумывать. Клоуны они же… Обычные гопники.

— Как бы не так, Лысая. Обычными гопниками они были до появления Харли. Теперь под её руководством они внатуре держат весь Полтинник. Собирают бабло с ларьков и мелких магазинов, крышуют своих, чтобы менты не сцапали, устраивают общие сходки. Это уже не шпана дворовая — это мафия.

Выслушав его, Пашка выдала короткое и лаконичное:

— Пиздец.

— Во-во. Так что с ними вам дел лучше никаких не иметь. И Киру ты всё-таки передай, пусть потише будет. Да и сама… не появляйся тут больше. Харли тебя стопудово запомнила.

4.

Возвращение домой было безрадостным.

Пошедший-таки дождь не сильно замочил Пашку: он начал хлестать вовсю, когда она уже добралась до своего подъезда, и теперь уже весь двор заволакивали дрожащие от капель лужи.

Палыча в округе почему-то давно уже видно не было. Иногда Пашка задумывалась, где он пропадает, но своих дел было по горло, чтобы беспокоиться о судьбе бездомного философа.

Дома были родители и, судя по дополнительным незнакомым ботинкам у порога, какие-то гости. Лысая поспешила скрыться в своей комнате. Родственников, приходящих к ним, она не очень любила: они смотрели на неё, как на какое-то невиданное чудо. Ещё хуже, если они приводили с собой детей — хоть вовсе на стену вешайся.

Писем от Марьи ждать больше не приходилось, а это зачастую было единственным, ради чего Пашка спешила домой. Ей предстоял разговор с Киром, и как его вести, как заставить Кира быть аккуратнее с Клоунами, было для Лысой загадкой. Ещё и неожиданное открытие, что Серёга с этими сволочами, мучающими животных, на короткой ноге — тоже, мягко говоря, не веселило. Радовал только Ладан, искренне довольный, что Пашка вернулась. Он вставал на задние лапы, виляя хвостом, прыгал, гремел о паркет, и настаивал, чтобы его погладили, в чём хозяйка, конечно же, отказать в этом «пёселю» не могла.

Снова гудела голова: ни с кем говорить не хотелось.

Пашка плотно заперла свою комнату, сунув между дверью и косяком специальную тряпку, для этого и предназначенную, переоделась, нацепила наушники и бухнулась на вечно незаправленную кровать, врубив музыку погромче. Ладан, быстро поняв настроение хозяйки, запрыгнул на кровать, подставив под ноги Лысой мирно пыхтящую мохнатую спину. Были бы тут родители — возмутились бы, что собаку на кровать пускает. А Пашка иногда даже жалела, что Ладан не человек. Он был бы славным малым и отличным дополнением к её одиночеству.

Плеер подвёл: после агрессивной и энергичной «Tear the sky» он неожиданно поставил плавную и спокойную «Weaknesses». Пашка хотела, было, переключить, но большой палец замер, не пожелав нажимать на кнопку. Вспомнилась Марья — опять.

«Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа»

«Господи, отвали ты уже от меня…» — про себя взмолилась Лысая.

Она наверняка обижена, и не пожелает с ней больше говорить. Это ведь даже к лучшему, учитывая, какая теперь Пашка. Да они даже толком друзьями не были, просто пару раз погуляли. И к чему вообще эти глупости? Какие-то письма на е-мейл, СМС, строки «Лилички»… Марья очень славная, у неё таких «друзей» наверняка полным-полно. А Пашка — просто дура, напридумывала себе чего-то. Наверняка Марья просто из жалости все эти письма писала. Ну невозможно подружиться с кем-то вроде Пашки, если ты не отжимаешь у мелкоты телефоны и не расписываешь похабными надписями стены подъездов. Маяковский, тоже мне!

Лысая не верила ни единой собственной мысли. Она старалась поверить, старалась убедить себя, но куда там! Те длинные письма, что ей писала Марья, были настолько искренними, что легче убедить себя, что земля — это небо, нежели поверить, что все они были ложью или написаны из жалости.

К тому же… Пашка помнила её благодарный взгляд. Она была твёрдо убеждена: подделать можно было всё, что угодно, кроме взгляда. Можно изобразить добродушие или отзывчивость, можно насильно сложить челюсть в притворную улыбку, можно писать тёплые и благодарные письма, не имея ничего за душой. Но глаза лгать не умеют: они всегда говорят за хозяина, хочет он того или нет.

— Паш, ты сегодня сама не своя, — сказала Марья, и в её голосе скользнуло беспокойство.

Они шли домой из школы. Пашка, только что трущая глаза, от такого заявления вздрогнула и даже немного покраснела.

— Аа, ээ… С чего ты взяла?

— Ты сонная. Не спала всю ночь?

Пашка поморщилась, но промолчала.

— Ну скажи, — попросила Марья, тронув её за локоть. Когда она просила таким тоном — отказать становилось невозможно.

— Мне кошмары снились.

В то время её действительно часто мучили плохие сны. Виноваты были, возможно, фильмы ужасов, к которым Пашка в то время ещё не притерпелась, или мрачные мысли — в её голове их всегда было достаточно. В кошмарах, правда, никогда не появлялось ни монстров, ни маньяков, ничего такого: они были совсем иного рода.

— Расскажи? — попросила Марья.

— Ну… Снилось, что выхожу из дома, а вместо знакомых людей вижу манекены с изуродованными лицами. Знаешь, как куклы из ужастиков. А я иду и думаю: мне нужно делать вид, что всё нормально, иначе эти манекены почуют неладное. Я ищу хоть одного человека, а вокруг одни манекены, только одетые как кто-то, кого я знаю. И иногда они останавливались, и как будто бы говорили друг с другом, но ни звука не издавали. Я побежала в школу, а там… Ну, сама понимаешь.

— Нет, — сказала Марья. — Не совсем понимаю. Там тоже были манекены?

— Ну… — Пашка замялась, не зная, как объяснить дальнейшее. — Если коротко, я прихожу, а там… Ну, короче ты тоже манекен. И это было стрёмно.

Марья немного помолчала, а затем спросила:

— Хочешь, я научу тебя плести ловцы снов?

Пашка вопросительно нахмурила брови.

…— Теперь завязываешь здесь узел, вот так, — показывала Марья.

Первый ловец снов у Пашки получался (по её мнению) каким-то нескладным. Марья не подавала виду, вплетая в паутинку маленькие ракушки, разноцветные бусинки. Несмотря на то, что Пашка пыталась плести сама, иногда Марья придерживала нить, и их пальцы самыми кончиками прикасались друг к другу. Только из-за этого Пашка до сих пор не начала ворчать: пока такое происходит, пусть помогает сколько хочет. Пальцы у Марьи были мягкие и сухие, как подушечки на кошачьих лапках.

— А почему они так называются — «ловцы снов»?

— Индейцы верили, что они «ловят» в себя кошмары и плохие сны, оставляя тебе только хорошие.

— По-моему, ерунда. Иначе цены на них были бы просто дикие.

— Люди просто не знают или не верят, — пожала плечами Марья. — А от незнания и от неверия много плохого происходит. Может, так даже и лучше. Ну вот, видишь как красиво получается?

— Угу, — промычала Пашка для приличия, чтобы не расстроить подругу.

Первый пашкин ловец снов до сих пор висел рядом со старой мореходной картой. К нему присоединились и другие, но он сильно выделялся: пластиковый зелёный обруч, тонкие нити, кое-как прицепленные ракушки и бусы. Её первый ловец был по-особенному неаккуратным, нескладным и несимметричным — в общем, одно сплошное «не». Именно это Пашка в нём и ценила. Что-то их с её первым «ловцом» точно объединяло… Не только недостатки, но ещё и Марья, в прямом смысле приложившая руку к его созданию.

Пашка любила думать, что на паутинке из нитей, помимо побрякушек, есть ещё и невидимые места, где соприкасались их пальцы.

Они ехали в электричке. Мимо на фоне пепельных облаков быстро поднимались и опускались провода, проплывали столбы, сменялись в бесконечной плёнке заросли, стройки, пустыри, посёлки и мосты.

Это был второй — и последний — раз, когда они с Марьей отправились просто так ездить по городским окраинам на электричке. Марья любила сидеть у окна и смотреть на плывущие за окном пейзажи, а Пашка, сидящая тут же, включала какую-нибудь музыку и тоже смотрела. Порой она замечала, что больше смотрит на свою подругу, нежели в окно, и принимала эту мысль как данность.

Пашка помнила, что в один момент в наушниках заиграла та самая «Weaknesses»: они ехали мимо какой-то станции. Марья опёрлась на подлокотник, положив подбородок на ладонь. Мизинцем второй руки, лежащей на сиденье, она что-то тихонько настукивала.

Заметив это, Пашка заметила также, что их руки лежат довольно близко. Совсем на миллиметр вбок, якобы случайно она подвинула свою руку, и на мгновение поднявшийся мизинец Марьи опустился на её — и замер, не двигаясь.

Так они и ехали дальше, будто бы случайно сцепив мизинцы.

Глядя в окно поезда, Марья улыбалась.

Краем глаза она заметила, как открывается дверь. Кто-то очень сильно хотел попасть к ней в комнату и не пожалел усилий. Пашку кольнуло раздражение, а в наушниках — как назло — наступило затишье. Так что до неё донеслось чьё-то сюсюканье:

— Ну? Кто там? Тётя! Смотри, тётя! Тётя лысая совсем…

В единый миг злоба внутри Лысой вспыхнула до предела, настолько сильно и неожиданно, что та даже не успела задуматься о том, чтобы сдержать её. Обида и ярость вскочившей с кровати Пашки слились в один безумный крик:

— А НУ СВАЛИЛИ НАХРЕН!!!

Мамаша с ребёнком уже исчезли из комнаты (закрыв дверь ещё плотнее, чем было до этого), а обжигающая злость до сих пор продолжала пульсировать в мозгу настолько сильно, что снова закололо татуировку. Сжимая и разжимая кулаки, Пашка тяжело дышала.

Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.

Ненавижу!..

1.

Синоптики, как водится, лукавили, обещая похолодания на середину июля. Ничего подобного: даже в тени было жарко, как на сковородке. Пашка никогда не любила мороженое, но сейчас не отказалась бы даже от него, если бы в её карманах водились хоть какие-то деньги. Неплохо бы и раздобыть, но подработки никакой нет, одалживать и влезать в долги не хочется, а с родителями отношения напряжённые. Искусно минуя пустыри, подверженные солнечным лучам больше, чем что либо ещё, Лысая с музыкой в ушах лениво бороздила знакомые до дыр улицы города, не в силах найти себе занятия.

Ей не было нужды просиживать штаны в интернете, Кир сегодня работал, а значит, в заброшке тоже никого нет — без него компания никогда не собиралась. Ни к кому в гости идти не хотелось, сидеть дома тем более. Поэтому Пашка, пролистывая треки, просто гуляла, размышляя о всяком. За час она встретила несколько одноклассников — город был небольшим, да и школа в районе всего одна — но особой радости ей это не прибавило.

Она шагала мимо двора, вокруг которого зачем-то возвели высокий решётчатый забор с домофоном, как вдруг приметила внутри ограждённой зоны мальчишку в майке и шортах, который стоял на коленях и шарил ладонями по земле: что-то искал.

Лет двенадцати, не больше, худой, как спичка, и загорелый! Настоящий цвет его кожи выдавали только белые полоски, проскальзывающие на плечах из-под майки. Волосы у него были чёрные-чёрные, густые и вьющиеся. Пашку мальчик, кажется, не видел.

«Ищет что-то?» — подумала Лысая, и взгляд её зацепился за что-то блестящее: большая десятирублёвая монетка укатилась за забор. Может, её он и искал?

Пашка подобрала монетку.

— Эй.

Мальчишка обернулся. Лицо у него было тоже загорелое, с проступающими веснушками.

— Это ищешь? — спросила Пашка, показав монетку.

Мальчишка кивнул.

Встал, отряхнул колени, подошёл, качаясь из стороны в сторону, словно чудаковатый пингвин, и протянул руку сквозь прутья. А вдруг это и не его вовсе? — подумала Лысая, всё равно отдавая монетку.

— Спасибо.

— Как ты её умудрился выронить? — спросила Пашка. Ей особо не было дела, но зачем-то дёрнуло спросить.

Мальчишка повёл худыми плечами.

— Я кидал её: орёл или решка.

— И как упала? — Пашка тут же поняла, что спрашивает глупость: ведь монетку в итоге подобрала она.

— Я не знаю. Ты ведь её нашла.

Мальчишка не «выкал»: Пашке это понравилось.

— Ну, допустим, что она на орла упала? — сказала она.

— Значит, иду пломбир покупать.

— А если бы на решку?

— Значит, эскимо. Вот только без неё бы не купил: мороженое дорогое. Ну так что, там всё-таки орёл был?

…К детям младше четырнадцати Пашка всегда относилась с неодобрением и каким-то внутренним напряжением, но этот мальчишка почему-то сразу внушил ей симпатию своей простотой и искренностью. Представился: звать Илья Шаравин, для своих Шарава, вон в том доме живу. Пошли со мной за мороженым?

Лысая пошла, потому что больше идти ей особо было некуда: домой не хотелось.

— У моей соседки, — рассказывал Илюшка (как его мысленно назвала Лысая) в пути до ближайшего киоска, — целая коллекция редких монет! Есть одна огромная, сторублёвая аж, представляешь?! Правда, сейчас такой не расплатиться…

Он говорил на удивление умно для своего возраста. И дело не в том, что именно он говорил, а в том, как он это делал: по-детски наивно, но с полной уверенностью, что собеседнику будет интересно всё, что он скажет. Никаких заморочек о том, что они только что встретились, никаких претензий к тому, что она лысая — Илюшка просто говорил и всё.

— Какого года, не смотрел? — спросила Пашка, просто чтобы поддержать беседу.

— Двадцать восьмого вроде бы, — Илюшка пожал плечами. — Хорошая деньга была, а? И никаких бумажек не надо: положил монетку в сто рублей, и покупай, что хочешь! А ещё у неё золотые монетки с Гагариным есть, и с Храмом-на-Крови. Мама говорит: юбилейные.

— Твоя соседка что, нумизмат?

— Да не, русская. Анька Гриб зовут. Знаешь её?

— Дурень, «нумизматы» — это люди, которые редкие монеты собирают, — беззлобно хмыкнула Пашка.

К её облегчению, Илюшка не обиделся на «дурня»: понял, видимо, что не всерьёз. А бывало, что некоторые обижались.

— Зачем их собирать, деньги-то? — спросил он. — Если уж не пользуются, так отдали бы кому-нить. А так… Лучше бы картины коллекционировали.

— Есть специальные монеты, которые только для красоты сделаны. Ими не расплатишься, но они офигенно редкие. Вот их и собирают.

— Ну это другое дело, — сказал Илюшка, согласившись.

В киоске он купил на тридцать рублей большой пломбир в рожке. Предложил Пашке немного, но та вежливо отказалась. Когда он принялся есть лакомство, Лысая ждала, что сейчас её поблагодарят и отправят восвояси, однако Илюшка делать этого не спешил.

— А тебя как звать? — спросил он.

— Павлена. Можно просто Пашка. Как мужское имя, только… не мужское.

— Аа. Так и знал, что ты девочка, — сказал Илюшка, как показалось Лысой, немного разочаровано. Та изумилась: неужели до этого не догадался? Да, наверное, по лицу её толком и не разберёшься, а в илюшкином возрасте на сиськи ещё не пялятся, вот и вышел казус. Но, немного обидевшись, ощетинилась:

— А в лоб?! Я хоть и девушка, но бью покруче некоторых!..

— Серьёзно?! — глаза Илюшки неожиданно загорелись, а рот, испачканный мороженым, радостно раскрылся. — Ты драться умеешь?! Круто!

— Умею, ещё как.

— Значит, ты сильная?

— Ну-у, — Пашка задумалась. — Поднять двоих таких соплежуев, как ты, смогу.

— Сама ты соплежуй, — поморщился Илюшка.

Опасаясь, как бы на этот раз он всерьёз не обиделся, Лысая решила сменить тему и спросила:

— А почему спрашиваешь-то?

— Помощь нужна кое-с-чем.

…Илюшка привёл её в девятиэтажку, где, по его словам, жил какой-то его одноклассник, то ли Вася, то ли Ваня. Они поднялись на последний этаж, где мальчишка и продемонстрировал то, с чем ему требовалось помощь: вход на крышу.

Уходящая вверх на ещё один этаж железная лестница была закрыта прочной клеткой из красных прутьев. На двери от этой клетки висел чёрный монолитный замок. Пашка задрала голову: сверху, в сумраке чердака угадывались очертания люка, за которым, должно быть, и находилась крыша.

— Ты предлагаешь мне замок сломать? Извиняй, я тебе не дуболом…

— Не надо ничего ломать, иначе заметят, — сказал Илюшка торопливо. — Мы раньше сбоку залазили, вот здесь…

Он показал на боковую сторону клетки, и Пашка поняла, о чём он: между двумя красными прутьями виднелся довольно просторный зазор, перекрытый длинным куском арматуры, явно выделяющимся из общей картины. Его нижний конец вставили в обломки основания лестницы, а верхний — в торчащую из потолка тонкую полую трубку. Всё это художество, кажется, не приварили: кусок шатался, но сидел прочно. Это продемонстрировал Илюшка, попробовав покачать прут.

— Крепко вставлен, зараза. Мы с ребятами пробовали вытащить, но не смогли, сила нужна.

— Ну… Давай попробую, — сказала Пашка, взявшись за кусок арматуры…

Куда там ребятне — даже ей пришлось изрядно намозолитьи испачкать ладони, прежде чем упрямая перегородка поддалась и вылезла трубки. Со скрежетом вытащив ставший бесполезным кусок арматуры, Лысая вручила его Илюшке.

— Держи. Путь свободен.

Тот прямо засверкал:

— Вот круто!!! Давай залезем?!

— Ты думаешь, я с моей жопой туда пролезу?

— Туда кто угодно пролезет, главное знать, как! Давай, я тебя научу!

Пашка действительно без проблем пролезла в открытую дыру. Следом за ней юркнул Илюшка: ему, тонконогому и тонкорукому, было ещё легче. Так они и проникли на крышу дома по Профсоюзной.

…Пашке и раньше приходилось бывать на крышах — легче было вспомнить, куда их с Киром и компанией ещё не заносило. Однако так высоко, да ещё и в одиночку, она никогда не забиралась. Большая часть крыши была опутана проводами, так что двигаться порой приходилось, пригнувшись аки спецназ. Но когда Пашка и Илюшка наконец дошли до края, им открылся чудный вид на город, переживающий лето и тонущий в зелени. Сквозь зелень эту то и дело пробивались трубы, антенны, крыши «сталинок», были видны дороги и проспекты, вдалеке угадывался невзрачный профиль домов Полтинника.

«Эх, сюда бы Марью — ей бы понравилось».

Спустя время, Пашка решила задать вопрос:

— И часто вы сюда лазили?

— Каждый день! — гордо сказал Илюшка. — Но потом нас спалили, и дырку заделали. Тут была наша база. Вон, даже надписи есть.

Пашка глянула: на кирпичной будке, в которой и располагался вход на крышу, действительно было несколько надписей, выведенных синим баллончиком. Подойдя поближе, она прочла:

Шарава

Анька

Бульбазавр

Макс

Костет

— Тоже мне «Тимур и его команда»… — усмехнулась Пашка. — Это что, вся ваша банда?

— Ага. Хочешь, позову их?

— Да мне без разницы, — Лысая пожала плечами, разворачиваясь. — Ладно, я сваливаю. Аккуратнее будь! Чтобы если кто-то из вас шмякнется, на меня потом не катили, усёк, Шарава?!

Илюшка засмеялся и сказал, что «усёк».

— Эй, Паша! — сказал он, когда она уже присела, чтобы нырнуть в проход. — А почему ты лысая?

«Чёрт, думала, не спросит, паршивец…»

— Захотелось мне побриться налысо, вот и всё, — ответила Пашка.

Глядя на неё, Илюшка-Шарава улыбнулся.

— Ты крутая!..

Пашка хотела ответить ему какой-нибудь колкостью, но передумала, решив: пусть хоть для кого-тоона будет крутой не из страха, а из простого человеческого уважения.

— Бывай, — сказала она, спрыгивая в проём.

…Выйдя из дома, она нашарила в кармане плеер, собравшись снова заткнуть уши, но ей снова что-то помешало: взгляд зацепился за валяющийся на газоне цветастый диск. Сам по себе он был редкостью, ведь сейчас повсюду были одни флешки. Подойдя, Лысая нагнулась и подобрала находку. Обложка диска что-то ей напомнила.

«Unbelievable adventure of Chara»

Компьютерные игры, как таковые, Пашка никогда не любила, однако в детстве, когда она гостила у родственников, ей всё ж-таки пришлось один раз просидеть за одной игрой часа два или три: она затягивала. Но, когда приехала домой, стало уже не до неё, и постепенно Пашка забыла про своё мимолётное увлечение. К тому же, она даже название узнать не удосужилась. Только теперь она вспомнила, взглянув на рисунок под броской надписью: девочка в синем платье с цветком в руке.

Пашка оглядела диск. Пара тонких царапин, но в целом, он, наверное, даже прочитается…

«Вот заняться-то тебе нечем. Домой что ли тащить его собралась?» — мелькнуло в голове у Лысой. Но та развернулась, направившись обратно к крыше…

— Эй, Шарава! — крикнула она, сунув голову в проём. Илюшка подскочил на месте от испуга, обернувшись. — У тебя дома комп есть?!

2.

Дома у Шаравы был почти новенький большой чёрный ноутбук, гудящий ровно и почти неслышно — не то, что тот старый компьютер, стоящий в комнате у Пашки, по своей громкости способный сравняться с каким-нибудь производственным цехом. Комната была слегка пустовата: то ли семья Шаравиных недавно сюда переехала, то ли Илюшка пока что не определился с тем, как обустраивать собственное жилище. В комнатке два на четыре всего-то и было, что компьютерный стол, кожаное кресло на колёсиках (Лысая обожала на таких крутиться), шкаф да заправленная кровать. На подоконнике стоял горшочек с каким-то плющом, рядом с ним — полупустая бутылка с водой.

— Это игра такая что ли? — спросил Илюшка, открывая дисковод.

— Ага. Мне просто интересно, запустится или нет.

Запустилась. Неизвестно, сколько времени диск пролежал на газоне, но, кажется, он не был повреждён. Открылось окно установки игры. Сердце Пашки радостно ёкнуло.

— А как название переводится? — спросил Илюшка, ёрзая в своём кресле.

— «Невероятные приключения Чары».

— Девчачья что ли? — насторожился мальчишка. — Я в неё тогда играть не буду…

— Ничего она не девчачья! И если не будешь — я себе диск заберу. Я просто у тебя проверить хотела, работает ли он вообще.

Пока игра устанавливалась, Илюшка гостеприимно предложил Лысой чаю, и даже принёс своей гостье два кривоватых бутерброда с колбасой и майонезом.

— Ну что, устанавливается? — посопел он нетерпеливо.

Пашка кивнула: пока мальчишка бегал, она заняла его кресло. В ноутбуке не шарилась, но покачивалась из стороны в сторону. На её полудохлой табуретке такая роскошь непозволительна.

— А что за игра-то? — спросил Илюшка, наматывая на палец чёрную кудряшку возле щеки.

— Играешь ты там за девочку… Или за мальчика, как хочешь. Персонажа создаёшь сам. У тебя скелет похитил подругу, и ты должен пробраться в замок монстра, чтобы её спасти. Тебя сопровождает говорящий цветок, который ты можешь использовать, чтобы решать головоломки. Я дошла недалеко, там есть один уровень, он пиз… кхм, офигенно сложный. Не смогла его пройти.

Илюшка ничего не сказал: молча смотрел в монитор и ждал, пока игра установится.

— А почему «Приключения Чары»?

— Персонажа твоего так зовут. Типа, внешность ты ему сам создаёшь, но он всё равно будет Чарой.

…хоть Илюшка и обещал, что не будет играть в «девчачьи» игры, но «Adventures of Chara» его всё-таки затянула. Хоть и пиксельно-квадратная, но по-своему интересная, она привлекала даже Пашку, и дело было не столько в самой игре, сколько в сюжете: он будто бы задевал за какие-то невидимые, знакомые только ей, струны внутри Лысой. Обычно она не любила ностальгировать, но сейчас ей вспоминалось то чувство, когда она проходила игру впервые.

— Так, вот тут я помню: на краба не наступай, придётся драться… — подсказывала Лысая, пустив Шараву на законное место.

— Угу, — кивал тот, легко справляясь с незамысловатым управлением.

— Ой! Я думал, там земля будет…

— Не-а, прыгать надо. «Пробел» зажимай, чтобы дальше прыгнуть.

— А водопад меня не снесёт?

— Не, проходи дальше. Вот этому парню ты можешь продать что-нибудь.

— Это что, говорящий сапог?

— Не сапог, а гриб. Он тебе ничего не сделает, бить не обяза… тельно. Ладно, просто собери с него всё, что выпало.

От звонка, разнёсшегося по всей квартире, двое подскочили.

— Это наверное кто-то из наших! — сказал Илюшка, побежав открывать. И как в воду глядел: привёл за собой толстенького паренька в круглых очках, футболке с героями какого-то мультфильма.

— П-привет, — не очень уверенно поздоровалась Пашка. Паренёк немного смутился от её вида, но поздоровался.

— Здрасьте…

— Бульба, это Паша. Паша, это Бульбазавр. Мы тут игруху нашли, зацени, я пока чаю налью…

— Не парься, малой, — ухмыльнулась Пашка как можно более дружелюбно, — я не кусачая. Проходи, садись.

— Вы Илюшина сестра?..

— Можно на «ты», я всего-то лет на пять тебя старше. Нет, я просто мимо проходила…

— А что тут нужно делать? — Бульба поправил очки пухлым мизинчиком, устраиваясь в кресле.

— Ходишь на кнопки… — и Лысая повторила всё то же самое, что какое-то время назад разжевала Илюшке. Когда тот вернулся, Бульба уже успешно прошёл уровень, перейдя на другую локацию.

Не успел Шарава нормально включиться в процесс, как раздался ещё один звонок, но уже прерывистый.

— Это Гриб, наверное, — сказал толстячок, отрываясь от экрана. — Шарава, ты всех позвал?

— Ну да… Ох, мы же крышу открыли! — и Илюшка умчался открывать дверь.

Анька Гриб, которую все свои, как ни странно, называли по фамилии, была слегка худощавой девчонкой чуть младше Илюшки и Бульбы. Футболка на ней висела, длинные светлые шорты были измяты, а ступни белых носочков явно испачканы. Чёрные волосы Гриб заплела в косу, перекинутую через плечо.

— Зда-а-ра-авствуйте, — быстро оправилась она, увидев чужое лицо в привычном коллективе. При виде Пашки, как уже водится, смутилась, не зная, как себя вести.

— Ань, это Паша, — поспешно представил Лысую Илюшка. — Паша, это Анька Гриб. Я тебе про неё рассказывал…

Анька Гриб сверкнула встревоженным взглядом: что ты про меня рассказывал?

— Ааа, так это ты нумизмат? — догадалась Лысая.

Анька Гриб смущённо махнула рукой.

— Да какое… Вот папа у меня да. У него огромная коллекция монеток. А я не только монетки, ещё и значки красивые собираю… А что вы тут делаете?

…Лысая не успела и оглянуться, как дома у Шаравы собралась вся его созванная компания. За Бульбой и Анькой Гриб пришли ещё двое мальчишек. Один непримечательный, в выглаженной рубашечке и с русой стрижкой «ежом», а второй -вылитый Кир, только лет на десять моложе, такой же развязный и своевольный. Он, кстати, единственный из всех отправился делать себе чай сам.

Собравшаяся компания оккупировала компьютер, погрузившись в прохождение игры, которую Пашка до этого надеялась оставить себе. Однако распрощалась с этими надеждами, так как было ясно, что, как только закончит играть Илюшка, диск перекочует в руки остальных членов компании: «Adventures of Chara» завлекла всех.

— Так продай ему собачку! Только инвентарь занимает!

— Я задолбаюсь, она стоит дёшево, а в рюкзаке двенадцать штук…

— Дай я поиграю следующую локацию!

— Я за Бульбой занимал!

— Макс, у тебя чай остыл…

— Его что, обязательно убивать было?!

— Лучше полечись, тебя Снеговик грохнет сейчас…

— Это что, босс?!

…Из коридора послышались ритмичные щелчки. Илюшка подскочил на месте.

— Мама вернулась…

Пока он убежал открывать дверь (кресло занял Макс, тот самый «двойник» Кира), Пашка достала телефон и взглянула на время. Угораздило же её просидеть в компании малолеток до шести часов!..

Мама Илюшки была не очень высокой женщиной с усталым лицом и худыми руками. Как только Лысая её увидела, она внутренне напряглась. Хоть и не в её привычках было судить человека по внешности, однако людей с подобным выражением лица Пашка очень хорошо знала: они смотрели на всё вокруг с выражением невероятной обиды, во всём искали для себя оскорбление, спокойно могли улыбаться и радоваться, однако одна оплошность могла превратить их хорошего друга в заклятого врага. Среди знакомых её матери такие были — например, тётя Люба, которая перестала разговаривать с Пашкой, когда узнала, что та проколола уши.

Проблема была в том, что то, как сейчас выглядела Пашка, являло собой самую большую оплошность.

— Здравствуйте, дети, — сказала мать Илюшки, появившись на пороге. Из нестройного хора приветствующих голосов Пашка поняла, что женщину зовут Вера.

Она перевела глаза на Лысую.

— Здравствуйте, — аккуратно поздоровалась та, даже голову немного наклонила. — Я Паша.

— Мы с ней на улице познакомились! — сказал Илюшка, взяв слово. — Она вон игру принесла…

— Илья, подойди сюда на минутку, — спокойно сказала мать, отходя в коридор.

По наступившей в комнате тишине и поутихшим возгласам ребят Пашка поняла, что веселье для неё закончилось. Прохождение игры продолжалось, но теперь все говорили вполголоса и даже не спорили, уступив права на прохождение Максу. Про Лысую все забыли.

«Что ж, я и так надолго тут задержалась…» — подумала она, решив, что дождётся Илюшку, а там скажет, что ей уже пора.

Из-за закрытой двери комнаты раздавались приглушённые голоса. Почему-то особенно чётко донёсся голос Илюшки: «Да не скинхед она, мам!!!». Пашка смущённо почесала в затылке: кричи не кричи, этой женщине вряд ли уже можно было что-то доказать. Татуировки, пирсинг, лысина и браслеты зачастую сами за хозяина говорят. «Сама виновата, — подумала Лысая, — нечего было в гости напрашиваться в таком виде… Как будто и правда скинхед».

Шарава вернулся в комнату весь молчаливый и понурый.

— Мне лучше уйти, да? — спросила Пашка понимающе.

Мальчишка кивнул, глядя в пол.

— Ты извини, пожалуйста, — говорил он уже в коридоре, стоя около двери в слишком больших для него тапках. — И спасибо за игру, и… что крышу открыла. Ну просто мама у меня…

— Да не парься, — улыбнулась Пашка, махнула рукой. — Нормально всё. Здорово посидели. Ладно, я пошла. Давай лапу!

Илюшка пожал её руку своей крошечной ладошкой. По его лицу было видно, что он хочет что-то спросить, но стесняется. Угадав вопрос, Лысая сказала:

— Нет, я не скинхед.

— Аа!.. — и Илюшка облегчённо заулыбался.

— Бывай, Шарава!

3.

Обычно те, с кем Пашка знакомилась на улице, попадались ей редко, даже если до этого часто встречались, будучи незнакомцами. Но с Илюшкой вышло не так: они снова встретились на следующий же день.

Лысая ненавидела сидеть дома, когда было нечем заняться. Именно это и было причиной её частых бессмысленных прогулок по городу. Часто её сопровождал Ладан, но, когда пёс покидал пределы квартиры, он превращался в совершенно неуправляемое чудище. Всюду скакал, всё обнюхивал, лаял на машины, никого, конечно, не кусал, но некоторых истеричных бабуль пугали его размеры и невероятное жизнелюбие. Поэтому особенно Пашка любила, выгуливая Ладана, встречать на пути Хрыч. Мудрый пёс обладал невероятным запасом любви, поэтому даже на вредную старуху постоянно радостно гавкал, и был доволен. Как и его хозяйка. А вот Хрыч всегда испуганно крестилась, говорила, что какой хозяин, такая и сука. Никакие доказательства того, что Ладан кобель, до неё не доходили.

...— Ух ты! — радостно сказал Шарава, когда Ладан, встав на задние лапы, с лёгкостью дотянулся до его лица и с интересом обнюхивал нового знакомого.

— Это Ладан, — сказала Пашка, дёргая на себя поводок. — Ты ему понравился. Что, опять монетку потерял?

— Да не, — мотнул головой Илюшка, показав пустой пакет, зажатый в руках. — В «Пятёрочку» иду. Пошли со мной?

— Пошли, чё бы нет... — Лысая пожала плечами. Гулять с кем-то или одной — для неё разницы особенно не было. А если она хотела куда-то идти одна, то помешать этому... смог, пока что, только один человек, но ему Пашка очки разбила.

К тому же, Шарава был неплохим пареньком: смышлёным, добрым и нисколько не быдловатым, к каким Лысая уже успела привыкнуть.

— Ну как, игру-то прошёл?

— Не-а! Застрял на уровне, где огромный краб-гамбургер. Как его пройти?

— Этот... Бургерфунт?

— Не знаю, по-иностранному читать не умею.

— А вы английский в школе ещё не проходите?

— В четвёртом начнётся. Я пока что в третьем. А дашь его повести?

— Ну держи, — Лысая протянула Илюшке ручку ободка. — На кнопку нажимай, и провод закрепится. Только далеко его не выпускай.

— Хорошо...

Обрадовавшись новому «руководству», Ладан тут же радостно запрыгал вокруг Илюшки, а затем, получив свою порцию ласкательных процедур в области загривка, облюбовал ближайшее дерево, принявшись совершать привычные для него дела.

— А тебе-то диск нужен? — спросил Илюшка. — Ты же вроде хотела его проверить и себе забрать.

— Ай, забей. Я ж не думала, что вам настолько понравится. А что, он уже в чужих руках?

— Угу, Бульбазавр его себе забрал.

— Забавное у него погоняло. Почему «Бульбазавр»?

— Ой, это целая история! Его зовут Кирилл, а фамилия — Артошкин. В первом классе часто смеялись, потому что, если сократить, получится «Картошкин». Он всегда обижался, когда его «Картошкой» звали. А во втором классе к нам парень из Украины перевёлся, Мишка Зверев. Он как-то услышал и сказал, что, мол, картошка по-украински — «бульба». А в одном мультике был такой герой, Бульбазавр. Вот Кирюха им и стал.

— Ни хрена себе, — удивилась Пашка. — А у нас в классе, видимо, одни тупари были. Меня вон Рыжей постоянно звали.

— Почему?

— В смысле, «почему»? Потому что в первых классах я была рыжей. Ещё и вся в кудряшках. В один момент меня это зае... кхм, достало, и я побрилась. Меня стали звать Бритой. А потом... — она ухмыльнулась, постучав по лысой макушке, — сам понимаешь.

— И татуировку сделала? — уважительно протянул Илюшка.

— Татуировку-то недавно, в этом году.

— Больно было?

— Вообще-то да, она ещё и кровоточит какое-то время, прежде чем зажить.

— А уши прокалывать?

— Тебе-то зачем?

— Просто интересно.

— Уши прокалывать тоже больно. Смотри, моему примеру не следуй. Увижу — уши надеру, будет ещё больнее.

Илюшка смущённо засмеялся, но ничего не сказал.

Им оставалось перейти дорогу и пересечь небольшой двор под сенью двух огромных деревьев. Поблизости не было ни светофоров, ни переходов, поэтому люди здесь предпочитали перебегать дорогу, пока машин не было. Подходя к ней, они болтали о друзьях Илюшки: тот рассказывал, как познакомился с Анькой Гриб.

Пашка ещё издалека заметила стоящую прямо посреди дороги одноклассницу — одну из тех, что хихикали, увидев, как она болтала с Палычем. В коротком светлом платье, в тёмных очках, с ритмично ходящими из стороны в сторону щеками, перерабатывающими жвачку.

Первой мыслью было обойти её, но Катька что-то листала в телефоне, и, кажется, их не видела. Как не видела и машину, которая мчала ещё достаточно далеко, но останавливаться явно не спешила.

— Эй! — машинально крикнула ей Лысая, остановившись. Катька не услышала: к ушам от телефона протянулись тонкие белые проводки.

— Сука, — ругнулась Пашка, кидаясь вперёд...

Машина оказалась куда ближе, чем она думала.

Лысая с разбегу толкнула Катьку вперёд, и сама приняла жёсткий удар под рёбра. Тормоза машины заскрипели, дыхание перехватило. Пашка рухнула на асфальт, схватившись за живот. В глазах потемнело, окружающие звуки на несколько долгих секунд смешались в невнятный шум.

То, что первое долетело до её ушей — это ругань Катьки.

— Ты чё, совсем ёбнулась, Лысая?! — кричала она, чуть не срываясь на визг. — Ты какого хуя творишь?! Я телефон поцарапала, тварь!!!

Пашка хотела ей что-то ответить, но смогла только выдохнуть воздух, стоя на четвереньках. Думала, что потеряет сознание — но обошлось, хотя боль была очень сильная. Сквозь шум в ушах она слышала, как уже Катьку материт что есть мочи водитель, как они переругиваются, как её поднимают на ноги, как беспокойно смотрит на неё Илюшка, как он что-то говорит мужчине...

Как уже позже объяснил Лысой Илюшка, водитель был хорошим знакомым их семьи, Валерием Санычем Селезневым. Он и отвёз пострадавшую Пашку в ближайший травмпункт. При осмотре ей сказали, что повезло: ребра не сломаны, но синяк останется большой. Постоянно извиняющийся Валерий Саныч (он же дядь Валера — со слов Илюшки) отчаянно материл Катьку, вставшую посреди дороги, чем и приглянулся Пашке. Хоть и взрослый, он казался адекватным и рассудительным: согласился отвезти Лысую домой, а на заднее сиденье пустил Илюшку с Ладаном.

— Совсем не соображают, — возмущался он, садясь за руль и заводя двигатель, — долбоёбы, встанут посреди дороги... Ты ведь ей жизнь практически спасла — а она за телефон переживает! Тьфу, блять... Ты, извини... Паша, да? Ну я тоже дурак, не затормозил вовремя...

— Бывает, — поморщилась Пашка пристёгиваясь. — Извинения приняты, забыли. Не подохла и нормально...

— Валерий Александрович, друг семьи Ильи, — представился водитель, пожав ей руку.

— Павлена. Можно просто Паша.

— Имя-то какое красивое...

Лысая, смутившись, не нашла, что ответить: слишком уж редко ей кто-то говорил подобное.

Валерий Александрович, несмотря на её протесты, довёл Пашку вплоть до дверей квартиры, а затем, объяснив ситуацию, извинился перед её матерью, открывшей им. Увидев, в каком состоянии дочь, она тут же забыла про все их ссоры, возникавшие между ними: помогла раздеться, дойти до кровати и лечь так, чтобы не сильно болел синяк сбоку на животе. Приложила к нему пакет замороженного молока — самое холодное, что нашлось в холодильнике. На водителя она, кажется, не очень злилась, скорее разделяла его негодование по поводу остановившейся на дороге девушки.

— Спасибо вам большое. Может, пройдёте, я чай сделаю?

— Нет, спасибо большое, мне ехать надо... Этого молодца домой доставлять. Если требуется какая-то компенсация...

— Даже не заикайтесь! Вы и так помогли, я очень вам признательна.

— Ваша девочка всё-таки молодец. Не каждый бы спасать кинулся.

— Характер у неё не сахар, порой никакого сладу нет. Шипит, только слово скажи, да в комнате постоянно запирается, слушать никого не желает. Недавно родственники поздороваться пошли — так представьте, накричала и выгнала...

— У подростков часто такое, Маринсанна, — так звали пашкину маму, — сами же знаете, возраст такой...

Больше Пашка не слушала: закрыла глаза, попытавшись уснуть. Почему-то снова подумала про Марью: она всегда думала про неё, когда было плохо на душе.

Уснуть у неё не вышло: в комнату, проводив гостей, пришла мать. Подвинула кресло к кровати, присела. Какое-то время молчала. Затем спросила:

— Сильно болит, Паш?

— Угу, — ответила та.

Ни язвить, ни ругаться желания не было.

— Валерий Александрович сказал, что ты молодец. Девушку спасла.

— Зря, наверно, вообще полезла. Пускай бы её сбило.

Пашка чувствовала медленно нарастающую злость на Катьку. Действительно, она могла хотя бы поблагодарить её, вместо того, чтобы поливать матом.

— Не говори так, — с упрёком сказала мама. — Это осталось бы на твоей совести. Ты правда большая молодец. Я горжусь тобой.

— Ну спасибо. Вот только мне от этого не легче, — не сдержалась Лысая, сорвавшись на колкость. — Стараешься как лучше, а в итоге на тебя слюнями брызжут. И всё равно «молодец, Паш», «так и надо, Паш»... Да к херам мне оно не надо!

— Ну вот что я опять не так сказала? — мать всплеснула руками. — Ты можешь перестать ворчать на меня, хотя бы когда попадаешь под машину?!

— Ох, извините. У меня ведь «характер не сахар», со мной «сладу никакого нет».

— Ещё скажи, что это не так! Чуть что — сразу в рык, на тётю Таню наорала ни за что...

— Не хрен было...

— Паша!..

— ...заходить в мою комнату и сюсюкаться. Смотрят, как будто я зверь в зоопарке. Меня это выбешивает.

— Ну а как им ещё на тебя смотреть? Иногда к тебе и подойти-то страшно. Выглядишь так, будто вот-вот кинешься...

— Ага, супер. Ещё на дверь табличку повесь «Осторожно, злая дочь!».

— С тобой совершенно невозможно разговаривать, — сказала мама, поднимаясь, — ты всё переиначиваешь на свой лад! Я стараюсь помочь, стараюсь понять тебя, а ты...

— Да ни хрена ты не стараешься, — тихо произнесла Пашка. Говорить громко ей не позволял приложенный к животу компресс из пакета молока, иначе она бы не смогла себя сдержать. — Ты никогда не старалась, потому что давно бы поняла, как сильно я себя ненавижу.

— Меня? — не расслышала мать.

Пашка тяжело выдохнула, ничего не ответив. Закрыла глаза.

Выйдя из комнаты, мама плотно и неслышно прикрыла дверь.

4.

На следующий день живот болел гораздо меньше — Пашка уже могла ходить, не держась за него. Вспомнила, что нужно предупредить Кира насчёт того, чтобы лишний раз не рыпался, и тут же набрала.

Ответил он неожиданно быстро.

— Кир, привет. Я поговорить хоте…

— Здоров, Лысая. Слушай, ты как раз вовремя, помощь твоя нужна. У тебя дома есть бита, или что-то такое?

Пашка подумала, что предупреждать уже поздно: кажется, Кир уже без её забот куда-то вляпался.

— Ну была где-то… Но я сегодня не в форме, меня машина вчера сбила.

— Слушай, ну тут дела очень серьёзные. Серёге я звонил, он не может, а с Сумчиком мы вдвоём не разрулим…

«Значит, не меня одну приплёл».

— А что случилось-то? — спросила Пашка, вставая с кровати и ища глазами ближайшую футболку.

— Мне Вольный стрелу забил. Сказал, типа, приходи один. Я-то пойду, базару ноль, но за жопу свою стрёмно — если этот мудак братков каких-нибудь приведёт, то мне кранты. А вы с Сумчиком просто на стрёме постоите, на всякий пожарный.

Пашка припомнила, что Вольный — это, вроде бы, какой-то гопник с того же ПТУ, что и Кир, но на два курса старше. Кир рассказывал как-то, что у него богатый папаня, который часто вызволяет сына у ментов, когда тот к ним попадает. Это, в целом, всё, что она знала о Вольном.

— А ты нахера согласился вообще? Ты же знаешь, что он стопудово приведёт кого-нибудь… — впрочем, Лысая и сама знала, в каком ключе Кир ответит. Между здравым смыслом и понтами на первое место он зачастую ставил понты — у многих своих друзей он снискал уважение именно за это.

— Я ж не ссыкло какое-нибудь, ты о чём.

Здравый смысл подсказывал ответить на это утверждение фразой «вот сам и разбирайся» и бросить трубку, но Лысая понимала, что не может бросить своих единственных друзей, в какую бы передрягу они ни угодили.

— Ладно, поняла. Где встречаемся?

— Подходи к общаге на Ленина. Мы там с Сумчиком, во дворе уже.

Ладан молчаливо и грустно смотрел, как она одевается. «Гулять сегодня не пойдём?» Пожалев пса, Лысая присела на колени и потрепала его, обняв.

— Прости, пёсель, ты животное мирное, людей не кусаешь, так что не пригодишься. Я потом с тобой погуляю, хорошо?

Кир с Сумчиком облюбовали изрисованные качели, земля под которыми была усеяна бычками и мусором. Весь двор этого общежития вообще было трудно назвать оплотом чистоты.

Сумчик в своих мешковатых штанах выглядел как обычно, а вот Кир приоделся в спортивку (для крутости закатал рукава, чтобы были видны посиневшие татуировки), а на голову нацепил козырьком назад старую синюю кепку. Ещё и рюкзак свой пыльный прихватил — едва ли он больше трёх раз появлялся с ним в стенах своего техникума. В руках у парней были бутылки пива, у Кира — почти допитая.

— Ну и, куда идём? — мрачно спросила Лысая, пожав парням руки.

— За гаражи на Комсомольской.

— Там же Полтинник совсем рядом…

Кир с вызовом взглянул на неё.

— И чё?

Сколько она помнила Кира, он всегда таким был. Он завораживал Пашку тем, что любым трудностям, любым преградам, любым неприятностям он будто бы говорил всем своим видом: «И чё?». Не сказать, что его, Кирилла Останцева, совсем ничего не волновало — волновало, и ещё как! Но всё, что вставало на его пути, он воспринимал как вызов, и расправлялся с этим собственными силами, чего бы это ему ни стоило.

Они и познакомились-то, когда к Пашке начали лезть два взрослых алкаша, предлагая всякое. Та уже сжимала кулаки, думая, кому из них первому врезать, когда неожиданно появился Кир: вступился за неё, загородив, а алкашам сказал, чтобы проваливали. Те разозлились, у одного в руках до сих пор была бутылка — он, недолго думая, превратил её в «розочку». Тут-то Пашка и отодвинула Кира в сторону и отлупила двоих пьяниц так, что убежать они никуда не смогли — так и остались лежать на земле. Останцев смотрел на неё в тот момент с неподдельным восхищением.

— Ни хера себе, — сказал он. — Вот ты лупасишь, бритая!

На тот момент Пашка ещё такой была. Ухмыльнувшись, она сказала:

— Всё равно спасибо, пацан. Что вступился.

— Не, ну а чё они, — хмыкнул парень. — Меня Кирюха звать. А тебя как?

В то время это был всё-таки немножко другой Кир: хоть и «вечно молодой, вечно пьяный», но не успевший ещё обыдлиться и распрощаться с детским идеализмом, и каким-то собственным чувством справедливости. Тот, в чью спину сейчас смотрела Пашка, был таким же упрямым, таким же задиристым и скорым на решения… и всё же, каким-то другим. В чём именно состояло отличие, она так и не выяснила.

Пока они шли до Комсомольской, Кир объяснил, в чём дело. С его слов выходило, что он, такой белый и пушистый, гулял по району, как вдруг наткнулся на идущего впереди Вольного, который (неожиданно!) начал к нему докапываться, мол, «чё-то странно ты выглядишь, с какого района будешь, я тебя раньше не видел, чё ты на меня так смотришь, чё ты бычишь». Кир прекрасно знал, кто перед ним, и когда ему уже забивали «стрелу», сказал: ты, Вольный, та ещё падла, я тебя знаю, братву на разборки приведёшь, так что хер тебе, а не стрела. На что Вольный ответил: слово пацана даю, приду один, и ты тоже приходи, разберёмся по-пацански. Проблема была только в том, что все в округе знали, что Вольный на «слово пацана» всегда клал и будет класть огромный болт. И Кир тоже знал. Видимо, с такими вещами он просто не привык спорить, но понимал, что, скорее всего, он вляпался — поэтому и позвал Лысую с Сумчиком.

— Мдааа, — протянула Пашка. — Ты же понимаешь, что это ничем хорошим не закончится?

— Мне насрать! — сказал Кир с чувством, и Лысой вспомнились его пьяные попытки произнести тост на вписке, а затем… всё, что было после. Она поморщилась. — Я гадом буду, но въебу ему в рыло, чтобы место своё знал.

Переубеждать Кира было бесполезно. Попросив у Сумчика пиво, Пашка также немного хлебнула, но тут же поняла, что бесполезно: ей было как слону дробина.

— А чего Антона не позвал? — спросила она, вспомнив Говнаря. Про Простынева не спрашивала: «стрелки» явно не были его стихией.

— Он сказал «не пойду, сам разбирайся». Надо будет потом к нему зайти, пусть пояснит, какого хуя…

«Во дела. Неужели, всерьёз на Говнаря обиделся?»

Вскоре те самые гаражи близ Комсомольской замаячили впереди. Насколько помнила Лысая, площадь внутри них представляла собой квадратное пространство с двумя выходами в противоположных углах. С высотки рядом это пространство летом видно не было — скрывала густая листва деревьев, растущих снаружи гаражей.

— Я пойду первым, — сказал Кир, когда они подошли к одному из проходов. Насколько позволял обзор, пространство посреди гаражей пока что пустовало. Прямо посередине квадрата стояла невысыхающая серая лужа.

Кир достал из рюкзака биту и закинул её на плечо, рюкзак бросил Сумчику. Тот поймал, взглядом спросив, что он собирается делать.

— Просто стойте здесь и ждите. Если чё — выручайте, в сумке ещё биты есть, — сказал Кир, двинувшись вперёд. Лысая и Сумчик смотрели ему в спину.

Пашка подняла глаза в небо: недавно миновал полдень. Над ними собирались пепельные неприятные тучки. Это лето получалось то непомерно жарким, то чересчур дождливым.

Вскоре Вольный появился — и кажется, действительно один. Зазвучали его и Кира негромкие голоса. Даже не слишком было похоже на стрелку, эти двое будто бы поговорить сошлись.

Сумчик вопросительно показал Пашке два пальца у рта — есть ли сигареты? Та выудила из куртки пачку и протянула её Сумчику. Тот закурил.

— Скорее бы, — сказал негромко и замолчал. Не хотелось, видимо, влипать в неприятности из-за Кира.

Подойдя к самому углу, Лысая обратилась в слух: стало интересно, о чём говорят эти двое. Напрягшись, она кое-как разобрала:

— Так это ты был? — спрашивал Вольный.

— С хуя ли это я? Ты ничего не докажешь.

— Ты просто скажи, ты его арматурой ёбнул?

— Я вообще не ебу, кто он, ясно?! Мне насрать…

— Ты в курсе, что этот пацан в больнице умер?

— Мне насрать! — сказал Кир уже громче, и Пашка похолодела, поняв, о чём они говорят. Теперь она была не уверена, что всё действительно было так, как им описывал Кир. Вот только откуда Вольный знал того боксёра?

— Слушай сюда, мудозвон, — медленно проговорил Вольный, подходя к Киру. — Просто сожми яйца в кулак и признайся. Ты пацана завалил?

— Я его не убивал, — сказал Кир в тон. — Я не знал, что он сдохнет. Ебанул, чтобы он не залупался, на кого не следует.

Наступила тишина. Пашка осторожно выглянула из укрытия.

Кир и Вольный стояли друг напротив друга. Вольный был немного ниже его, поэтому смотрел снизу вверх, одетый в чёрную с белыми полосами куртку и длинные шорты, достающие до колен загорелых волосатых ног.

— Так ты чё, из-за него мне стрелу забил? — спросил Кир спокойно. — И хуле ты мне сделаешь?

Вольный медленно сунул руку во внутренний карман куртки и так же медленно достал оттуда чёрный пистолет. Сжал его в руке — и направил на Кира.

— Он моим другом был.

Тот отшатнулся. В глазах его мелькнул страх.

— Стой на месте, — сказал Вольный тихо.

Лысая рванулась на них из укрытия, но Вольный заметил её первым, взревев:

— СТОЯТЬ!!!

И она замерла, подчинившись приказу: пистолет был направлен в лицо Киру, ствол упёрся в переносицу. Вольный смотрел одичавшими глазами на неё, на Кира, и снова на неё. Кир тяжело дышал, стоял, не двигаясь.

— Ствол опусти.

— Ты, мразь, друга моего убил. Ты, блять, думаешь, я это забуду, а?!

— Убери пистолет, мудила, — сказала Лысая как можно более спокойно (сердце колотилось как бешеное), — в колонию загремишь. Нахер тебе это надо. Остынь.

— На колени вставай, выродок, — произнёс Вольный, сжимая в пальцах пистолет, — на колени вставай и ноги мне лижи, урод.

— Ты ебанулся…

— НА КОЛЕНИ!!! — взревел Вольный.

— Кончай, пацан, — снова попыталась заговорить ему зубы Лысая, — сейчас менты приедут, тебя от такой хуйни никто не отмажет…

— Пасть заткни, шлюха. Нихуя мне не будет, у меня батя олигарх. А если и будет — насрать мне, главное, чтобы урод этот…

— Не убивал я его, ясно тебе?! — крикнул ему Кир. — Я не знал, что он сдохнет! Слово пацана даю!..

— Я тебе сказал: вставай на колени.

— Кир… — негромко произнесла Лысая.

Они встретились глазами. Она с сожалением кивнула: «Делай, что он говорит».

Кир медленно согнул колени, опустил их прямо в лужицу воды: по ней пошла рябь. Вольный приподнял ствол — и, поймав момент, пока он отвлёкся, Пашка ринулась на него, стремясь отбросить его руку от Кира.

До Вольного было меньше метра, но Лысая двигалась будто бы в замедленной съёмке. Громыхнул выстрел, и всё вокруг будто бы сотряслось в едином звуке. Крик замер у Пашки на губах.

В лужу дождевой воды брызнула кровь.

1.

Пашка помнила всё настолько смутно, будто была пьяна — а те отрывки, что всё-таки запомнила, изо всех сил старалась забыть. И чем чаще старалась, тем чаще они навещали её сны.

Никого и никогда она не била так сильно и остервенело, как в тот момент — Вольного. Всё его лицо было изувечено в мясо, руки были переломаны, всюду — кровь. Это Лысой хорошо запомнилось. Ещё запомнился неожиданно громкий голос Сумчика, что-то кричащий в трубку: он вызывал скорую, сидя рядом с Киром. После этого Сумчик приказал Лысой свалить: вид у неё в тот момент был совершенно безумный. Если бы приехали менты, то она стала бы первой подозреваемой.

Она не помнила, что происходило, когда она вернулась домой. Не помнила, как умудрилась вымыться, чтобы не запачкать кровью постель. Не помнила, что говорили ей родители. Лишь когда пришла мать, Пашка не выдержала и заплакала бессильно и отчаянно, как не плакала никогда. Она ничего никому не могла объяснить, впала будто бы в долгий анабиоз.

Лысая не знала, сколько проспала, но проснулась глубокой ночью. Почти что инстинктивно проверила вибрирующий телефон. В горле, в глазах и в голове было ужасающе сухо.

Звонил Сумчик.

Пашка взяла трубку, но ничего не смогла сказать, приложив телефон к уху.

— Их отвезли в больницу, — сказал Сумчик коротко.

Лысая с трудом пересилила себя. Спросила, положив ладонь на глаза:

— Он жив?

— Нет, Паш. Скорая поздно приехала.

Лысая бессильно выпустила телефон из пальцев: он со стуком упал на пол.

Она покрепче закуталась в одеяло, спрятавшись по самую макушку.

Кир… умер?

Такого просто не могло произойти, — твердила она себе. Не мог этот парень умереть. Пусть даже от пули. Может, у Вольного был простой травмат? Откуда у него настоящий пистолет? Может, рана была не сильная? Может, его успели спасти? Может, он жив, просто состояние тяжёлое? Может, Сумчик ошибся?

Следующие несколько дней Пашка из дома никуда не выходила.

За окном отцветали лучшие дни июля, как назло, солнечные и ясные. Пашка, когда не спала, смотрела на них пустыми глазами, и ни о чём не думала. В голове — будто шаром покати. И так было даже лучше, потому что когда мысли приходили, они, словно разъярённые пчёлы, начинали царапать изнанку черепа, царапали настолько сильно, что постепенно въедались в него, прорастая снаружи короткой и жёсткой рыжей шерстью.

Пашка ела, когда родители приносили ей в комнату еду. Она что-то им негромко отвечала, когда они задавали вопросы. Внутри Лысой будто бы высохла в один миг вся злоба и ненависть: взрывоопасный газ испарился, оставив себя прожжённую, сухую пустыню. Мать что-то говорила про то, чтобы сводить Пашку к психологу, но отец, вникнув в суть дела, сказал, что не стоит зря тратить деньги: ей просто нужно переварить произошедшее.

Когда Лысая вернулась в сомнительную невесёлую норму, уже наступил август.

После смерти Кира компания больше не собиралась.

Несколько раз Пашку по отдельности навещали ребята, и каждый из них говорил, что вместе они тусить больше не могут: будто бы чего-то не хватает, и даже поговорить не о чем. Они собираются, обмениваются парой фраз, а потом… все просто молча расходятся.

«Что теперь с Лизком будет?» — думала Пашка иногда. Лизок единственная её ни разу не навещала. Сказал ли ей вообще Сумчик о случившемся? И смог ли он подобрать нужные слова? Как она переживёт смерть своего возлюбленного кумира, которого ей не стоило сотворять?

…Пашка потеряла счёт дням недели и числам месяца. Она лежала, глядя в пустоту, когда из коридора послышался звонок в дверь. Судя по тишине, никто не пошёл открывать. Никого нет дома?.. — лениво подумала Лысая, перекатываясь набок, чтобы упасть с кровати.

Позвонили ещё раз. Около входной двери суетливо заскрёбся Ладан, значит, родителей дома не было точно. Кое-как переставляя ноги, Пашка прошла по коридору, в каждом шаге ощущая нежелание говорить с кем-либо, включила свет в прихожей и заглянула в глазок. Ничего не спрашивая, отворила дверь, и увидела на пороге Илюшку и Бульбазавра.

— Привет! — сказал Шарава серьёзно.

Пашка протёрла глаза, вспоминая, кто эти дети, и как они узнали, где она живёт.

— Ну привет, — сонно произнесла она, потирая глаза. — Что-то хотел?

— Да диск вернуть… Бульба, у тебя он?

— Угу, — Бульбазавр достал из кармана курточки диск, завёрнутый в прозрачную пузырчатую упаковку. — Я её до Пса-Крушителя дошёл… Дальше не смог.

— Да и никто из нас не смог! — пожаловался Илюшка возмущённо, как будто это Пашка была виновата в том, что один из последних боссов оказался настолько сильным. — Как его победить?! Паш, скажи, а?!

Лысая почесала в затылке. Настроения не было совершенно никакого, но диск она всё же взяла. Посмотрела на часы в коридоре: тринадцать после полудня.

— Значит так, ребятня, — сказала она, припомнив, что в своё время Илюшка разрешил ей воспользоваться компьютером, и даже позволил немного погостить, так что настала пора вернуть должок. — Давайте так: я даю вам сотку, а вы сгоняете и купите мне что-нибудь попить. Пока бегаете, игра как раз установится. Пойдёт?

Илюшка с Бульбазавром радостно согласились.

Поставив игру на установку, Пашка приступила к уборке своих небольших хором: это было одной из причин, почему она отправила пацанов «погулять». Она скидала в шкаф валяющуюся всюду мятую одежду, прибрала постель, стёрла со стола слой пыли, отодвинула огромный угловой кусок дивана, стоящий посреди комнаты, туда, где он не мешал. Отыскала под ним потрёпанного плюшевого зайца, с которым изредка любил развлекаться Ладан, и выпнула его прочь (пёс радостно ускакал за ним вслед). Она быстро устала, но всё равно продолжала чем-то себя занимать. Мысли до сих пор изредка мучили её, но теперь сознание будто бы огрубело, и теперь равнодушно принимало все их царапины и порезы.

Пашка отыскала свою старую гитару.

Она помнила, что эта малышка до сих пор прячется где-то в комнате, но не придавала этому значения. Давно не было желания что-нибудь сыграть, но теперь, кажется, удивившись находке, Пашка стряхнула пыль со струн, перехватила гитару, уселась на кровать, скрестив ноги по-турецки. Прикоснулась к тугим струнам, немного подкрутила колки.

Более-менее сносно играть она умела только одну мелодию, и то не всю. Побренчав какое-то время, она с трудом вспомнила начало. Сбившись несколько раз, заиграла, тихонько напевая.

— I walk a lonely road

The only one that I have ever known

Don’t know where it goes,

But it’s home to me and I walk alone…

Интересно, Кира уже похоронили? Какая у него была семья? С кем он жил, о чём думал в те моменты, когда глаза его глядели в пустоту? Как он вёл себя, когда оставался один?

«Я никогда не узнаю этого, чел, — мысленно обратилась к Киру Лысая, перебирая струны с закрытыми глазами. — Я, может, не должна была тебя пускать. Должна была вцепиться изо всех сил, чтобы ты не шёл на ту встречу с Вольным. Я единственная тогда могла что-то сделать, но просто стояла и смотрела…»

— My shadow’s the only one that walks beside me

My shallow heart’s the only thing that’s beating…

Сумчик рассказывал, что приехавшие врачи вызвали ещё и ментов. Он наврал им с три короба, мол, увидел, как трое пацанов дрались между собой за гаражами. Одному досталось, другой оказался застрелен, третий сбежал, ни лица, ни одежды не помню. Сумчика долго держали в ментовке, составили с его слов какое-то заявление и отпустили, когда взяли отпечатки пальцев и сравнили их с теми, что были на пистолете. Жестоко избитому Вольному, возможно, грозил срок, но его судьба Лысую отчего-то нисколько не волновала.

Не сказать, что в конце концов Пашка превратила свою комнату в оплот чистоты и порядка, однако Илюшка с Бульбазавром, принёсшие из магазина двухлитровую бутылку оранжевой газировки и пакет чипсов, ничего ей не сказали. К их приходу игра была уже установлена, так что Пашка с головой погрузилась в пройденные ей давным-давно «Adventures of Chara». Само прохождение, если игрок был знаком с правилами и сюжетом, не занимало много времени, поэтому примерно за полтора часа Пашка добралась до того самого Пса-Крушителя, которого ребята не могли одолеть.

— Короче, перед боем берёте… и выкидываете Цветок из инвентаря.

— В смысле?! — ахнули ребята.

— А чем драться тогда?.. — спросил Илюшка.

— Ты что, не знал, что кулаками там тоже можно?

— Но Цветок же больше бьёт!

— Только не по Псу-Крушителю. Типа, он же по сюжету на этот Цветок озлоблен, что он тебе помогает, а потому Чаре от Пса урона больше наносится. Надо выкинуть Цветок, и тогда всё будет пучком.

Пиксельный Цветок показал грустный смайлик.

«Чара, мы же… были друзьями».

Пашка нажала на окошко «Всё равно выбросить» — и Цветок исчез из инвентаря.

— Вот теперь можно и драться… Хотя эта зараза всё равно будет больно бить, но уже не так сильно.

Ребята уважительно молчали, наблюдая, как она расправляется с Псом-Крушителем: огромной тёмно-синей шипастой собакой с длинной шеей.

Пёс-Крушитель после двух-трёх попыток оказался побеждён, а домой первой вернулась мама. Заглянув в открытую дверь, она не без удивления обнаружила в прибранной (!!!) комнате Пашки ребят, доедающих чипсы.

— Привет, мам, — поздоровалась хозяйка комнаты прежде, чем ей успели задать какие-то вопросы. — Это Илья и Кирилл. Они поиграть зашли…

— Илью я помню, — сказала мама, улыбнувшись. — Он несколько раз забегал к нам, спрашивал, как твоё здоровье.

Пашка, немало смутившись, опешила.

— Серьёзно?! И вы ни слова не сказали?

— А я говорила, — сказала мама немного расстроенно. — Ты, видимо, не услышала…

— А ты чего молчал? — спросила Пашка Илью.

Тот пожал плечами.

— Я думал, ты знала, просто занята была…

— Так, молодые люди, вас Паша накормила чем-нибудь? — спросила мама.

Илюшка и Бульбазавр вразнобой ответили, что поели чипсов, на что мама Пашки, горестно вздохнув, сказала, что нельзя так безответственно относиться к гостям, и отправилась на кухню жарить картошку.

— Хорошая у тебя мама, — шёпотом сказал Илюшка, когда она вышла.

Пашка хмыкнула.

— Ага, при гостях-то да. Но характер у неё не сахар.

Оставив ребят у гудящего компьютера проходить остатки «Приключений Чары», Лысая улеглась на кровать и нацепила наушники. Послушала, как нормальные люди играют «Boulevard of broken dreams», а следующей песней неожиданно включилась «Powerful»: мелодичная, спокойная мелодия. Пашка слушала её, глядя в потолок, на кухне вскоре начала скворчать на сковородке картошка. Папа, придя домой, подивился, что у неё гости, с обоими парнями поздоровался за руку, посмотрел, как они проходят лабиринты и ушёл по своим делам. И именно в этот момент Лысая подумала, что… кажется, всё начинает налаживаться.

Кира не вернуть, события вспять не обратить и ничего не поделать: Пашка знала, что ещё какое-то время будут молчаливые слёзы в подушку и угрызения совести, от которых хоть на стену вешайся. Однако именно в этот момент, когда в наушниках играла приятная мелодия, а рядом были друзья и семья, именно этот момент показался ей отправной точкой, когда жизнь после страшного события постепенно войдёт в привычное русло.

Завибрировал телефон. Сняв наушники, Пашка взглянула на него и подскочила: судя по номеру, звонила Марья.

2.

Марья никогда не была смелой, сколько сама себя помнила.

Тогда как окружающих людей подобное не слишком волновало, она всегда хотела быть храбрее, чем была на самом деле. И дело не в том, что ей хотелось подвигов, опасностей, приключений и всего прочего: просто Марья ненавидела трусить, пасовать перед чем-либо и вообще чего-то бояться. Несмотря на эту свою ненависть, боялась она регулярно. До жути, например, испугалась паука, который за ночь сплёл в углу ванной паутину: прибежала, разбудила сестру и слёзно умоляла её «договориться» с пауком, чтобы он ушёл. Идя однажды вдоль Невского, испугалась компании строителей-таджиков, так что ей пришлось делать крюк аж через предыдущий мост, чтобы обойти их. Однажды Марья даже пряталась от учителя по литературе, с которым у неё были нелады на основе частых расхождений во взглядах (в тот день Виктор Семёнович Липатов, говорят, был зол, как чёрт, вот она и пряталась). Конечно же, она никому не говорила о своём желании стать храбрее, потому что знала, что среди всех её знакомых бояться чего-то — вообще обычное дело.

Но каждый раз, засыпая у себя в комнате, Марья думала о собственной слабости.

«Страх перед чем-то — совершенно обычное дело, но ты станешь во много раз сильнее, если переступишь через него» — прочитала она давным-давно в какой-то книге, и с тех самых пор почитала это изречение за истину. Но сказать куда проще, чем сделать!..

Проснувшись в то субботнее утро, когда не нужно было в школу, она твёрдо решила, что именно сегодня сделает это!

Только вот…

«Отъебись».

Всю уверенность как рукой сняло, и Марья, тоскливо вздохнув, бухнулась на кровать, глядя в короткое сообщение на экране телефона. Что же могло произойти за такое время? Что такого сделала Марья, что она обиделась?

«Мне нужно ей позвонить. И спросить прямо, — убеждала она себя, — так с людьми не поступают. Может, она надумала себе чего…»

Большой палец никак не хотел нажимать на кнопочку вызова. Пересилив себя, Марья зажмурилась, нажала её… и тут же сбросила вызов, отшвырнув телефон прочь:

— Не могу!!!

…Она поспешно вытерла глаза, принявшись за бесполезную уборку рабочего стола. Ноутбук, оставленный на «сне», по-прежнему показывал неотправленное длинное письмо. Десятки раз Марья его переправляла, перечитывала и снова переправляла, но отправить всё никак не решалась.

— Ты что шумишь? — заглянула к ней в комнату сестра, видимо, услышавшая звук падения телефона.

— Ничего, — поспешно ответила Марья, отвернувшись. — Телефон уронила.

Аня поглядела на валяющуюся у неё под ногами «Нокию», присела и подобрала её.

— Тебя что, парень послал? — изумилась она, прочитав открытое сообщение.

Марья в один миг залилась румянцем, бросившись на неё. Аня, вовремя закинув руку вверх, не позволяла сестре дотянуться до телефона.

— Ну-у? Кто он, скажи?! — допытывалась Аня, ловко увёртываясь от рук Марьи. — У вас с ним что-то было?

— Это не парень! — возмущалась Марья, пытаясь достать телефон. — Это подруга моя!

— Подруга? Подписано же «Паша»…

Сжалившись, Аня отдала ей телефон. Надувшись, Марья прижала его к груди, и отвернулась.

— Маш, ну скажи, — попросила Аня уже без насмешки. — Кто этот Паша такой?

— Никто.

— Ага, «никто», вижу, как краснеешь.

Марья покраснела ещё больше.

— Это правда подруга. Её Пашей зовут.

— Аааа, — как ей показалось, в голосе Ани прозвучало некое разочарование. — Ну, а чего краснеешь тогда? Ты сильно расстроилась? Из-за чего вы поссорились?

— Я… не знаю, — Марья, положив телефон на стол, плюхнулась на кровать, опустив голову. — Мы с ней дружили ещё в той школе, пока сюда не переехали. Переписывались, а потом… — она замолчала.

Прикрыв за собой дверь, Аня подошла и присела рядом с сестрой, приобняв её за плечо.

— Маш, ну не грусти. Просто позвони ей да спроси.

— Звонить дорого. Я пыталась написать, но… — Марья горестно вздохнула. — Не могу подобрать слов. Я не знаю, вдруг она прямо сильно обиделась.

— Ты и не узнаешь, пока у неё не спросишь. Давай так: обязательно до сегодняшнего вечера позвони ей, хорошо? Или хотя бы напиши сообщение. Но лучше позвони — так вернее.

— Я бою-у-усь! — не выдержала Марья. — А вдруг она…

— Вот если «вдруг», тогда и будешь горевать, — рассудительно сказала Аня. — Обязательно позвони! Иначе ты на всю жизнь останешься тряпочной трусихой.

Последние слова сестры засели в голове и никак не желали уходить. Неизвестно, знала ли Аня про её позорную слабость, но она попала в самую точку: Марья чувствовала, что должна что-то сделать. Написать или позвонить (лучше позвонить, добавляла она каждый раз).

Над городом светило погожее солнышко: мелькало в стёклах машин, скакало по крышам домов, мешало нормально разглядеть экраны телефонов, в общем, атаковало Питер со всех небесных фронтов.

Марье нравилось.

Пройдя пару кварталов, она встретила Наташку Ивонину, тоже довольную донельзя: та увлекла её до подземного перехода, где пели под гитару знакомые ребята. Постояв какое-то время с ними и даже кое-что спев, Марья отправилась дальше. Спугнула несколько голубей, сыграла партию в шашки с интеллигентным бородатым дедушкой (представился: Максим Андреевич Гармаш, и даже дал номер телефона). Пройдя сквозь небольшой сквер, случайно наткнулась на проходившие среди деревьев бесплатные курсы каллиграфии, собирающие добровольцев — и потратила на них час, лишь бы уйти с красивым иероглифом, нарисованным ей же на тонкой белой бумаге. По какому-то наитию, этот лист она прикрепила к потрёпанной доске объявлений на остановке.

Иероглиф вроде бы означал «страус».

Сидя в грохочущем жёлтом изнутри вагоне метро, Марья задумчиво смотрела в телефон.

«Отъебись».

«Сдалась она мне? Сдалась я ей? У неё, наверное, полно друзей, а я так далеко… Может быть, из-за этого? Не стоило ей тогда звонить.»

Марья снова попыталась напечатать какое-то сообщение, но оно не отправилось: сети в метро не было. Пока она не появилась, Марья поспешно удалила и стёрла всё, что напечатала.

Вышла она на Петроградской, решив пойти дальше, куда глаза глядят: Питер большой и занятия для маленькой неё здесь точно найдутся. Она направилась к эскалатору, искусно обойдя молодого парня с усталым выражением лица, предлагающего проходящим «планшет недорого». На поверхности начинали собираться вместе облака, но пасмурно пока что не стало — Марью это порадовало. В районе этой станции она бывала редко, одноклассники предупреждали, что станция одна из самых загруженных в час-пик. Хорошо, что до него пока что было долго. Больше всего её тянуло к набережной, и, легко найдя к ней путь, Марья свернула от шумных машин, скатилась по гладкому перильцу и отправилась вдоль Карповки.

Она точно знала, как называются петербургские реки, потому что очень любила карты. Отец её был геологом, так что в этой области их интересы несколько сходились. Марья долго сидела над картой Питера, но всё запомнить так и не успела. Точно знала, что спустя несколько домов и долгую-долгую парковую зонуКарповка вольётся в Неву, а под ногами вырастет длинный Гренадёрский мост. Но пока что всё, что интересовало Марью — это примостившиеся в узенькой речке катера и лодки самых разных мастей, моделей и размеров: самая настоящая водная парковка. Все они пустовали, а Марья шла мимо них и думала, что было бы здорово взять один такой и отправиться в бесконечное путешествие, набрав команду из доверенных людей. Она бы взяла туда Наташу, которую сегодня встретила, Ромку Подгорного — уж очень здорово он знает всякие «морские» песни, пусть и современных исполнителей, да и вообще он ничего такой. Можно было прихватить Маринку, только у неё, наверное, экзамены, не согласится… Они бы завели большого белого пса, и назвали бы его Котик. Он был бы как морской кот, только морской пёс. Как назвать корабль? Ну, это уже нужно со всеми советоваться, не может же Марья одна принимать такое важное решение. И они точно заплыли бы в город за Пашей… Хотя, наверное, сложно будет в их небольшую речку найти дорогу, но если это случится, Марья была уверена: Паша скажет «да, погнали!» и рванёт вместе с ними.

Хотя пришедшее от неё сообщение говорило об обратном, и Марью это расстраивало.

Возле самой воды она вдруг заметила знакомую спину в вязаном сером свитере, и нежно-розовые короткие волосы. Марья не сразу вспомнила, кто это, но решила, что стоит поздороваться.

…Лицо у обернувшейся девушки явно было огорчённое. На коленях лежала книга.

— Привет… — сказала она растерянно, и, кажется, почти рефлекторно. — Мы же где-то виделись, да?

— Угу, — кивнула Марья. — Только я тоже не помню где. Я Маша. А ты?

— Юля.

— Прости, но… Что-то случилось?

— Почему? — не поняла Юля.

— Мне… показалось.

— У меня планшет спёрли. Сижу вот, думаю, что делать.

Марья присела рядом.

— Как так получилось?..

— Вытащили, — пожав худыми плечами, Юля закрыла книгу. Это был Ремарк, «На Западном фронте…» (Марья быстро отметила про себя, что читала только первые несколько страниц, а потом её отвлекли). — Сумка открыта была, из метро вышла, а его какой-то мужик дёрнул и сбежал. Я и не увидела…

— Из метро, говоришь… — протянула Марья задумчиво. — Ты не думала, может, он до сих по…

В голове её что-то щёлкнуло: перед глазами встало лицо того самого парня, который предлагал планшет проходящим.

— Петроградская?! — спросила она, вскочив.

Юля подняла брови.

— Ну да, а…

— Иди срочно туда!!! Я побегу, а ты… иди на Петроградскую! Догоняй!

Ничего больше не объяснив, Марья бросилась бежать.

«Что я делаю? Что я буду делать, если найду его? Неужели кинусь в драку?!» — почти что испуганно думала она на бегу, минуя те же самые катера и лодки, которыми любовалась несколько минут назад. В ней смешались противоречивые чувства: Марья думала, что ничего не сможет сделать, даже если поймает вора, что, может быть, это даже не он украл планшет, может, его уже и нет на станции… И чем больше она об этом думала — тем быстрее двигались её ноги. Преодолев Гренадёрский мост за считанные мгновения, она помчалась к светофору.

«Почему… я вообще туда бегу?!»

Мимо проносились люди, в лёгких кололо тяжёлой болью — бегать Марья не очень любила и не очень умела — вся спина вспотела, однако она не остановилась, пока не добежала до станции. Быстро скользнула по терминалу пропуском, шмыгнув сквозь турникеты настолько быстро, что они громко схлопнулись за её спиной, и даже охранник сунулся вперёд (заметила краем глаза), но Марья уже слетела вниз по эскалатору, минуя стоящих на ступенях людей. Только лишь на половине она осознала, что перепутала проходы, и ступени под её ногами едут противоположно её движению — вверх. Смутилась, почувствовав себя очень глупо, но не остановилась (потому что было бы глупо разворачиваться и ехать назад), и почти что вприпрыжку добежала до конца эскалатора, при этом извинившись перед бабушкой в стеклянной кабинке, глядящей на неё как на чокнутую.

Парень до сих пор был тут: ему в очередной раз отказали.

Только теперь запыхавшаяся и вспотевшая Марья поняла, что не сможет ничего ему сделать.

И вновь останавливаться было поздно. Она двинулась вперёд, едва передвигая ноги и не понимая, что будет делать. Всё, что ей было нужно — это забрать украденный у Юли планшет, пускай даже силой.

Подойдя, она тронула парня по плечу куртки. Тот обернулся, взглянул вопросительно.

— Ты украл его, — тяжело дыша, сказала Марья, показавна планшет. — Я знаю, что украл. Отдай, пожалуйста.

— С какого это?! — изумился парень, отшатнувшись. — Тихо спиздил и ушёл — называется «нашёл», так что отвали! Ничего не знаю!

— Так ты всё-таки украл его!..

— Иди куда шла, а то въебу!

Марья почувствовала, как к горлу от отчаяния и обиды (а может — от долгого бега) подступает ком, а потому бросилась на парня с криком:

— Да я сама тебе!..

— Маш, ты чего?! — сзади к ней подбежала запыхавшаяся Юля. И как так быстро успела, неужели, тоже бежала? — Маш…

— Это он… — пропыхтела Марья, пытаясь дотянуться до планшета, который парень упрямо оттягивал назад на вытянутой руке.

— Да отвали ты!

— Это ведь и правда мой планшет! — изумилась Юля. — Там даже наклейка сзади такая же!

— Да отъебитесь вы уже!!! — закричал парень, вырываясь из рук Марьи. На них уже подозрительно поглядывали окружающие люди, одни только охранники возле эскалаторов ничего не замечали.

— Просто отдай мой планшет, — сказала Юля.

Парень отступал назад, прижимая планшет к груди обеими руками.

— На хер пошла, я сказал! Валите отсюда! Продаю что хочу!..

Марья вскинула руку вперёд:

— СТОЙ!!!

Нога пятившегося парня не встретила под собой опоры: он сам не заметил, как подошёл к краю платформы.

Раскрыв рот, он замахал руками, выронив планшет: выпав, тот рухнул вниз между рельсами. Марья ринулась вперёд, схватила вора за плечи и резко потянула на себя изо всех сил. Покачнувшись, он рухнул прямо на неё, придавив её к полу, при этом коленом стукнулся о край платформы и поспешно убрал ногу.

— Ты ёбнутая!!! — почти что со слезами завопил он на Марью. — Я чуть не сдох из-за тебя, ты знаешь, что там всё под напряжением?! Катись нахуй со своим планшетом, блять!!! — поднявшись на ноги, он хотел ещё что-то сказать, но на него наехала уже Юля.

— Ты понимаешь, что она тебе жизнь спасла?

— Да она ёбнутая в край, и ты такая же!!! — кажется, осознав, что он в меньшинстве, вор бросился бежать к эскалатору.

Проводив его взглядом, Юля наклонилась к сидящей на полу платформы Марье.

— Ты как, Маш? Всё хорошо? Не ушиблась?

— Цела… Вроде. Планшет твой… туда упал, — Марья кивнула в сторону рельс. — Спроси охранников, может, достанут…

— Ох-х, ну и чудо же ты… — удивлённо проговорила Юля, погладив её по макушке.

— Юль, планшет… Ты всё же сходи, а то поезд проедет и…

Они словили джек-пот: охранники, к которым подошла Юля, услышали, видимо, часть их разговора, а потому не дали вору зайти на эскалатор и остановили его для проверки документов. А когда Юля им всё объяснила, даже согласились достать с рельс планшет, пока не прибыл поезд. На всю эту суету Марья смотрела немного отстранённо, чувствуя, как пусто в голове после случившегося.

Благодарная Юля, планшет которой благополучно вернули, крепко обняла Марью.

— Маш, спасибо тебе большущее. Ты очень смелая.

…Всё произошедшее в метро нагрянуло на Марью гораздо позже, когда она уже успела прийти домой. Вспомнилось, как на неё кричал тот вор, как он чуть не упал на рельсы, а она его спасла, как кричал на неё, и с какой благодарностью смотрела Юля… Всё это одновременно всплыло в голове, так что, едва дойдя до комнаты, Марья рухнула на колени и отчаянно заревела — наверное, на всю квартиру. Всю её била дрожь, а слёзы текли почти что сами. Естественно, прибежала утешать её Аня, выслушала её сбивчивый рассказ и ещё долго говорила что-то успокаивающее, обнимая сестру.

— Ты и правда очень-очень смелая, Марьюш, — сказала она серьёзно, когда Марья почти успокоилась. — Даже если бы планшет не спасли, ты всё равно спасла человеку жизнь. Это очень дорогого стоит, каким бы этот человек ни был.

— Я не хотела, — всхлипнула Марья, повесив нос. — Оно как-то само.

— Не думай об этом, сестрёнка. Всё уже хорошо. Ты прекрасный человек, Марья, запомни это, ладно? И кстати, ты своей подруге-то позвонила?

— Н-нет… — Марья покачала головой. — Как-то… Не решилась.

— Ну так решайся, — Аня встала и улыбнулась. — Приготовить тебе яичницу? Могу и с чесноком, как ты любишь…

«Ты очень смелая, — звучали в Марьиной голове слова Юли и Ани. — Ты очень смелая, Марья».

За окном была почти что ночь. В комнате был выключен свет. Окружающий мрак разгоняло только синеватое свечение от экрана телефона.

«Тише, Марьицио, ведь ты должен быть отважным и храбрым», — произнесла она мысленно, нажав на кнопку вызова.

После череды длинных гудков раздалось несколько коротких: Пашка сбросила звонок.

3.

«Только не сейчас, Марья. Только не сейчас», — подумала Пашка, нажимая на кнопку сброса.

Телефон затих.

Едва ли Пашка могла объяснить самой себе, почему она сделала это. Но она точно знала, что для выяснения отношений нельзя находиться в таком состоянии, в каком она сейчас. Да, Илюшка помог ей немного развеяться, но, показывая ему, что всё в порядке, Пашка больше притворялась — а с Марьей притворяться было нельзя, только не с ней.

— Молодые люди, — в комнату заглянул отец. Обращался он, скорее всего, к мальчишкам, — извольте пройти на кухню, там стынет жареная картошка.

— Не, спасибо, я… — начал было Илюшка, но Бульбазавр толкнул его локтем, шепнув:

— Отказываться невежливо.

— А ты, Паш? — спросил папа, пропустив мальчишек мимо себя.

Лысая махнула рукой.

— Всем за столом всё равно места не хватит. Попозже поем.

— Если захочешь, присоединяйся к нам. Мы будем рады.

Он закрыл дверь.

Какое-то время полежав в комнате, охватываемой сумраком вечера, Пашка тяжело вздохнула. Поднялась, посмотрела на телефон, запоздало поняла, как здорово было бы снова услышать Марьин голос. Увидеть её, заглянуть в глаза, обнять, прикоснуться к пальцам, оставившим отпечатки на её снах.

Пашка чувствовала, что не сможет заговорить с ней. Но нужно было, чёрт возьми, исправить положение! Она схватила телефон и быстро напечатала сообщение:

«Я не могу говорить, но очень скучаю. У меня не лучшие времена, но я надеюсь, что с тобой всё хорошо. Ты даёшь мне надежду. Я обязательно позвоню тебе»

Не позволив напрягшимся пальцам ничего стереть, Пашка тут же нажала на кнопку «отправить», и СМС улетело, навсегда закрепившись в диалоге. Не сотрёшь, не исправишь, не перепишешь. Стало немного легче, хоть и осознание того, что она написала полную глупость, не заставило себя долго ждать. Пашка неслышно взвыла, спрятав лицо в согнутые колени. Что ещё значит это дурацкое «ты даёшь мне надежду»?!

Заурчал живот: Лысая почувствовала, что голодна. А с кухни предательски-вкусно тянуло жареной картошкой — Пашка её очень любила. Особенно, если мама добавляла в неё немного лука или специй, аромат был такой, что слюнки текли.

Неслышно выйдя из комнаты, она подошла к углу, из-за которого был виден небольшой стол. Обычно за ним с лёгкостью умещалось всё небольшое семейство Романовых, но теперь место осталось только на одного, и то другим пришлось бы потесниться. Илюшка увлечённо рассказывал папе о монетках Аньки Гриб, и о том, что у него папа директор футбольного клуба, а мама, заваривая всем чай, расспрашивала, как у "молодых людей" дела с учёбой, и

в какой школе они учатся…

Какое-то время поглядев на них, Пашка подумала: вот, наверное, как должна была выглядеть нормальная семья. И таких вот нормальных мальчишек заслужили её родители, а не то, что сейчас призраком отражалось в тёмном окне. Лысое, хмурое, татуированное и пирсингованное. Вечно влипающее в неприятные истории, тусующееся с гопарями и… да всего и не перечислить.

Пашке стало неудержимо горько. Развернувшись, она неслышно прокралась к двери, оделась, неслышно отворила защёлку и выскользнула в коридор.

Выйдя из подъезда, она поплотнее запахнулась в кожанку, огляделась и заметила на лавке поодаль знакомую телогрейку: никак, Палыч вернулся.

— О, — сказал он приветственно, когда она прошла мимо. — Доченька, есть прикурить?

Присев на лавку рядом с ним, Пашка поделилась сигаретой из пачки. Палыч чиркнул спичкой и с наслаждением закурил.

— Палыч… А ты помнишь своих родителей? — негромко спросила Пашка, глядя куда-то в пустоту. Сама не поняла, зачем спросила, но слово не воробей.

— Помню, как не помнить, — сказал Палыч, задрав голову вверх. — Батя у меня был такой себе. Колотил нас с матерью постоянно, пил как не в себя… Повесился, когда с завода попёрли. А вот матушка хорошая была. Всегда меня защищала. И есть готовила — объедение.

— А братьев, сестёр не было?

— Был… братишка. Умер во младенчестве. Санькой успели назвать.

«И зачем только заговорила…» — подумала Пашка, выпустив изо рта облако еле видимого холодного пара. Осень начинала вступать в свои права уже в августе.

— В этом доме, между прочим, жили, — сказал Палыч, будто бы невзначай. — А потом, когда мама померла, я… Путешествовать подался. Сам не заметил, как остался ни с чем. Ни друзей, ни родных… Какое-то время вертелся, а потом… сама видишь.

— Так ты путешествовал? — удивилась Пашка. — Это ведь здорово! А где был?

Палыч махнул рукой.

— Да ток на словах и здорово, доченька. А я такой человек: мне постоянно домой хотелось. И не туда, где раньше жили, а… Ну, куда-то ещё домой.

— Может быть, ты для того и путешествовал? — предположила Пашка негромко. — Чтобы найти, где твой настоящий дом.

— Сколько ни ходи, я б всё равно не нашёл. Запомни, Пашенька: всё, что люди ищут в путешествиях, уже скрыто внутри них. Оно всегда с ними. А путешествия… Ну, благодаря им люди понимают, что дом — там, откуда они ушли.

— Опять сидят болтают, дармоеды… — вклинился в паузу зудящий голос Хрыч, прошедшей куда-то мимо них. — Психованная, ещё и с бомжами тусуется, у-у, погоди, в прокуратуру-то доложу на тебя…

Пашка хмуро поглядела ей вслед.

— Карга старая.

— Эх, а в молодости-то до чего свежа была, — как-то даже романтически улыбнулся Палыч.

От таких заявлений у Пашки глаза на лоб полезли.

— Ты что, знал её?!

— А то! — ухмыльнулся Палыч. — Переехала в квартиру над нами, такая девица была, эх-х мы с ней!..

— И ты молчал?! — изумилась Лысая. — Ты с Хрыч шпёхался, серьёзно?! Капец, Палыч, ну ты даёшь…

— Ну, а что… — невозмутимо сказал тот. — Ты бы видела Анну свет-Константиновну в молодости, эх-х! Пацаны наши ей проходу не давали, все в любви клялись, предложения делали, а она только меня любила! Вот времена были…

— А что потом?

— А что? У меня-то ни гроша не было, а время-то такое, что семью на что-то содержать нужно. Выбрала, значит, сокурсника моего в женихи. Хрыч у него фамилия и была. Ой, Пашенька, какой ж он был сволота! Но с холодильником… А я… Эх! — и Палыч раздосадовано махнул рукой, выкинув окурок в урну рядом со скамейкой.

— А какая у неё раньше фамилия была?

— Журавлёва. Красивая была, жаль, что сменила. Все друзья ей кричали: «Журавлёнок! Журавлёнок!» Она сердилась, но, вроде, не против была.

«Действительно красивая фамилия», — подумала Пашка, а вслух сказала:

— Что-то у неё… кажется, в жизни не сложилось.

— Так видишь, муж-то был обеспеченный, да лупил мою Аннушку денно и ношно. Детей они так и не завели, а Аннушка-то заболела, и видишь… болеет до сих пор.

— Всё-таки болеет? Я думала, она на меня злится.

— Это одно и то же, — пояснил Палыч. — Злоба — тоже болезнь. А заражаются ей люди, покуда несчастливы.

Пашка на долгое время задумалась. Потом вспомнила и спросила:

— Палыч, да ты врёшь! Столько времени Хрыч мимо тебя ходит — и всё бомжом обзывает, да материт! Неужели, вы действительно когда-то…

И тут Палыч всерьёз погрустнел: настолько искренне и неожиданно, что Пашка испугалась.

— Не помнит она меня, — негромко сказал бездомный, отводя глаза за спутанными волосами.

— Прости, Палыч, — сказала Лысая с сожалением. — Дура я, не знала.

Палыч куда-то ушёл, не попрощавшись, а Лысая всё сидела на той лавке, замерзая и глядя в тёмное ночное небо. Она думала над словами бездомного, о его рассказах, о том, что даже самый мерзкий человек может иметь за плечами хорошее, хоть и несчастливое прошлое.

А ещё она чувствовала, как медленно начинала вступать в свои права осень. Как внутри — так и снаружи.

1.

Лето близилось к своему финалу неумолимо, и Пашка кое-как успевала ухватывать за хвост последние тёплые деньки: на последнюю неделю августа синоптики прочили сильное похолодание. Изо дня в день гуляя по городу, с Ладаном или без, она иногда встречалась с Шаравой или кем-то из его компании. С ними всего за месяц-другой сложились отношения лучше, чем с одноклассниками за все десять лет учёбы. Несколько раз Пашке удалось вытащить Говнаря из дома и прогуляться с ним до пирса: затворник подрабатывал айтишником в фирме, работающей на какую-то там партию. Смерть Кира Говнарь пережил со странной, почти что равнодушной покорностью: так, мол, судьба сложилась, характер у него всегда был не сахар, сам виноват. Пашке, когда он такое сказал, захотелось ему врезать, но она сдержалась.

Простынь, кстати, с начала августа куда-то пропал и с тех пор не появлялся на горизонте, никому не звонил и не писал; Говнарь ничего про это не знал и пожимал плечами, давно, мол, не виделись.

Больше всего Пашку беспокоила Лизок.

Она была как оставленная надолго больная опухоль: вроде как и болела, и нужно было что-то делать, а прикасаться не хотелось, как бы хуже не сделать. И в один день Лысая решила: будь что будет. И позвонила подруге.

Та взяла трубку, как всегда помолчав пару мгновений.

— Алло.

— Лизок, здоровки, тебе Лысая звонит, — Пашка попыталась изобразить бодрый тон. — Слушай, давно не виделись, а погодка-то за окном какая! Погнали прошвырнёмся немного? Я пивка куплю, если хочешь… Проветришься хоть.

— Нет, спасибо, Паша. Не хочу.

— Ну давай тогда я зайду? — бодрость голоса немного упала, но осталась наигранная весёлая уверенность. — Лизок, ну ты чего, давно ж не виделись…

Лизок замолчала, кажется, обдумывая, хочет ли сейчас принимать гостей.

— Лизка-Лизонька-Лизо-ок, погуляй со мной разок… — шутливо напела Лысая.

— Тебе очень хочется?

— Очень! Прямо сил нет, как давно я тебя не видела! Столько всего рассказать хочу…

— Ладно, тогда… Давай около «Кировского» через полчаса.

Лизок в их компании была тем самым человеком, который всегда и всюду систематически опаздывал. Не сказать, что специально, но будто бы сам её организм был настроен таким образом, что если она придёт вовремя, то собьются какие-то таинственные схемы и всё полетит к чертям. Лизок умудрялась опаздывать даже тогда, когда в трубку говорила, что уже подходит к месту встречи. Более того, однажды Лысая назначила встречу, как и сейчас, «через полчаса», вышла из дома спустя сорок минут, быстро добралась до места — и даже тогда ей пришлось ждать Лизку. Эта её черта иногда порядком раздражала, однако со временем стало ясно, что ничего поделать нельзя: девушке будто бы и правда где-то на генном уровне было предписано всегда опаздывать.

А сейчас она пришла ещё и не одна: за ней вслед тащились два таджика, что-то активно ей предлагающие. Лизок спешно перебежала дорогу, без слов спрятавшись за спину Пашки и схватив её за рукава.

— Ну и куда спряталась, э, иди сюда, — сказал первый из таджиков, подходя к ним.

Лысая сделала шаг вперёд, чувствуя, как накаляются «газом» внутренности.

— Я сейчас твоё ебало спрячу, выродок.

— Э, ты чё, подруга её? — спросил второй. — А чё лысая, болеешь?

— Господи! — испугалась какая-то пожилая женщина с пакетами, когда прямо возле неё сокрушительно рухнул на землю таджик, держащийся за лицо.

— Извините! — сказала ей Пашка. Извинения были встречены проклятиями: женщина поспешила прочь. Второй таджик, ещё стоящий на ногах, хотел, было, что-то сказать, но посмотрел куда-то в сторону. Проследив его взгляд, Лысая увидела поворачивающий из переулка в их сторону полицейский «бобик».

— Идём, Лизок, — сказала она негромко, потянув подругу за рукав. С полицией у неё отношения были весьма натянутые: пара приводов из-за «актов вандализма» (иначе говоря, рисование граффити на стенах), а также частые задержания за драки сделали своё дело, и в участке Пашку Романову хорошо знали.

Ударенный таджик, как назло, не спешил подниматься с земли, держась за лицо.

Пашка и Лизок молча и торопливо дошли до угла дома. В последний момент Пашка обернулась. Как и следовало ожидать, «бобик» тормознул прямо возле «Кировского», а вышедший из него человек в форме выслушивал жалобы таджиков, показывающих в их сторону.

— Лизок, сворачиваем за угол — и бежим, — сказала Пашка негромко.

Лысая возблагодарила небеса за то, что эта мысль пришла ей вовремя. Как только они отбежали от угла метров на сто, «бобик» тут же показался из-за здания магазина, свернул в их сторону. Бежать вдоль дороги было глупо и бесполезно — и Пашка потянула Лизку во двор, под сень сгорбленных, медленно желтеющих деревьев.

Останавливаться было нельзя. К счастью, в следующем дворе была та самая девятиэтажка, которую «откупорили» недавно Лысая с Илюшкой. Припомнив это, Пашка побежала туда.

— Охрененная прогулка, — задыхаясь, сказала Лизок. Бегать она хоть и умела, но не очень любила: когда их компании приходилось от кого-то удирать, она часто бежала самой последней, хоть и поспевала.

Лысая не нашла, что ответить подруге. Они выбежали из двора, поглядев по сторонам. Два двора разделяла узкая дорога, на другом конце которой — вот подстава! — показался злополучный «бобик».

— Быстрее!

Они пересекли дорогу, бросившись к тому самому подъезду. Набрав случайный номер квартиры, Пашка сделала собственный голос ужасно тонким и писклявым, пролепетав, «я забыла ключики дома, откройте пожалуйста…». Вместе с писком домофона послышался вопрос вроде «кто это, из какой квартиры?». Заходя за Лысой, Лизок не удержалась, ответив что-то вроде «Это кавалер твоей маман». Не удержавшись, Пашка захохотала в голос, и смех её сопроводил хлопок железной двери.

— Мда-а… — хмыкнула Пашка, с крыши глядя на «бобик», остановившийся возле подъезда. — Как думаешь, что они будут делать?

— Хазэ… — Лизок улеглась прямо на плоскую крышу, раскинув руки, и тяжело дышала: всё никак не могла оправиться от долгого бега. — Надо было дома остаться…

— Да ладно тебе, — улыбнулась Пашка, ложась с ней рядом, но руки сложив на животе. Даже прозрачная синева небес в этот момент почему-то показалась ей какой-то… интригующей. Колючая поверхность крыши немного колола лысину — Пашка всё же недавно сходила к парикмахеру и состригла с черепа всю короткую «шерсть», посмевшую расти без её ведома.

Они немного помолчали.

— Лиз… Ну что, как дела-то? — спросила Пашка.

Лизок тяжело вздохнула носом (чёрная футболка вздыбилась и опустилась).

— Я хочу умереть, Паш, — неожиданно призналась она. — Чтобы быть с ним. Снова.

От таких признаний по коже поползли мурашки.

Что вообще можно сказать человеку, который говорит такое? Пашка не знала, и от этого ей стало очень тягостно. Она точно знала, что нельзя Лизке сейчас умирать, и вообще нельзя никому из её друзей, но… как их убедить в этом?

— Лиз, слушай, я понимаю. Но…

— Ничего ты не понимаешь, Паша. Не обижайся, но он всегда смотрел на тебя как на равную. А на меня — как на школоту какую-нибудь. Я всегда мечтала быть похожей на тебя, даже однажды подумала: может, побриться? Но это было бы тупо…

«Ещё как», — подумала Пашка, а вслух негромко возмутилась:

— С хуя ли я не понимаю? Он мне не друг что ли? Ты знаешь вообще, насколько мне было хуёво, и как мне тоже хотелось умереть? Да вот только смерть ни хрена не изменит и Кира не вернёт.

— Может, и мне тогда жить не стоит.

— Лизок, ты заебала говорить так! — честно сказала Пашка, приподнявшись на локте. — Ты хоть раз подумала о том, что с нами со всеми будет, если после Кира ещё и ты уйдёшь? А что, если все мы от горя повесимся, будет с нашими семьями, друзьями, знакомыми — им тоже на стену лезть? Нужно просто жить дальше, а не делать окружающим ещё больнее, чем было.

Она легла обратно и произнесла потише, не глядя на подругу:

— Поэтому все те, кто с крыш сигает да вены режет — чёртовы эгоисты. Можно ещё понять, если в жизни совсем ничего не осталось, и за душой нихуя нет. Но как же меня выбешивает, когда человек просто хочет сдохнуть, а о тех, кто его любит, вообще ни хера не думает.

— Прости, — сказала Лизок негромко.

Помолчала немного, затем добавила:

— Я просто… так по нему тоскую.

— Да я понимаю, Лизёныш, — грустно вздохнула Пашка. — Я тоже, но… что тут поделаешь. Мёртвых не вернёшь.

Они помолчали. Лысая, скрестив руки на животе, хмуро смотрела в безоблачную небесную глубину, размышляя: каков шанс того, что Лизок после её слов раздумает суицидиться? Она ненавидела читать кому-то морали и вообще делать вид, что она что-то понимает в жизни больше других. Конечно, Пашка не любила, когда так делал кто-то другой. Но сейчас это было нужно, иначе могло произойти… ещё одно непоправимое.

— Паш, у тебя сигареты есть? — спросила Лизок спустя долгое время молчания.

— Не-а. Я не покупала больше…

— А ты же ведь…

— Что? Я давно бросила.

Лизок немного помолчала, а затем тягостно вздохнула.

— Покурить охота. Глянь, менты уехали, нет?

Пашка высунула голову, поглядев на располагающийся внизу двор. Именно в этот момент «бобик» двинулся с места, уезжая: «фараоны» ничего не нашли.

— Свалили… Слушай, у меня есть одно предложение, от которого ты просто не сможешь отказаться!

Лизок глянула заинтересованно.

2.

На следующее утро в горле с похмелья было сухо, как в раскалённой пустыне.

«Сколько же сейчас времени?» — подумала Пашка, пытаясь понять, где она лежит, как она тут оказалась и какое сейчас время суток. Она припомнила, что они с Лизкой, скинувшись — у обоих имелось по 200-300 рублей в заначках — отправились в местный бар, «Мельница». Пашку туда постоянно пропускали без паспорта, так как хозяин бара был знакомым Кира, а Кир раньше часто сюда захаживал вместе с ними. Вот только всё, что произошло в «Мельнице», было как в тумане: Лысая вообще ничего не могла вспомнить, и это изрядно напрягало.

Голова гудела. Как много они выпили? Сколько времени проспали?

— Ли… — Пашка икнула, не договорив, затем сделала ещё одну попытку, — зо-ок…

Она пошевелилась (двигаться не хотелось, а голова раскалывалась при каждом движении, как под ударами отбойного молотка), и тут же определила местоположение Лизки: она сладко посапывала, крепко обхватив Пашку за талию.

— Ох мать… — протерев глаза, Лысая рассеянно погладила Лизку по крашеным волосам. — Просыпайся, эй… Лиз…

«Стоп, а где мы вообще?»

Это точно была не Пашкина квартира: они лежали на просторной кровати возле стены. Комнатка, судя по всему, была небольшой, примерно два на четыре; напротив их кровати стояла ещё одна такая же, но заправленная. На спальню Лизки это тоже не походило, и у Говнаря спальня, вроде бы, не так была обустроена…

— Ох… Лизок, просыпайся, мать твою! — Пашка попыталась столкнуть спящую подругу с кровати, но та уцепилась слишком крепко. В итоге рухнули они обе, причём Лысая бухнулась (наверное, больно) на Лизку в лучших традициях романтических фильмов, так что их лица оказались очень близко друг к другу.

Лизок болезненно поморщилась, открыла глаза и посмотрела на Пашку.

— Ммм… — она, кажется, не придумала, что сказать.

— Ща, погоди, я встану… — пробормотала Лысая, еле шевеля языком. Несмотря на то, что она так сказала, сил вставать она в себе не чувствовала.

— Паш, от тебя несёт.

— Ты тоже воняешь, как Палыч первого января…

Лизок знала про Палыча только понаслышке от Кира, а потому ничего не сказала.

Двинувшись всем телом вбок, Пашка скатилась с подруги и бухнулась на пол рядом с ней, глядя в незнакомый потолок.

— Скажи, мы… где вообще? — спросила она, отдышавшись.

— Не ебу, — коротко буркнула Лизок, качая головой из стороны в сторону. — Паш, я… вообще ничё не помню. Что вчера было?

— Мне б знать. — Лысая потёрла глаза. — Набухались мы, по ходу, как черти…

— Да нам бы не хватило денег так много выпить, — возразила Лизок.

— Короче… Надо валить. Мы хрен знает вообще где…

— Погоди. Это, значит, не твоя квартира? — до Лизка, наконец, начало доходить.

— Нет… и не Говнаря, что ещё дерьмовее. Я понятия не имею, кто это такой добрый с нами бухал.

— Может, Простынь…

— Ага, он по барам так и шляется! Он бы нас не утащил один…

— А Серёга?..

— Тоже нет, у него в однушке нет таких хором…

— И что нам делать теперь?

— А что ещё делать? Поднимаемся и… валим.

И Пашка, и Лизок были сейчас одеты в ту же одежду, что и накануне. Пашкин телефон по-прежнему был в кармане, и ключи в куртке звенели: значит, кто бы их сюда не принёс, шмонать их он пока что не стал. А зря, упустил хороший момент…

— Уже поднимаемся? — хихикнула Лизок спустя пару минут, и Пашка, чуть снова не заснувшая, поняла, что они до сих пор не поднимаются, хотя уже пора бы.

— Да. Надо вставать… У-ух, башка-то болит… Ты как, встать мож…

— Могу, я тебе чё… Ай, бл…

— Ну вот, может она. Давай лапу, помогу… Блин, опохмелиться бы чутка.

В просторной и пустой квартире никого не было. Негромко тикали часы в прибранной гостиной, на кухне сквозь открытую форточку доносился шум улицы и шелест листвы. Подойдя к окну, Пашка отодвинула занавеску, выглянув из окна. Квартира располагалась примерно на пятом этаже, внизу располагался смутно знакомый двор. И когда Пашка припомнила, где именно этот двор располагается, настроения ей это не прибавило.

— Плохо, Лизок… — сказала Пашка. — Это Полтинник.

Внизу, сквозь густую листву угадывался тот самый двор, в котором Серёга встречался с девушкой по кличке «Харли». И в котором Пашке поручили передать весьма неоднозначное предупреждение для Кира.

— А что плохого? — Лизок умылась и теперь выглядела хоть немного лучше, чем минут пять назад. — Просто свалим да и всё…

— Угу, наверное. Главное на Клоунов не нарваться.

— Это те, которые…

— Это те, которые Кира грохнули, — лишь спустя пару секунд Лысая поняла, что получилось слишком жёстко, но ничего исправлять не стала: правда оставалась правдой. -Меня они тоже знают, так что, если увидят, разборок не избежать. Не стоило нам сюда соваться…

— Может, Серёге позвонить? — предположила Лизок. — Он бы нас забрал…

— Да ну, — Пашка махнула рукой. — Чё его зря мотать. Сами выберемся. Чай не Бастилия.

— Чего?..

— Забей.

Пашка достала телефон, но тот не включался — был разряжен. У Лизки телефона вообще не было, забыла дома. Так что если бы они даже и захотели позвонить Серёге, то не смогли бы. Настенные часы в гостиной показывали без десяти одиннадцать. На кухне, к их счастью, нашёлся графин, полный холодной воды. Пашка и Лизок полностью его опустошили, а потом ещё потратили время в ванной, хорошенько умывшись ледяной водой. Стало ненамного, но легче.

— А что мы просто так возьмём и уйдём? — спросила Лизок уже в коридоре. — Ни дверь не закроем, ничего?

— А нахера, — Пашка равнодушно пожала плечами. — Мы ж не знаем, чья это квартира… Когда хозяин вернётся, пусть вообще спасибо скажет, что не обворовали.

— Паш, — спросила Лизок, когда они торопливо спускались по лестницам, — ты со вчера вообще ничего не помнишь?

— Я просто не очень хочу сейчас вспоминать, мне херово…

— Мы же оказались в чужой квартире, и сами не помним, как это произошло! Это же как минимум странно… И кто её хозяин? И почему он ушёл оттуда? И почему мы…

— Лизок, давай не сейчас, хорошо?

Прохладная улица подействовала освежающе. Пашка вдохнула носом воздух, чувствуя, как хмельному рассудку становится немного лучше. Это ощущение живо напомнило Лысой давнюю вписку с компанией, и она подумала: а не натворила ли она в очередной раз чего-то непоправимого?

«Нет, — Пашка зажмурилась и помотала головой, — больше я такого дерьма точно не допущу!»

— По Дагестанской пойдём? — спросила Лизок, следуя за подругой. — Или через гаражи?

— На хер гаражи, пошли через Дагестанскую.

Сам по себе, Полтинник даже не был районом в полном смысле этого слова: это было несколько новых и старых дворов, окружающих промышленный комплекс на краю города. Сам комплекс был пронумерован пятидесятым, что и дало району такое название. Рядом с этим комплексом располагалась конечная остановка автобусов, пара-тройка заброшенных деревянных домов и один ларёк «Колумбия», который почти ничего не зарабатывал — его чуть ли не ежедневно крышевали все, кому не лень (Говнарь однажды очень метко сравнил этот ларёк со старой колумбийской проституткой). На окраине Полтинника находился техникум, в который уходило учиться после девятого класса большинство учеников ближайших школ. Расположение на окраине, техникум, автобусное депо, на рабочие места привлекающее массу кавказцев — все эти факторы привлекали в Полтинник не самое благополучное население, состоящее из гопников, бомжей, алкашей, наркоманов. Поговаривали, что существовала даже некая «автобусная» мафия, состоящие в которой водители не допускали появления новых маршрутов, лишавших их прибыли. Неудивительно, что именно в Полтиннике выросли Клоуны.

В общем, весёленький был район.

Пашка и Лизок вышли из дома, находящегося почти на выезде с Полтинника. Им всего-то нужно было спуститься сквозь узкую тропинку, заросшую с обеих сторон высокой травой, пройти по бездорожью, асфальта не видавшему со времён перестройки, миновать несколько мусорных баков, и впереди — выезд с Полтинника, где влияние Клоунов не то, чтобы пропадает совсем, но жить становится спокойнее.

Когда они вышли, Лизок предложила поехать на автобусе — всё же остановка была рядом, а какая-никакая мелочь в карманах осталась после попойки. Но Пашка, издалека заметившая большую и шумную компанию «спортивчиков», выпивающих на лавке вблизи припаркованных автобусов, сказала, что лучше пойти пешком, чем ждать, пока поедет автобус.

— Паш, чего ты боишься-то? — удивлялась Лизок, ступая вслед за подругой по узкой дорожке. — Ну полезут, въебёшь разок-другой — отвалят…

— Ага, один наш друг тоже так думал, — сказала Пашка негромко. — Прости, пожалуйста, что напоминаю об этом так часто, просто… Не говори так, будто Клоуны — обычные гопники. Они психи, и связываться с ними я не хочу.

Лизок понимающе замолчала.

Они почти миновали два десятка метров того самого «бездорожья», проезжая по которому, любой автомобиль рисковал остаться без колёс, когда Пашка заметила впереди ещё одну компанию. Поменьше той, что на остановке, конечно, но всё-таки это заставило её напрячься. Лизке она ничего не сказала, решив, что не обязательно впадать в паранойю каждый раз, когда видишь в Полтиннике такие компании. «Может, просто ребята поболтать собрались, чего зря кипиш разводить…»

Она попыталась о чём-то заговорить с Лизкой, чтобы отвлечь её. За беседой они прошли мимо компании, и краем глаза Лысая заметила, что на неё всё же кто-то обернулся. Они продолжили идти, и когда, наконец, компания осталась позади, и ничего не произошло, Пашка мысленно вздохнула с облегчением.

— Романова!

— Блять.

Пашка машинально обернулась: по фамилии её мало кто знал, а из тех, кто вообще её знал, называли только редкие одноклассники. Тот, что позвал, в её классе не учился — высокий, тощий, в голубой футболке, с тонким высоким голосом и почти что женскими чертами лица. Пашка ещё раз выругалась про себя, едва вспомнив фамилию этого парня.

— Чё надо, Патрушев?

— Иди сюда, — ухмыльнулся он. — Побазарим чутка.

Одной ногой он покатывал по бетонной плите, на которой стоял, потрёпанынй скейт. На тех, кто стоит рядом с ним, Пашка обратила внимание, только когда подошла — и среди них, к молчаливой досаде, увидела ту самую Наташу «Харли». Мир был тесен — но Полтинник ещё теснее.

— Здоров, Лысая, — сказала девушка, щёлкая семечки и сплёвывая себе под ноги скорлупки.

Третий парень был Пашке не знаком: высокий, бритый, лопоухий и загорелый, в спортивной куртке, застёгнутой до подбородка, с волосатыми ногами и поразительно чистыми белыми носками в красных кедах. Будто взяли того же Вольного и вытянули по струнке.

Пашка мельком оглядела всех троих, а затем скучно посмотрела на Патрушева, решив делать вид, что до Наташи и её друга ей дела никакого нет. Сзади подошла Лизок, пока что не понимающая, что происходит.

— Так чё тебе надо? — спросила Пашка, набычившись. — Чё-то ты наглым больно стал, Патрушев. По лицу давно не получал? Так я тебе пиздов пропишу базару ноль, если ты проблем ищешь — только скажи…

— Проблемы тут у тебя скорее, Лысая. Ты больно борзая стала, скажи, Наташ?

— Во-во, — кивнула Харли, и Пашка почувствовала себя будто бы в западне. С Патрушевым, недавно переведённым в параллельный класс, у неё были особые счёты, но сам по себе он ничего не представлял… если бы только сейчас рядом с ним не стояла, лузгая семечки, глава Клоунов. Предполагаемая, конечно — потому что Лысая до сих пор не совсем верила рассказам Серёги.

-Чё, как там Останцев? — с ухмылкой осведомилась Харли. — Жив-здоров?

«Знает же, скотина… — подумала Пашка, чувствуя, как привычно раскаляются внутренности, а кулаки сжимаются сами собой, требуя крови. — Всё ведь знает…»

— Да-а, — сдержанно протянула она, взглянув на Наташу спокойным — и одновременно о-о-очень выразительным взглядом, — жив и здоров, и хуй он клал на все твои угрозы.

«Интересно, насколько быстро мне прилетит, если я ей тут же въебу? И от кого?»

Наташа щёлкнула ещё одну семечку, а скорлупку раздавила кроссовкой.

— Пиздишь, Лысая. Сдох же он.

…Если бы Патрушев и ожидал удара, то ничего не смог бы сделать: он лишь тонко вскрикнул, схватившись за лицо, отступил назад с бетонной плиты, споткнулся, рухнул прямо в густые репейники, делящие территорию с крапивой, и что-то невнятно заорал. Пашка быстро стукнула ногой о край скейта, подбросив его в воздух, ловко поймала обеими руками и, пока напрягшаяся Харли не успела ничего сделать, со всей дури заехала ей по лицу доской. Та вскрикнула, должно быть, подавившись не проглоченной семечкой. Лысая замахнулась, было, ещё раз, но заметила, как с дальнего конца пустыря к ним устремляется несколько парней. Завидели, наверное, что бьют своих, и решили помочь… либо с самого начала караулили на случай неприятностей.

— Лизок, бежим!!!

Они развернулись и ринулись прочь.

Пашка не знала, как у её подруги, а вот у неё похмельную усталость как рукой сняло: адреналиновая радость разгоняла кровь похлеще кофеина или энергетика. Лизок, чьё запястье она сжимала, кое-как поспевала за ней. Лысая даже не знала, гнался ли за ними кто-то, лишь слышала отдалённые крики. Впереди показался магазин «Чкаловский»: выезд с Полтинника был близок…

3.

…когда Лизок споткнулась, больно ударившись коленом о поребрик.

— Твою мать… Прости, пожалуйста, — Пашка склонилась над ней, помогая встать. — Ты как, Лизок? Идти сможешь?

Та болезненно поморщилась.

— Идти смогу, бежать — нет. Больно, сука…

— Бля-ять… — протянула Лысая, осознавая, в какой они заднице.

— Слушай, Паш… Может, ты побежишь? — предложила Лизок, прихрамывая на правую ногу. — Они меня… может и не тронут, а? Я скажу, что вообще тебя не знаю…

— Так, ну-ка замолкни и не гони чуши, я тебя тут не оставлю! — решительно заявила Пашка.

Около входа в магазин было припарковано несколько тележек. Пашка взглянула на одну из них, и в её мозгу родилась идея… воплотить которую было не так просто: по другую сторону от них возле магазина припарковался серый «Ауди», из окна которого за тележками наблюдал толстоватый мужик с щетиной. Кажется, их часто воровали, так что магазин даже решился нанять специального охранника.

— Пошли, — тихо сказала Пашка подруге.

Они уже гораздо медленнее, чем раньше, прошагали несколько метров вдоль входа в магазин. Остановившись возле тележек, Лысая обернулась и увидела вдалеке компанию недружелюбных ребят, которые явно хотели о чём-то с ними побеседовать и быстро приближались.

Медлить было нельзя.

Лысая сделала вид, что равнодушно проходит мимо тележки, держа скейт Патрушева, прихваченный в качестве боевого трофея, под мышкой. Встретилась уверенным взглядом с охранником тележек, подозрительно на них косившимся.

Немые гляделки длились секунд десять, пока в кармане у мужика не завибрировал телефон. Подумав, что эта лысая девушка точно не хочет красть тележку, охранник опустил взгляд, доставая телефон из кармана, и решил ответить на звонок…

…— СТОЙ, СУКА!!! — разнёсся вопль, казалось, над всем Полтинником, когда Пашка, вместе с Лизкой, посаженной в тележку, оседлала скейт и набрала скорость!

Здорово, что дорога, ведущая от Полтинника в город, шла под небольшой уклон вниз и не изобиловала машинами. Управлять тележкой было непросто, она то и дело пыталась вырваться из-под контроля, однако неплохо стабилизировала скейт, придавая им дополнительную тягу. Ветер свистел в ушах, а сзади что-то кричал тот самый охранник: идиот, вместо того, чтобы завести мотор, выпрыгнул из машины, собираясь догонять их на своих двоих, и замер, осознавая нелепость своего поступка. Когда «Ауди» вырулила из-за поворота, Пашка и Лизок были уже слишком далеко от неё.

— НАХУЙ ПОШЁЛ!!! — весело крикнула Лысая, прекратившая даже отталкиваться: набравшая неплохую скорость тележка уже ехала практически сама, а Лизок иногда взвизгивала на кочках…

Деревянные дома вперемешку с потухшей от близкой осени зеленью свистопляской проносились мимо, а асфальт глухой трещоткой звучал из-под колёс скейта; дребезжала тележка, едва ли когда-нибудь вообще проезжавшая такие большие расстояния.

— Паш, он за нами не едет?! — спросила Лизок, стараясь перекричать какофонию.

Лысая обернулась на ходу, отталкиваясь ногой.

— Он пока что не догонит! Как только до дороги доедем, надо бросать тележку и сваливать!

Проезжая часть, образовывала с дорогой, по которой они мчались, букву «Т». Она была в двух сотнях метров от них, когда тележка начала медленно терять скорость. Чтобы не остановиться вовсе, Пашке пришлось отталкиваться сильнее. В конце концов Лысая с сожалением спрыгнула с доски, ногой подбросив её в воздух и поймав, удержала тележку с Лизкой, и с облегчённой улыбкой выдохнула.

— Вылезай, валим!

Она помогла Лизке выбраться, взвалила её на спину (так быстрее будет, не спорь, ты лёгкая!) и, оттолкнув ногой тележку, побежала в находящийся слева от дороги старый двор, куда проезда не было, так что охранник, даже если бы нагнал их, не стал бы сюда сворачивать.

Они благополучно оторвались!

До Лизкиного дома они шли пешком — было недалеко. Скейт Лысая по-прежнему несла под мышкой. Подумала: можно перекрасить и Илюшке подарить, вот малой обрадуется. Главное, чтобы, если Бульбазавр станет просить, он случайно его не раздавил под своим весом.

— Здорово ты их, Паш! Особенно этой, по морде — скейтом, — с восхищённой улыбкой говорила Лизок, до сих пор немного прихрамывающая. — А кто это был, Патрушев? Твой одноклассник?

Пашка поморщилась.

— Да не, мудак один с параллели. С ним одна поганая история связана…

…Вова Патрушев перевёлся к ним в девятом классе, когда Бритая доживала свои последние месяцы, а Лысая уже была намечена в ближайшем будущем. Хоть Пашка тогда и не шибко ладила со своими одноклассниками, она часто играла в волейбол: её ценили хотя бы за хорошую физическую форму, и за то, что мяч она порой пускала, как бешеная. Возникший на площадке Патрушев из другой параллели отчего-то тоже захотел поиграть: так сильно захотел, что добился, чтобы его взяли в запас.

Глядя на него из раза в раз, Пашка не понимала, что с ним вообще не так. Патрушев был настолько женственен в движениях, выкриках и жестах, что походил скорее на очень уродливую девушку, нежели на парня. Мало того, что отбивал и принимал он из рук вон плохо, так ещё и вскрикивал при этом так, что любая теннисистка бы залилась румянцем, услышав его томные рулады.

Школа, к сожалению, не спортивный клуб, поэтому в случае соревнований на площадку пускают почти что всех. Патрушев оказался в числе «либеро» и справлялся с ролью так отвратительно, что его команда при первых же бросках потеряла три очка. Когда дело стало совсем плохо, Пашка встала со скамьи запасных, подошла к Патрушеву и популярно сказала, чтобы он «пиздовал нахер», и что она отныне его сменит. Физрук, болеющий за их команду, данное решение одобрил, на формулировки благополучно закрыв глаза.

Не одобрил Патрушев.

— Ты чего материшься? — спросил он обиженно. — Дай я ещё немного покидаю, а потом ты…

Эти слова окончательно взбесили Пашку, и она сказала, что здесь игра ради победы, а не ради удовольствия и кидания мячей как попало. Обиженного Патрушева удалили с поля.

Было бы славно, если бы этим всё кончилось. Но Патрушев оказался упёртым, как баран, и таким же неугомонным: поймав Пашку после игры, он захотел «разобраться по-хорошему», задавая вопросы в стиле «что я тебе сделал?». В очередной раз послав его куда подальше, утомлённая от игры Бритая отошла в раздевалку, начисто игнорируя всё, что пытался сказать ей Патрушев.

Каково же было её удивление, когда этот волейбольный «гений» совершенно спокойно зашёл в женскую раздевалку, начав заново предъявлять Бритой свои претензии, будто они хоть кому-то были интересны. Теперь на него накинулась не только Пашка, но и все, кто был в раздевалке. Выгнав в шею, посмеялись над ним, а на выходе, завидев его, постебались. Пашка бы присоединилась, если бы не была так утомлена после игры и так зла на придурка, который вообще получал больше внимания, чем заслуживал.

И ведь даже этого Патрушеву показалось мало: он как-то выследил Пашку по пути домой и догнал её… Та даже не стала ничего слушать: с разворота разбила ему нос и хорошенько отметелила, при этом поливая самыми отборными матюгами. Она хорошо запомнила этот момент: мимо проковыляла старуха Хрыч, бурча что-то вроде «так его, по почкам херачь!». Фактически, это был единственный раз, когда Хрыч оказалась на её стороне. Оскорблённый и униженный, Патрушев кинулся в слёзы, и, убегая, кричал, что Лысая ещё пожалеет.

Пашка за свой недолгий жизненный опыт точно узнала, что самые подлые и гадкие люди всегда всплывают, чтобы отомстить, и делают это именно в тот момент, когда против них ты бессилен. Интересно, что вообще может связывать недоумка-Патрушева с Клоунами и их главой?

Лизок позвала Пашку к себе, на что та никак не могла ответить отказом. Лишь когда она расслабилась, её будто бы разобрало: голова страшно загудела, заныли ноги, даже глаза заслезились. Пока Лизок что-то делала на кухне, Пашка прилегла на заправленную колючим пледом тахту, закрыла глаза и незаметно задремала.

Ей снился какой-то сюрреалистичный бред про то, что Клоуны захватили весь город, а Пашка, скрывающаяся от них в заброшке, катала по ней на тележке Марью. Та радостно смеялась, пока Лысая неожиданно не споткнулась, не найдя под ногами опоры и полетела куда-то вниз, в темноту. Её схватили за руку. Пашка подняла глаза и увидела, что свисает с края огромного небоскрёба, а до земли так далеко, что даже снующие по дорогам машины кажутся светящимися муравьями. За руку её крепко держала Марья. Пашка подумала на секунду, что спасена, но встретила на знакомом, родном лице холодный, отстранённый взгляд.

— Лысая, — словно приговор, сказала Марья чужим голосом, разжимая пальцы.

Пашка проснулась резко, вскочив с тахты, и тяжело задышала. Вокруг снова была Лизкина квартира, в которой пахло какими-то цветами, духами и старым линолеумом. Протерев сырые глаза, Лысая поднялась и отправилась на поиски зарядника: нужно было проверить, что таил в себе разряженный после их пьянки телефон.

Как только потрёпанный «Самсунг» включился, высветилось сообщение о нескольких пропущенных звонках. Конечно же, от родителей (хоть и не так много, как могло бы быть), а также с незнакомого номера, причём были как принятые, так и не принятые. Немного подумав, Пашка поняла: скорее всего, это, скорее всего, номер того самого таинственного незнакомца, в квартире которого они с Лизкой проснулись сегодня утром.

«Позвонить, или не стоит?..» — пока она раздумывала, большой палец сам по себе нажал на кнопку вызова.

Лизок внесла в комнату, где сидела Пашка, полную кружку ароматного дымящегося кофе. Хотела что-то сказать, но, увидев, что Лысая приложила телефон к уху, послушно замолкла.

Гудки прервались, смутно знакомый голос спросил:

— Ну что, проснулась, Лысая?

Пашка какое-то время в молчаливом ошеломлении смотрела перед собой, стараясь вспомнить, чей это голос. В голове мелькнули смазанной лентой обрывки воспоминаний, и до неё дошло: это был Истомин.

4.

— Какого хуя… Откуда у тебя мой номер?!

— Ты сама мне его дала.

Пашка со всей силы хлопнула себя по лбу, так что в голове зазвенело.

— Твою ж мать, только не говори, что… ТАК!!!

— Только не говори, что ты ничего не помнишь, — в голосе Истомина мелькнула усмешка. Пашка живо представило его гадкую ухмылку, и кулаки снова сами сжались.

— Не помню чего?!

— Мы с тобой и твоей подругой вчера очень славно посидели в «Мельнице», а затем мне пришлось увезти вас к себе, потому что свои адреса вы называть упорно отказывались. У меня дома вы отрубились, а с утра меня срочно вызвали на работу… Могли бы и подождать меня для приличия.

Пашка невнятно захрипела горлом от обуревающих её чувств. Кулаки её были сжаты так, что ногти впивались в кожу, а лицо покраснело настолько сильно, что казалось, вот-вот закипит. Лысая вообще редко чувствовала, как краснеет, но в этот момент ей стало ощутимо жарко.

— Ты пиздишь, Истомин. Просто скажи, что ты пиздишь.

«А откуда тогда у него мой номер?»

Истомин искренне засмеялся, тогда как Пашка была готова провалиться сквозь землю.

— Надо сказать, пьяная ты куда отзывчивее. Как же удобно, что ты всё забыла… Неужели ты и правда думала, что это был не я, а кто-то ещё? Брось, в нашем-то захолустье…

— Да заткнись ты уже!!! — не выдержала Пашка, вскочив и притопнув по полу так сильно, что закачалась на потолке люстра. — Слушай, это ничего не значит, ясно?! Удали нахуй мой номер и никогда больше мне не звони, ушлёпок! И не смей лезть к моей подруге!..

— Лезть? К подруге? — изумился Истомин. — Я хоть слово ей сказал вообще? Ах да, ты же не пом…

— Я СКАЗАЛА ЗАТКНИСЬ!!!

Но Истомин не слушал её: он уже в голос смеялся, наконец поняв, что произошло, и Пашку это злило ещё больше. Раскалившись, она решила хоть немного запугать наглеца:

— Слушай, выродок, я знаю, где ты живёшь, ясно?! И если я приду к тебе, ты реально очень. Очень. ОЧЕНЬ. Сильно. Пожалеешь об этом, понял?!

— Приходи, буду ждать. Ты же знаешь, у меня для тебя ответ всегда найдётся, Пашуля…

— Пошёл ты! — Пашка сбросила звонок, размахнулась и швырнула телефон прочь. Пролетев над плечом Лизки, он с грохотом ударился в угол стола, стоящего в другой комнате и, кажется, развалился, батарея точно вылетела куда-то в коридор.

— Извини, — выдохнула Пашка, до сих пор красная, как рак. — Ты мне кофе сделала? Спасибо большущее.

— И с кем ты… говорила? — спросила Лизок, когда Лысая отхлебнула горячего кофе.

В ответ та лишь болезненно поморщилась.

— С мудаком, с которым мы… С которым мы с тобой вчера бухали.

— О-о, и что он? То есть, он… знакомый твой?

— Да-а… что-то вроде того.

Пашка про Истомина никому не рассказывала, потому что сама хотела бы с удовольствием о нём забыть. Лизку она объяснила, что это «один мудак, который однажды чуть меня не сшиб, и потом мы с ним ещё пару раз пересеклись», и лишних подробностей раскрывать не стала. Видя, как она краснеет во время расспросов, Лизок, конечно, что-то заподозрила, посмотрела на подругу хитрым подозрительным взглядом, но ничего не сказала… за что та была ей искренне признательна.

Берег пруда встречал тёплый рыжий закат, отражающийся в его водах. Пашка сидела одна на берегу со спущенными на шею наушниками и тоскливо глядела вникуда.

Август почти подошёл к концу, и вскоре начинался очередной год бесполезной учёбы, суеты по поводу ЕГЭ и экзаменов, по поводу поступления в вуз, какой-то бесконечной волокиты с домашними заданиями, ещё и подработку какую-то себе находить, и экзаменам готовиться. Лысая и думать не желала о том, как будет со всем этим справляться, ведь без Кира ей даже толком пойти некуда будет вместо уроков.

Мысли вновь начали наполняться воспоминаниями о нём, и Пашка спешно вытащила из внутреннего кармана куртки небольшую прозрачную бутылочку. Отхлебнула раз, второй… Не заметила, как выпила почти всё.

— Твоё здоровье, чел, — сказала она осевшим голосом, швырнув бутылку в реку. Глухой плеск брызнул каплями по её ботинкам. Те заблестели в оранжевом свете заката.

В наушниках заиграла «Shameless», которая всегда вызывала у Лысой странные ассоциации: эта песня была отчаянной и резкой, как прыжок с обрыва вниз. Только на этом обрыве её никто не поймает, никто не удержит. А если и удержит, то рассмотрит поближе, пренебрежительно шепнёт «Лысая…» — и отпустит прочь.

Пашка зажмурилась, спрятав лицо в локти: она ненавидела себя, ненавидела отчаянно и сильно, до боли в сердце и мысленных криков ненавидела собственную суть, ненавидела то, какой стала, и тех, кто её такой сделал.

Сзади послышались голоса, на которые Лысая сперва внимания не обратила. Лишь когда они приблизились, она невольно расслышала, что двое парней расспрашивали девушек, за сколько они согласятся с ними переспать. Судя по голосам, парни были пьяны. В определённый момент они, кажется, перестали торговаться, решив, что воспользоваться девушками можно и без предварительного выкупа. Послышались крики…

«Блять, сколько ж можно…» — устало подумала Пашка, поднимаясь и отряхивая штаны. Взяв за горлышко уже давно выброшенную кем-то стеклянную бутылку, Лысая развернулась к девушкам, к которым приставала алкашня.

Она действительно чувствовала, что уже порядком устала так делать, однако люди вокруг неё почему-то упорно лезли в неприятности. И вытаскивать их из этих неприятностей почему-то приходилось Пашке.

От удара о крепкий ствол дерева верхняя часть бутылки разбилась стеклянным взрывом.

1.

Первое сентября едва ли было счастливым днём хоть для кого-то, кому меньше двадцати. Для Пашки не было точно. Она хотела пропустить тошнотворную линейку, однако мать настаивала: заставила надеть рубашку с юбкой, да чёрную жилетку. Пока она искала деньги, чтобы Пашка купила цветов, Лысая изрекала шутки про то, как забавно смотрелись бы банты на её голом черепе. Деньги у матери, конечно, взяла, но в сторону цветочного магазина даже не повернула: не заслуживала Бобых такой чести. В самый последний момент, когда матери кто-то очень удачно позвонил, Пашка вбежала в комнату, на ходу молниеносно скинула ненавистную юбку, ногой отшвырнув её прочь, влезла в привычные рваные джинсы, захватила плеер с наушниками, в коридоре накинула на плечи косуху и выбежала из квартиры, захлопнув дверь плечом.

Её маленький бунт против материнского режима вновь окончился успехом. Все революционеры мира аплодировали стоя.

По пути Лысая перелистывала песни в плеере, выкрутив громкость в наушниках на максимум. Включила «Pegasus» — энергичную и яростную. Самое то, чтобы с громом и молниями возникнуть на пороге и кого-нибудь хорошенько пнуть. Напевая немного тише, чем вполголоса, Пашка подумала: возможно, не такой уж и плохой день? Ну и что, что первое сентября? Вон солнце сквозь облачный плен изредка проглядывает, на улице не очень холодно, а после линейки можно будет на сэкономленные на цветах деньги купить банку пива, да найти, с кем её разделить. Может, Говнарь будет дома? Не откажется же он от халявного бухла.

Именно с такими мыслями Лысая обнаружила ступню кроссовки в оранжевой луже, выблеванной чьим-то нездоровым желудком прямо на середину дороги. Поморщившись, Пашка около минуты вытирала подошву о траву. «Ладно, ну похер, кто-то блеванул, это ничего не значит…» — подумала она не очень уверенно, доставая из кармана телефон. Едва коснувшись её пальцев, он завибрировал: пришло сообщение с незнакомого номера.

«Пизда тебе, лысая»

Никакой подписи, никаких подсказок, кто это мог бы быть, всё достаточно коротко и ясно. Пашка вздохнула: все её надежды на хотя бы не такой плохой день, какой мог бы быть, первое сентября втаптывало в грязь с невероятной силой.

И день ведь только начался.

— О, смотрите, Лысая вырядилась! — крикнул кто-то, стоило ей только пройти через решетчатые чёрные ворота. Пашку уже начинало воротить от собравшейся подростково-родительской толпы с небольшой учительской примесью, и она, не упустив возможность громко и чётко послать говорившего куда подальше, поспешно нацепила обратно только что снятые наушники. Внушила самой себе: главное — сдержаться, и не набить кому-нибудь морду в первый же день, когда даже уроки не начались.

— А чё, где поцарапалась-то? — успела она расслышать прежде, чем заиграла другая песня, и поспешно отвернулась, сделав вид, что ничего не слышала. Кто-то заметил длинную царапину на её левом виске, оставшуюся после драки с алкашами. Что ж, не всегда выходить сухой из воды.

С учителями она предпочитала лишний раз нее пересекаться, а все разговоры с одноклассниками сводились к «— Лысая! — На хер пошёл!». В отличие от тех же подлиз в красивых костюмчиках, постоянно занимающих первые парты: они всеми силами старались делать вид, что помнят и любят всех учителей, особенно Бобых. Пашку от одного вида этих куриц начинало тошнить. Раньше она думала, что настолько лицемерные сволочи появляются только в американских фильмах в качестве каких-нибудь второстепенных антагонистов. Но нет, точно такие же твари занимают первые парты, красиво одеваются, учителю отвечают с жеманной улыбочкой, а за спиной поливают его грязью. Пусть большинство из них этого и заслуживает, но говорить нужно в лицо, а не ждать, пока отвернётся, и только затем крысить…

От таких мыслей Пашку отвлёк смутно знакомый силуэт. Стоило ей понять, кто это, как сознание поехало кругом, а ноги стали слегка ватными. Лысая двинулась вперёд, до сих пор не веря тому, что видит. И молясь — кому угодно, не важно — чтобы она ошибалась.

«— Ты что, учитель английского?

— Не английского, а алгебры.

— Тоже ворчишь на учеников, когда они решают правильно, но не так, как ты говоришь?»

Это действительно был он. Одетый в небрежно расстёгнутый синий пиджак с иголочки, он о чём-то разговаривал с полноватой чернокудрой женщиной, видимо, чьей-то матерью. Даже небольшой порез на виске рядом с очками был. И от осознания того, что он здесь явно не просто так, Лысую буквально разрывало изнутри.

Прежде, чем она подошла, Олег Истомин обернулся сам и встретился с ней глазами.

Они с Пашкой смотрели друг на друга очень долго — три бесконечных секунды. Пашка не знала, о чём думает он, но сама решила, что здесь, посреди толпы, на глазах одноклассников и учителей, она в меньшинстве и ничего не сможет сделать. И всё, что нужно — это просто делать вид, будто она его впервые видит, и вообще знать не знает.

Откуда-то из-за спины Истомина выплыла физиономия Бобых. Морщины словно стягивали её лицо вниз, так что эта женщина выглядела зловеще, даже когда пыталась улыбаться. Проследив взгляд Истомина, Бобых увидела Пашку и неуверенно с ней поздоровалась. Во взгляде мелькнули воспоминания: уж что-что, а выходки Лысой Бобых, должно быть, навсегда запомнила.

Пашка молчаливо подошла к толпе одноклассников, сняв наушники. Истомин, к её счастью, видимо, разделял её стратегию и не подавал вида, что знаком с ней. И славно: вокруг них уже подтягивалась большая часть одиннадцатого «А». Незачем, подумала Пашка, давать им лишние поводы для странных слухов.

— Вот, знакомьтесь, — сказала Бобых, обращаясь к собравшимся вокруг неё ученикам, — это Олег Павлович Истомин, в этом году он вместо меня будет вести у вас алгебру и геометрию. Олег Павлович также будет вашим классным руководителем, запомните.

— А вы, Раиса Лаврентьевна? — послышался тонкий, притворно-грустный голос Гульвиры Костылёвой, подлизы и отличницы (Пашка всегда полагала, что это как-то связано). Бобых объяснила ей, что с этого года выходит на пенсию; она, вроде как, и говорила это раньше несколько раз, только Гульвиру подкосила какая-то болезнь под конец прошлого учебного года, и она ничего не знала.

«И надо же было оставить после себя именно этого прилизанного мудака, — думала Пашка, сгорая изнутри от досады. — Я бы лучше год потерпела Бобых, чем целый год наблюдать эту сволочь в качестве учителя…» Конечно же, посыпались обещания от учеников «навещать», «заходить в гости», «не забывать», от которых у Пашки началась зевота. Но затем, к её досаде, внимание класса привлёк Истомин, решивший взять приветственное слово.

— Ребята, на мои уроки прошу не опаздывать, даже если вдруг они в девять утра. Я знаю, что многие из вас любят подремать, я и сам не исключение, но уроки алгебры — это отныне святое, опоздавших в класс пускать не стану…

— Тогда мы вас тоже не пустим, если опоздаете, Олег Петрович, — имя и отчество Пашка произнесла самым язвительным голосом, на который только была способна. Все вокруг уставились на неё, замолчав, и Лысая поняла, что её колкости в этот раз не оценили даже одноклассники — хотя некоторые всё же ухмыльнулись.

Бобых поспешила разрядить ситуацию, сказав, что «у Павленочки всегда такие шутки странные…», а Истомин внимательно посмотрел на неё сквозь очки. От его пристального взгляда Пашке стало досадно и неуютно одновременно.

— А что, — вдруг сказал он, — я согласен. Если я хоть раз не появлюсь в классе спустя минуту после звонка, вы имеете право не пускать меня на урок, закрыв дверь, — после этих слов он почему-то ухмыльнулся. Среди одиннадцатого «А» раздался полу-одобрительный, полу-сомневающийся гул, и Истомину пришлось добавить: — Конечно, при условии, что мне никто не будет мешать! Тогда это будет уже срыв урока. Ну что, — он со скрытой хитрецой взглянул на Лысую, — Павлена, тебя устраивает такой расклад?

Если бы Пашка была чайником, то сейчас от неё пошёл бы пар: в неё ударили её собственным оружием, язвительной колкостью! И врезать этому подонку нельзя, вокруг куча народа, их тут же разнимут, и ей ещё и влетит. «Знала бы, что так будет, вообще бы к нему не лезла», — невольно подумала она, утвердительно промолчав.

— В общем, — сказал Истомин, оглядывая всех, — очевидных вещей про дневники, тетради и сменку говорить не стану, за десять лет вы наверняка и сами запомнили. Повторюсь лишь насчёт того, чтобы вы не опаздывали. Первый урок уже завтра, так что жду вас, ребята, и надеюсь на плодотворный учебный год.

2.

В наушниках играла молчаливая и яростная свирель, над городом нависал светящийся солнечный диск и, вроде бы, всё было даже неплохо — но Пашку угнетало то, что в жизнь её после долгого отсутствия так стремительно и плотно вторгся враг. Единственный человек, которому она не смогла набить морду один на один в честном бою, и который, будучи сильнее неё, так нещадно и хлёстко над ней насмехался, добела раскаляя её внутренности. После инцидента с Киром и Вольным внутренняя «пустыня» Лысой только-только начинала заново наполняться живительным взрывным газом, но его пока что было так мало, что «нагревание» ни к чему не приводило, а лишь раскаляло сухую почву в бесплодных попытках заронить в ней жизнь. Поэтому присутствие Истомина досаждало, а его колкие остроты бесили, но найти в себе силы, чтобы хоть как-то воспрепятствовать ему, Пашка не могла.

Она смоталась с линейки немного раньше, чем та закончилась, решив наведаться в ближайшее «Красное и Белое» и найти там что-нибудь по карману, — деньги на цветы до сих пор были в карманах джинсов, как иногда выражался папа, «побывавших в зубах у крокодила».

И Пашка почти дошла, когда прямо у крыльца магазина ей зачем-то позвонил Простынь.

— Здоров, Сань, — сказала Пашка в трубку.

— Привет. Ты сейчас сильно занята?

— Ну так, средненько. Бухло само себя не купит, а что хотел?

— Сможешь до меня дойти в ближайшие полчаса?

Пашка могла, но ей не очень хотелось. С Простынем она никогда не была особо близка, несмотря на то, что они часто тусовались в одной компании. С Лизкой — ещё куда ни шло, но вот с Сумчиком, с Говнарём и Саней Простыневым Лысую связывал только Кир. Теперь — ничего. А встреча зачастую подразумевает какой-никакой разговор, какое-то взаимодействие. И Лысая была даже не особо против… вот только Простынь явно не та компания.

— А что случилось-то? Что-то срочное?

«Если он скажет, что просто потусить — сразу сливаюсь, я сегодня занята».

— Мне тебе отдать кое-что нужно. Это… в каком-то роде срочно.

— Отдать? В смысле? — не поняла Пашка. — Я тебе вроде ничего не занимала… Не, ну тут как бы «Егор так Егор», — это была попытка шутки, которую Простынь, судя по смеху, оценил. Маленькие общие истории, понятные только очень узкому кругу людей, когда-то были и в их компании.

— Не деньги. Кое-что другое. Тебе точно понравится.

— Слушай, ну ты, это… Ты не в моём вкусе, если что…

— Ну так ты придёшь? — рассмеялся Простынь. За что он нравился Лысой — так это за понятливость шуток разной степени тупости.

— Приду, Сань. Скоро буду. Напомни, какая квартира?

Пашка, пока шла к Простыню, вспомнила ту историю, после которой у них в компании появилась присказка «Егор так Егор». Как-то раз собрались погулять вместе Лысая, Кир, Лизок, Говнарь и Сумчик. Они шли по набережной вдоль парка, когда Кир заметил на одной из скамеек ярко-красную кепку. Ради прикола нацепил её на себя. Головные уборы он, как таковые, вообще не любил, а тут решил пошутить… да и забыл. Они пошли дальше, и спустя время их окликнул какой-то парень, звавший Егора. Когда он подбежал к ним, то за Егора почему-то принял Кира. И сказал ему:

— Егор, я это… Пятюху принёс.

— Ну Егор так Егор, — широко ухмыльнулся Кир, мгновенно поняв ситуацию.

Как только парень удалился восвояси, компания разразилась хохотом, а затем пошла и вмиг растратила полученные даром пять тысяч рублей. Неизвестно, что случилось с парнем, который отдал долг не тому человеку, но вот красную кепку Кир с тех пор иногда надевал. Искренне верил, что она ему приносит удачу.

Если бы только это было так. Может, он бы и на стрелку с Вольным её надел.

…Простынь жил в причудливом трёхэтажном доме с широкими балконами, напоминающими большие бойницы средневековой крепости. Несколько месяцев назад дом перекрасили, и старые багровые стены стали нежно-розовыми, и теперь крепость дом напоминал уже меньше. Разве что какую-нибудь девичью.

С лёгкостью преодолев домофон (все друзья Простыня знали код от него наизусть), Пашка поднялась на третий этаж и позвонила в дверь.

Стоило Простыню открыть, как на Лысую из квартиры вылетел чёрный мохнатый вихрь: Штрудель, не в меру жизнерадостный терьер, всегда встречал гостей вперёд хозяев. Простынев появился на пороге вслед за ним, потягиваясь и потирая затылок. Одетый в узкие спортивные штаны и мятую серую футболку, он, кажется, только недавно проснулся. Странно выходит: позвонил, позвал Пашку — и уснул?

— Здоров, Простынь, — сказала Пашка, трепля довольного Штруделя за ухом. — Хоть табличку вешайте, «осторожно, очень добрая собака»…

— Штрудель! Домой, — позвал Простынь пса и тот, нисколько не огорчившись, вернулся в квартиру. На пороге, правда, посмотрел на Лысую: идёшь?

— Что хотел-то? — спросила Пашка.

Простынь извлёк из заднего кармана штанов бумажный конверт. Без марки, без подписи, абсолютно чистый, но явно не пустой.

— Кое-кто просил тебе это передать. Сказал, что ты оценишь.

— «Кое-кто» это кто?

— Открой для начала. Мне самому интересно.

Взглянув на Простынева с подозрением, Лысая открыла конверт, сунула в него пальцы, вытащила на свет два прямоугольника из цветастой глянцевой бумаги, разглядела…

— ДА ЛАДНО?!

…Музыку Лысая слушала самую разную, главное, чтобы под настроение подходила. А одной из немногих групп, все песни которой плотно засели в плеере и не желали вылезать, была рок-группа под названием «Глубже». Когда-то давно Пашка случайно попала на их живое выступление, проходившее в местном ДК, и ей настолько понравилось, что, придя домой, она тут же принялась выискивать и скачивать все их треки — а затем переслушивать, переслушивать, переслушивать каждый из них до посинения. Буквально три дня подряд Пашка — на тот момент, кстати, ещё Рыжая, — почти не снимала наушники, заслушивая каждую из вышедших на тот момент песен. Она даже не могла выбрать любимую, потому что все они на тот момент казались ей потрясающими, и ещё долгое время на определённых моментах доводили до мурашек. Не слишком популярная группа из Польши, поющая на русском, казалась ей гораздо круче популярных на тот момент Green Day, Sum 41, и даже ещё не распавшихся My Chemical Romance.

Репертуар у «Глубже» был самый разный, но все их песни были в какой-то степени пропитаны отчаянным весельем — или весёлым отчаянием? Встречались и про суицид, и про несчастную любовь, про обрезанные крылья, и про отлетевшее колесо скейта… Пашке понравилось тогда, и нравилось до сих пор.

А в конверте лежало два билета на их концерт, который вскоре должен был состояться в местном ДК.

— Откуда, Сань… Откуда они?! — радостно вскричала Пашка. — Сань, скажи, это ты купил?!

— Не я, сказал же! — удивился Простынь. — Мне кое-кто передал, чтобы я передал тебе…

— Кто это был?! Скажи пожалуйста! Скажи, кому мне спасибо-то сказать?! Блять, Простынь, ты хоть понимаешь, насколько это о-ху-ен-но?!

— Паш, я… Я не могу сказать. Ты извини, с меня слово взяли, что я не скажу, кто это был.

— Слово?.. — удивилась Лысая. — Всё настолько серьёзно? И я просто так могу их взять?

— Ну… Мне-то на эту группу по барабану, — Простынь пожал плечами. — Бери, чё бы нет…

Дом Простыня Лысая покинула совершенно обескураженная и невероятно счастливая. Кем мог быть этот таинственный благодетель?! Простынева расспрашивать бесполезно, он только выглядит хлюпиком, но если что-то нужно выведать, от него ничего не добьёшься, даже Кир его за это уважал. Но кто мог знать о Пашкиной привязанности к этой группе? Только кто-то из их компании.

Говнарь? Едва ли он даже подумает о том, чтобы что-то кому-то дарить без причины, человек он весьма корыстный. Сам Простынь? Причин у него тоже особых нет. Лизок отдала бы сама, к тому же билета два… надеялась, что Пашка и её позовёт? Может, Марья? Точно нет, конверт был бы подписан, и уж точно не пришёл бы Простыню.

Тогда кто?!

3.

Будильник на телефоне надрывался неукротимой, нещадной вибрацией. Осознав, что уже не спит, Пашка инстинктивно закуталась в плед, сонно рассуждая: нужен ли ей этот первый урок? Зачем ей куда-то вставать? Снаружи царила утренняя серая хмарь, из-за которой даже родная комната наводила тоску и уныние. Ещё и телефон, зараза, замолкать не хотел… Протянув руку, Пашка не глядя схватила свой будильник, выключила его, найдя экран только с третьего раза, и, всё ещё в полусне, проверила почту. Ни одного сообщения.

Каждое сентябрьское утро давалось Лысой тяжело: осень всегда стучалась к ней в двери с неизменными букетами из самых разных болезней, не очень серьёзных, но очень назойливых. Кашель, насморк, постоянная мигрень, боли в горле, месячные — под осень всё это сваливалось на плечи Пашке двойным грузом, и настроения к жизни никак не прибавляло. Кое-как находя школьную форму, Лысая подумала, что, если к середине сентября ещё и похолодает, а отопление не включат, то в комнате будет стоять тот ещё дубак.

«Сегодня ж ещё и Истомин…» — вспомнила она, кинув взгляд на валяющуюся на полу сумку, и желание жить, до этого и так не очень высокое, упало до критической отметки. Лысая стала всерьёз задумываться о том, почему бы совершенно случайно не навернуться с лестницы и что-нибудь себе не сломать. Желательно, шею.

Набрав в грудь воздуха, Пашка хотела крикнуть в сторону окна: «НЕ ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТОГО УЁБКА!!!». Но вместе с этим вдохом пришло осознание, что спросонья кричать ей лень, и ничего не выйдет. Так что она просто отправилась в ванную, споткнувшись о лежащего на дороге Ладана.

Настроение не особо исправили даже два билета на «Глубже», лежащие на столе. Ещё двенадцать дней до концерта, а пока что — сущие мучения.

На кухне была только мама: папа всегда уходил на полчаса раньше неё. Вернувшись из ванной, Пашка сонно поздоровалась, принявшись делать себе кофе. Чем крепче, тем лучше.

— Доброе утро, Паш, — сказала мама, до сих пор одетая в ночнушку и тёмно-синий махровый халат. — Как ты себя чувствуешь?

Такие вопросы Лысую всегда напрягали, но вида она не подавала.

— А что?

— Ты во сне кричала. Тебе что-то плохое снилось?

Пашка не помнила ничего из собственных снов. Только знала, что с этого августа ей не снится ничего хорошего. Если и снилось, то было наполнено оглушительными выстрелами, кровью и чьими-то внутренностями. Поэтому предпочитала и не вспоминать. А сейчас подумала, что-то, о чём ей сказала мать, вовсе не удивительно.

— Да мало ли что мне видится, мам. Может, это вообще с улицы орали, алкашей-то вон сколько…

— Ага, с улицы, а слышно через стену.

Пашка тяжело вздохнула носом, о чём-то задумавшись, и уставилась на своё отражение в мутной багряной жидкости. Она молчала долго, и сама не знала, о чём думать, что сказать, как отреагировать. Ей было лень делать что-то из этого, а потому Пашка зевнула, сыпнула две ложки сахара в чашку и начала размешивать.

— Паш, — снова заговорила мама. — Слушай, вчера… какой-то мужчина звонил. Тебя спрашивал.

— А-а? — удивилась Пашка. — Какой?

— Звонит, спрашивает, «Это квартира Романовых? Павлену можно услышать?». Я говорю, что нет тебя дома нет, спрашиваю, кто это, может, передать что-то. Извинился, спросил, когда ты дома будешь. Я сказала, что не знаю, и чтобы сегодня перезвонил.

«Уж не Истомин ли?» — подумала Пашка хмуро. Но зачем ему названивать ей на домашний? Хотя уж Истомину-то поизмываться только дай повод, найдёт любой предлог.

— А голос какой, молодой, нет?

— Не очень молодой, — сказала мама. — Не знаешь, кто это?

Пашка пожала плечами.

— Может, если позвонят, дать им твой мобильный?

Немного подумав, Пашка рассеянно кивнула, решив, что ничего плохого не случится. В крайнем случае, если это вдруг окажется Истомин, она со спокойной совестью может наорать на него в трубку, не опасаясь, что кто-то из домашних услышит. Она сделала обильный глоток, тут же бросилась к раковине и всё выплюнула: вместо сахара она насыпала в кофе две полные ложки соли.

Истомин («пунктуальная скотина…») зашёл в класс практически одновременно со звонком. После привычного «садитесь» в одиннадцатом «А» воцарилась любопытная тишина. В такие моменты обычно решались отношения со всяким учителем: можно ли на его уроке пинать балду и залипать в телефоны, или лучше не стоит. Пашка, сидевшая на предпоследней парте ряда возле стены, была настроена заранее негативно и постукивала ногой по полу. Сначала она вообще хотела демонстративно надеть наушники и врубить музыку на полную громкость, но в самый последний момент её разобрало любопытство: какие же слова Истомин выберет в качестве приветственной речи.

Положив тетрадь с тонкой книжкой (это была так обожаемая Бобых сиреневая методичка по алгебре) на стол, Истомин какое-то время помолчал, подержав ладони сложенными у рта.

— Доброе утро, — сказал он со вздохом, поднимая, наконец, глаза. — Хотя это, конечно, сомнительно, когда на улице такая погода, и с самого утра приходится покидать тёплую постель… — он бросил мимолётный взгляд на окно.

Пашка не читала никаких книг по психологии, но понимала, что эта скотина в данный момент в одном предложении поставила себя с учениками в один ряд, сказав: «я тоже заложник этой системы и мне тоже не нравится, что сейчас раннее утро». Естественно, это к нему очень сильно располагало, если не знать, что он притворяется. А Пашка знала. Истомин так искусно разыгрывал искренние неуверенность и сожаление, что ему хотелось верить… но Лысую все его спектакли только сильнее злили. Тем не менее, та самая «проверочная» пауза в 11 «А» ещё никогда так надолго не затягивалась: все — даже сидящие на последних партах Волокитин и Лаптин, постоянно о чём-то гундосившие на уроках — молчали, не зная, как реагировать на нового учителя.

— Для тех, кто не был на линейке, повторюсь, меня зовут Олег Павлович Истомин, в этом году я буду вести у вас алгебру с геометрией, а также исполнять обязанности Ларисы Лаврентьевны…

— Раисы, — негромко поправили с первых парт.

— Да, Раисы, прошу прощения. Вообще, — после этого слова Истомин будто бы специально соскочил на некую неофициальность, откровенность с двадцатью шестью незнакомыми подростками, — вообще это довольно сложно и неудобно. Я понимаю, что вам гораздо приятнее было бы доучиться последний год у вашего, так сказать, родного классрука, но… что поделаешь. Приходится выкручиваться. И для этого здесь я. Предлагаю, — он взял в руки список класса, пробежав по нему глазами, — сначала познакомиться. Устроим небольшую перекличку, а заодно немного растрясём тех, кто засыпает…

Пока он называл фамилии, Лысая хмуро смотрела на переглядывающихся и улыбающихся одноклассниц. Даже ей было понятно, что пройти первую проверку и раздобыть элементарное расположение класса у него уже получилось. Паршивец играл роль паиньки, будто актёр со сцены, но лишь одна Пашка, как ей казалось, видела его подлую натуру невооружённым глазом.

Проблема была в том, что остальные не видели. И Пашка очень быстро придумала, как заставить Истомина показать свою истинную натуру: нужно просто вывести его из себя. В прямом и в переносном смысле.

— Павлена Романова? — прочитал Истомин и поднял глаза. За очками сверкнуло что-то невероятно-насмешливое.

Пашка подняла сжатый кулак вверх (скатились вниз по руке браслеты) и громко сказала:

— Я это. А помните, вы меня летом чуть на машине не переехали?

Взгляды всего класса мигом устремились на Истомина. Повисла гробовая тишина, но тот пожал плечами, не дрогнув ни одним мускулом.

— Прекрасно помню. Но тебе нужно было просто следить за дорогой, а ты была чем-то очень обеспокоена… Так что «чуть не переехал» — это только половина правды.

— Жаль, что не переехал… — донеслось с задних парт, на что Пашка не замедлила показать паршивцу средний палец.

Истомин промолчал — но смерил её укоризненным взглядом, который увидели все. Лысая осталась с носом: её предъява учителю в неё же и отскочила. Да и вообще, похоже, что она заранее проигрывала по всем фронтам. Беспечная манера ведения урока располагала к себе, тогда как бессмысленные выходки Пашки только давали понять, что она совершенно беспомощна перед этим новым «бархатным» режимом. Понятно было, на чьей стороне в итоге окажется большинство — при том, что на стороне Лысой это большинство никогда и не находилось.

После того, как она побрилась налысо, единицы попытались над ней пошутить, однако быстро смекнули, что лучше было молчать. К последним классам травля в её сторону сменилась холодным равнодушием: будто бы поняв, что от Рыже-Брито-Лысой им не избавиться, не слишком дружный коллектив одиннадцатого «А» молча решил, что лучше просто её не замечать. Поэтому на Пашку обращали внимание только в те моменты, когда она сама с кем-то заговаривала, а в остальное время её сторонились даже девушки — не говоря уж о парнях.

Зато никому не прилетало по башке — и все были счастливы.

И теперь Истомин готовился возглавить клуб пашконенавистников, и первые последователи у него, судя по всему, уже появились. Пашку это совсем не радовало: в тщетных попытках сделать этот мерзкий день хоть немного лучше, она сбежала после третьего урока, пробормотав что-то про дурное самочувствие.

4.

Когда Лысая возвращалась домой, телефон в кармане завибрировал: звонили с незнакомого номера. Наверное, тот самый мужик, про который говорила мама, звонивший им на домашний. Пашка взяла трубку, сбросив на шею ободок наушников.

— Алло.

— Алло, это Павлена? — спросил незнакомый мужской голос. — Я правильно набрал?

— Да, правильно. А вы кто?

Голос немного замялся. Кажется, он не готов был попасть на нужный номер настолько быстро.

— Здравствуй. Это Владимир Петрович… папа Кирюши.

Пашка не сразу поняла, кто такой этот Кирюша, и зачем ей звонят, а когда до неё дошло — опешила. У неё был только один знакомый Кирилл, и обычно его имя сокращалось до первых трёх букв.

— Да… Здравствуйте.

— Павлена, я… — то ли каждое слово давалось мужчине с трудом, то ли он много времени уделял, подбирая выражения — а может, и то, и другое разом, — я правильно понимаю, что вы с Кирюшей были друзьями?

— Да, были. Скажите, а мой домашний номер вы откуда узнали?

— Дык я... У него над столом был записан. Я увидел, когда… прибирался.

«Над столом Кира? Мой номер? Он ведь даже на домашний никогда не звонил...»

— А больше там никаких номеров не было? — спросила Лысая.

— Да вроде бы нет… Я помешал вам?

— Нет-нет, всё в порядке. Я просто… — Пашка замолчала, почесав свободной рукой висок с татуировкой. Неожиданный звонок от отца Кира привёл её в полное замешательство. — Что вы хотели?

— Павлена, давай…

— Можно просто Паша.

— В общем, приходи к… к нам домой, ты же знаешь адрес? Инженерная сорок восемь, первый дом, второй подъезд, семнадцатая квартира. Мне легче с глазу на глаз…

— Нет, — вдруг сказала Пашка, и голос в трубке замолчал. Она поспешно сказала: — Извините, просто… По некоторым причинам я сейчас не могу доверять людям, которые звонят мне с незнакомых номеров, пусть они и представляются родителями моих друзей. Скажите, пожалуйста, что вы хотели, иначе ничего не получится.

— Да особенно-то ничего… — сказал Владимир Петрович спустя долгую паузу. — На кладбище я сходить хотел. А одному… совсем… Подумал, друзья-то Кирюшины, наверное, не знают, где…

Лысой стало совестно, что пришлось выпытывать такие слова у отца, недавно потерявшего сына. В конце концов, сходить на могилу к Киру — не такое уж и великое дело, хотя, конечно, приятного мало: Пашка не любила кладбища, пусть некоторые старушки по её виду и делали противоположные выводы. Нет, у пустых, безлюдных кладбищ была какая-то своя, извращённая романтика, однако те, что представали глазам Лысой днём, вызывали лишь тошноту и резкое желание поспать. Все эти цыгане, просящие милостыню, конфетки на столах, просроченные ещё в СССР, бесконечные ухаживания родственников за могилами, поминки… Это напоминало скорее какой-то странный молчаливый базар. И всё же сейчас Лысая понимала: Кир — другое дело.

— Когда вы хотите пойти?

— Сегодня сходить хотел. Если тебе неудобно…

— Ладно, сегодня так сегодня, — со вздохом согласилась Пашка. — Я скоро подойду к вам.

Кир Останцев поболтать в принципе любил, но всегда болтал очень выборочно, и про свою семью особо никогда не распинался — а выпытывать было не принято. Лысая слышала пару раз, как Кир бросал небрежное «батя дома», а про мать ничего не говорил. Из этого она сделала вывод, что живёт Останцев с отцом, и остальное знать ей было не обязательно. Захочет — сам расскажет. Гостей Кир никогда к себе не звал, но все примерно знали, где он живёт, а Лысая теперь знала даже не примерно, а точно.

Дом на Инженерной был длинной жёлтой пятиэтажкой, растянувшейся на целый квартал. Вход в неё, как во все нормальные дома, находился со двора, а двор был окружён деревьями, склонившимися друг к другу. Лысая с опаской посмотрела на резную фигуру Винни-Пуха, от времени выглядящую угрожающе. В наушниках играла медленная, безрадостная мелодия «All you need is hurt». Когда-то у Пашки от прекрасного мужского вокала с хрипотцой аж мурашки по коже бежали. А теперь привыкла.

Домофон во втором подъезде, к её удаче, был кем-то предусмотрительно раздолбан, так что Пашка, не медля, нырнула в прохладный мрак подъезда, пахнущего сыростью и немного свалкой. На стене тамбура между двумя деревянными дверьми было крупно выведено чёрным маркером:

Останцев хуй

Причём красиво так выведено, ровными, с завитушками, буквами: видно, что неизвестный доброжелатель старался и всю душу вложил в незамысловатую надпись. Часть буквы «О» стёрлась — видимо, кто-то пытался отмыть испорченную репутацию.

— О, пришла уже… — сказал без предисловий Владимир Петрович, открывая дверь. Пашка бегло рассмотрела его: невысокий, немного загорелый, с усталым лицом, жидкими чёрными волосами, одет в тёмную футболку да старые спортивные штаны. От него несильно пахло крепким потом, и то ли одеколоном, то ли водкой. — Здравствуй. Паша, да?

— Да, она самая, — сказала Пашка. — Здравствуйте.

— Ну… Проходи пока, в ногах правды нет. Ты извини, у меня… Чуток не прибрано...

«Чуток — это слабо сказано…» — подумала Лысая, заняв свободный стул на кухне и принявшись осматривать небольшое помещение. Гора невымытой посуды, лежащей в раковине, дважды переполненное мусорное ведро, окружённое забором из стеклянных бутылок и сильно воняющее, немытый пол, пустая хлебница, по которой ползал огромный таракан… Сколько же времени в этой квартире не прибирались? И что тогда творится в других комнатах?

— Тебе чаю сделать? — Останцев вёл себя немного скованно, как будто до сих пор не знал точно, как себя вести.

— Нет, спасибо, — вежливо отказалась Пашка. — Вы один живёте?

— Да, с тех пор как…

— Я поняла, извините, — поспешно поправилась она. — Очень сочувствую. Я имела в виду, без…

— Один, — вздохнул Останцев, поняв, о чём она говорит. — Жена ушла, когда Кирюше было три года.

«Чёрт, я только пришла, а уже давлю на все больные точки, как медведь в посудной лавке…».

— Я сейчас… Оденусь и поедем, ладно? Ты есть не хочешь?

Пашка вновь отказалась, и Останцев ушёл куда-то в комнаты. Появился спустя время, прилично одевшийся на выход. Лёгкая растрёпанность, конечно, никуда не исчезла, но теперь он хотя бы не был похож на Палыча в его лучшие годы. В его одежде по понятным причинам преобладали тёмные цвета. Появившись на пороге кухни, он тяжело вздохнул, прошёл вперёд и опустился на табуретку рядом с Пашкой.

— Может, всё-таки хочешь чаю? — спросил он в тишине кухни. Еле слышно гудел холодильник, да раздавались звуки с улицы, и даже часы не тикали.

— Нет, спасибо.

У Останцева был старенький серый «Вольво», который за полчаса довёз их до кладбища, расположенного в десяти минутах от города. Пока они плутали по лесу между неровными рядами надгробий, Владимир Петрович рассказал, что похороны устроила его мать, бабушка Кира; сам он прийти в тот день не смог, хоть и выложил за похороны неплохую сумму. До сих пор корил себя за это. Пашка спросила, откуда он, в таком случае, знает, где расположена нужная могила. Сама она никогда не умела ориентироваться в кладбищенских лабиринтах и удивлялась, как другие умудрялись находить нужные надгробия. В ответ ей донеслось неразборчивое «третий ряд… шестая…».

Недолго поплутав, они действительно отыскали невысокое надгробие из серого мрамора, расположенное вблизи старого дерева. От фотографии улыбающегося Кира и даты под ней сердце у Лысой болезненно сжалось: нечасто ей приходилось видеть свидетельства смерти друзей.

«Не разреветься бы…» — подумала она, и поняла, что не станет. Всё, чем могли слезоточить её глаза, уже давно высохло вместе со взрывной силой, раскаляющей рёбра изнутри. Вот только улыбающееся лицо Кира, смотрящее на неё, будто бы не верило, что это она, Лысая, отчасти виновата в его смерти. И боль… тоже никуда не делась. Только завидев эту фотографию — взятую, вроде, из паспорта — Пашка пожалела, что пришла, однако понимала, что так было нужно. Не только для Владимира Петровича, но и для Кира в какой-то степени тоже.

Останцев-старший склонился над могилой сына, положив заранее купленные цветы. От этой картины встал опасный ком в горле и Пашка поспешно отвернулась.

— Мы с тобой часто ругались, Кирюшка, — говорил отец тихо, — ты только прости меня, пожалуйста.

Она уже всерьёз подумала о том, чтобы нацепить наушники, пока он говорит: слышать настолько сокровенные слова было невыносимо. Пашка собралась, было, включить плеер, но Останцев больше ничего не говорил. Поднялся, достал из внутреннего кармана широкой чёрной куртки небольшую фляжку.

— Помянем, Паш?

…Водка была крепкой, не то что дешёвая палёнка из ларька рядом с домом. Пашка поморщилась, сделав глоток, но закусывать не стала — было нечем. Останцев же приложился к фляжке основательно и, не моргая, сделал несколько крупных глотков. Крякнул, утерев рукавом губы и как-то поник, посмотрев на могилу.

Солнце, пару часов назад ещё дающее надежду на тёплый день, скрылось в пелене серых облаков. Вскоре намеревался пойти дождь. Лысая инстинктивно подумала, что зонта не взяла. Посмотрела на папу Кира — поникшего, безжизненного. Что может испытать тот, кого давным-давно бросила жена, а единственный сын погиб от пули какого-то мудака?

«Вольный, ты, блять, хоть знаешь, что вообще натворил…» — без злобы, а скорее с безумным отчаянием подумала Пашка. Но Вольный наверняка знал. Ведь его друг, тот боксёр, которого Кир случайно грохнул, был из хорошей семьи. Тоже, наверное, душа компании, ещё и младший брат, должно быть, им восхищался. И были точно такие же похороны, и плакали родственники, проклиная того, кто виновен в смерти, и Вольный стоял на могиле, обещая отомстить… Как говорится, око за око, кровь за кровь. Столько времени прошло с древних времён, а правила эти до сих пор действуют.

Они молчали долго. Наконец, Останцев заговорил заплетающимся языком:

— Если бы не Рябов этот… сучий костыль… ничего бы не было!

— Рябов?.. — переспросила Лысая, просто чтобы поддержать разговор. — Кто это?

— Жену мою… Мариночку… увёл, сволочь… — кажется, случились худшие Пашкины опасения: с водки Останцева всё же пробрало на слёзы. Он утёр лицо рукавом куртки. — Бизнесмен хуев…

В жизни не видела Пашка ничего более угнетающего, чем в тот момент отец Кира. Он продолжал что-то говорить про бизнесмена Рябова, про жену, про Кирюшку… Много про что он говорил. Лысой казалось, что они стоят там целую вечность — но прошло минут пять от силы.

Достав из внутреннего кармана пачку «Парламента», Лысая вытащила одну сигарету, зажав между зубами. Предложила Останцеву — но тот не обратил внимания, и она сунула пачку обратно в карман. Щёлкнула припасённой зажигалкой и закурила.

— Хуйня всё это, Паша, — сказал Останцев тихо. — И жизнь наша тоже хуйня. Если те, кого мы любим, уходят, а те, кого ненавидим, остаются. Нахуй так жить.

Пашка не ответила — потому что и отвечать-то, по сути, было нечего.

Закапал дождь.

1.

Полина Ларина была коротышкой: ей говорили "от горшка два вершка". Всем своим намакияженным одноклассницам она едва доставала до плеч. И то ей помогали высокие каблуки и пышная копна волос, которые невозможно было хоть как-нибудь заплести. В начале года Полина (среди друзей Полька) умудрилась заболеть, а потому пришла в новую школу только десятого числа. Попала в одиннадцатый «Б», в котором народу ещё после девятого класса недоставало: половина сбежала учиться в местный техникум. Первое время Полька выглядела растерянной, как и все новички поначалу, а спустя несколько дней неожиданно принесла в школу шахматную доску и предложила сыграть всем желающим.

В классе никто не захотел: над ней только посмеялись.

Полька подумала, что они, возможно, просто не умеют играть. Вынесла доску в коридор и уселась на одном из подоконников. Изредка она предлагала сыграть проходящим мимо ребятам — но над ней по-прежнему сдержанно усмехались, принимая за дурочку или выпендрёжницу.

За десять минут до конца перемены мимо шахматной доски прошёл мальчик. Лохматый, но одетый «по форме» — он был, видимо, в том возрасте, когда родители и учителя ещё настаивали, чтобы верх был белым, а низ чёрным. В одежде, разумеется.

Мальчик заинтересовался и спросил, можно ли сыграть. Полька с радостью согласилась и в течение короткого времени поставила ему лёгкий мат. Мальчишка играть явно умел, но знал, кажется, только основы. Вопреки её ожиданиям, он захлопал глазами, а затем широко улыбнулся.

— Во даёшь! — он протянул ей тонкую руку с двумя тонкими порезами в разных местах. — Тебя как звать?

— Полина… — Полька неуверенно пожала руку.

— Меня Илья. Ты здорово играешь! Где научилась?

Илья говорил просто, не глядя на то, что она старше него, как это часто случалось у ребят его возраста. Хоть между ними и было года три-четыре, но это располагало.

— У меня брат гроссмейстер, — объяснила Полька. — Он с детства меня шахматами натаскал.

— Гроссмейстер?! — уважительно округлил глаза Илья. — Вот это круто!

В этот момент он кого-то увидел в дальнем конце коридора.

— Бульбазавр! — крикнул он, и многие обернулись, услышав странное прозвище. — Подь сюды!

К ним подошёл, по-видимому, друг Ильи: пухловатый мальчик его возраста с круглыми очками на картофельном носу и щеками как у хомяка. Когда Илья объяснил ситуацию Бульбазавру, тот засопел и спросил, можно ли сыграть с Полиной. Он, кажется, тоже шахматами увлекался. Полька подумала так, увидев, как Илья хочет посмотреть, кто из них победит.

Пухленький мальчик действительно играл немного лучше.

…— Интересно, — пропыхтел Бульбазавр, поправляя дужку очков мизинчиком после того, как Полька и его обставила. — Я и не думал, что… Подожди-ка!

Он хотел что-то спросить, но всюду заголосила трель звонка. Илья и Бульбазавр похватали портфели, пообещав Полине, что найдут её на следующей перемене и убежали прочь. Полька с любопытством смотрела вслед четвероклассникам. Ей редко удавалось так запросто говорить с людьми младше неё, и вообще она считала себя достаточно замкнутой. А эти двое так просто заговорили с ней, не обращая внимания ни на внешность, ни на рост…

Она долго провозилась, запихивая в рюкзак небольшую складную шахматную доску, и кинулась с места, когда коридор почти опустел. Вспомнила, что нужный ей кабинет располагается выше, побежала туда и на лестнице случайно натолкнулась на девушку. Причём довольно сильно натолкнулась: та чуть не рухнула спиной на ступеньки, но вовремя схватилась. Польку испугал и смутил внешний вид девушки: в чёрной кожаной куртке, с тяжёлыми браслетами на руках, лысая и татуированная. Полька и раньше её мельком видела в коридорах, и про себя решила, что ни за что к ней не приблизится, чтобы избежать неприятностей. И вот же пакость, наткнулась, когда рядом никого нет!

Испугавшись, Полька поспешно обогнула девушку, заскакав по лестнице через ступеньку.

— Смотри, куда прёшь, кобыла! — грозно донеслось ей вслед, и Полька, испугавшись, что ей в спину что-нибудь прилетит, ускорила бег…

На урок истории она немного припоздала, поспешно извинилась и прошла между партами на своё место. Хорошо, что пожилая учительница Наталья Валерьевна не ругалась на немного опоздавших. В классе поговаривали, что предыдущая историчка была сам дьявол, не столько строгая, сколько психованная. "Истеричка" — шутили все, кому не лень.

Сердце до сих пор сильно билось после встречи с той лысой девушкой. Что и говорить, Полька была напугана: она думала, что вскоре её отлупят в подворотне, что та девушка точно её запомнила, что будет теперь буравить её злым взглядом каждый раз, и что… «Ладно, — решила она, доставая из портфеля тетрадь и учебник. — Вот теперь я ТОЧНО должна держаться от неё подальше.»

— Ты чё, шахматистка что ли? — ехидно спросил посреди урока её сосед по парте, парень в розовой рубашке, с плавными чертами лица и пластырем на переносице. Имя его пока что не отложилось в памяти. Вроде бы выглядел нормальным, но что-то было в его вопросе такое снисходительное, что Польке не понравилось. Она повела плечами

— Просто немного играть умею.

— Так и играй у себя дома. Чё выёбываться-то перед людьми.

— Да я не выёбывалась… — последнее слово Полька выдавила из себя с трудом: не привыкла материться. И как назло, прозвучало оно как раз в ту секунду, когда учительница переводила дух и в классе наступила тишина. Все — в том числе и Наталья Валерьевна — уставились на неё, а она почувствовала, что готова провалиться сквозь землю. Парни с задних парт громко загоготали. Прикрикнув на них, Наталья Валерьевна укоризненно сказала, что Полине должно быть стыдно, и что в её времена девушки себе не позволяли сквернословить.

«А что делать-то…» — обиженно подумала Полька, положив подбородок на локти. Она не любила материться, но понимала, что среди её ровесников обязательно нужно уметь это делать. Иначе понимать перестанут, сочтут за умницу и паиньку, а Польке этого не хотелось. Всё, чего она хотела — это хоть где-нибудь стать по-настоящему «своей», чтобы звали в компании, чтобы звонили ей и спрашивали, придёт ли сегодня, чтобы провожали до дома и… Обычно, перечислив всё это в голове, Полька махала рукой, говоря себе, что всё равно такого не будет. Кто вообще с ней дружить захочет?

В голове всплыли четвероклашки, игравшие с ней в шахматы на перемене, но Полька лишь тягостно вздохнула: они хорошие, вот только возраст никуда не денешь, и «тусоваться» с теми, кто младше неё, наверняка не всегда интересно. И им, и ей. Может, с кем-нибудь из класса подружиться?

Полька принялась оглядывать одноклассников. Ей ещё не всех удалось запомнить по фамилии, только нескольких. На первых партах сидели одни девушки, шесть отличниц как на подбор. Первая — широкоплечая, но всё равно изящная, с длинными чёрными волосами, единственная с ряда, кого Полька знала по знакомству, Саша Лаврова. Её соседка по парте имела смешные кудряшки, лукавый (немного цыганистый) взгляд и кучу брелков на портфеле. За первой партой второго ряда сидели Таня Лилина и Лиза Сергеева. У Тани была шикарная фигура, длинные каштановые волосы и густые чёрные ресницы (Полька ужасно завидовала). У Лизы же Сергеевой было небольшое кукольное лицо, стрижка под "каре" и симпатичная родинка на щеке. Едва заметная, но прибавляющая Лизе какого-то... обаяния, что ли?

Заскучав на рассматривании отличниц — всё равно Полька считала себя несколько им чуждой — она перескочила на других. Высокий парень в тонком свитере на втором ряду — прямо рядом с ней — носил очки в до того толстой чёрной оправе, что страшно делалось, не сломается ли под их весом крючковатый нос. А его соседка с огненно-рыжими волосами, постоянно глядела в телефон под партой, иногда посматривая, не заметил ли учитель. Её фамилия, как ни странно, в памяти тоже отложилась: Су-шин-це-ва. Этим двоим явно не было друг до друга никакого дела, как и Польке до них. Она перевела взгляд на вторые парты. Около самого окна сидели два парня: один в серой футболке с очень узким разрезом глаз, а второй в бордовой рубашке, короткостриженый. Полька запомнила фамилию второго, потому что та была красивая и несколько «историческая»: Хмельницкий. У девушки, сидящей за соседней от них партой, была самая шикарная внешность из всего класса: Полька завидовала ей с первой секунды знакомства. Девушку звали Таня Войнакова, и многие парни — не только из Б-класса, но и из параллельных — пытались за ней ухлёстывать. Повезло, должно быть, её соседу, простоватому и длинноносому Серёже Лаврухину. Полька запомнила его, потому что он часто отвечал и выходил к доске.

Чьи фамилии она запомнила не специально — так это четверых парней, сидящих на самой «камчатке». Как раз тех, что смеялись над ней. Учителя постоянно жаловались на них, а на уроке неоднократно произносили одни и те же фамилии: Щиров, Тарасов, Копылов и Гринберг. Столь же неоднократно в ответ учителям прилетало «а чё мы-то сразу, это вон те базарят…». Мельком взглянув на них, Полька тут же отвернулась: ни один из них не внушал ей ни капли доверия. Как, собственно, и её сосед… как всё-таки его фамилия?

— Ну-ка, Вова Патрушев, скажи, — вдруг спросила Наталья Валерьевна, и фамилия соседа тут же вспомнилась, — в каком году произошло нашествие татаро-монгольского ига?

Поднявшись со стула, парень в розовой рубашке начал что-то неразборчиво мямлить — видно, что не помнил, но пытался имитировать бурную мозговую активность. Учительница тоже молчала: ждала хоть какого-нибудь ответа, сверлила его глазами.

— В тысяча двести тридцать седьмом, — сказала Полька негромко, и во второй раз слова её прозвучали в полной тишине.

— Правильно, — снисходительно произнесла Наталья Валерьевна. — Садись, Вова. А ты… Полина, правильно? в следующий раз всё-таки руку поднимай.

— Я бы и сам вспомнил, — прошипел ей Патрушев недовольно, — нечего умничать!

Устало вздохнув, Полька махнула рукой, давая понять, что разговаривать не желает.

2.

Шахматы в классе она больше не доставала, а если вообще приносила — то старалась найти Илью или его друга и сыграть с ними. Всё-таки, какая-никакая компания. Жаль, длились шахматные партии на подоконниках недолго: как-то раз Патрушев увидел её за этим занятием, и растрепал всему классу, что Полька «мутит с мелкими». Бесполезно было что-то объяснять — над ней презрительно усмехались, называя педофилкой, и не желали ничего слушать. Мерзкое прозвище приклеилось — а ведь едва миновала половина сентября! Полька была в отчаянии. Она решила больше не носить в школу шахматы, и на этаж ниже старалась не спускаться. Правда, в один вечер Илья всё равно подкараулил её после школы, догнал и без обиняков спросил, почему она перестала к ним заглядывать.

Польке бы соврать, или вообще послать его на все четыре… буквы — но она выложила всё, как на духу, потому что и Илья, и его друг Бульбазавр внушали ей искреннюю симпатию, в отличие от всех одноклассников вместе взятых, и лгать им не хотелось. Она опасалась, что мальчик обидится, но тот оказался на удивление понимающим. Немного подумал и сказал:

— Тогда давай после школы вместе собираться? Я тебя с Анькой Гриб познакомлю, помнишь, рассказывал про неё?

— После школы? — удивилась Полька. — Чтобы в шахматы поиграть?..

— Не только в шахматы, у меня дома другие игры есть. А ты заодно нас поучишь, идёт? — и Илья искренне ей улыбнулся, протянув руку.

Только что рисковавшая обвалиться школьная жизнь Польки устояла благодаря четвероклассникам: они дожидались её в заранее назначенном углу за школой после уроков, после чего шли домой к Илье, или ещё к кому-нибудь из их небольшой компании, с лёгкостью принявшей в себя Польку. Опасения, что вместе им будет скучно, без следа растаяли: Илья, как она неоднократно отмечала, был на удивление смышлёным малым, и на многие вещи смотрел очень по-взрослому. А та самая Анька Гриб была очень рада, что среди них появилась «ещё одна девочка». Илья — он же Шарава среди своих, — Бульбазавр, Анька Гриб, Костя Спицын и Максим Новиков учились в разных четвёртых классах, и вместе им удавалось собираться только на уроках музыки, ну и после школы. Илья, судя по всему, был центром компании, потому что вокруг него постоянно возникали какие-то споры, интриги и события.

Изрядный камень с души Польки рухнул, когда выяснилось, что та агрессивная лысая девушка из школы на неё зла не держит и вообще не помнит. Как-то раз они шли друг мимо друга по коридору и просто прошли мимо. Полина вздохнула с облегчением. С тех пор незнакомка несколько раз попадалась ей на глаза: на лестницах, в коридорах, в столовой, в курилке за школой… Со временем Полька поняла, что, когда бы она её ни встретила, лысая всегда была одна — ни разу не было рядом с ней ни одного дружелюбно болтающего одноклассника. Может, она вообще не ученица?

Однажды Польке довелось прийти в класс аж за десять минут до звонка.

Был урок алгебры, который у них вёл Олег Петрович — совсем молодой, подтянутый, слегка худощавый, с короткой чёрной стрижкой и в чёрных очках. На класс он не обращал внимания, занятый то ли какими-то записями в журнале, то ли проверкой последней контрольной у параллельного класса.

Место Польки было занято Гариком Щировым: он о чём-то болтал с Патрушевым. Подходя к ним, девушка услышала обрывок негромкого разговора.

— …да похуй вообще, не я с ней разбираться буду. У меня там, в Полтиннике, связи кое-какие, обещали череп-то ей начистить.

— Да ладно! — засмеялся Щиров.

Не решившись его сгонять, Полька повесила рюкзак на крючок, понадеявшись, что он догадается. Щиров не догадался: он вообще её не видел, сидел к проходу спиной.

— Клоуны что ли?

Патрушев многозначительно кивнул, а затем произнёс, заговорщически наклонившись:

— Вы это, в других классах тоже поспрашивайте, если что. Где-то в начале октября собраться надо будет. Всё уже спланировано.

— Да вы чё, она ж баба… — недоверчиво поморщился Тарасов. — Чё ради неё шум-то поднимать…

— Она мне нос разбила! — возмутился Патрушев, указав на пластырь. — А помнишь, как она тебе по башке въехала в прошлом году? И что, долго она будет спокойно ходить и всех наших пиздить, а мы ничего не делаем — потому что, видите ли, она баба!

Тарасов замолчал, кажется, согласившись с аргументами.

— А чё, много народу-то хочет прийти? — спросил Щиров.

— Да чем больше, тем лучше. Нечасто увидишь, как Лысую пиздят. Там и Клоуны будут… Жопа ей, короче.

— Ну я, это… — хотел сказать что-то Щиров, обернулся и увидел Польку, стоящую рядом.

Она ожидала, что он станет упрямиться, но парень закряхтел и освободил место — как раз в тот момент, когда прозвенел звонок. На этом их разговор прервался.

Щиров, Патрушев и Тарасов явно говорили именно про ту самую девушку, которую Полька встретила тогда на лестнице и, судя по всему, они её сильно невзлюбили по разным причинам. Сама Полька считала, что, каким бы плохим человек ни был, собирать в одно время и в одно место всех его врагов, чтобы навалиться разом — нечестно и подло, особенно, если этот человек девушка. Исходя из этого, она однажды подумала: может быть, стоит предупредить Лысую об опасности? И как это сделать — просто найти её и сказать, что такие-то такие-то плохо о ней говорили? А потом окажется, что всё это было в шутку, и что с Щировым они вообще закадычные друзья, и над Полькой опять посмеются… Дудки!

Нет, подумала она, с такими вещами шутить точно не станут. Это лысой девушке грозит реальная опасность, но что она может сделать с этим? Предупредить её? Предупредить незнакомого, явно агрессивного к окружающим человека, который, возможно, и слушать-то её не станет? Может быть, вообще решит, что её разыгрывают? Тем не менее, Полька решила попробовать.

Лысую она увидела в толкучке во время третьей перемены: пространство лестничной клетки было узким, а народ спешил в столовую, потому что перемена была короткой. Заметив впереди внизу цель своих поисков, Полька подумала, что, должно быть, она идёт в столовую, и там с ней удастся пересечься парой слов. Но нет, пути толпы и лысой девушки в очередной раз разделились: свернув в сторону, незнакомка направилась к выходу, а Польку продолжало нести к столовой. Решив, что шанс упускать нельзя, она растолкала одноклассников, наступив кому-то на ногу, и ринулась вниз по лестнице. Лысая в этот момент уже вышла в фойе — кажется, направлялась на выход. Если кричать — не услышит, опять в наушниках, так что Полька понеслась вслед. Плечом вытолкнула стеклянную дверь, побежала вперёд и слишком поздно поняла, что слишком сильно разогналась. В неудачный момент лысая девушка наклонилась, чтобы поправить шнурки… Полька не успела затормозить, с криком налетела на неё, споткнулась, и они обе повалились на достаточно твёрдый плиточный пол.

— Ты чё, в край ёбнутая?! — заорала Лысая, и у Польки перехватило дыхание. Быстро поднявшись, она попыталась что-то сказать, но в самый ответственный момент язык перестал слушаться. Лысая встала на ноги, подхватила упавшую сумку и взглянула на неё так, что сердце в пятки ушло. Полька не любила, когда её били, и инстинктивно приготовилась к тому, что будет больно…

К счастью, пускать в ход кулаки Лысая не стала.

— Это опять ты! Слушай, какого хрена ты постоянно меня толкаешь?!

— Я случайно… И-извини пожалуйста, я просто… — лепетала Полька отчаянно.

— Случайно можно один раз налететь! Короче, ещё раз — и не обессудь, въебу как следует!

— А ну отвали от неё! — раздался голос со стороны.

Полька и Лысая повернули головы. Это был невысокий парень в полосатой рубашке с коротким рукавом и сумкой через плечо. С весёлыми глазами, которые не смеялись, но блестели в свете ламп, освещающих коридор, и слегка (красиво) взлохмаченными волосами. Самый обычный, ничем не примечательный парень, должно быть, одиннадцатиклассник.

— Рубенцов, а ты чё, в каждой жопе затычка? — сердито осведомилась Лысая. — Я к ней и не приставала, это она на меня налетела. Так что пиздуй-ка лесом, хренов ты защитничек.

…— Ты как, нормально? — не слишком обеспокоенно спросил парень по фамилии Рубенцов, когда Лысая отправилась восвояси.

Полька кивнула.

— Я и правда сама виновата, налетела на неё…

— Ну и что, не материть же тебя за это, — рассудительно сказал Рубенцов, а затем представился: — Меня Дима зовут, а тебя?

— Полина.

— Ты, Полина, от Лысой подальше держись, хорошо? От неё не знаешь, чего ждать.

— В смысле? — удивилась Полька.

Дима несколько замялся, а затем сказал:

— Ну. Она, говорят, вообще чокнутая. Одна девчонка из нашего класса рассказывала, что она на неё кинулась прямо посреди дороги, телефон разбила. Я, конечно, не знаю, как всё было. Но на людей кидаться — это точно не нормально. Да и друзья у неё — ты бы видела, гопники да бомжи.

— Дима, — сказала Полька неуверенно, — а если вот… Если ей грозит опасность? Серьёзная. Как думаешь, мне стоит…

— Опасность? Ты о чём?

— Ну. Я просто слышала о том, что кто-то на неё очень зол, поэтому… Её хотят подкараулить и избить.

— Забей, — махнул рукой Дима, немного подумав. — Она наверняка таких угроз штук по десять за день получает. И ничего, жива. Вообще, учитывая, скольких наших она отмутузила за время учёбы…

— Мальчиков? — изумилась Полька. Ей стало страшно от того, с кем она только что говорила.

Дима Рубенцов серьёзно кивнул.

— Один даже с переломом руки в больницу попал. Бешеная она… и нелюдимая. Никто не знает, что у неё на уме. Иногда я думаю, что в школе никому не станет хуже, если она вообще нафиг исчезнет. Ей вон крышу сносит, а за неё ещё переживай… Так что выкинь лучше из головы эту лысую. Тебе-то неприятности не нужны?

…Над его словами Полька думала все оставшиеся уроки.

Она размышляла: заслуживает ли сожаления и помощи человек, который причиняет другим только вред, и ничего кроме вреда? Дима ведь учится с Лысой в одном классе и наверняка неплохо её знает. А значит, его слова про то, что она избивает парней, ломает девушкам телефоны и дружит с хулиганами, скорее всего, недалеки от истины. Разочаровавшись в своём первоначальном желании узнать Лысую поближе, Полька немного загрустила. Но затем снова решила, что не её это дело, раз так получается. Она попыталась предупредить, у неё не получилось, а другие попытки Лысая вряд ли ей предоставит. Значит, пускай сама разбирается с неприятностями, готовящимися на неё рухнуть.

После шестого урока на улице начало темнеть. Выйдя из школы, Полька прошла какое-то время одна, а потом свернула за угол, где её, как всегда, дожидался Шарава. С ним сейчас был только Бульбазавр, его вечный Санчо Панса и доктор Ватсон в одном пухленьком лице. Иногда они вместе ходили до перекрёстка, где их пути разбегались, а иногда заходили к Илье домой. Его мама, Вера Леонидовна, очень тепло относилась к Польке, всегда спрашивала, как у неё дела, и угощала чаем. И в этот раз Шарава сказал, что у него к Польке есть «дело на сто рублей».

Кстати, между компанией её все так и называли: Полька.

— Ты в компьютерных шахматах побеждаешь? — спросил Шарава.

— Не особо… — ответила Полька, пожав плечами. — Мне с людьми играть интереснее.

— Почему?

— Ну как объяснить… Потому что компьютеры не живые. Им только дай программу, и они её выполнят, ни больше, ни меньше. А люди умеют ошибаться, импровизировать, выдумывать что-то неожиданное, у них программы никакой нет. И если тебя в шахматы обыгрывает человек, ты думаешь: вот он умный, здорово играет. А если ты компьютеру проиграешь, то думаешь: вот я тупица!

Илья и Бульбазавр засмеялись.

— А к чему ты спросил?

— У меня просто брат какие-то мудрёные шахматы на компьютер установил. Я сколько ни пытаюсь — всё не могу ни одной игры выиграть, даже на лёгком уровне сложности! Подумал, может, ты сможешь?

— Хорошо, попробую, — согласилась Полька, про себя подумав, что домой спешить всё равно не нужно. Поёжилась.

— Мёрзнешь что ли? — спросил Илья обеспокоенно. — Ну терпи, у меня дома горячий чай есть!

…Холода и правда наступали: вместе с ранними сумерками пришли холодные ветра, усыпающие дороги колючими и шуршащими сухими листьями. Приходилось надевать тёплую одежду, всё лето висевшую без дела и сейчас, следуя за двумя ребятами, Полька с тоской подумала о мягком синем шарфике, который когда-то подарил ей Никита. Нужно будет как-нибудь достать его, пригодится. Главное, простуду не подхватить…

Они шли через двор, ведущий как раз к дому Ильи, когда их грубо окликнули откуда-то сбоку, специально коверкая фамилию:

— Э, Шалавин!

Остановившись на месте, Илья зло зыркнул в сторону кричащего, а затем как-то болезненно поник, но дальше не пошёл. Полька повернула голову.

К ним подошёл парень примерно её возраста, но (естественно) выше, и гораздо толще. С хамоватым и пухлым лицом, в чёрной шапочке, спортивных штанах, в карманах которых предусмотрительно прятались руки, и спортивной куртке.

— Чё надо, Овощ? — угрюмо спросил Илья.

— А ты знаешь, чё надо, — ухмыльнулся парень, — ты это. Мелочь подгони, мне на телефон закинуть.

— Нету у меня. У друзей своих проси.

— Ты слышь, не дерзи, Шалавин, — Овощ, напыжившись, двинулся на Илью, улыбка с лица мигом исчезла, — я ща пацанов с того дома позову, они пояснят…

Илья замолчал. Полька видела, как правая рука его, дрожа, предательски сама тянется к карману: видимо, какие-то деньги там были. Она чувствовала его страх перед этим парнем, и в то же время…

— У нас правда нету, — сказал Бульбазавр негромко. — Отстань уже.

— А тя, хомяк, кто спрашивал? — осведомился Овощ. — Я этому вопрос задал, так что…

— Тебе сказали, что нету! — громко — и неожиданно! — воскликнула Полька. Илья с Бульбазавром удивлённо уставились на неё, и даже Овощ посмотрел так, будто только что её заметил. Немудрено: с её-то ростом её легко было принять за одноклассницу Шаравы.

— Отъебись! — крикнула она в завершение.

Лицо Овоща расплылось в улыбке, а затем он расхохотался.

— Ты чё, Шалавин, чё бабу-то заставил за себя заступаться, а? Сам-то зассал?

— ОВО-О-О-ОЩ!!! — раздался дикий крик на весь двор.

Толстяк обернулся — для этого ему пришлось развернуть весь корпус — и крикнул кому-то:

— Чё?!

— Хер через плечо!

К ним стремительными шагами — и знакомой походкой — приближалась, судя по голосу, девушка. В расстёгнутой чёрной куртке, из-под которой проглядывала серая толстовка, в капюшоне от этой же толстовки, накинутом на голову, с сумкой через плечо, в драных джинсах.

— Тебе чё, проблем мало, уёба?! — спросила незнакомка, подойдя к Овощу вплотную, и Полька всё не могла понять, где она слышала этот голос. Девушка в капюшоне очень, очень долго материлась на Овоща, затем тот взревел и кинулся на неё. Завязалась потасовка, в ходе которой толстяк почти что раздавил девушку собственным огромным животом, но та била так сильно и больно, что вскоре оказалась сверху. Долго била его кулаками по лицу, пока наконец не вздохнула с облегчением. Овощ что-то лепетал, захлёбываясь слезами. Соскочив с него, девушка в довесок пнула его в бок, сказав проваливать. Кое-как поднявшись на ноги, Овощ поспешил убраться, сгибаясь пополам так, будто у него живот прихватило.

«Быть не может», — подумала Полька, когда девушка скинула капюшон, подойдя к Илье.

— Здорово, Шарава! — Лысая улыбалась на удивление дружелюбно и непринуждённо. — Чё, как жизнь?

3.

— Овощ-то сам по себе никчёмен. Только на малышню и лезет. Вы бы видели его мамашу — такая же жирная, как он, ещё и орёт на него постоянно, — рассказывала Лысая по пути к Илье домой.

Решено было её прихватить, потому что Илья здраво рассудил: ей в драке тоже досталось, его дом как раз недалеко и родители сегодня вернутся поздно. А по пути домой Польке, ошеломлённой до невероятия, представили Лысую:

— Полин, знакомься — это Паша. Паша, это Полина, она круто в шахматы играет!

— Серьёзно? — искренне удивилась Лысая. Кажется, происходящее её изрядно веселило. — А ещё круто на людей кидается, а?

— Извини пожалуйста, — торопливо сказала ей Полька, — сегодня, и в тот раз я правда не специально… Просто я очень неуклюжая, и…

— Это я уж заметила, — Лысая усмехнулась и протянула ей ладонь. — Окей, будем знакомы! Полина, да?

— А мы её Полька зовём, — радостно похвастался Илья. Понятно, что радовался он внезапному избавлению от хулигана, да ещё и встрече с хорошей подругой.

— Полька… как танец?

— А такой танец есть? — удивился Бульбазавр.

На этом вопросе компания нестройной кучей зашла в подъезд.

В квартире Шаравиных царило блаженное тепло: кажется, отопление у них уже дали. Полька, проходя в комнату, чувствовала, будто её пальцы и лицо вот-вот растают.

Пока хозяин квартиры умчался на кухню ставить чайник, гости расположились в его комнате. Бульбазавр — не исключено, что он уже сотни раз так делал — уселся за стол и включил компьютер. Тишина вечерней квартиры наполнилась ровным гулом вентилятора.

Полька была убеждена, что вечерняя квартирная тишина точно отличается от дневной и утренней, особенно вечерне-осенняя и зимняя. В ней есть что-то прохладное, пахнущее старыми пальто, морозом, принесённым с улицы, жёсткой тканью и чем-то ещё, чему названия дать нельзя. Утренняя тишина пахнет постельным бельём, нечищеными зубами и немного — бензином с улицы, а дневная… всегда по-разному.

— О чём думаешь? — спросила её Лысая сидящая на заправленной кровати, и Полька вздрогнула, смутившись.

— А, ну… Да так, о глупостях всяких.

— Расскажи, если не секрет? Глупости это круто. Обожаю их.

Для человека, несколько минут назад избивающего кого-то в кровь, она выглядела очень спокойно и даже весело. И дружелюбно, что было ещё более невероятно.

Полька вздохнула, ничего не ответив. Паша, приняв это молчание, как данность, решила сменить тему.

— А ты правда шахматами занимаешься?

— Ну, не то, чтобы занимаюсь… У меня старший брат гроссмейстер. Он мне только правила объяснил, но профессионально я нигде не занималась. Мне не очень интересно.

— Она очень здорово играет! — сказал из-за спинки кресла Бульбазавр. — Ни я, ни Шарава её победить не смогли.

— Вот как, — хмыкнула Лысая заинтригованно.

Дождавшись Илью, нёсшего в руках четыре чашки и дымящийся чайник, она спросила, есть ли у него дома шахматы.

— А ты что, тоже умеешь? — удивилась Полька, когда Пашка села напротив неё, а между ними поставила шахматную доску.

Пока они расставляли фигурки, она объяснила:

— Мне подруга объяснила правила, и я её тут же обыграла. Вроде, выглядит не так сложно, но интересно. А мне играть было не с кем, у меня одноклассники одни быдланы да упыри…

Лысая играла за чёрных, Полька за белых.

Фигурки встали на позиции. Илья и Бульбазавр с интересом устроились сбоку, сказав, что тоже хотят сыграть с Пашей.

— Начнём? — спросила Полина негромко, взяв пальцами верхушку одной из пешек.

— Погнали, — кивнула Лысая.

Первые фигурки сдвинулись с места в полном молчании. Видя всю шахматную доску, как на ладони, Полька скучно подумала о том, какие фигурки «съест» в следующие несколько ходов. Как ни крути, а всякий, кто действует по наитию или по самой простой стратегии, действуют примерно одинаково. Многие считают, что первый ход не имеет значения и нужен просто для того, чтобы освободить место для хода других фигур, дать партии какой-нибудь старт. Но весь фокус в том, какой именно стратегии ты придерживаешься, и какой именно фигуре освобождаешь дорогу. Всё-таки, как ни крути, а пешка — одна из самых ценных фигур на чёрно-белом поле. Давным-давно старший брат Никита объяснял Польке, что никогда не стоит недооценивать силу пешек. «Ими можно жертвовать, но ими можно и рубить с плеча».

— Быдланы и упыри… — произнесла Полька, повторяя за Лысой. — Кажется, с одноклассниками ты не ладишь.

— А что, так не заметно?

Белая пешка отправилась на боковую линию.

— Ты постоянно ходишь одна, всегда в наушниках. Ни с кем не общаешься.

Вслед за ней отправилась одна чёрная.

— Говорю же, одни упыри да быдло. Скорее бы этот год закончить.

— Перевестись не пробовала, если класс не нравится?

— А смысл? Всего год остался. К тому же, везде одно и то же.

— Не обижайся, но…

— Что?

— Думаю, это ты везде одна и та же.

— То есть?

Молчание. Конь Лысой съел ещё одну пешку, за что был беспощадно срублен: на поле боя Полька не привыкла прощать сопернику ошибки, против кого бы ни играла.

— Может, и хорошо, что я одна и та же, — неожиданно согласилась Пашка. — Я знаю многих людей, которые меняются в зависимости от ситуации. И они те ещё уё… кхм, нехорошие люди, — она скосила глаза на мальчишек, которые непонятно, то ли слушали их разговор, то ли следили за партией.

— Я не имела в виду лицемерие, мне тоже не нравятся такие люди. Но знаешь…

Напряжённое молчание, короткий единичный стук о доску белого коня.

— …мне кажется, решать дела кулаками… не всегда правильно.

— Конечно, не всегда. Но иногда иначе нельзя. Как ты ещё вдолбишь человеку, что он не прав, если слова он не воспринимает?

— Неужели, с ребятами из твоего класса всё настолько плохо?

Полька, переставляя фигурки, ужасалась тому, что говорила едва знакомому человеку: она сейчас рисковала запросто испортить отношения с Лысой, а то и вовсе в зубы получить. Она старалась держать голос спокойным, и у неё это получалось — вот только внутри она содрогалась от каждого сказанного слова. Малознакомые люди не говорят друг другу таких вещей, и не учат жизни, но Полька почему-то говорила, а Лысая почему-то даже не злилась. И отвечала, не задумываясь, будто всё это не имело для неё решительно никакого значения.

— С волками жить, как говорится. Они меня и так вон до лысины загнобили. Тошно стало, хоть на стенку лезь. Вот и получал по зубам каждый, кто что-то вякал.

— Дерёшься ты здорово! — ввинтился в разговор Илюшка. — Вон как тому гаду напиздюхала…

— Это что за выражения?! — почти что серьёзно возмутилась Пашка. — Я тебя сейчас рот с мылом мыть отправлю, мелочь пузатая! Вот молодёжь-то пошла…

Все разом рассмеялись.

— Я просто случайно услышала… — продолжила Полька, улыбаясь. — Они тебя очень уж не любят, Паша.

— Кто, одноклассники? Ещё бы любили! Вот только мне-то без разницы… А что они говорили? — вдруг спросила Лысая с интересом, после долгих раздумий срубив чёрного коня и подставив своего ферзя под удар.

— Только не обижайся, ладно? — ферзь отправился на покой, к остальным срубленным фигурам.

— Базара ноль.

— Ну… Они говорили, что ты с… с бездомными дружишь.

— Да только с одним, чё там. Палыч классный мужик, таких, как он, только поискать. Ремарка и Вольтера читает, Хемингуэя цитирует… Ну и что, что живёт на улице? Он поумнее всего моего класса, вместе взятого… К тому же путешественник.

— Ого! — восхитился Илья. — Познакомишь нас с ним?

— То-то твоя мама обрадуется, что ты кроме скинхедов ещё и с бомжами тусуешься.

— Но ты же не скинхед…

— Но похожа, чего греха таить.

— Не похожа, — сказала Полька, перемещая своего короля вперёд и украдкой следя за взглядом Пашки. — Я их видела, и они даже одеваются не так. Не говоря уж про татуировки. Хотя, конечно… Для незнающего человека разницы никакой, наверное. Шах и мат.

— Чего… — протянула было Лысая, уставившись на доску в изумлении. Отвлёкшись на разговоры про скинхедов, она перестала уделять достаточно внимание игре, за что и поплатилась. — Это как ты… Ах ты ж!!! Это ког… у-у-ух ты ж!

Полька сдержанно засмеялась.

— Это называется «детский мат».

— «Детский мат» — это вон когда Илюха выражается, а это… Блин, как так?! Королём! Серьёзно!

— А я понял, как, — поделился мыслями Бульбазавр, глядя на доску. — Сначала слоном сходить, потом ферзём, а чтобы ты, Паша, не заметила, между этими ходами делать ходы пешками. Чтобы просто отвлечь внимание.

— Правильно, молодец, — похвалила его Полька.

Лысая надула щёки.

— Ну-ка давай ещё раз!

4.

За шахматами они просидели аж до девяти вечера. Сначала Полька сыграла несколько партий против Лысой, затем, как и обещала, помогла Илье победить компьютерные шахматы, но только на лёгком уровне сложности — средний даже ей оказался не по зубам, потому что просчитывал свои действия на множество ходов вперёд, а на её провокации не поддавался. Потом один раз сыграли в «мафию», и только затем Полька обратила внимание на время. Сказала, что ей пора, с ней согласилась и Пашка. Только Бульбазавр сказал что-то вроде: мне всё равно в соседний дом, я ещё посижу… Так они и распрощались.

На улице стояла прохладная темень, вдоль дорог зажигались фонари, небо заволакивало индиговой пеленой. Спешить нужно было, но не хотелось. Поэтому Полька вместе с главной школьной «лысой» неторопливо шли вдоль дороги и удовлетворённо молчали. Обе думали о чём-то своём, пока Пашка не сказала:

— Здоровский парень Илюха, а?

— А?.. Да, он… Весьма смышлёный для своего возраста. Другим только компьютерные игры подавай…

— Этому тоже. Дай в руки диск — с пальцами оторвёт. Я сначала подумала, что ты его сестра.

— Да нет, я… Мы на перемене познакомились случайно. Он и подошёл ко мне, чтобы в шахматы сыграть, хоть и не очень умел.

Мимо шумно проехал «Хёндай», что-то им просигналив. Лысая показала ему вслед средний палец и довольно улыбнулась. Полька испугалась, что машина остановится — но водитель, кажется, ничего не заметил.

— Тебе куда, Полина?

— Мне на Инженерную, а тебе?

— Мне на Рудный… Слушай, может, на автобусе проедемся? Тут остановка рядом как раз. Доедем до Пушкина, а там нам обеим недалеко.

В другом случае Полька бы постеснялась, однако на улице действительно похолодало, и не хотелось идти сквозь дворы, где её опять мог подкараулить Овощ… Хоть бесстрашная Паша и была с ней, но не хотелось.

— Давай… У меня как раз проездной, могу за двоих заплатить.

— Буду признательна.

Пока они стояли на остановке, островком света разгоняющей наступающую темноту, к ним подбежал мохнатый белый пёс. Ткнулся носом в Пашины джинсы, а та потрепала его по загривку.

— Его Сашкой зовут, — пояснила она, — красавец, а?

Полька кивнула.

— Да… Он бродячий?

— Ага, но его все местные знают… Ну чё ты, Сашка? А, Сашка? Нету тебе ничего поесть, нету, милый…

Подъехал потрёпанный временем белый автобус с номером «050» на красной табличке. Пашка и Полька запрыгнули внутрь него, на ходу рассчитались с кондуктором — молодым таджиком, с выражением лица, будто он не вполне понимает, что вообще происходит вокруг, но ему, в общем-то, всё равно — и ускакали на заднее сиденье. Ехать нужно было всего пару остановок, однако пешком идти по времени пришлось бы дольше.

Пока автобус стоял, в голову Польке пришла неожиданная мысль. Она достала телефон, подключила к нему наушники, один из которых без задней мысли протянула Лысой.

— Хочешь музыку послушать?

Та смотрела на неё… как-то странно, но спустя пару секунд улыбнулась.

— Давай.

…Народу почти что не было — зашла только сгорбленная старушка с огромной сумкой, да человек в пальто и шляпе, будто бы сбежавший из какого-нибудь мафиозного клана. На второй по счёту остановке в салон заскочила какая-то парочка, спросившая, едет ли автобус до больницы. Кондуктор ленивым акцентом пояснил, что им нужно в другую сторону. Судя по всему, парочке вообще всё равно было, куда ехать — парень махнул рукой, втащил свою подругу в автобус, и они заняли одно из передних сидений. Расплатившись, девушка в белом пуховике тут же положила голову на плечо своему кавалеру.

Полька мельком подумала, что тоже хотела бы так.

«Ищу во тьме глаза,

Что чернее темноты,

Ведь сиянье этих глаз

Ярче тысячи восходов…

Мир вокруг меня искрится цветами, что я выбрал сам,

Но как же мне понять всё то, что я не выбирал?

Мы владеем этим миром, и он подвластен только нам,

На этой сцене мы с тобой — и рукоплещет зал»

Полька украдкой поглядывала на Пашку: едва ли та знала эту песню, но, судя по её взгляду, её точно очень сильно зацепило. Что-то в тексте, или в стремительной мелодии, или в чём-то ещё… Полька почти что жалела, что включилась именно такая песня. Но ей самой она нравилась.

Ночной город неспешно проплывал за окнами. По радио у водителя играли какие-то кавказские мотивы, которые почти не долетали, кондуктор лениво пересчитывал сдачу, и тоже смотрел куда-то в темноту впереди них. Кто знает, подумала Полька, может ему эти заезженные песни с радио тоже о чём-то напоминают? О чём-то родном и знакомом?

— Хорошая песня, — сказала Пашка, вынимая наушник и надевая капюшон толстовки на голову. — Выскакиваем!..

Тёмные улицы снова встретили прохладным воздухом, от которого пальцы враз замёрзли. Какое-то время Полька и Лысая шли вперёд. Опять молчали — не потому что сказать было нечего, а потому что было хорошо и так. «Если бы она была мальчиком…» — подумала Полька, и вмиг одёрнула себя: ничего бы такого она в жизни не сделала бы. Всегда была стеснительной.

 — Паша, ты… скучаешь по кому-то? — вдруг спросила она.

Лысая в изумлении уставилась на неё.

— С чего ты взяла?

— Может, я ошибаюсь. Но мне кажется, я знаю этот взгляд. Когда ты вспоминаешь кого-то, кто далеко от тебя.

Полька замолчала, вновь пожалев, что вообще открыла рот.

— Прости, лезу не в своё дело.

— Ничего. Ты права… я скучаю. По одному человеку, который уехал учиться в Питер, и с тех пор у нас с ним… недомолвки.

— Вот как.

«Парень, наверное… Интересно, какой он?»

— Прости, Паша. Сегодня прямо вечер странных вопросов.

— Ой, да забей. И зови меня Пашкой, хорошо? А то как-то слишком по-взрослому звучит…

— Тогда ты… Зови меня Полькой.

— Как танец что ли?

Они пожали друг другу руки. Пашкина ладонь была сухой и горячей.

— Ага. Как танец.

По пути домой Полька всё думала про то, какой невероятный пережила день. Как с утра перепугалась Лысую, как всё думала о том, какой она страшный человек, и как легко к вечеру всё разрешилось. Никакой Пашка не страшный человек, и даже получше Щирова с Тарасовым, вот только…

Полька хлопнула себя по лбу.

За весельем она совсем забыла её предупредить об опасности!

После она успокоила себя: если они увидятся в школе, она успеет всё ей объяснить. Но всё-таки лёгкий отпечаток вины за себя остался. Полька вошла в подъезд, убирая в карман ключ.

Илья с Бульбазавром, лысая Пашка… Весь сегодня она действительно была где-то своей. Впервые за долгое время! Где-то в животе приятно потеплело, и Полька улыбнулась пустому и тихому подъезду. Как же это было приятно: осознавать, что…

— Я дома, — с осторожной безрадостностью произнесла она, закрывая за собой дверь и вешая куртку на крючок.

С кухни донеслись крики.

— Валера, перестань! Валера, успокойся!

— Я т… сказал тебе, сука, я…

— Валера!

Полька бросилась вперёд, бросая сумку в сторону. Отец, кажется, опять был пьян, еле стоял. Плачущую маму держал за волосы.

— Отойди от неё, пап, — сказала Полька спокойно, но решительно. — Отпусти её.

Нервничать сейчас нельзя, может стать только хуже.

Отец повернул к ней голову.

— Пшла вон! Не видишь, мы с матерью…

— Я сказала, отпусти её! — Полька шагнула вперёд, почувствовав, что теряет терпение. Не выдержала, сорвалась на крик: — Отпусти её, сволочь!!!

— Ты поговори мне ещё! — он отпустил волосы матери, та отшатнулась прочь. Двинулся на Польку — но та ловко ускользнула из-под его руки, развернулась и побежала прочь. Не удержавшись на ногах, отец рухнул на пол и страшно заматерился.

В запертую на замок дверь Полькиной комнаты ещё долго грохотал кулаками и орал пьяный отец. Плакала и мама, пытающаяся его успокоить и остановить. Полька, чтобы не слышать этого, зарылась под одеяло, свернувшись покрепче калачиком, и заткнула уши музыкой.

Подушка намокла.

«Мне даже мира мало…

Вот он я, кричу я звёздам!

Вот он я, кричу я звёздам…»

1.

Письмо, пришедшее утром на Пашкин мейл от Марьи было следующего содержания:

«[Докладывает прапорщик Ворона!

У нас на улице +4 градуса, ветрено, мама пока готовит оладьи. Боюсь ошибиться, но, кажется, со сгущёнкой. Срочно отправляюсь на дегустацию.

У нас выпал снег.

?]

P.S. Драбадан!

2:12-7:3-9:123-11:45-17:1-21:2-27:2»

Пашка оказалась в долгом ступоре.

Не сказать, что она больше не ждала известий от своей подруги — ждала, и ещё как, а сама написать или позвонить ужасно боялась. И когда она увидела, от кого письмо, она чуть не завизжала на всю квартиру (хотя с Лысой подобное случалось очень редко)…

Но настолько странному и отрывистому посланию даже как-то порадоваться было сложно. Что Марья хотела сказать? Неужели, просто решила уведомить её, после всего, что между ними было, что в Питере вдруг снег пошёл в начале октября? И что за странные цифры в конце письма? Она не поздоровалась, не спросила, как дела, ещё и приплела какой-то таинственный «Драбадан» в конце. Может быть, кошка по клавиатуре прошлась? Нет, подумала Пашка, поморщившись, она бы не смогла оставить на клавиатуре настолько осмысленный след.

Припомнив, что родители в осенние выходные решили совершить заключительный в этом году налёт на дачу, Пашка достала из кармана своих спальных штанов запасённую сигарету, пошарила рукой по полке над столом в поисках зажигалки, и, щёлкнув, задумчиво закурила.

«Блин, бросила же…» — подумала она недовольно.

После наспех организованных «поминок» Кира ей стало настолько гадко, что она не выдержала и решила закурить… а часа через два-три вновь почувствовала в этом потребность. С тех пор Пашка то и дело подавляла в себе это желание, однако иногда, как сейчас, например, всё же срывалась и начинала дымить.

— Драбадан… — произнесла она полушёпотом, потирая непроснувшийся левый глаз. Правый, как ни странно, вполне себе нормально работал.

Что бы это значило? И ведь точно что-то знакомое. Что-то из их прошлого.

Сунув сигарету в зубы, Пашка закинула руки за голову и, покачнувшись на стуле, стала глазеть в потолок. Комната постепенно начинала вонять табаком, но опасаться было нечего: если родители уехали, то это — до вечера, проветрить она успеет.

И где же, всё-таки, она слышала это дурацкое слово? Существовало только выражение «напиться в драбадан», Лысая изредка слышала его среди компании. Но с Марьей оно было связано так же, как Пашка с примерным поведением. Разве только если Марья не напилась в этот самый «драбадан» и на хмельную голову настрочила такое письмо. А последнее слово оставила в качестве подсказки… Пашка сама вслух посмеялась над своей теорией.

Докурив сигарету и отправив её на тетрадку, служащую пепельницей, она наконец вспомнила — даже на удивление звонко прищёлкнула пальцами — происхождение «драбадана».

Как-то раз получилось так, что они допоздна остались в школе: Пашка исправляла двойку по химии, переписывая работу, а Марья дежурила — она должна была закрыть все кабинеты, а затем отдать ключ охраннику. Встретившись после выполнения своих обязанностей, девчонки какое-то время побродили по пустынной школе, болтая о всякой чепухе. И Марья рассказала историю про то, как её отец-геолог, как-то раз напился (а это было редкостью, кажется, по случаю какого-то праздника) и зашифровал какой-то очень важный документ, а как протрезвел — не смог вспомнить ключ от им же придуманного по пьяни шифра. Документ, слава богу, остался цел и невредим, а вот «пьяная» шифровка отца Марьи заинтересовала: он долго провозился, пытаясь отыскать ключ, а когда, наконец, нашёл, сказал жене и дочке что-то вроде «Ну и драбадан!».

С тех пор между Марьей и Пашкой это слово проскальзывало в разговорах всего пару раз, как обозначение чего-то странного и нечитаемого.

«Она что, надеялась, что я это легко вспомню?..» — подумала Лысая, включая в колонки музыку и ставя проигрыватель на рандом. Обычно правильное звуковое сопровождение помогало ей шевелить мозгами, и даже ненавидимые ей сочинения по литературе писались на раз-два. К тому же, пока родителей нет — можно и оторваться, суббота всё-таки…

У неба есть небо,

У моря есть море,

У ней никого…

— Выключи это дерьмище!!! — завопила Пашка. Стоило ей только повертеться на стуле и повернуться спиной к экрану, как наглый рандом решил, что он здесь хозяин, и на полной громкости включил Земфиру. Которую Лысая терпеть не могла, но всё же иногда слушала. Заиграла более-менее приемлемая «Not your fuckin business» — сперва слегка напряжённая, но ровная, а на припеве солисту будто бы срывало крышу он набирал побольше воздуха в лёгкие и…

Концерт «Глубже», кстати, уже завтра.

Пашка ещё раз перечитала письмо, однако оно выглядело столь же нелепо, как и при первом прочтении. Может быть, слово «драбадан» было подсказкой, что здесь что-то зашифровано? Поморщив брови, Лысая подумала, что вполне возможно. Ведь и правда, незачем было в таком случае ставить странные квадратные скобки на определённом участке письма, а после них что-то указывать… Значит, эти цифры должны быть ключом к шифру. Вот только если даже письмо было таким коротким — какой же длины будет настоящее послание?

— Ну ты, Марья, даёшь… — ухмыльнулась Пашка довольно. Загадки она, что ни говори, любила, но ей редко приходилось что-либо разгадывать. И мысль о том, что Марья действительно придумала свой собственный «драбадан», и что-то ей на нём зашифровала, немало интриговала её.

Вот только как этот драбадан разгадать?

— Для начала, — сказала Пашка Ладану, положившему морду ей на колено, — мой дорогой Ватсон, давайте разберёмся, что значат цифры…

На этом всё затихло.

Лысая почесала татуировку. Это не помогло, и она почесала её ещё раз. Ладан засопел в нос: огорчался, видимо, что его на дачу не взяли.

«2:12-7:3-9:123-11:45-17:1-21:2-27:2»

«Главное даже не цифры, а то, что стоит между ними. Тире и двоеточие. Что-то из этого обозначает, скорее всего, пробелы между словами. Но что именно? И что, в таком случае, будет означать второй символ? Учитывая то, что двоеточие стоит первым, скорее всего, оно — первичный символ, „внутризнаковый“, а тире „междузнаковый“. Тогда здесь семь пар чисел. Пока что будем придерживаться этого. Что обозначает, к примеру, „2:12“? Нет, из этого ряда больше всего выбивается „9:123“, потому что здесь есть единственное трёхзначное число. Если опять же вернуться к квадратным скобкам… Зачем они там нужны? Больше всего похоже на то, что они обозначают участок, где что-то зашифровано. Вообще, пар в целом очень немного, может быть, это вообще одно слово? Господи, чем я вообще занимаюсь, возможно, тут вообще ничего нет… Нет, определённо есть. Я „драбадан“ точно не просто так вспомнила. Думай, Павлена, зачем тебе ещё мозги нужны?!»

Встав из-за компьютера, Пашка отправилась на кухню за кофе. При этом действовала практически полностью на автомате: мозг был занят размышлениями, но уже несколько иного рода. Не видя перед глазами шифра, она задумалась о том, зачем Марье вообще понадобилось что-то шифровать…

— Тьфу, блять!!!

Кофе опять был солёным.

Письмо её не на шутку взбудоражило и заинтриговало. Просидев над шифрованным письмом около часа, Пашка отправилась к книжному шкафу. Выудила с отцовской полки «Шерлока Холмса», и нашла рассказ под названием «Пляшущие человечки» — насколько она помнила, там было как раз про то, как сыщик с нуля расшифровал абсолютно неизвестный локальный шифр, знаками в котором выступали нарисованные в разных позах человечки. Ещё около получаса Пашка читала, лёжа на кровати, и изредка восхищённо дрыгала ногами в воздухе. Метод Холмса по разгадыванию чужих шифров был точным и безукоризненным, вот только разгадал бы Шерлок Холмс «драбадан»?

Наверное, да. Марья не стала бы заморачиваться слишком сильно, и делать текст слишком сложным.

Воодушевившись «Пляшущими человечками», Пашка вернулась к экрану компьютера, успевшему погаснуть, и решила: для начала нужно определить, какие знаки препинания разделяют слова. Подумав об этом, она тут же уронила голову на руки, вернувшись к тому, о чём и так раньше задумывалась. Всего два ведь знака, двоеточие и тире!

«А что, если числа — это номера слов?» — подумала Пашка неожиданно, и решила проверить.

Прапорщик… пока…

«Какой-то бред… А что, если только числа перед двоеточием?»

Пашка достала погрызенную ручку и выписала слова под номерами на листок бумаги.

В итоге получилось:

«Прапорщик

улице

ветрено

пока

кажется

отправляюсь

выпал»

Несмотря на то, что вновь получился полный бред, что-то неведомое подсказывало Пашке, что в этом бреду был смысл. По крайней мере, даже если эта гипотеза была неправильной — она всё равно была, а это уже что-то!

«Let me see you start a war, start a riot

When there’s nothing left to burn, hear the silence

Hate me, you can’t escape me and you ain’t ever gonna change me

I can’t stand it, I’ve fucking had it,

I’m about to blow!!!»

Подпевая вполголоса, Пашка походила по комнате, держа листок перед глазами. Вертела, переставляла буквы, пыталась сложить слова… Какой-никакой зацепкой было число «123» — самое большое из ряда. По нему, думала Лысая, можно отгадать и все остальные числа, знать бы вообще, что означают цифры за двоеточиями…

Завибрировал телефон: звонила Лизок. Немного подумав, Пашка не стала брать трубку, заглушив сигнал.

— Прости, не до тебя сейчас.

«Чисто теоретически, что может означать второе число в паре? Самое маленькое — 1, самое большое — 123…»

Пашка бессильно рухнула на стул, отхлебнув кофе (переделанный, и крепкий, как её матюги). Мелькнула в голове идея: а что, если это не одно число, а три цифры, стоящие рядом?

«И что это даёт… Даже если вторые числа состоят из нескольких цифр, я всё равно ни хрена не понимаю в этом драбадане… Подожди. А что, если здесь всё совсем просто, и в числах — номер слова и буквы?..»

Подумав так, Пашка какое-то время сверлила недовольным взглядом листок, а затем подскочила к монитору, снова расшевелив уснувший компьютер.

«Если так, то… Первое число — "2:12". Значит, второе слово… двенадцатая буква? Бред какой-то, в слове „прапорщик“ их всего девять. Может быть, здесь не двенадцать, а единица и двойка?.. Но тогда бы Марья попробовала разделить. Но допустим, что так. Получается "Пр".

Пашка записала получившиеся буквы, не очень-то веря в то, что делает.

«Дальше… 7:3. "Улице". Получается "при"… Вот мы и дошли до того самого "123", будь оно неладно. "Ветрено". "При…вет".»

Брови Лысой стремительно поползли вверх. Драбадан неожиданно начал складываться в осмысленный текст, и даже обнаружилось приветствие, которое Пашка не нашла при первом прочтении. Воодушевившись, она продолжила расшифровку.

В итоге даже вопросительный знак в конце письма оказался нужен, потому что короткое сообщение было вопросительным.

"Привет, как ты?"

Пашка долго смотрела то на расшифрованную надпись, то на электронное письмо. И улыбалась. Всё-таки здорово, что есть такой человек, как Марья. Который не будет просто писать или звонить, и спрашивать в лоб (как сделала бы Лысая), а напишет тебе письмо с таинственным шифром, как в какой-нибудь игре про пиратов и поиск сокровищ.

«Ну я вам устрою, Марья Ильинишна…» — подумала Пашка, для вида разминая пальцы…

«[Докладывает рядовой Лысая.

Ладан сегодня примерно себя ведёт, и на улице солнышко. Наблюдение за объектом продолжается. Появился новый учитель, он мудак. Бобых ушла на пенсию. А я то и дело сыплю в кофе соль. Родители волнуются. Драбадан безумно крут.]

Жду ответа.

2:25-6:18-15:2-16:3-20:3-30:4-7:1-11:7-18:12-20:4-23:61-28:4-32:56-35:12»

На составление нового шифра ушло около десяти минут, но довольная Лысая, ухмыляясь, думала, что вот уж Марья настрадается, расшифровывая эту ерунду!

Короткий ответ пришёл спустя два часа и заставил Пашку до самого вечера улыбаться самой себе настолько глупо, насколько это вообще возможно.

«Я тоже»

2.

Билета было два — Пашка была одна.

Большой проблемы Лысая в этом не видела, однако справедливо полагала, что стоит найти человека, готового составить ей компанию. Круг людей, к сожалению, был до невероятия узок.

Говнарю в сентябре пришла повестка в армию. Проводы должны были состояться сегодня или завтра, а послезавтра он уже должен будет примерить на себя зелёную мешковатую форму, да обрить голову налысо, аки буддистский монах или Пашка в восьмом классе. Вряд ли ему сейчас было дело до концертов — в отличие от многих из «заброшечной» компании, Говнарь умел находить и другие тусовки кроме этой. И делал это довольно часто. С этой же мыслью Лысая отвергла и Простыня — наверняка, тусит с ним последние деньки перед долгой разлукой. Позвонила Лизке, но та по какой-то причине не взяла трубку. Серёга был занят на очередной «работе» (Пашка старалась не думать о том, что возможно, работа связана с Клоунами — Серёга возьмёт любые деньги, которые заплатят, лишь бы были). Никто из одноклассников на роль компаньона так же не подходил: Лысая лучше бы уж одна пошла, чем с кем-нибудь из них. На худой конец оставался Шарава, но он был слишком юн и неопытен для концертов рок-групп, и вряд ли разделил бы Пашкино удовольствие.

Так на ум пришла Полька. Вот только никаких её контактов у Лысой не было. Зато наверняка были у Илюшки.

Времени оставалось — до вечера. По-быстрому наведя в квартире относительную чистоту, Лысая облачилась в чёрную кожанку поверх серой толстовки и драные джинсы, нацепила на руки браслеты, а на голову натянула шапку (всё-таки серьёзно холодало, были даже первые намёки на снег). Ещё захватила рюкзак, обычно используемый ею вместо «дамских» сумочек, которые она терпеть не могла, нацепила поверх шапки наушники — и в таком виде помчалась выпрашивать у Ильи Шаравина номер Польки.

У него, к счастью, он нашёлся.

— Эхей, Полька, угадай, кто звонит!

— П-паша?! — изумилась та. — Откуда ты…

— Илюха дал. В общем, у меня к тебе есть предложение на сто рублей, хочешь выслушать?

— Аа… Ну давай, — не очень уверенно сказала Полька. Недавно проснулась, что ли? Вроде бы уже полвторого на часах…

— Короче, тема такая: у меня есть два билета на концерт одной группы на сегодня. Я, ежу понятно, иду, но одной впадлу. Хочешь составить компанию? Билет халявный, ничего не потребую.

— Концерт… а что за группа?

— «Глубже», слышала про такую?

— А они что, выступают?!

— А ты что, их знаешь?!

— Конечно, я их знаю! — восторженно сказала Полька, когда они встретились во дворе её дома через полчаса. — Не сказать, что они прямо мои любимчики, мне по душе как-то «Чемикалы» больше. Но и на «Глубже» я с радостью схожу, если предлагаешь.

— Вот и славно! — широко улыбнулась Лысая, отдавая ей второй билет.

Какое-то время подержав его в руках, Полька вздохнула.

— Паш… Слушай. Я кое-что рассказать хотела.

Она до сих пор корила себя за то, что никак не соберётся предупредить Лысую о возможной опасности. Но почему-то каждый раз, когда они встречались, Пашка казалась ей такой сильной, весёлой и беззаботной — что вообще плохого с ней может случиться? Не хотелось портить ей настроение. К тому же, утешала себя Полька, порядком испугавшаяся того, что обсуждал с друзьями Патрушев, может быть, я просто что-то не так поняла, и ей ничего не грозит. Зачем, в таком случае, её попусту волновать?

— Скажи, ты Вову Патрушева знаешь?

Пашка поморщилась.

— Знаю. Мудень тот ещё. А что?

— Он… — Полька задумчиво почесала затылок. — Он учится в моём классе. В общем, я как-то случайно подслушала его разговор с одноклассниками. И всё хотела сказать тебе: ты будь осторожнее с ним, хорошо? Я не очень уверена, что всё правильно поняла, но они хотели найти тебя. Подкараулить.

Вместо ответа Пашка рассмеялась, что смутило Польку ещё больше.

— Да забей! Патрушев никчёмен. Пусть хоть толпой подкарауливают, его я не боюсь. Но всё равно спасибо, Поль. Что предупредила. Сегодня в семь на «Пушкина», договорились? Смотри не опаздывай, без тебя уеду!

На этой ноте они с Пашкой попрощались, договорившись встретиться вечером, за час до начала концерта.

Концерт был организован в местном Доме Культуры, единственном в городе, ехать до которого нужно было — невиданное дело! — аж пять остановок на маршрутке. Сойдясь в семь у остановки «Пушкина», Лысая и Полька заскочили в первый пришедший автобус — всё равно все, что ехали в этом направлении, следовали до конечной станции. Пока они ехали, Лысой всё время старалась звонить Лизок, но та не брала телефон: пришлось бы объяснять, куда она поехала и Лизок могла обидеться, что её с собой не взяли. Инциденты уже были. А если ей просто хотелось поболтать под вечер, то Пашка этого желания не разделяла: сейчас всё, о чём она могла думать — это предстоящий концерт.

Хорошо, что не пошли пешком: под вечер холодало, мороз, словно какой-нибудь извращенец, нагло забирался под одежду, и от его проворных холодных рук по телу бежали мурашки. Лысую согревало одно лишь сладкое предвкушение хорошей музыки, и совсем немного — кожанка, надетая поверх одной лишь чёрной футболки с логотипом группы. Драные джинсы же греть давно уже перестали, и Пашка с тоской думала, что пора бы переходить на те, что не побывали в зубах у аллигаторов. Хвала небесам, внутри здания, где вскоре должен был начаться концерт, было тепло. Стоило им зайти в здание, как большие стёкла покрылись рыжим капельным узором: на улице начался противный осенний дождь, выгоняющий весь возможный уют с улиц в тёплые квартиры и подъезды.

— Погнали скорее! — увлечённо сказала Польке Лысая, снимая шапку и суя в карман кожанки.

— Погоди, давай в гардероб одежду сдадим…

— Там вон какая очередь, не хочу стоять! Пошли, если что, потом сбегаем, когда народ схлынет. Ну или, если хочешь, сдай и догоняй меня…

— Ага, ещё потеряемся! Ладно уж, раз не хочешь…

Они даже не опаздывали, но Пашке не терпелось попасть в зал.

Свет внутри был уже погашен. Народу собралось достаточно для того, чтобы девушкам пришлось проталкиваться поближе к тёмной сцене.

— Ну что, зажжём, ребятня?! — прогрохотал голос в динамиках, и толпа завизжала. В этом визге потонул и Пашкин голос: она кинулась к сцене, загоревшейся разноцветными огнями от прожекторов.

Под оглушительные крики на сцене появилась группа — и загремела музыка. Вступительной песней была «Свист ангела», одна из тех, которые Лысая знала наизусть. Ворвавшись в толпу, она завизжала так громко, что стоящие рядом люди отшатнулись.

Я встаю в восемь двадцать,

За окнами небо, сосед дядя Вова

На верёвке повис

И ветра дядю Вову

Игриво качают

А петля напевает

Ангельский свист…

Голос у солиста был хрипловатый, странно, но приятно контрастирующий с электрогитарами. Полька завороженно смотрела на сцену: она никогда не была на концертах, но «Глубже» слышала часто и не могла поверить, что на сцене — тот самый солист группы, Илья Шувалов по прозвищу «Чердак». Из всего состава она по имени знала только его.

Это ангельский свист, напряги свои уши,

Он тебя успокоит и спасёт от обиды,

Это ангельский свист, не стесняйся и слушай

Пропитал твои уши

Ангельский дым,

Пропитал твои уши ангельский дым!

Песня была энергичной и будто бы даже весёлой, но слова совсем наоборот: мрачные и безрадостные. Многие подпевали, крича в сторону сцены без намёка на ритм — тексты-то знали наизусть. Удивительно было то, что сейчас Лысая находилась среди них. Весь свет с зала ушёл на сцену, а вся остальная часть утопала в полумраке, и Пашка теперь была лишь одной из многих.

Интересно выходит, подумала Полька, как-то случайно оказавшаяся в стороне от общей толпы. В то время, как все остальные мечтают выделиться среди других, Паша, сделавшая себе необычную внешность, была… будто бы счастлива, оказавшись среди таких же, как она. Вернее, став такой же, как другие. Хоть на короткое время, хоть в темноте, хоть под оглушительную энергичную музыку, льющуюся из динамиков.

«Я просто мало её знаю» — подумала Полька, наблюдая, как веселится Лысая. Она будто бы забыла вообще обо всём на свете: музыка поглотила её с головой, и не мудрено, если «Глубже» и правда были её любимой группой.

Оторвав взгляд от подруги, Полька снова посмотрела на сцену, но теперь мысли её были заняты целиком Пашкой.

Это ангельский свист пробуждает из мёртвых

Всё, что жило в тебе, но должно умереть,

Это ангельский свист

Наши души кидает

На смерть, на смерть, на смерть…

Последние звуки песни затихли, и зал утонул в криках и аплодисментах. Чердак приветственно вскинул руку, прокричав в микрофон, и все, кто был в зале, закричали в ответ.

Пашка с замиранием сердца слушала каждое его слово, отчаянно-глупо улыбаясь над шутками, которые, скорее всего, были между ребятами из «Глубже» уже не раз отрепетированы в поездках и турах. Полька протиснулась к ней в тот самый момент, когда незнакомый парень позвал Лысую, тронув за плечо.

Та обернулась. Парень, наклонившись, проговорил, перекрикивая динамики (Полька хорошо услышала, что он сказал).

— Ты Паша? Тебя Саня Простынёв зовёт, он снаружи.

— Простынь?! — удивилась Лысая радостно. — А что он сам не придёт?!

Но парень, передавший послание, уже растворился. Пашка повернула голову, нашла глазами Польку, стоящую рядом, улыбнулась.

— Это мой друг. Может, его без билета не пускаю, хрен знает… Я схожу за ним, ладно?

— Давай, — кивнула Полька. — Я буду тут, приходите…

«Что за друг, интересно… Надеюсь, он не гопник какой-нибудь. Иначе мне придётся отговорки придумывать, но что-то не хочется здесь Пашу бросать» — подумала она, возвращая взгляд на сцену.

…Протолкавшись сквозь воодушевлённый вступительной песней народ, Пашка быстро прошла к выходу. Уже к этому времени она подумала, что довольно странно, если у Простыня билета не окажется, тогда как для неё было целых два… Может, он хочет встретить её с тем самым человеком, что купил ей этот билет? «Если так, — подумала Пашка, выходя в гулкий прохладный холл Дома Культуры, давящий вечерней тишиной на уши, — тогда ей богу, я обниму его так, что рёбра треснут…».

Стоило ей свернуть за угол, как взгляд зацепился за довольно большую группу людей. Лысая мельком взглянула на них — и похолодела, потому что каждый из этой группы был ей знаком. Несколько гоповатых на вид парней в спортивках (холл — не зал, сюда кого угодно пропускают), один-два, которых Пашка изредка видела в параллельных классах, какой-то невероятно широкоплечий и высоченный бритый дылда с пустым взглядом…

— Э, вон она! — крикнул кто-то, и все взгляды мгновенно обратились на Пашку.

Та замерла на месте, увидев в центре кучи народа трёх людей, которых сперва не заметила. Патрушев (застегнувший чёрную куртку до самого подбородка), рядом с ним — Наташа «Харли» (от её вида Пашку передёрнуло: на виске девушки виднелся пластырь) и… Простынь.

Саня Простынёв, тусовавшийся с ней и Киром в заброшке, самый тихий и незаметный из их компании, сейчас стоял среди тех, кого Лысая всем сердцем ненавидела.

— Сюда иди, — раздалось над пустым, угрожающе-безлюдным холлом.

3.

Пашка редко замечала за собой, что явно кого-то боится — но сейчас она заметила именно это. Ноги тряслись, а тело отказывалось подчиняться. Их, смотрящих на неё с ненавистью, было слишком много.

Слишком много.

Не дожидаясь, пока она к ним подойдёт, парни подошли к Лысой, по-прежнему не двигающейся с места. Впереди себя они пропустили Наташу — та подошла вплотную и сильно толкнула Пашку обеими руками. Та подалась назад и наткнулась на стену: она успела отойти от прохода, и сейчас жалела об этом, потому что её окружили со всех сторон.

— Ну чё, Лысая, — сказала Наташа с угрожающим спокойствием, — допрыгалась, уёба?

Пашка перевела глаза с неё на Простыня, не смея просить о помощи. Что он делает в этих рядах? Как тут оказался? Лысая не могла, не хотела верить в его предательство. Но Саня Простынёв смотрел на неё совершенно незнакомым взглядом — будто и не знал её.

— Чё народ-то собрала? — спросила Пашка дрогнувшим голосом, стараясь держаться спокойно. — Хуле припёрлись, сволочи?

Как-то незаметно размахнувшись, Наташа ударила её в живот с такой силой, что Лысую согнуло пополам. Сквозь звон в ушах донёсся громкий гогот.

— Чё, обосралась? — крикнул Патрушев ей прямо в ухо. — Обосралась, Лысая?!

Пашка кое-как смогла устоять на ногах, упёршись спиной в стену. Вместе с болью её душило осознание того, что сейчас она совершенно бессильна, и ничего не сможет сделать. И страх. Страх боли и побоев, казалось бы, давным-давно её покинувший, атаковал её со страшной силой. Лысая не могла ни о чём думать. Она беспомощно двинулась вперёд, надеясь, что, поиздевавшись, они отстанут — но её, конечно, не выпустили.

— Куда пошла, э? Мы не закончили ещё.

— Пошла нахуй.

За это Пашке ещё раз прилетело по лицу кулаком. Она отшатнулась в сторону, туда, где стояли люди — её оттолкнули, как тряпичную куклу. Что-то горячее стекло вниз по лицу, и она догадывалась, что именно. Нос заложило.

Схватив Пашку за плечо, Наташа резким жестом швырнула её к стене и припечатала так, что дыхание перехватило. Лысая тщетно пыталась дышать, открывая и закрывая рот. Всё вокруг плыло в мерцающем тумане, а откуда-то из-за стен приглушённо доносилась усиленная динамиками песня — какая же именно это была? Вроде бы «Мой плинтус», мотив похож…

— Короче, — сказала Наташа, поднимая рукой подбородок Лысой, — ты сейчас берёшь и извиняешься перед всеми здесь. Ты кланяешься. Ты говоришь, что ты крыса, и что была не права. Иначе мы тебя пиздим… Ещё сильнее, чем могли бы.

Пашка не могла опустить голову и смотрела на Наташу сверху вниз. Кровь из разбитого носа медленно стекала на губы, а с них — на пальцы Харли. Но та не обращала внимания.

Лысая открыла рот.

— Ты… Простынь, блядина… — прохрипела она бесцветным голосом.

— Я тебе, блядь, извиняться велела! — грозно приказала Наташа, и голос её приобрёл командирские нотки. Теперь понятно, подумала Лысая, как ей удаётся командовать. Такую деваху попробуй не послушаться…

«Что бы сказала Марья, если бы увидела…» — подумала Пашка, и от обиды на глаза навернулась подлая влага. Не смей, не смей о ней сейчас думать!!! Но Лысая думала. Представляла её лицо. Вспоминала её пальцы. Её голос. Её глаза. Да, наверняка, она разочаровалась бы. Но та Пашка, которую знала Марья, никогда бы не стала извиняться перед теми, кто загнал её в угол. Но уж тем более не стала бы сдаваться им на расправу…

— Считаю до трёх, шмара! Извиняйся! — крикнула Наташа, ещё раз врезав Пашке (уже было не так больно). — Раз!

Ослепи весь белый свет

Красным листопадом упади

Праздничным листом календаря

Устели мне путь

Помаши мне вслед…

По щеке Пашки скользнула слеза. Губы задрожали. Среди парней пробежал смешок, даже Наташа ухмыльнулась.

— Да ты не плачь, Лысая, ты чё, мы тебя не сильно отпиздим. Если не извинишься. Помнишь, как ты Лёхе руку сломала? Думаешь, приятно ему было? А как Вове скейтом въебала, где он, кстати?

Глубоко вобрав носом воздух, Пашка резко опустила подбородок, вцепившись в запачканные кровью пальцы зубами. Наташа машинально взвизгнула от боли, а Пашка, бросилась на неё, оттолкнула в сторону, каким-то невероятным кувырком растолкала столпившийся народ, попытавшийся её удержать, пнула шкафоподобного дылду по ноге, а вырвавшись — бросилась бежать по коридору.

— Лови её!!! — разлетелся ор под сводами ДК, и за Пашкой бросилась агрессивная толпа врагов.

Она сама не понимала не только того, куда бежит, но и как вообще может бегать после таких сильных ударов по животу. Тем не менее, она чувствовала, что бежать пока что может, и достаточно быстро. Вот только преследователи её не отставали: затопали по ступеням на тёмной лестнице — освещены были только первый и второй этажи, а остальные, где днём располагались клубы и кружки, сейчас пустовали. Забежав на третий этаж по деревянной винтовой лестнице, Пашка бросилась вдоль длинного балкона к противоположному выходу.

Лёгкие начали сдавать — недолго ей ещё осталось бегать. В голове всё бились тысячи вопросов, на которые Пашка не могла найти ответы: почему все они собрались здесь? Почему Простынь был с ними? Откуда они знали, что она тут будет? Видели ли, что она пришла не одна? И почему, чёрт возьми, ей в настолько дерьмовой ситуации снова вспомнилась Марья?!

Задыхающаяся Лысая свернула, заскользив на керамической плитке, кое-как устояла, бросилась бежать. Впереди виднелось окно, ведущее, судя по всему, на крышу, створка которого была предварительно подпёрта шваброй: видимо, кто-то оставил третий этаж проветриваться. Не обращая внимания, что снаружи хлещет по крыше дождь, Пашка неуклюже, но быстро завалилась животом на подоконник, подтянулась и выпрыгнула на ровную поверхность. Практически сразу же промокла до основания, обернулась — и её смеющиеся преследователи, гогоча, захлопнули за ней окно, повернув ручку вниз. Помахали руками — Лысая хмуро отсалютовала им средним пальцем и зашагала вперёд, чувствуя, как мелкие капли дождя смешиваются с кровью и слезами, превращая лицо в одну мокрую кашу.

Её заперли.

Внутри черепа бился пульсирующий отбойник, вызывая жжение на татуировке. Живот дико болел, да и нос находился не в лучшем состоянии. Впору бы рухнуть прямо тут, на мокрой крыше — но Пашка знала, что лучше найти какой-нибудь выход, да поскорее отсюда убраться. Иначе эти сволочи просто дождутся, пока дождь закончится, и снова попытаются её достать. И едва ли их кто-то отсюда выгонит… И куда вообще подевались все охранники ДК, которых в обычно было пруд пруди? Ушли послушать концерт или разом взяли отгул всем составом?

А выхода видно не было. Вернее, был только один — просто шагнуть с любого понравившегося края и полететь вперёд. И понадеяться на везение. Откуда-то снизу до сих пор раздавались звуки музыки, которую Пашка так хотела услышать. И на миг появившееся счастье у неё тут же отобрали и втоптали в грязь.

Боль, обида, отчаяние и ненависть к себе сделали своё дело: рухнув на колени, Пашка Романова заревела громко и яростно, так, что, наверное, даже внизу было слышно. Она не помнила за собой, когда ещё осмысленно издавала такие громкие звуки. Пашка царапала лицо, колотила по крыше кулаками и выла, выла, выла, как никогда раньше.

Пропади вы все пропадом! Те, кто винят её в том, что она просто защищалась! Те, кто могут ей что-то сказать, только если уверены, что она не врежет по лицу! Те, кто пользуются её доверием, её дружбой — и втаптывают всё это в грязь! Пошли вы все туда, куда солнце не светит!

…Выплакавшись, Лысая поднялась на дрожащие ноги.

Вечно лить слёзы бесполезно, нужно что-то делать. А если она ещё хочет в будущем задать каждому из тех уёбков жару — ей нужно сейчас, как минимум, свалить с крыши.

Дождь всё не прекращался. Тело до сих пор болело. Но теперь стало немного легче — хотя бы голова прояснилась от всего, что навалилось на неё за считанные минуты.

В голове царила летальная пустота.

Пашка сделала шаг, ещё один, за ним ещё один. Край крыши приближался. Наконец, Лысая встала возле узкого жестяного козырька. Внизу был внутренний двор — никаких газонов, сплошной асфальт. Хотя вон, немного поодаль мусорные мешки — могут немного смягчить падение. Или может быть…

Поодаль мигали фарами сквозь дождь машины.

Пашка покачала головой, отказывая себе. Да, падение с третьего этажа вряд ли убьёт её. Навредит, да, но она останется жива. И всё-таки это будет означать признание поражения. А Пашка этого не хотела. Всё, чего она хотела — это оказаться где-нибудь подальше отсюда.

Дождевые капли водопадом стекали по её лицу, одежде, рукам.

— Кто угодно, — прошептала Пашка одними губами, глядя на располагающиеся внизу, сваленные в кучу чёрные мусорные мешки. Вот вам и Дом Культуры. — Кто угодно, пожалуйста. Заберите меня отсюда.

Она закрыла глаза, подавшись вперёд.

Мгновение, стремительный полёт вниз — и жёсткий удар. Несколько мешков порвалось, оттуда высыпались листья. Пашка закашлялась, переворачиваясь: она приземлилась куда жёстче, чем рассчитывала.

«Плевать. Надо убираться, пока они не…»

Она встала.

Прихрамывая на ушибленную ногу, она медленно поковыляла прочь. Спустя несколько метров поняла, что что-то не так: слишком, слишком медленно она шла. Голова гудела, всё вокруг шло ходуном.

— Вот… блядь… — выругалась Пашка, хватаясь за голову. Заставила себя сосредоточиться на реальности и не упасть. Зашагала немного быстрее, размышляя, как и чем она умудрилась так сильно удариться. Лишь бы дойти до остановки, поймать автобус, а там… Лишь бы дойти…

— Э, там Лысая! — прокричал кто-то сзади, перекрикивая шум дождя и дороги. — Она чё, с крыши сиганула?! Э, Лысая! Сюда иди!

Ещё раз отчаянно выругавшись, Пашка ускорила шаг, насколько могла. Судя по звукам, её догоняли, а до остановки было очень, очень далеко. Она сейчас находилась посреди парковочной зоны, и с каждым шагом чувствовала, что никуда убежать не сможет.

— Паша!!!

Прямо перед ней затормозил белый автомобиль. Задняя дверь открылась, высунулась Лизок.

— Залезай быстрее!!!

Решив, что вопросы подождут, Пашка быстро нырнула в машину и захлопнула дверь. Колёса заскрипели и автомобиль мягко рванул вперёд, оставляя неудовлетворённых преследователей позади. Уронив голову на колени Лизке, Пашка вздохнула с облегчением, и ещё какое-то время тяжело дышала, не в силах поверить своему счастью. Её молитвы, пусть и мало похожие на обычные молитвы, были услышаны… кем бы то ни было, в кого Пашка ни на йоту не верила.

— Ну ты как? — раздался с водительского сиденья голос Истомина.

4.

Машина мягко ехала по дороге, оставляя злополучный ДК позади.

Ошеломлённая Пашка не могла поверить тому, что видит и слышит.

— Лиза, будь добра, объясни ей ситуацию, я слежу за дорогой, — сказал Истомин негромко, не оборачиваясь. — У Паши наверняка есть вопросы.

— Да уж… Вопросов у меня прям дохуя…

Лизок взглянула на Истомина, затем на подругу, опять на Истомина.

— В общем, Паш… Это Олег Петрович. Вы ведь знакомы, да?

— А ты-то его откуда знаешь? — впрочем, Лысая уже догадывалась.

— Помнишь, в прошлый раз мы с тобой… Ну, проснулись в чужой квартире? Так вот это был Олег Петрович. Бухали мы тогда с ним.

Несмотря на боль, Пашка хлопнула себя по лбу: происходящее казалось абсурдным сном и невероятным стечением обстоятельств одновременно.

— В общем, он… — Лизок склонилась к ней, понизив голос, — он правда твой учитель?

— Ага.

— Он… позвонил мне вчера. Объяснил ситуацию. Говорит: услышал среди параллельного класса, что тебе грозят побоями, что собирают народ, чтобы в начале октября с тобой разобраться.

— Как ты узнал? — спросила Пашка у Истомина. — Как ты узнал, что это будет именно на концерте?

— Паша, я веду уроки у трёх параллельных классов, — ответил тот, глядя в зеркало. — И у меня есть уши, хотя многие твои ровесники сомневаются, что учителя вообще что-то слышат. Мы слышим абсолютно всё. Вова Патрушев с несколькими товарищами довольно неосмотрительно обсуждали в классе то, что на этом концерте они тебя подкараулят. Мне осталось только узнать, когда он проходит.

— А Лизу ты нахера позвал, мудила?

— Паша…

Догадываясь, что он сейчас скажет, Лысая перебила:

— Сейчас ты ни хера не учитель, так что отвечай на вопрос!

— И что бы я тебе сказал?! — не выдержал Истомин, таки повысив голос. — Ты и слушать меня не стала бы. Лиза пыталась до тебя вчера дозвониться, но ты не взяла трубку, а после она потеряла где-то телефон, и не могла найти. Единственный выход был — приехать сюда и ждать.

— Лизок, ты-то зачем согласилась?! А что, если бы он не был моим учителем?

Та пожала плечами, невесело глядя в глаза лежащей на коленях Пашке.

— Я очень волновалась за тебя.

«Вот же дурёха…» — подумала Пашка смущённо, отводя глаза в сторону спинки сиденья.

— Олег Петрович, у вас аптечка есть? У Паши кровь…

— Она где-то сзади, пошарь в багажнике. Я вас подвезу… Паша, тебе на Рудный вроде?

Пашка ничего не ответила.

— Если ничего не скажешь, я не буду знать, куда тебя везти.

— Паша, он тебя спас ведь! — укоризненно сказала Лизок, потянувшись за аптечкой. — Если бы не он…

— Пошёл он, — процедила сквозь зубы Лысая. — Я лучше бы сдохла, чем приняла помощь от него.

Она подумала, что Истомин затормозит, прижмётся к обочине, заставит её выйти из машины и уедет — но тот даже скорость не сбавил.

Зато по до сих пор болевшему лицу прилетела пощёчина от Лизки. Пашка аж вскочила с её колен от возмущения, развернулась (всё вокруг опасно помутнело от резкого движения).

— Ты охуела?! — и только затем Пашка увидела, что Лизок вот-вот разревётся.

— А ты?! — спросила она. — Ты сама мне говорила, что суицидники — эгоисты! А какого хрена тогда ты нисколько себя не бережёшь?! Что я буду делать… Если ещё и ты… — она окончательно разревелась, и Пашке пришлось её успокаивать. Плачущая Лизок уткнулась носом в её кожанку, а Лысая, поглаживая её по цветным волосам, почувствовала себя гадко. За один вечер, обещавший быть невероятно ярким и радостным, она узнала о себе массу того, на что закрывала глаза.

Что она — безвольная трусиха, сколько бы ни пыталась доказать себе обратное. Что её тело до сих пор ещё способно бояться. Что в минуту слабости её охватывает невероятное, неистовое отчаяние, от которого хоть на стену вешайся — ну или с крыши прыгай. Что, хоть она и сильна один на один, но против толпы врагов бессильна.

Какое-то время помолчав, Пашка глубоко вдохнула воздух.

— Слушай… — сказала она Истомину. — Это. Спасибо. Извини, что я… — она замолчала. Не хотелось ничего говорить. Хорошо, что и Истомин не отвечал: вёл себе машину, даже в зеркало не глядел. Пашка вытерла из-под носа кровь тыльной стороной ладони. Рассеянно подумала, про оставленную на концерте Польку.

Только бы её не тронули.

Лизок ушла не попрощавшись, как только Истомин доехал до её дома и остановился. Пашка долго смотрела ей вслед, пока машина не тронулась снова.

— Погоди, я выйду.

— Нет, — железно ответил Истомин. — В таком виде ты никуда не дойдёшь. Свалишься на полдороги.

Невероятно, но он вновь заставил Пашкины внутренности закипать сухим жаром.

— Может, хватит меня опекать?! Ты мне не мамка, и я знать тебя не знаю.

— Олег Петрович меня зовут, могла бы и запомнить…

Эту его остроту Пашка проигнорировала. Помолчала какое-то время, а затем сказала уже без злобы:

— Просила же держаться от неё подальше.

— Говорю ещё раз, уговорить тебя могла бы только она. Меня бы ты слушать не стала. И хотя бы теперь ты понимаешь, что я в принципе тебе не желаю зла?

Пашка поняла это ещё тем летним вечером в парке. Поняла — и за это возненавидела Истомина всеми фибрами души, потому что ненавидеть кого-то для неё было гораздо легче, нежели принять от него какую-то помощь. Она бы и сейчас не приняла, если бы у неё был выбор.

Но Истомин всегда поступал подло, всегда бил исподтишка, что бы ни делал. Какую бы благородную цель он ни преследовал, он всегда действовал окольными путями, что, так или иначе, срабатывало. И Лизку сейчас он прихватил не совсем для того, чтобы уговорить Пашку принять помощь — а скорее потому, что при наличии Лизки она не смогла бы отказаться сесть в машину. «Добро» Истомина было добром непреклонным и безоговорочным, не оставляющим иного выбора, и Пашку это выводило из себя.

Однако сейчас, избитая, обессиленная и уставшая, она не могла злиться.

— Просто отвали от меня и дай жить спокойно, — произнесла она негромко.

Истомин ухмыльнулся, поворачивая руль. Машина завернула к проезду на Рудный.

— Как будто я тебе спокойно жить мешаю. Совесть имей: ты сама себе и мешаешь. Какой у тебя адрес-то? Скажи уже, а то так и будем колесить. А бензин нынче дорожает.

 — Пушкина 23, второй подъезд.

— Понял, но тебе придётся подсказать, я плохо в улицах ориентируюсь…

Когда они наконец доехали, Пашка почувствовала, что ей немного легче. Синяки до сих пор болели, но теперь голова не так сильно шла кругом, да и ноги не подкашивались. Хлопнув дверью, она — тоже не попрощавшись, как и Лизок, — поковыляла к подъезду. Зачем-то остановилась и посмотрела вверх, сама не знала, зачем.

Дождь, наконец, кончился. Было тихо, и небо начало сыпать на промокшую землю тёплым, медленным, невесомым снегом. Пашка завороженно выпустила изо рта облачко пара.

Она не заметила, как Истомин подошёл сзади и обнял её за плечи. Сперва Лысая, конечно же, разозлилась, но это была всего секунда — а затем, тяжело вздохнув, произнесла:

— Спасибо.

1.

— «Спасибо»? Ты что, с ума сошла, Лысая? — ехидно процедил Истомин. — Да я ж тебя терпеть не могу. Ты всерьёз подумала, что мы можем быть друзьями? Тогда ты ещё глупее, чем я думал...

Пашкино лицо снова покрылось горячей влагой, струящейся ручьями против её воли. Держа её за плечи крепкими пальцами, Истомин продолжал что-то говорить, унижая её, но Лысая больше не чувствовала никакой злобы, только неудержимую печаль…

Всё вокруг помутнело.

…Пашка проснулась в своей кровати, чувствуя на горле остатки только что слетевшего сонного вскрика. За стеной заворочались родители, где-то в коридоре заскрёбся встревоженный Ладан. Быстро спрятавшись под одеяло, Лысая зарылась с головой, зажмурив глаза. «Не было такого, не было, не было, не было, не было…»

Такого действительно не было: Истомин в тот раз вообще ничего ей не говорил. Сказав «спасибо», Пашка простояла какое-то время с его руками на плечах, затем бессильно освободилась и пошла домой. Возле двери подъезда обернулась — он по-прежнему стоял на том же месте, не двинувшись.

И улыбнулась.

Одними губами, беззлобно — она очень редко улыбалась так, однако в этот раз улыбка прорезалась сама, будто открывшаяся рана. Быстро подавив её, Лысая отвернулась и скрылась за дверью подъезда.

Так и закончился этот долгий-долгий вечер.

Подобный этому сон приходил к Пашке в разных вариациях, начиная с тех, где Истомин избивал её до полусмерти, заканчивая чуть ли не постельными сценами — и с того, и с другого Пашка просыпалась вспотевшей от ужаса. Её воображение порой её саму поражало.

Теперь не спалось: Лысой не хотелось снова переживать тот вечер.

Не хотелось снова смотреть в глаза Истомину после того, как она добровольно подняла перед ним белый флаг, сказав: «я сдаюсь, я не хочу больше враждовать с тобой». Сколько бы Лысая ни убеждала себя, что он подлец — но только благодаря ему её не избили и не унизили ещё больше. Наверняка, стоило немалых усилий узнать, когда концерт, в точности всё подслушать, выбрать время, приехать и ждать… Почему, спрашивается, он не мог зайти внутрь? Что, если бы Пашка не выбежала на крышу?

…Удивительно, но в школе на следующий день после концерта «Глубже» было всё тихо. Истомин позаботился, чтобы всем, кто из старшеклассников был причастен к заговору против Лысой, влепили крепкий такой нагоняй. Патрушева в школе вообще не было видно. Как бы то ни было, Пашка старалась там не сильно задерживаться, и теперь бывала в школе ещё реже, чем раньше, и уходила оттуда ещё быстрее. И Полтинник старалась обходить за тридевять земель. Это не лишило её порции недобрых взглядов в школе, но поодиночке её трогать не рисковали. Более того, пришлось меньше видеться с Полькой и Илюшкой, чтобы не навлечь на них бед.

Увидев на следующий день после концерта Пашку в синяках, Полька отчаянно разревелась. Сначала Лысой подумалось, что она просто очень впечатлительная, однако Полька объяснила, что тоже знала про заговор, но не знала точно, да и на концерт пошла, чтобы, в случае чего, уберечь от беды… но не смогла.

Поняв, что после такого сна быстро заснуть не получится, Пашка вслепую дотянулась рукой до лежащих на полу наушников. Нацепила их на голову, легла на спину, поплотнее устроив подушку, уткнула подбородок в ключицы и начала листать плейлист.

Ты скажешь «Нет!»,

Станешь ближе мне и родней.

Я живу лишь мечтою о том,

Что станет сон тем самым днём.

Я живу мечтой о том, что

Станешь ты тем самым днём.

Пашка почти уснула, потому что обладала уникальным даром засыпать под любую музыку, когда телефон неожиданно разразился вибрацией — в два-то часа ночи! Звонила Лизок.

В голове пронеслась череда предположений, что могло быть причиной такого позднего звонка: ограбление? нападение маньяка? пожар? ей негде переночевать? Взяв трубку, Лысая выслушала стандартные несколько секунд тишины, но вместо приветствия донёсся тихий всхлип.

— Паш, привет.

«Либо грустит опять из-за Кира, либо какой-нибудь грустный фильм посмотрела» — подумала Пашка почти что рефлекторно.

— Здоров, Лизок… Ты что, опять плачешь?

Та ещё раз всхлипнула, и Пашка начала подозревать неладное.

— Лиз. Что случилось? Давай говори.

— Паш, я… — Лизок говорила еле слышным шёпотом, и последнее слово выдавила из себя с ощутимым усилием, — я беременна…

Она не выдержала и заплакала вслух, но в этот момент телефон уже выпал из застывшей Пашкиной руки. Та невидящим взглядом смотрела перед собой, вспоминая всё, что произошло той ночью.

Может быть, какая-то ошибка. Такого быть просто не может.

— Лиз, ты уверена? Скажи, ты…

— Да. Три раза проверила. Все тесты положительные, — шептала Лизок, давясь слезами. У Пашки пробежал по спине ледяной мороз.

— Ты сказала кому-нибудь?

— Н-нет… Паша, мне страшно…

— Успокойся, ладно?! Не волнуйся, только не волнуйся. Я скоро прибегу, откроешь дверь по-тихому. Родителей не буди. Обещаю, Лиз, всё будет хорошо, ладно? Только не реви.

Пашка одевалась стремительно и молча: натянула тёплые штаны, толстовку, долго проискала в бардаке носки, захватила наушники — без них никуда! — и тихой поступью вышла в коридор.

Слова Лизки не выходили у неё из головы. Беременность! В шестнадцать! От умершего Кира! Учитывая то, что Лизок и не знает, и не помнит, что тогда произошло, — и представить страшно, в каком она сейчас диком ужасе. Сколько времени прошло, прежде чем она отважилась сказать хоть кому-нибудь? Лысая корила себя за невнимательность: тот давний случай совершенно вылетел у неё из головы, а сама она подметила, что Лизок в последнее время слегка поправилась, но не придала этому значения…

Уже на улице Пашка поняла, что и ей тоже страшно. Не за себя — за Лизу.

Ночной город был тих и безмолвен. Недавно выпавший снег занёс дороги и тротуары белой пеленой, на которых через несколько часов появятся первые следы — ранние пташки выйдут на работу. Заведутся моторы автобусов, включатся лампочки в салонах трамваев, заиграет утреннее радио. Все будут куда-то идти и что-то делать, и никому не будет дела до того, как страшно в этот момент Лизе Савичевой, глупой девочке, которой не посчастливилось забеременеть от парня, в которого она была влюблена.

В нужные моменты всеведущий рандом умел подставлять нужные треки. В такт Пашкиному шагу заиграла «Mountains» — торопливая, негромкая и тревожная. Заставляющая спешить, иначе случится беда.

Пашка верила, что спешит не просто так.

Когда она пришла, Лизок уже перестала плакать. Одетая в белый махровый халат до пола, она молча поздоровалась, показала пальцами знак «тихо!» и проводила Пашку к себе в комнату. Свет там включать не стала — его было достаточно от гудящего компьютера.

Даже без света Пашка заметила, что Лизок как-то действительно пополнела: почти незаметно, если не приглядываться.

— Лиз, ты уверена в том, что сказала мне по телефону?

Та молча покивала. Готова была снова расплакаться, но только носом шмыгала.

— Ты с кем-нибудь трахалась в последнее время? — спросила Пашка напрямую. Выбирать выражения ей не хотелось. Лизок как-то рассказывала, что в первый раз занялась сексом в пятнадцать, но с парнем с тех пор рассталась, а спустя время встретила Кира и компанию.

Лизок замотала головой.

— Я… Паш, как думаешь, это может быть… — она набрала воздуха в грудь и выпалила:

— Олег Павлович?!

Наступила звенящая тишина.

За две-три секунды в голове у Лысой пронеслась целая орда мыслей: в основном это были предположения, с чего Лизок вообще сделала такие выводы. Они бухали с Истоминым, и ночь с ним ни Пашка, ни Лизок не запомнили — в целом, логика была неопровержимой, и Лизок вполне могла решить, что Истомин мог до неё домогаться.

Потому что ту ночь с Киром она точно не помнила. И стоило ли ей вообще помнить об этом? Каково это, знать, что ты носишь ребёнка от умершего парня, в которого ты была влюблена?

— Паша, мне лучше умереть, — произнесла отчаянным шёпотом Лиза.

— Ты что, с ума сошла?!

— Тише… У мамы с папой денег на аборт не хватит. И тем более на содержание. И как я им об этом скажу… Я не знаю, от кого он, Паша! Если я умру, то… — Лизок как-то странно скользнула взглядом по собственному животу, пока что не очень заметному, — то и ему мучиться не придётся…

Пашка схватила её за плечи.

— Лиза, не болтай ерунды, хорошо? Ты молодец, что сказала мне об этом. Но умирать тебе точно не стоит, ясно? Не смей. Вместе мы найдём выход.

— Какой тут выход может быть? Родители убьют меня, если узнают…

— Ничего не убьют, глупая! Ну наорут, но ты же дочь им, а не питомец. Посмотри на меня.

Лизок неуверенно подняла мокрый взгляд.

— Всё. Будет. Нормально. — Пашка взяла подругу за руку. — Я обещаю, мы найдём решение. А сейчас тебе нужно просто поспать, Лизок. Утро вечера мудренее, знаешь ведь?

Она не знала, поверила Лизок ей или нет, но она точно немного успокоилась: уснула, свернувшись калачиком и зарывшись в одеяло так, будто верила, что оно спасёт её от всех навалившихся проблем. К сожалению, главная её проблема не поджидала снаружи — она медленно назревала внутри самой Лизки, и это было в сто раз хуже.

Решив остаться до утра, — бросать подругу одну не хотелось — Пашка скинула с себя толстовку и носки. Оставшись в джинсах да футболке «Глубже», она улеглась на кровать, прижавшись спиной к спине Лизы, какое-то время поворочалась, устраиваясь поудобнее. Кто-то зашуршал в коридоре: Пашка инстинктивно подумала, что это Ладан. Но нет, спустя время в комнату вошёл знакомый кот, которого Лысая, однако, с трудом узнала.

— Заяц! — шёпотом удивилась она, подозвав располневшего старого знакомого. Котище, видимо, тоже её узнав, дружелюбно мрлыкнул и подбежал к её руке, подставив ухо. «А как же бабушка Лизы? Он ведь ей так нравился…» — подумала Пашка, почёсывая мурлычущее чудо за ушком.

— Лиз, — позвала она шёпотом. Сзади донеслось сонное «М-м?». Лизок пока что не спала.

— Это ведь тот самый кот, которого я твоей бабушке принесла. Заяц. Вам бабушка всё-таки отдала его?..

Спиной Лысая почувствовала, как Лизок тяжело вздохнула и сказала:

— Инфаркт в сентябре был. Нам соседи принесли. — И замолчала.

«Вот как».

…Люди умирают, Пашка всегда это знала. Люди умирают неожиданно, быстро, вырываясь клочьями больных воспоминаний из сердец тех, кому были дороги. И не было сейчас смысла печалиться об исчезновении хорошей, малознакомой бабушки, приютившей у себя кота Зайца. Он как раз ворочался в ногах, устраиваясь между Лизой и Пашкой.

Но в голове Лысой то и дело всплывали слова Маргариты Семёновны: «Ты хорошая девочка, позаботься там о Лизоньке, хорошо?». Как ни крути, подумала она, а заботиться придётся, раз уж Лиза ей первой доверилась.

«Лизок беременна от Кира. Но пока что не знает этого. Подозревает, что от Истомина. Что. Мне. С этим. Делать.»

Родить и содержать ребёнка, думала Пашка, Лизок точно не сможет. Слишком опасно и сложно с абсолютно всех точек зрения, может случиться всё, что угодно, начиная с осложнений при родах и заканчивая денежным положением обеспечивающих её родителей, которые, судя по обстановке в квартире, и так живут не очень богато. А содержать ребёнка — дело очень затратное.

Противоположным — и куда более простым — выходом был аборт. Пашка никогда бы не подумала, что в тяжёлой ситуации с такой лёгкостью примет его, как одно из реальных, приемлемых решений: деваться некуда, пострадает либо Лизок и её родители, либо её не родившийся малыш — и это небольшое страдание будет единственным в его короткой жизни вместо всего того, что случилось бы после выхода из утробы. Если он вообще что-нибудь почувствует. Но аборт тоже стоит немалых денег, пусть и гораздо меньших, чем содержание ребёнка.

Спустя недолгое время раздумий Пашке пришла в голову идея.

2.

Вернее, несколько идей, выслушав одну из которых, Лизок уставилась на неё в изумлении.

— Ты что, серьёзно?! Паш, я ведь… Не придумывай! Это я подрабатывать должна!

Дело происходило утром на кухне Савичевых. Когда мама и папа Лизки уже ушли из дома (хвала небесам, в комнату не заглядывали, и неизвестно, обратили ли они внимание на дополнительную пару обуви у порога), Пашка тихо выползла из комнаты. Сразу же отправилась в то место, поход в которое всю ночь откладывала, чтобы случайно не наткнуться на хозяев квартиры, а когда вернулась — уже проснулась Лизок.

То, что предложила Пашка, естественно вызвало протесты.

— Ага, а как ты родителям объяснишь, что посреди учебного года вдруг пошла пахать? К тому же, ты, вроде как, у нас беременная. Уж извиняй, но мне бабки будет достать куда легче. А ты живи, как жила. За месяц я где-нибудь найду достаточно бабла, и мы с тобой оплатим тебе аборт.

— Там ведь… разрешение родителей наверняка потребуют, или что-то подобное, — сказала Лизок негромко. — Мне восемнадцати всё-таки нет.

Об этом Пашка не подумала. Лизок права, наверняка к врачам, которые делают аборт, нельзя просто прийти и сказать «ну пожалуйста», сунув в руки денежку.

— Значит, попозже объяснишь им ситуацию. Но тогда мы… я уже достану деньги. Да, они будут на тебя орать, наверняка. Скорее всего, долго. Так что готовься к этому, прежде чем рассказать им обо всём.

— Паша, может быть, они и дадут мне денег? — с надеждой спросила Лизок. — Ведь они… наверняка сами поймут, что это лучше, чем…

— Чёт мне не кажется, что они на это согласятся.

Немного помолчали. Пашка опять почувствовала, что хочется закурить, и поморщилась. Отхлебнула из «гостевой» кружки чаю — он был невкусный, напоминал шиповник, который иногда давали в детском саду.

— Паша, спасибо большое. Но я сама должна найти деньги. Я объясню всё родителям и найду какую-нибудь халяву. Вон, бумажки раздавать возле магазинов — всех пускают.

— Уверена, что справишься?

— Ну а что там сложного? Просто пару часов постоять, делов-то.

Пашка неохотно согласилась.

— Но если что — меня зови, лады? Для тебя я всегда на связи.

Новость, которой Лизок огорошила Пашку, не желала вылезать из-под бритого черепа без боя. Тогда как Лысой и своих беспокойств хватало. И выйдя от Лизки, Пашка поняла, что у неё банально не хватило бы сил на подработку, даже несмотря на то, что она сама предложила помощь. Хорошо всё же, что Лизок убедила её, что сама где-нибудь достанет деньги.

Во-первых, Пашка до сих пор не знала, что делать с ополчившимися на неё Клоунами, с предавшим её Простынем, а также с Истоминым. Хоть с последним отношения и наладились, но Пашка старалась не разговаривать с ним без причины, и с уроков алгебры и геометрии выбегала чуть ли не быстрее звонка. Во-вторых, родители — в большинстве своём, мама — начинали давить на то, в какой вуз подавать документы, куда Пашка хочет поступить после школы.

«Куда я точно не хочу — так это в нашу шарагу» — говорила она всё время, однако не могла ответить на вопрос, куда же она тогда хочет. В конце десятого класса она думала, что ей всё равно, однако чем ближе был конец школы, тем чётче Лысая осознавала, что вуз — всё же дело серьёзное. И выбирать нужно соответственно.

А теперь ещё и вздумал назревать ребёнок Кира.

Когда Пашке в голову в первый раз пришла такая формулировка, её отчего-то неприятно пробрало.

Поёжившись, Лысая старалась делать вид, что ничего не случилось, но теперь, когда она с утра шла домой после ночёвки с Лизой, в голове у неё то и дело всплывало: «ребёнок Кира, ребёнок Кира, ребёнок Кира…»

«Правильно ли я поступаю? Может быть, стоило рассказать Лизке, от кого она на самом деле забеременела…» — подумала Пашка, и сердце болезненно сжалось. Ей самой себе страшно было признаться в том, что произошло той ночью на вписке — не говоря уж о том, чтобы рассказать об этом Лизе. А если она, узнав правду, и вовсе передумает делать аборт? Что будет тогда?

Над Рудным медленно всходило позднее осеннее солнце. В воздухе стояла дымная городская прохлада, а дома и деревья медленно окрашивались в жёлто-оранжевые блики утра. То и дело повсюду блестели стёкла, людей было не очень много, а в наушниках играла «Young and rage» и, шагая к дому по пустынным улицам, Пашка Романова решила для себя: она обязательно прорвётся. Да, сейчас многие из её проблем кажутся нерешаемыми. Но чем ломать голову и рыдать навзрыд над каждой из них — лучше просто дать пинка собственному здравомыслию, когда (не вокруг, но хотя бы на душе!) всё становится, в общем-то, хорошо.

Вдохновившись этим, Пашка быстро набрала на телефоне короткое СМС и одним нажатием отправила его сквозь невидимые мобильные сети и барьеры в далёкий Петербург.

«Доброе утро! Здорово, что мы есть»

«Хоть и не всегда», — мысленно добавила она, как только сообщение улетело.

…Лысая не верила ни в Бога, ни в судьбу, ни в какое бы то ни было Провидение, но отправка сообщения будто бы активировала её рычаг неприятностей. Придя домой, она уснула — всё же ночное пробуждение плохо повлияло на её режим — а проснулась уже в двенадцать, когда нужно было выходить в школу. Нулевые уроки, чтоб их. Потирая глаза, Пашка переоделась в то, в чём ходила в школу, проверила телефон (никакого ответа не пришло) и отправилась в школу, на ходу потрепав спящего Ладана ногой по мохнатому животу.

Её не проснувшийся до конца рассудок с новой силой атаковали мысли обо всём, что происходит. Пашка отбивалась не очень усердно, переставляя ноги и прокладывая себе путь по тонкому слою снега, выпавшему, кажется, за то время, пока она спала. Из-за этого она и не заметила, в какой именно момент дорогу ей преградили двое парней. Один был бритым, широкоплечим и краснолицым, а второй — со впалыми щеками, покрытыми неаккуратной щетиной, в лыжной шапочке, постоянно приплясывал: мёрз, видимо.

— Девушка, мелочи не найдётся? — спросил краснолицый. Пропускать её они явно просто так не хотели. Пашка не помнила, были ли они тогда, на концерте, народу там было много, но что-то в их взглядах подсказало ей: были. И на душе стало мерзко. И под рукой-то ничего поувесистее нет.

Пашка сжала кулак и почувствовала боль в отросших ногтях — давно она их не стригла, впору было делать какой-нибудь дурацкий маникюр. «Сука, с такими и не врежешь им толком…».

— А то мы не против и поискать, если нет, — добавил второй парень, ухмыльнувшись жёлтыми зубами.

— Нету у меня мелочи, отвалите, — сказала Пашка негромко, сделав попытку обойти парочку.

Так ей и дали.

— Что с тобой?! — спросила перепуганная Полька.

Все с удивлением таращились на Лысую, у которой под глазом набухал синяк, а нос был в крови. Никто ничего не спрашивал, пока она переодевала обувь, а стоило выйти из раздевалки — и наткнулась на Полину, шедшую мимо.

— А, это… — Пашка махнула рукой. — Да я с лестницы упала. Пойду умоюсь…

Полька последовала за ней, и к расспросам приступила возле раковин в туалете.

— Паш, я знаю, что это не лестница. Ты опять дралась?

Ответом послужил плеск воды в раковине: Лысая, морщась от боли, смывала кровь из-под носа. Дополнительно было сломано ещё и два-три ногтя — где бы достать ножницы, чтобы их срезать? Настроение было хуже некуда. К сожалению, у Польки не очень получалось его поднять.

— Паша, расскажи.

— Что рассказывать-то? Какие-то долбаны приебались, — коротко ответила Лысая, умываясь.

— Ты не могла убежать от них?

— Нет, не могла.

— Они побили тебя?

— Не только они меня. Видела бы ты того парня, как говорится…

— Почему ты постоянно дерёшься? Ты ведь… — Полька на секунду замялась, но затем продолжила: — Ты ведь девушка…

— А кого это волнует?! — вспыхнула Пашка, треснув ладонью по раковине. — Их что ли? Мне что, ждать принца на белом коне? Хрен там, пока дождусь, меня трахнут в подворотне.

Полька смущённо замолчала.

Выключив кран, Пашка вытерла рукой лицо. Зачем-то потрепала себя по карманам джинсов, проверяя телефон, и нащупала что-то ещё. Кое-как выудила на свет чёрный перманентный маркер.

«И как он там оказался?..» — подумала она, сведя брови вместе.

— Поль… Постой на стрёме.

— Что ты собралась делать?

Подойдя к окну, Лысая с гулким шлепком сорвала колпачок с маркера и, загадочно улыбнувшись, вывела на стекле размашистую надпись:

«ПОШЛИ ВСЕ НАХУЙ»

Полька, послушно вставшая возле двери, ничего не сказала, лишь неодобрительно поморщилась. Широко ей улыбнувшись, Пашка спрятала маркер обратно в джинсы, закинула на плечо сумку и сказала:

— Пошли!

На выходе они встретили Рубенцова, кажется, шатающегося без дела. И если Пашка, полностью его проигнорировав, зашагала к лестничной площадке, расположенной в стороне от туалетов, то Полька не упустила случая поздороваться с ним.

Покосившись на её спутницу, Рубенцов понизил голос, спросив:

— Ты чего за ней ходишь? Помнишь, что я говорил тебе?

Поглядев на Пашку, уже далеко отошедшую и начавшую подниматься по лестнице, Полька сказала шёпотом:

— Она нормальная! С ней вполне можно хорошо говорить. Только ты нас здесь не видел, ладно?

— А что такое?

— Ничего. Просто нас здесь не было.

Школа №2 хоть и была единственной в районе, но помимо неё в городе было ещё три, плюс один лицей и один техникум — тот самый, что был расположен в Полтиннике. И на фоне остальных учебных заведений, вторая школа особо не выделялась, ибо была среднестатистической, не лучше и не хуже других. С ранних классов Пашку удивляло, почему в параллельных классах поднимался такой шум, стоило кому-то из учителей застукать ученика с сигаретой или выпивкой внутри школы, кому-нибудь взорвать петарду в коридоре, или что-нибудь ещё. Всему классу, в котором состоял провинившийся, тут же делался выговор (из-за которого урок обычно пропадал), сопровождающийся водопадами нотаций и нравоучений, от которых Пашку всегда клонило в сон. Бобых особо любила приправлять и так тошнотворные проповеди рассказами о том, как всё было хорошо, весело и красочно в Советском Союзе, когда она была старостой класса.

Так что теперь Лысая была уверена: как только надпись заметит кто-нибудь из учителей, точно начнутся всякого рода репрессии — отличный повод сбежать с последних уроков (сдвоенная алгебра, полтора часа с Истоминым) и ничего толком не пропустить. Граффити и матерные надписи в их школе были чем-то абсолютно незаконным и сурово караемым. Конечно, если удавалось найти виновника.

Полька бросилась догонять подругу, когда на середине лестницы, будто среагировав на определённую ступеньку, завибрировал в кармане джинсов телефон. Остановившись, Полька выудила его на свет, прочитала сообщение.

В голову пришла идея.

Догнав Пашку уже на самом верху, она спросила, как бы невзначай:

— А ты была когда-нибудь в анти-кафе?

3.

— Алло, Анют? Солнце, слушай, меня тут на работе вызывают вечерней сменой, я отоспаться хочу. Можешь, пожалуйста, отметить, что была на паре? Да… Да, хорошо. Конечно. Спасибо большое, Анюта! Я твоя должница.

Положив трубку, Наташа ещё какое-то время стояла с телефоном, будучи в одной футболке да трусах — только что проснулась. По ногам бежал сквозняк: кто-то неосмотрительно открыл окно в квартире. Это в октябре-то!

Быстро натянув джинсы, девушка жизнерадостно понеслась по большой пустой квартире искать, где же это открыто окно, с которого тянет по квартире холодными ветрами. Оно отыскалось на кухне. Захлопнув его и повернув ручку, Наташа вернулась в комнату и бухнулась на недавно покинутую кровать с чувством полного удовлетворения. На работу только в пять, дома никого, а на пары не надо — обожающая её староста поставит галочку за посещение в журнале. Всё-таки иногда жизнь изумительно хороша!

Несколько секунд она наслаждалась тишиной, а затем раздался звук вибрации: кто-то её вызывал с утра пораньше. Хмуро посмотрев на экран телефона, Наташа скользнула по нему пальцем и прислонила к уху.

— Алло.

— Наташ, привет, ты проснулась уже?

Звонил с работы отец.

— Я тебе на холодильнике денег оставил…

— Мне не надо.

— Слушай, мы с мамой поздно приходим, а тебе в техникуме нужно что-то есть, — напомнил отец со вздохом. — Наташ, я знаю, что ты подрабатываешь, но…

— Я готовлю дома. Сама. Я не голодаю.

— Ну как знаешь… Ты до скольки сегодня?

— До ночи. В пять на работу уйду.

— Не задерживайся допоздна, хорошо?

— Кто бы говорил, — с этими словами Наташа сбросила звонок и положила телефон рядом с собой. Бросать трубку в разговоре с отцом было для неё нормой, потому что для отца было нормой делать вид, будто ему до неё есть хоть какое-то дело.

В висках опять стукнуло.

Наташа поморщилась и потянулась за наушниками. Музыка всегда спасала её: от неприятных мыслей, ненужных звонков, головной боли. Причём это была не какая-нибудь тяжёлая, кричащая, агрессивная музыка — Наташе нравились мелодичные и спокойные песни. Вроде той, что включилась первой: «Oceans and matches».

Like a small boat in the ocean

Sending big waves into motion

Like how a single word сan make a heart open

I might only have one match, but I can make an explosion

Всегда, когда Наташа слушала её, она думала об одном и том же: смысл хорош, но слишком идеализирован. Одна-единственная спичка никогда не произведёт взрыва. Ни при каких обстоятельствах она не сделает этого в одиночку — рядом должен быть бензин или пороховая бочка. Или человек, который чиркнет спичкой, высекая искру. Ведь без искры, что есть спичка? Кусок дерева, не более.

За окном выцветала промозглая осень, ветрами хлещущая людей, чтобы одевались теплее да изредка сыплющая липкой небесной перхотью на замёрзший город. Будто бы само небо, бесцветное и безрадостное, медленно оседало на землю. Из неба лепили снеговиков, комками неба разбивали стёкла и попадали в пуховики и шапки. В выпавшем небе детишки рыли тоннели, его стряхивали с веток деревьев, счищали с капотов и окон автомобилей. Топтали небо дворники, гадили на небо собаки — чего только выпавшее на землю белое небо на себе не испытало! И всё равно продолжало падать, сыпаться. И все были этому рады.

Кроме Наташи: она зиму не любила.

— МА-А-МА!!! — раздалось пронзительное мальчишеское слово с улицы.

Не потерянное, не радостное, не напуганное, а разозлённо-обиженное. И мальчишка, кричавший это, кажется, был уже не маленький.

Крик повторился ещё, и ещё раз, без ответа. Слегка заинтересованная Наташа поднялась с кровати, выглянув в окно.

Тот самый кричащий мальчишка стоял недалеко от её дома. Дело в том, что окна её квартиры выходили на небольшую площадку перед детским клубом, куда летом ребятню сгоняли в городской лагерь, а зимой в различные секции. Сейчас эта самая площадка была пуста… за исключением этого мальчика. Который продолжал кричать и звать маму. Он не был ни потерян, ни напуган: он был всерьёз зол и почти срывался на слёзы.

Он кричал почти десять минут подряд — безуспешно. Только прошедшая мимо женщина что-то у него спросила, а потом, выслушав сбивчивые невнятные объяснения, махнула рукой, зашагав дальше. «Ненавижу! Чтоб она сдохла!» — донеслось до слуха Наташи. Да уж, дети не любят выбирать выражения, когда раскалены до предела.

Вздохнув про себя — «мне что, больше всех надо?..» — Наташа двинулась в коридор.

…Выйдя из дома, она неохотно подошла к кричащему пацану, который, кажется, был уже на пределе и порядком охрип. Её он не заметил — она тронула его за плечо.

Он обернулся.

— Ты сейчас всех гопарей соберёшь, умник, — сказала она негромко. Худое лицо у паренька было всё красное. — Жить что ли надоело?

— Пошла ты! — крикнул он отчаянно.

И только затем Наташа обратила внимание на его странные глаза. Присмотрелась — и её бы точно затошнило, будь она в плане нервов чуть менее крепкой. Паренёк был слепым.

— Всё хорошо, проходи. Ты замёрз?

— Нет. — Но мальчишка был весь красный и явно продрог. Наташа помогла ему снять куртку и повесила её на крючок. Ботинки он расшнуровал сам, застыл в ожидании. Подхватив его под руку, Наташа отвела парня в ванную, где включила горячую воду. Бедолага в блаженном молчании грел красные от мороза руки.

— Как звать-то? — спросила Наташа.

— Игорь. А тебя?

— Наталья Александровна. Можно просто Наташа.

— Ты взрослая?

— Ну постарше тебя буду… Держи полотенце. Пошли, сейчас чаем тебя поить буду.

— Что тебе от меня надо? — спросил парень и закашлялся: слишком долго, видимо, кричал.

Наташа щёлкнула кнопкой, поставив чайник греться.

— Хотя бы чтобы ты согрелся. И рассказал мне, почему ревёшь.

— Я не реву! — ощетинился Игорь, сидящий за столом. Кажется, будь его воля — он бы взял да ушёл, матерясь на всё, что есть вокруг, только сильно устал: охрип и обессилел от переполнявшей его злости или обиды… что бы там его ни переполняло. Наташа ухмыльнулась: такие люди, как он, были ей знакомы. Лучше умрут, чем дадут посторонним обнаружить в них малейшую слабость или нужду в чужой помощи.

— Ты маму потерял?

Игорь помолчал, сделав недовольное лицо. Наташа решила действовать хитростью.

— Ну, раз ты молчишь… Мне скоро нужно будет уйти, так что я оставлю тебя здесь до вечера. Часов в десять вернусь, там и будем разбираться…

— Я не могу до вечера! — в голосе Игоря скользнул испуг. — Отведи меня домой!

— Так значит, всё-таки маму потерял?

— Да она… Я в секцию хожу в «Радуге».

«Радугой» назывался тот самый детский лагерь под окнами Наташи.

— Она меня забирать должна. А её нет. Дура тупая…

— Чего ты на неё так? — спросила Наташа. — Она же мама твоя всё-таки.

— Она не настоящая мама. Не родная.

— А настоящая где?

— Нету, — сказал Игорь после недолгой паузы. И замолчал.

Чайник щёлкнул, затихая и закипая. Сняв его с платформы, Наташа разлила кипяток в две кружки и в каждую кинула по пакетику.

— Тебе сколько ложек?..

— Я без сахара пью.

— Суровый.

Когда только пакетик пустил в воду достаточно цвета, Наташа бросила его в мусорку и поставила перед Игорем дымящуюся кружку. Взяла его за локоть и помогла найти пальцами тёплую ручку.

— Аккуратнее, он горячий. А в какую секцию ходишь?

— Что-то типа продлёнки после школы. Делают там всякое… а я только сижу и слушаю. Иногда конструктор собираю.

— И мама всегда тебя забирает после неё домой, так?

— Да, — Игорь обхватил тонкими пальцами горячую кружку. Сильно, видать, пальцы себе отморозил, раз даже не чувствовал, как обжигается.

— Но раньше ты что-то не орал как резаный. Я, по крайней мере, не слышала.

— А раньше эта коза приходила вовремя, чтобы меня забрать.

— Так мало ли что случилось: может её что-то задержало, не думал об этом?

Помолчав немного, Игорь объяснил:

— Она наорала на меня вчера. Теперь по-любому обиделась и не пришла.

— А из-за чего наорала?

— Да она постоянно орёт, хоть из-за чего! Чуть что сделаю не так — сразу визжит, коза драная. Отомстить, видать, решила.

«Если она и правда решила отомстить слепому сыну своего мужа, то мозгов у неё не слишком много…» — скептически подумала Наташа, наливая чай и себе. В отличие от Игоря, в чай она клала аж три ложки сахара.

— Давай, немного отогреешься, и я тебя домой отведу? Ключи у тебя есть?

— Зачем они мне? — пожал плечами мальчик. — Всё равно мама меня всегда забирала.

— А дома есть кто?

— Не знаю. А сколько сейчас времени?

Наташа взглянула на часы.

— Без десяти два.

— Четырнадцать пятьдесят? — уточнил Игорь. Видимо, не совсем был знаком с сокращениями.

— Тринадцать.

Немного подумав над этим, Игорь произнёс:

— В полвторого у мамы заканчивается перерыв. Видимо, и правда не придёт.

На всякий случай Наташа выглянула в окно, проверив площадь перед клубом, но на ней по-прежнему никого не было. Она задумалась вот о чём: Игорь открыто признавал то, что с приёмной матерью у них были весьма натянутые отношения, обзывал её весьма грубыми словами, но ни разу не назвал по имени — всегда только «мамой». Может быть, это что-то значило? Подобрав правильные слова, Наташа озвучила свой вопрос мальчику. Тот немного поёжился, и ответил не очень уверенно:

— У неё имя нехорошее. Аделаида Ивановна. Папа зовёт её Ада.

— Обычное имя, что в нём нехорошего?

— Звучит как «ад». Лучше уж я мамой её звать буду, чем постоянно повторять.

— А папу как зовут?

— Николай.

— Так ты, значит, у нас Игорь Николаевич, — ухмыльнулась Наташа. — А фамилия у тебя какая?

Игорь почему-то насупился.

— Папина. Кураев.

— Тогда будем знакомы? Наталья Александровна Рябова, собственной персоной.

— И чего, мне теперь тебе руку пожать? — на лице Игоря впервые промелькнуло что-то вроде несмелой улыбки.

Покормив и отогрев мальчишку, Наташа решила, что до работы стоит отвести его домой, или хотя бы отдать на руки кому-нибудь из родителей. Вот только дома — а жил Игорь достаточно далеко, пришлось садиться на автобус — никого не было, а где расположена работа мамы с папой мальчик не знал. И телефон сотовый, как назло, именно сегодня оставил дома: проснулся поздно, поэтому в школу его собирали в спешке.

— Вот ты чучело, а… И номеров не помнишь?

— Не помню, они у меня все на быстром наборе стояли. Мамин на единице, папин на двойке. Есть ещё учительницы и бабушки, на всякий случай.

— И что мне с тобой таким делать…

Игорь молчал.

Выход оставался только один, и Наташа понимала, что он, в общем-то, не такой уж и плохой. Немного поразмыслив, она сказала мальчику:

— Есть у меня, значит, идея. Мне уже через полчаса нужно выезжать на работу. Погнали со мной? Посидишь там до вечера, а потом я тебя отведу домой. То, что поздно, не бойся, со мной не пропадёшь. Или ты сильно домой хочешь?

Игорь помотал головой.

— Не хочу к этой дуре опять… А где ты работаешь?

— Мммм… Знаешь, что такое анти-кафе? Слышал когда-нибудь?

— Не-а.

— У нас в городе открыли недавно, «Альбус» называется. Это такое кафе, где ты платишь только за время, а там можешь делать всё, что хочешь… Ну то есть, почти всё. Можешь чай пить, рисовать что-нибудь, — Наташа хотела упомянуть чтение книг, но вовремя смолчала, — в общем, что угодно. И народ там собирается неплохой. Пойдём?

Игорь согласился.

— А ты одна живёшь? — спросил он, когда они сели в нужный автобус. Наташе пришлось платить за двоих — уже второй раз за день. И скорее всего, не последний.

— Да кого там… С родителями. Я в техникуме учусь.

— А сегодня у вас нет уроков?

— В техникуме пары. А сегодня я отпросилась… и как видишь, удачно. Иначе ты бы до сих пор выл на всю округу, или привлёк бы к себе не очень хороших людей.

— Да кому я сдался, у меня даже денег-то толком нет.

— Это только ты думаешь, что с тебя можно взять только деньги.

— А что ещё? — удивился Игорь.

— А ты у родителей порасспроси, что такого можно взять с беззащитного мальчика вроде тебя. Кстати, а ты всегда без трости ходишь? Или тебе ещё не выдали?

— Мама её обычно приносит — не разрешает её носить в секцию. За то что дерусь ей.

— Достают? — понимающе спросила Наташа.

Игорь махнул рукой.

— Да я только раз одному козлу врезал, чтобы не доёбывался.

— Понятно…

4.

Наташа работала в «Альбусе» администратором и обычно совмещала эту работу с парами. Это помогало ей одновременно и зарабатывать, и не голодать после техникума, и избавляло от необходимости проводить вечер в компании отца, которого она не очень любила. Игорю она, конечно, ничего не сказала, но их ситуации в семьях были весьма похожи, с тем лишь различием, что у неё приёмным родителем был отец, а у него — мать.

Наташа много чего не любила, в том числе распространяться кому бы то ни было о своих родителях. Росла она без матери, и почти её не знала, а отец хоть и старался уделять ей время, но всё же больше беспокоился о собственном не очень чистом бизнесе. В итоге дочь его выросла хоть и в достатке, но с минимумом родительского внимания. Отец не жалел деньги на обучение, и Наташа, отучившись в лучшей из местных школе поступила на бюджет техникума. Отец несколько раз подряд намекал, что с лёгкостью может устроить её в любой вуз страны, хоть в Москву, хоть в Петербург, но Наташа отказалась: не став пользоваться финансами старшего Рябова, она подала документы в тот самый техникум, и даже все экзамены туда сдала самостоятельно, не давая никому «на лапу». И даже поступила на бюджет.

Почти вся Наташина жизнь являла собой огромный протест опеке отца, который лишь несколько лет назад начал понимать, что в воспитании дочери он где-то допустил несколько серьёзных ошибок, и сейчас стремился исправить всё и сразу. Он пытался дать ей всё, что, по его мнению, ей было нужно, но безуспешно: Наташа завела привычку брать только то, что было нужно ей, но не другим от неё. В том числе работу в «Альбусе»: она решила зарабатывать сама, а не сидеть на шее у богатенького папаши.

Не говоря уж о том, что анти-кафе позволяло ей на время полностью изменяться.

Свои прямые русые волосы Наташа заплетала в хвост, надевала чёрную толстовку с большим капюшоном и белым символом «даров смерти» из «Гарри Поттера», капюшон накидывала на голову, а нижнюю половину лица скрывала какой-нибудь маской. Вообще всё анти-кафе, как понятно из названия, было стилизовано под вселенную Роулинг, а наличие такой мрачной и таинственной официантки добавляло ему какой-то изюминки. Конечно, чаще всего сюда наведывались те, кто просто хотел отдохнуть, а не только фанаты «Поттера». Наташа, к слову, втайне причисляла себя к одной из них. И на время работы в «Альбусе» она переставала быть собой, превращаясь в безмолвную, никому не известную тень, наливающую чай, рассчитывающую клиентов и исполняющую прочие мелкие обязанности. Никто из знакомых, если вдруг такие заходили сюда, не мог её узнать, зато она порой подслушивала какие-нибудь секреты, и в этом ли не была прелесть такой работы?

Её личность здесь знала только администратор, высокая девушка с длинными изумрудными кудрями, бледным лицом и красивыми, смеющимися глазами. Звали её Филя, а как звучало полное имя — оставалось загадкой. Но все звали сокращённо, и никто не допытывался. Именно она вошла в помещение, когда Наташа, оставив Игоря в зале, завязывала хвостик перед большим круглым зеркалом на стене. Она только что попрощалась с Настей Гущиной, которая, отработав всю свою первую смену, поспешила домой: у неё обнаружились какие-то срочные дела.

— Привет, Наташ, — поздоровалась Филя. — Спасибо, что пришла пораньше.

— Привет… Да у меня тут вынужденная мера. Видела пацана в зале?

— Ага, он сказал, что с тобой пришёл.

— Вот да… Суть в том, что он слепой. Вообще ни фига не видит. Подобрала его на улице, кричал как резаный. За ним мамаша просто вовремя не пришла, вот он, видать, и перепугался… Мне жалко его стало.

Она накинула на себя толстовку, просовывая руки в рукава.

— И что теперь? — осведомилась Филя.

— Ничего, посидит тут до вечера, а потом я его домой подкину. Ну не станем же мы с такого шкета деньги брать?

— Наташ… Тут не притон вообще-то, сама знаешь.

— Просто ничего не говори Татьяне Викторовне, пожалуйста! Я не собираюсь каждый день его сюда водить. Серьёзно, если начнутся из-за него неприятности — я его выпровожу. Но вообще он тихий… Наверное.

Встретив скептический взгляд Фили, Наташа накинула капюшон на голову. Вздохнула:

— С меня причитается.

— Ладно, так и быть… Я бы на твоём месте хотя бы с родителей денег попросила.

Выйдя из «гримёрки» — хотя это помещение за стойкой, по сути, выполняло функции и кухни, и раздевалки, и склада — Филя спросила Игоря:

— Ты чай будешь? А печеньки?

…Несмотря на то, что Наташа начала свою смену на полчаса раньше обычного, она довольно быстро включилась в работу: успевала сидеть за кассой, подливать воды в фильтр, кипятить чайник, носить из соседнего помещения закуски, расставленные по всей барной стойке, несколько раз отправила высоченного Ваню, работающего на подхвате, в ближайший магазин за кофе и печеньем. К её обычным обязанностям просто добавилось следить одним глазом за Игорем, для которого нашёлся конструктор: мальчишка уселся в кресле, принявшись соединять массу деталей между собой во что-то сюрреалистичное, и Наташа удовлетворённо подумала, что это, наверное, надолго. Слепой, не слепой — какая разница, если пацан? Один раз в «Альбус» зашла небольшая, но хорошая, судя по виду, компания. У Наташи как раз выдалась свободная минутка, и она шепнула ребятам про Игоря. Два парня и девушка действительно оказались неплохими людьми, и спустя какое-то время Наташа впервые услышала, как Игорь рассмеялся.

Сперва он показался Наташе слишком замкнутым, необщительным и… капризным, что ли? Уж точно не вызвал у неё приязни мальчишка, надрывающий горло из-за того, что потерял маму, и одновременно проклинающий её бранными словами. Но Игорь, кажется, был вовсе не плохим пареньком, хоть и с рядом своих закидонов.

Когда компания, расплатившись, покинула анти-кафе, Наташа мельком глянула на время, отметив, что уже почти что шесть. Время за работой летело удивительно быстро.

— Фи-иль, — крикнула она в открытую дверь, — а зелёные придут сегодня?

— Должны! — Донеслось оттуда. — Гринго говорил, что принесёт гитару.

— Круто! — Когда Филя вышла в общий зал, Наташа добавила, сидя за записями: — Иногда только ради них и стоит на смену выходить. А сегодня кто-нибудь подушки пачкал уже?

— Не-а! — Филя покачала головой. — Чудный денёк, даже стиралку не включила ни разу!

Гринго звал себя Гриша Аверин, местный завсегдатай, часто собиравший вокруг себя людей, до этого друг с другом не знакомых, и помогавший им найти общий язык. Он приходил с друзьями в «Альбус» раз или два в неделю, всегда оплачивал за два часа вперёд и был своим в доску: всегда громче всех смеялся, пил, как не в себя, играл на гитаре, знакомил между собой тех, кто знаком не был, в мафии, если до неё доходило, всегда был ведущим, а если ему выпадала роль мафии — никто никогда не угадывал, что это был он. В общем, Гринго был настоящей душой компании, так что даже Наташа с Филей его запомнили. А всех, кто приходил вместе с ним, звали «зелёными» — потому что зачастую Гринго занимал комнату с пуфиками и ярко-салатовыми обоями.

— Слушай, я что-то не уверена… — проговорила Пашка, ведомая Полькой в сторону анти-кафе. На приглашение она согласилась с лёгкостью, помня, как Полька выручила её, не дав билету на концерт «Глубже» пропасть зря. Но чем ближе они подходили к месту, тем большее беспокойство охватывало Лысую. Полька говорила, что там будут другие люди — незнакомая ей компания, которая с лёгкостью её примет. И это очень сильно настораживало.

— Да всё будет хорошо, Паш, ты главное не волнуйся! Просто посидишь там со всеми, если что — просто встанешь и уйдёшь…

«Ага, уйду, как же» — скептически подумала Пашка. Стоит ей покинуть эту незнакомую компанию на середине — и Полька точно расстроится, или вовсе обидится. «Ну и плевать! — решила для себя Лысая. — Она сама меня позвала, а сидеть и притворяться, что всё круто, я не хочу!».

В этот момент они уже подошли к невысокому крыльцу. На железной двери с блестящей изогнутой ручкой не было вообще никаких опознавательных знаков, лишь в окне справа был изнутри приклеен на скотч альбомный лист с бледной печатной надписью «АЛЬБУС».

— Это что, оно и есть? — спросила Пашка.

— Ага. Оно непримечательное. Я и сама не сразу сообразила, когда впервые тут оказалась… Ну, заходим?

— Заходим, чего время-то тянуть…

Основное помещение «Альбуса» располагалось, видимо, в обустроенном подвале, ибо лестница справа уходила вниз, а слева в удалении располагалась касса. Подойдя к ней, Полька поздоровалась с девушкой, сидящей за стойкой, сказав, что заплатит за двоих.

— Как вас записать?

Полька с Пашей переглянулись.

— Ну… Двумя «П» можно…

Лысая тихонько прыснула, но девушке за кассой, кажется, было всё равно.

— Две «П», — (Лысая зажала рукой рот, чтобы не засмеяться в голос). — Ровно семь часов. Хорошего вечера! Тапочки вон в той корзине…

— Тапочки? — шёпотом удивилась Пашка, следуя за Полькой, снимающей свою куртку.

— Угу. Надевай, и пойдём. Наверно, Гринго уже там…

Полька провела её вниз по лестнице, через небольшой зал, обставленный столами, диванами и шкафчиками, забитыми книгами, журналами и коробками со всякими играми. Но они прошли мимо этого зала, в небольшую комнатку с зелёными обоями.

— Всем привет! — поздоровалась Полька, втаскивая за собой подругу. — Знакомьтесь, это Паша!

Здесь находилось человек десять, не больше. Лысая мельком пробежалась по всем глазами, остановившись на кудрявом парне в красной толстовке, с гитарой на коленях. Руки у него были длинные, а на глаза надеты квадратные очки с жёлтыми линзами. Он сразу выделялся среди прочих — и он же первый поприветствовал Пашку.

— Салют! Полина нам про тебя рассказывала.

Пашка недовольно взглянула на Польку, но та её взгляда не увидела — пройдя к сидящим, она уместилась на свободное место и позвала Лысую за собой.

Понимая, что выбора у неё не слишком много, Пашка присела между Полькой и толстощёкой девушкой в очках и чёрной футболке «Punks not dead». Пошутила про себя: «бикоз ю ит зэм». Но вслух, конечно, ничего не сказала.

Кудрявый парень с гитарой, кажется, и был тот самый Гринго, про которого говорила Полька. Перебросившись парой шуточек с сидящей рядом веснушчатой девушкой в полосатой футболке, он пристроил гитару на руки, несколько раз пальцами проверил струны и заиграл. Мелодия поначалу была спокойной и плавной, пока Гринго не не начал петь. Песню эту Пашка слышала и раньше, но не сразу признала: всё-таки, некоторым удавалось привносить в привычные песни что-то новое, что-то своё.

Завтpа на этом месте меня собьёт автомобиль.

Телегpаф yносит мой голос в стоpонy за тысячи миль,

Электpичество — еpyнда на постном масле.

Вот ноль, вот фаза, и все огни погасли...

Именно под Сплин Пашка стала рассматривать, в какую именно компанию попала. Чернокудрый Гринго, судя по всему, был здесь гвоздём программы и душой компании. Рыжая веснушка рядом с ним глазела на него прямо-таки влюблённым взглядом. «Может быть, они даже встречаются?..». Далее по часовой стрелке сидел высокий парень с квадратным подбородком и задумчивым, несколько придурковатым, но добродушным выражением лица. Рядом с ним — худая, как спичка, девушка в белом платьице, с чёрными волосами, похожая на какую-нибудь монашку. Далее полноватая девушка с носом-картошкой, короткой тёмной стрижкой и с пирсингом над бровью.

Что вообще привело сюда всех этих людей? И, наверное, привело не в первый раз?

Я люблю людей, люблю, когда их нет.

Я бы вышел на балкон и pазpядил бы пистолет.

Hо отлил ли кто сеpебpяные пyли,

Чтобы все уста сомкнулись в бесконечном поцелyе?

Пашка невольно подумала, что Марье бы точно здесь понравилось, среди этих странноватых улыбчивых чудиков. «Может, сводить её сюда, если она приедет?» — мелькнуло в голове, но эту мысль Лысая прогнала: она не приедет. И это к лучшему.

Гринго несколько раз лажал на нотах, но всё равно не останавливался, продолжал петь. Никто не был против, парень с девушкой, сидевшие недалеко от Пашки, даже незаметно обнялись. То есть, им казалось, что незаметно: не заметил бы только тот, кто на них не смотрел.

Доиграв, Гринго спросил, хочет ли кто ещё сыграть. Вызвалась девушка с пирсингованой бровью. Басом пошутив что-то в стиле «я тот ещё Цой», она устроилась поудобнее, заиграв другую песню. Её Пашка никогда не слышала. Низкий голос девушки был на удивление мелодичен.

Все же в нас есть что-то от диких волков

Нюх на право что-то урвать

Ври сколько хочешь, но ты будешь таков

Каким тебя хочет видеть эта паршивая стая…

Пашка мельком взглянула на проход, в котором встали двое. Кто-то невысокий — непонятно даже, парень или девушка — в чёрном капюшоне да с маской на лице, Лысая заметила его ещё когда шла мимо зала. Рядом с ним стоял мальчик в бордовом свитере с золотой вышивкой справа на груди. У него было что-то не так с глазами, но Пашка сидела далеко, и не могла разглядеть — видела лишь, что мальчик слепо смотрит перед собой, слегка приоткрыв рот, будто только слышит, но не видит. Случайно подняв взгляд, Пашка увидела, что человек в капюшоне смотрит на неё в упор. И глаза были такие до ужаса знакомые! Лысая отвела взгляд, и посмотрела снова спустя время, чтобы понять, что ей не показалось — человек точно смотрел прямо на неё.

Эй, у тебя есть сорок секунд

Увидеть меня, какая я есть,

Без когтей и клыков

А потом только следом бежать…

— Шикарно вышло, Кать! — одобрительно сказал Гринго, когда гитара смолкла. — Ты когда её выучить успела?

— Да вот, недавно… Делать было нехер, — смущённо засмеялась девушка по имени Катя.

После неё гитара передавалась по кругу: кто-то пел отчаянно-глупые, раздолбайские песни вроде некоторых из «Глубже», кто-то печально-тягучие и тоскливые, как «Флёр». Кто-то из вновь пришедших попросил Гринго сыграть «Солнце, купи мне гитару», за что тот громко послал его на три хороших буквы — кажется, даже, на полном серьёзе. Больше предложений от того парня не поступало.

— А чего он отказался? — шёпотом спросила Лысая у Польки. — Вроде нормальная песня…

— Песня-то нормальная… Но он её пел так часто, что его это достало.

— Эй… Паша, да? — вдруг обратился к ней Гринго. — Крутая татуха!

— Знаю, что крутая, — ухмыльнулась Пашка. — Эт чтоб такие, как ты, не приставали.

Все вокруг засмеялись, включая и самого Гринго, а затем кто-то сказал:

— А сыграйте кто-нибудь «гринов»!

— Я не умею, — Гринго развёл руками, — Кать, ты могёшь?

— Не-а. Пыталась.

— А ты, Лен?

— Я из иностранного максимум «Мистеров» играть могу, и то только «Believer» кое-как…

Ещё раз обведя глазами собравшихся в круг самопровозглашённых музыкантов, Лысая подняла руку (браслет скользнул вниз):

— Я могу сыграть.

Гитара вмиг оказалась у неё на коленях. Все замерли в предвкушении, а Лысая внезапно почувствовала себя в центре внимания. Она и была центром — и это было для неё столь же непривычно, как если бы однажды с утра она превратилась в гигантское насекомое…

«И зачем напросилась… И что, мне им теперь “бульвар” играть прикажете…»

Струны и гриф до сих пор были тёплыми от множества чужих пальцев. Эта гитара была, увы, не инструментом, а самой настоящей шлюхой. Лысая положила пальцы на струны, зачем-то подняла голову, оглядела смотрящих на неё ребят. Все молчали — она тоже. Все ждали — а она думала, что ей делать дальше.

Человек в капюшоне по-прежнему сверлил её взглядом, и Пашке становилось вдвойне не по себе. Кто он? Почему так упорно смотрит на неё? И почему глаза его такие знакомые? Рядом с человеком появилось ещё несколько людей, среди которых — к удивлению Лысой — мелькнула физиономия Димы Рубенцова. «Он-то что тут делает?».

Выдохнув носом, Пашка ударила по струнам. Хоть что-то она умела делать более-менее сносно — ударять. И как только она подумала об этом, на душе стало паршиво до невозможности, но останавливать слова было поздно.

I walk a lonely road

The only one that I have ever known

Don't know where it goes

But it's home to me and I walk alone

— Шикарно… — прошептал Игорь чуть слышно. Наташа, стоящая рядом с ним, не могла поверить в то, что видит. И не могла решить, что ей делать.

В руках она сжимала телефон с набранным сообщением:

«Мэй-дэй, Лысая возле Калинина 16. Если увидите — ловить и пиздить»

Стоит нажать на кнопку отправки — и рассылка пойдёт по номерам Клоунов, и не приведи господь, если кто-то из них увидит Лысую и ничего не сделает, чтобы догнать её и отвесить люлей. Сбегутся все, кто есть поблизости. То, что не удалось им тогда, на концерте, свершится прямо здесь, однако и сама Наташа рискует выдать своё тайное времяпрепровождение. Да и Игоря оставлять нельзя — неизвестно, удастся ли ей после этой диверсии вернуться обратно в «Альбус», а она ещё должна доставить его домой. Кто бы мог подумать, что этот мелкий пацан может помешать обязанностям Харли…

I'm walking down the line

That divides me somewhere in my mind

On the border line

Of the edge and where I walk alone…

— Она со мной в одном классе учится, — шепнул Рубенцов, не знающий, кому вообще говорит. Наташа скосила на него взгляд. — Пиздец, я и не знал, что она так круто играет…

I walk this empty street

On the boulevard of broken dreams

Where the city sleeps

And I'm the only one and I walk a…

Как только струны смолкли, компания разразилась аплодисментами.

— Шикарно! — кричал Гринго, хлопая чуть ли не громче всех.

Пашка их радости не разделяла.

Молча поднявшись с подушки, она со всей дури швырнула гитару себе под ноги, грифом чуть не задев ногу Польки. Потрёпанный инструмент глухо взвыл, ударившись о паркет.

— Пошли вы нахуй, — произнесла Лысая в полной тишине. Развернулась и вышла прочь, растолкав всех, кто толпился в проходе, и особенно сильно толкнув плечом Рубенцова. Ей кто-то что-то попытался сказать вслед — но она лишь показала средний палец. Когда она поднялась по лестнице, несколько секунд спустя раздались короткие возгласы и чёткий повтор посыла. Затем — хлопок железной двери.

И снова наступила тишина.

1.

— Две банки «Балтики», пожалуйста, — сказала Пашка, суя в окошко ларька двести рублей. — И синий «Уинстон».

Настроение после «Альбуса» было ни к чёрту, и домой идти не хотелось. Отойдя от ларька, Пашка закинула одну банку в сумку, оставив вторую в руках, повозилась, нацепляя на голову наушники и надевая на них шапку, и наконец, включив музыку погромче, отправилась в неспешный путь, прихлёбывая пиво. Куда она шла — сама не знала. Ноги сами куда-то её несли, выбирая, хотят ли они двигаться в определённом направлении или нет.

Пиво Лысая вообще не очень любила, и сейчас купила просто для того, чтобы хоть немного опьянеть. И сомневалась, что это сработает, учитывая, какие лошадиные дозы она порой выпивала на вписках. Но делать было нечего. Хотелось от всего освободиться, но Пашкина голова, как назло, была забита: в ушах играл Сплин, во рту застыл не слишком приятный вкус пива, а под черепом роились, словно мухи, разные мысли. Пусть Лысая и была сама виновата в том, что не даёт рассудку продохнуть, но легче ей от этого не становилось.

Мы чересчур увеличили дозу,

Вспомнили всё, что хотели забыть

Или на рельсы легли слишком поздно,

Бог устал нас любить…

«Мне эти ребята сразу не понравились… — думала она, шагая. — Интересно, часто они там собираются… И много кого там Полина знает? А кто был тот тип в капюшоне, чё он пялился… Одета я вроде нормально была…»

Спустя время мысли начали течь плавно и неохотно: жирные мухи над птичьими гнёздами будто бы разленились, так что теперь летали медленно, переваливаясь в воздухе с боку на бок. Пашка отчего-то очень чётко представила себе эту картину, и её затошнило. Она шла, совершенно не разбирая перед собой дороги, а когда банка пива опустела, Лысая и вовсе обнаружила себя на дороге, ведущей к Полтиннику — они летом проезжали здесь с Серёгой, когда он ездил по делам. Теперь дорога была чуть заснежена, но всё равно узнавалась.

Пашка, икнув, развернулась — идти прямиком в Полтинник не было ни смысла, ни настроения. Только теперь она почувствовала, что очень замёрзла: на первый взгляд вечер был не очень холодным, но спустя время начинал безжалостно пронимать до костей, даже выпитый спирт тепла не приносил. Он начал действовать на организм иначе. Ноги стали ватными и слегка заплетались, как и мысли в голове. Лысая почти поверила, что видит этих самых мух над гнёздами, которые до того обленились и расслабились, что начали спотыкаться друг о друга, сталкиваться и переплетаться. И каким-то образом она вдруг пришла к заключению, что никуда сегодня не дойдёт. Что рухнет прямо в снег, на пустынной улице, и если повезёт — её даже не подберут, не увезут в лес и не надругаются над мёртвым телом. Стало тягостно и тоскливо, и отчётливо захотелось с кем-нибудь напоследок поговорить. Достав телефон, Пашка проверила баланс — отрицательный, потому что она раз за разом перебивалась «доверительными платежами» — и, неудовлетворённая, убрала обратно.

Поглядев вперёд, она увидела в свете одного из фонарей жёлтый козырёк старенького таксофона.

…Аппарат был настоящим символом ушедшей эпохи, старый, разрисованный, заляпанный, но до сих пор довольно крепкий. Девятка была залеплена жвачкой, значок решётки вовсе выдернут из гнезда.

— Так… — произнесла Лысая, выпустив изо рта клубок пивного пара. Сунув несколько монеток в щель монетоприёмника, она сняла с крючка тяжёленькую синюю трубку. Снова пришлось доставать мобильник, чтобы с него набрать номер.

Сзади проехала какая-то машина. Когда звук её уже стих вдалеке, Пашка, наконец, закончила набирать цифры и одной рукой сунула мобильник в джинсы, а другой приложила трубку к уху.

В ожидании ответа она прислонилась лбом к холодной панели таксофона — хорошо, что была в шапке.

— Алло? — послышался Марьин голос. Совсем не сонный, интересно, сколько в Питере сейчас времени?

— Маша, здоровки… Это Паша Романова, помнишь меня?

— Паша?! Конечно, помню! Привет! Откуда ты звонишь, номер такой странный…

Как же здорово снова слышать её голос!

— Да я с таксофона на улице…

— С таксофона? Неужели у вас до сих пор такие остались?

— Ну как-то же я нашла один…

— А почему не с мобильного? Паш, как у тебя дела вообще? Расскажи, давно ведь не виделись…

Лысая едва стояла на ногах, лбом бессильно опиралась на таксофон — но всё равно её будто бы прорвало, и она начала безостановочно говорить. Даже не сбивалась, и сама удивлялась, насколько чётко её затуманенный рассудок складывает слова в предложения, а предложения в осмысленный рассказ о том, что вообще происходит. Она говорила и про Кира, и про Истомина, и про Лизку, и про Клоунов, и про Илюшку. Про Польку, про концерт, про предательство Простыня, про то, что Истомин пришёл в школу учителем, и что он её спас, и что она вообще теперь не знает, как говорить с ним…

Марья слушала очень внимательно, не перебивала. Почуяв неладное, Пашка прервалась, спросив:

— Марья, ты там ещё?

Ответа не последовало. «Может быть, время звонка закончилось?» Лысая рефлекторно потянулась к карману, чтобы поскрести там ещё монеток, как вдруг обнаружила, что трубка в её руках ничем не присоединена к таксофону.

Провод был перерезан.

Она ещё раз сказала что-то в трубку в надежде что-то услышать, однако постепенно начинала понимать, что всё это время ни с кем она не говорила. И Пашке стало до боли обидно — настолько, что закололо в сердце. В голове снова болезненно стукнуло, отдавая в татуировку на виске. На мгновение случившийся с ней хмельной мираж был столь же реалистичным, сколь и жестоким.

Глаз заметил в стороне неясное движение, внимание на которое Лысая обратила не сразу. Лишь когда сзади к ней подъехала машина и послышались звуки открываемых дверей, она обернулась, встав лицом к лицу с четырьмя парнями, трое из которых держали в руках внушительные такие биты. У четвёртого блеснул в руках нож: перехватив его в руке, парень спросил:

— Ну чё, Соболь, она?

— Да куртка её вроде, да и рюкзак тоже… Слышь, шапку сними, — потребовал другой.

Пашке очень сильно захотелось послать его куда подальше, но она сдержалась. Спустила наушники на шею и впилась в шапку пальцами, стянув её с головы. Свету фонаря рядом с телефоном предстал её татуированный череп.

— Внатуре Лысая… — сказал парень по кличке Соболь, медленно надвигаясь на неё. — Слышь, ты в курсе вообще, что тебе пизда? — спросил он, покачивая в руке битой.

— Ага. Оповещение приходило, — Пашка криво ухмыльнулась, с удовлетворением чувствуя, что лёгкий хмель со страхом странным образом перемешиваются внутри неё, устраняя друг друга.

Артём Синицын хоть парнем был и надёжным, и, когда не надо, лишних вопросов не задавал, но плошать перед ним всё равно было нельзя. Поэтому Наташа Рябова, поднимаясь вместе с ним и Игорем в лифте на седьмой этаж, думала, что делать. Ответ напрашивался сам собой: просто оставить его родителям, и пускай сам разбирается. Душу терзали сомнения, но, как только лифт достиг конечной точки, все они стихли. Двери медленно раскрылись, Игорь вышел первым.

— Какая твоя квартира?

— Сорок восьмая…

— А адрес не перепутал?

— Нет. Точно помню.

— Значит, вот эта…

Взяв Игоря за плечи, Наташа подвела к двери и нажала на звонок. Когда в квартире раздалась глухая птичья трель, она почти бесшумно скользнула назад к Артёму, в створки закрывающегося лифта. Когда кабина поехала вниз, с этажа донеслись женские возгласы.

— Ну хоть от пиздюка отделалась, — как бы невзначай бросила Наташа, доставая телефон. Немного запоздало отправленное в рассылку СМС уже было прочитано всеми и, если всё шло хорошо, то в этот момент у Лысой должно не доставать во рту зубов.

Уже когда они с Артёмом выходили из подъезда, направляясь к машине, позвонил Соболь.

— Да? — Наташа ответила молниеносно.

— Харли, тут Соболю хуёво, — вместо него говорил почему-то Андрюха Серый, — чё, «скорую» нам вызывать? Или чё?

— Не вызывай, дождись меня. Что вообще случилось? — Наташа села на сиденье рядом с водительским, хлопнув дверью.

— У Соболя лицо просто в мясо, да и остальные тоже не лучше… Мы, короче, знаешь где? Проезд на Многостаночников к Полтиннику, тут ещё проход во дворы и телефон стоит старый…

— Мы с Артёмом едем. У вас аптечка есть? Сделайте что-нибудь, я не знаю… Артём, трогай на Многостаночников, — сказала она, убрав телефон от уха, а вернув, спросила: — А Лысую не нашли?

Спустя недолгое молчание — «Лада» в это время выезжала со двора многоэтажки — Серый сказал:

— Дак по ходу это она и была…

— Чё?! В смысле?!

— Ванюха говорит, это она их и отпиздила…

— Пиздец… — произнесла Наташа, а затем сбросила звонок и сунула телефон в куртку.

Схватив себя за волосы, она впилась ногтями в голову, утробно зарычав. Жгучая злость переполняла её изнутри: пока она возилась с этим невнятным слепым мальчишкой, Лысая не только смогла сбежать, но ещё и, судя по всему, избила ребят. Идиоты, насколько же они были глупы, чтобы просто так на неё лезть?!

— Что там? — спросил коротко Артём, выруливая на большую дорогу.

— Да ничего, блять… Езжай быстрее.

2.

На Многостаночников уже собралось три машины, образовавшие небольшое заграждение. Когда Артём затормозил, Наташа выскочила чуть ли не на ходу, поспешив к ним.

— Чё за хуйня, братва? — спросила она громко у собравшихся. — Вы какого хрена столько машин пригнали?

— Дак мы же…

— Гоша, Серый — сваливайте нахуй, не хватало ещё, чтобы менты прикопались. Нам двух тачек вполне хватит.

— Так а с этими чё делать? — спросил Серый, указав на несколько тел, лежащих у обочины.

Наташа подошла к ним, бегло оглядев пострадавших. Лёшка Соболев, Витя Левищев, Саня Осин и Саня Глухарёв выглядели сейчас действительно жалко: все избитые и униженные, с набухающими синяками и кровоточащими ранами на лицах.

Оттолкнув сидящего возле раненых «на кортах» Ваньку Хмурого, Наташа сильно наступила на живот Соболю, от чего тот взвыл.

— Ты какого хуя творишь?! — крикнула она, нажимая сильнее. — Ты головой вообще думаешь, когда на Лысую нарываешься?! Ты, блядь, за людей отвечаешь, мудак! Ты понимаешь, что это ты виноват, что вас здесь отмудохали, как засранцев последних?!

Соболь выл, корчился, но вслух материться на неё не решался. Убрав, наконец, ногу, Наташа сказала остальным:

— Грузите их. Не оставлять же тут. Соболя в травмопукнт на Профосюзной, Левищева туда же, скажите, что они вместе были, Осина и Глухаря… Артём, у нас есть ещё травмопункты?

— Ну один на Ленина есть, но это ж ебеня…

— Похеру, вези туда, раз знаешь дорогу.

— А с их машиной чё делать? — спросил Хмурый, поднимаясь. Судя по лицу, очень хотел покататься: своего автомобиля не имел, родители не позволяли. Наташа решила, что не позволит тем более.

— Она чья, Соболева?

— Ну вроде да…

— Значит, тут оставьте, ничего с ней не случится. Только ключи мне отдайте, потом он у меня заберёт…

— Давай аккуратно, заталкивай. Сиденья мне не запачкайте, уроды!

— Похеру, Артём, отмоешь, — крикнула Наташа, доставая сигарету из пачки. Серый послушно подставил ей зажигалку и она закурила.

— А чё, Лысую-то искать?

— Не смейте, — железно приказала Харли. — Пока что забудьте про неё. Мы её найдём, но позже.

Ей опять позвонил отец — но она даже не стала брать трубку, сбросив звонок и поставив телефон на беззвучный режим. Пока она курила, побитых ребят погрузили в машины и повезли по травмопунктам. С ней осталось всего несколько человек, которые никуда не расходились: если Харли курила молча и не уходила, — значит, ей было, что сказать.

— Пиздец, пацаны, — произнесла она негромко, докурив сигарету и потушив её кроссовкой о землю. — Пока мы хернёй страдаем, наших какие-то бабы пиздят. Вам самим-то не стыдно?

— Да эта Лысая ёбнутая! — возмущённо сказал Хмурый. Он всегда чем-то возмущался, когда чувствовал себя виноватым. — Помнишь, она ещё летом Ванюху с пацанами из-за кота…

— Я помню, — жёстко сказала Харли, — но тогда её ещё не знали. Сейчас ведь знают — и какого хрена просто так на неё лезут?

— Так чё, мы вон в ДК её поймали — и чё? — справедливо заметил Миша Зайцев по прозвищу Мусор. — Её вон вообще машина какая-то увезла…

— Так и не узнали, что за машина?

— Белая «девятка», номеров никто из наших не видел, там дождь был.

— Блин, хреново… Что у неё за друганы такие, интересно.

Немного помолчав, Харли сказала:

— Пиздить её надо, пацаны. Очень сильно пиздить. На этот раз эта сучка извинениями не отделается.

— Что, опять людей собирать? — спросил Хмурый.

— Не, на этот раз обойдёмся нашими силами. Есть у меня одна мысля, только для этого нужно узнать, чья это была машина. И кто за ней присматривает.

— А потом что?

— Что-что… Отмудохать его как следует, чтобы не рыпался. Старикан, наверное, какой-нибудь.

— Наших вон Лысая пиздит, а ты хочешь… — неуверенно начал Мусор.

— А ты на Лысую всех не равняй, увалень! — резко прервала его Харли. — Помнишь, как Найдёнова после нас по частям собирали? Так должно быть с каждым, кто на нас выёбывается. Короче, нужно постараться узнать, с кем она вообще тусит. Если не получается добраться до неё прямым путём — будем добираться через её дружков.

Немного помолчав, Хмурый неуверенно произнёс:

— Слушай…

— Мм? — обернулась Харли.

— Я, короче, не уверен… Но вроде Димас Рубенцов с ней в одном классе учится. Помнишь, он ещё нам деньги задолжал…

— Аааа, этот… В одном классе, серьёзно? У тебя номера его не осталось?

— Не… У Серёги Карбышева должен быть.

«Почти дошла…»

В Пашкиной неприкрытой голове царила злая пустота. В наушниках ничего не играло: кто-то из Клоунов с кулака разнёс левую панель, так что та теперь безвольно болталась вместе с ободком на шее Лысой. В ушах стоял неясный шум, а голову саднило. Несколько раз Пашка останавливалась: казалось, её вот-вот вырвет, но обходилось. Радовало лишь то, что её никто не преследовал.

«Вообще ничего не помню… — думала она. — Сильно им досталось? Судя по тому, что я жива… Ох чёрт, и пальцы-то все в крови… Вот Хрыч увидит, подумает, я ещё и вампир, здоровски будет…»

Обрывки воспоминаний никак не желали складываться в единый паззл. Лысая помнила лишь то, что глаза её в какой-то момент заплыли кровавой пеленой… А в следующий миг она уже стояла над поверженными противниками, с руками в крови, с несколькими синяками по всему телу, с разбитыми наушниками да кровоточащей губой. Самое подлое, что на руках было сломано два или три ногтя — вот уж с чем ни один парень в жизни проблем после драки не испытывал. Пашка всерьёз пожалела, что они как-то сами собой отросли.

Двор был почти пустынным. Лысая ковыляла к своему подъезду, борясь с головной болью и желанием просто рухнуть на дорогу и никуда не идти. Когда она почти дошла, знакомый голос окликнул её:

— Паша?

Она пошарила по карманам, оборачиваясь. С ней поздоровался сидящий на скамье близ подъезда Палыч. Снова с какой-то книгой в руке, уже не с Вольтером. Где он только их находит? И почему она его не заметила, когда прошла мимо?

— Здрасьте… — ключи наконец нашлись и Лысая провела пластмассовым диском по панели. Домофон послушно запиликал.

— Что с тобой? — спросил Палыч. — Неужто подралась опять?

— Ага. Да это ничего! Я этих упырей ещё хлеще отмудохала, не переживай… — Пашке хотелось поскорее закончить этот разговор, только бездомный сказал ей:

— Постой, Павлена…

— Ну чего ещё?

Палыч тяжело вздохнул, будто бы собирался сказать что-то, что долго откладывал на потом. И сказал негромко:

— Ты же всё-таки девочка, Паша. Долго ещё драться-то будешь?

— А как по-другому, Палыч? — тихо спросила она. — Как по-другому-то, если лезут? Мне принца что ли ждать?

Бомж вздохнул.

— Не знаю, как по-другому, Пашенька. Знал бы — так сказал. Но пойми, что… Ну не для мордобоев ты Богом создана. Сама ведь это понимаешь…

Пашку кольнула обида. Кольнула насквозь, и остриё было длинным — устремилось слепо вперёд.

— А ты для чего создан был? Жить на улице, быть грязным, как свинья?

Лысая не хотела обижать Палыча, но слишком поздно поняла, что сказала ужасную вещь. Замолчала, поглядела твёрдо, будто бы ждала ответа. Она хотела уже уйти, развернулась, но вслед ей донеслось:

— Я, Паша, может и грязный, как свинья, но я всё-таки человек. А это главное.

«Философ, ёпт…» — зло подумала Лысая, захлопывая за собой дверь. Левый глаз слезился.

Родители были дома, но встретил её только обеспокоенный Ладан, тут же принявшийся скакать и стучать лапами по паркету. Потрепав его более-менее чистой рукой, Пашка сняла куртку и толстовку, скользнула в ванную, закрыв за собой дверь, и включила душ.

…Стоя под тугими горячими струями, она закрыла глаза, позволив тяжёлой и жгучей, словно скат, обиде накрыть её с головой. Розовая кровь стекала в водосток, сломанные ногти саднило, а пробитая невидимая брешь чуть ниже груди ныла, словно больная опухоль. Закусив больную губу, Пашка беззвучно заплакала.

Она не гордилась тем, что победила в драке, и не жалела побитых ею Клоунов. «Другого выхода просто не было» — думала она. И в голове звучали слова Палыча о том, что она не создана для такого. Не создана для того, чтобы драться, чтобы оставлять противников бездыханными, пальцы её должны держать не биту, а, разве что, руку любимого… «Для чего ж я тогда создана? — думала Лысая, обламывая повреждённый ноготь. — И почему тогда я делаю то, что не должна? И кем я вообще была создана? Богом? Да пошёл он куда подальше…»

«Я хотя бы остался человеком» — вспомнились ей слова Палыча, и стало ещё обиднее. Пашка ненавидела то, что показывало ей зеркало, висящее на шкафу в ванной. А если бы она не сбривала волосы, и не делала тату? Какой бы она сейчас была? Рыжей, кудрявой, возможно, даже симпатичной.

Кулак сам сжался, наплевав на поломанные ногти.

…симпатичной, но зачуханной, пугливой, излишне молчаливой и постоянно всего боящейся. Если людей кто-то там и создаёт для чего-то определённого, то какими они станут в итоге, за них решает всё равно окружение. Естественный отбор, ничего не поделаешь. Приходится отращивать шипы, чтобы не быть слабым. А быть слабым — значит, надеяться на кого-то ещё. А на кого ей было надеяться?

Либо искать того, за кем прятаться, либо быть тем, за кем прячутся. И Лысая для себя всегда выбирала второе — но защищать, кроме самой себя, ей было некого.

— Я не могу, — прошептала она бессильно, чувствуя, как предательски мокнут и горячеют от обиды веки. — Я не могу больше…

На стиральной машине близ ванны лежал зачем-то неуклюжий строительный нож. Короткий, его использовали, чтобы разрезать обои. Взяв его в правую руку, Пашка подставила левую. Раздумывала, как именно ей это сделать: она никогда толком не пробовала разрезать вены, просто изредка слышала, что так самоубивались. Не с крыши же прыгать в такой собачий холод…

«Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа…» — пронеслось в голове, и на секунду даже горько стало, насколько сильно Маяковский ошибался. Будь то канцелярский нож, или заточка в руках гопника — лезвия ножей всегда были над людьми властны, как бы кто на них не смотрел.

Телефон в джинсах завибрировал, когда Пашка уже приготовилась отпустить руку. Нож глухо звякнул о дно ванны, когда она выскочила, вытащив телефон из кармана. Поклялась себе: если это какой-нибудь «Билайн» снова клянчит деньги, то она сделает с телефоном что-нибудь ужасное. Но нет, это не было системным сообщением — писала Лизок.

«Я нашла работу. Сказала родителям. Позвони.»

Секунду спустя Пашка уже жалела о том, чего чуть не совершила. На душе стало ещё гаже, чем было. Она выключила душ, по-быстрому оделась в сухую футболку и, пока родители не видели, скользнула в комнату, закрывшись. Ладан, не успевший проскочить, тут же заскрёбся в дверь — соскучился, видимо, за день.

Нельзя ей ещё умирать. Рано. Без неё Лизок совсем загнётся. Да и после всего, что она ей сказала тогда на крыше, как ей вообще могло прийти в голову резать вены?!

Одевшись в домашнее, Пашка наконец впустила Ладана, который, забежав в комнату, тут же устремился к своему любимому потрёпанному медведю, служившему единственным утешением его собачьего либидо. Укоризненно покачав головой, Лысая отвернулась и позвонила Лизке.

— Ну так что за работа?.. — спросила она, переждав стандартные две секунды тишины.

3.

— В общем, в магазе одном флаеры раздавать. Двести рублей в час…

— Ты точно справишься? — усомнилась Пашка. Перспектива для беременной Лизки по несколько часов стоять на ногах была явно не лучшей затеей.

— Надеюсь, там хоть посидеть дадут. Но вроде ничего сложного...

— И сколько так работать придётся?

— Долго. Я посмотрела… У нас самый дешёвый аборт в городе двадцатку стоит. И то я как-то…

— А родители, кстати, как отреагировали? — вспомнила Пашка.

— На что?

— Ну, ты написала, что рассказала им…

— Рассказала, что нашла работу. А про это… — Лизок тяжело вздохнула. — Нет конечно. Паша, я не могу. Папа меня прикончит. А мама, она же… Она верующая очень, а православные к абортам очень строго относятся. Я вообще боюсь, как бы с ней не случилось чего…

— Понятно…

— Слушай, вот какое ещё дело. Мне недавно Олег Павлович звонил…

«И чего ему неймётся?!»

— И что, на свидание звал? Если да, то шли его ко всем херам…

— Нет, он про тебя спрашивал. Просит, чтобы я скинула ему твой номер.

— Так у него же есть… — сказала Пашка, задумавшись. — Так, стоп, для чего ему опять мой номер?!

— Если бы был, он бы позвонил тебе тогда, на концерте. Ну, мне так кажется.

«У него точно был мой номер. В тот раз у Лизки в квартире он сам меня набрал… И вряд ли даже теперь удалил его с телефона, засранец».

— Ладно, если будет доставать — можешь дать, — произнесла она угрюмо, и тут же поправилась: — Номер, в смысле.

— Чего?! — не поняла Лизок.

— Номер, говорю, можешь дать, если докопается. Пусть хотя бы мне говорит, что хочет, а к тебе не лезет…

— Па-аш, а он тебе не нравится случаем?

— С чего бы это?! — изумилась Пашка настолько, что аж подскочила с кровати, на которую только села.

— Ну у вас какие-то шуры-муры свои, он за тебя так переживал, что даже на машине пригнал за тобой… Как прынц прямо! — Лиза хихикнула. — Только не на коне, а на белой девятке… Да и ты…

— А я-то что?!

— Ну как «что», ты так на него постоянно злишься, что сразу понятно, что ты к нему неровно дышишь…

Когда надо, Лиза Савичева была просто невероятно прозорлива и дальновидна — настолько, что ей всерьёз хотелось врезать. Лысая, конечно, подавляла в себе это желание, но всё же в некоторые моменты сдерживать его было особенно трудно.

— Значит так, Лизонька! — не сдержалась Лысая. — Кончай попусту ботву молоть, если этот хмырь хоть раз попробует подкатить яйца к тебе или ко мне, я их ему к хуям отшибу, ясно? Он просто грёбанный хитрожопый мудила без грамма совести! Всё, что он делает, он делает не просто так, поэтому ты с ним тоже держи ухо востро. Доверять этому гаду нельзя!

— Ой ладно-ладно, расшумелась… А ты, кстати, если что, подумай сама, Павлена Истомина — звучит ведь, а?

До Пашки даже не сразу дошла суть её насмешки, а когда она поняла, то в сердцах скинула трубку и отбросила телефон на кровать.

— Шла б ты нахуй, Лизонька…

Телефон опять завибрировал. Подумав, что это снова Лиза, Лысая схватила мобильник и бухнулась спиной на кровать, не глядя отвечая на звонок:

— Ну чё тебе ещё, а?

— Здаров, Лысая.

Она напряглась практически инстинктивно: слишком много было в последнее время недоброжелателей, кто так её звал. Только спустя несколько напряжённых мгновений она поняла: это был всего лишь Сумчик, чьего голоса она уже давненько не слышала.

Ещё при живом Кире он не отличался болтливостью. Надо думать, после смерти своего лучшего кореша он и вовсе неделями не произносил ни слова.

— Привет, Сумчик… Что-то хотел?

— Да-а, вот… Ты как вообще?

— Нормально вроде. В школу хожу, башка лысая, руки-ноги по бокам.

Сумчик сдержанно посмеялся.

— Ты что-то хотел?

— Спросить. Чё у тебя с Клоунами за дела такие?

— В смысле?..

— В карамысле! Мне Серёга звонил только что, говорит, Клоуны тебя ищут.

То ли проворный сквозняк где-то в окне нашёл щель, то ли Пашке действительно стало холодно с этих слов. «А чего ты ещё ожидала? — сказал ей внутренний голос. — Что тебя в покое оставят?».

— Ну вообще… — она потёрла переносицу. — Короче, это из-за Кира, если вкратце.

— А если не вкратце? Кира-то Вольный грохнул, а ты им нахера?

То, с каким спокойствием Сумчик сказал об этом, неприятно царапнуло Пашку, но та ничего не сказала.

— Долгая история, Сумчик. А про Клоунов я знаю, они на меня зубы точат. Главное, чтобы Серёга им мой адрес не сказал…

— Серёга передаёт, что он могила, но чтобы ты к нему ни ногой. У него, мол, большие деньги из-за тебя сорваться могут.

— Ну зашибись… То, что меня покалечить могут, его не волнует, а что…

— Да он правильно делает! — сказал Сумчик на удивление громко. И Лысая подумала, что, возможно, ошиблась — и что после смерти Кирилла Останцева у Сумчика наконец прорезался голос.

— Правильно он делает! — повторил Сумчик зачем-то. — Что Кир башкой не соображал, что ты теперь на рожон лезешь… Короче, на меня не рассчитывай, о’кей? Я, если что, тебя вообще знать не знаю, ясно?!

На какое-то время у Пашки пропал дар речи.

— Сумчик… Ты чего?

— А ничего! Мне ваши проблемы не нужны! Сдавать я тебя никому не сдам, но учти, из говна тебя вытаскивать не стану. Башкой не думаешь — сама разбирайся…

— А что Простынь в Клоунах, ты знаешь?! — вспылила Пашка. — Что он ссаная крыса, и что из-за него на меня наехали! Ты знаешь это?!

— Да мне насрать на Простыня! Я, бля, даже имени его не знаю, похер мне на него, ясно?! — и Сумчик бросил трубку.

Где-то за стеной слышался телевизор — родители смотрели то ли новости, то ли боевик, не разберёшь. За окном темнело.

Лёжа без света, Пашка отстранённо смотрела в потолок собственной комнаты. Пальцы до сих пор сжимали телефон, нагревшийся от разговоров.

Простынь. Сумчик. Харли. Даже грёбаный Патрушев. У каждого из них своя правда. Свои птицы в голове. Каждый из них чем-то дорожит и что-то бережёт. И, возможно, даже чем-то жертвует. Так почему, чёрт возьми, так ужасающе обидно и больно от всего, что они творят?!

Медленно закипающая злость внутри неё, словно длинное копьё, выбирала самые разные цели. Грёбаный Кир. Грёбаный Простынь. Грёбаный Сумчик. Грёбаная школа. Грёбаные одноклассники. Грёбаный Патрушев. Грёбаная Лизок, грёбаная, чтоб их всех… Сжатые в кулак пальцы снова отозвались болью: обрывки ногтей давали о себе знать. Лысая чувствовала, что что-то идёт не так, но уже не могла остановить сама себя: ярость внутри неё не бушевала, но закипала, как вода в кастрюле, и поднималась вверх, требуя выхода…

«Успокойся. Успокойся. Успокойся» — говорила она себе, чувствуя, как наливается тяжёлой болью татуировка. Злоба не желала утихать, и от неё всему телу становилось жарко. Хотелось кого-нибудь ударить. Настолько сильно, насколько возможно. До крови. Чтобы кости сломать. Разбить всё лицо в мясо.

— Спасите, — прошептала она, чувствуя, как ненависть ко всем пробирает её до костей. — Кто-нибудь.

Она нашла в телефоне какой-то старый вызов — сама не понимала, как именно, и не вполне помнила, чей он, ведь номер был не подписан. Позвонила и, кажется, даже сама не очень удивилась, когда в трубке послышался голос Истомина.

— Неожиданно.

Мысли спутались ещё сильнее. Лысая металась, будто в горячке, между двумя состояниями: чувствовала в себе дикую, закипающую ярость ко всему живому, сжигающую её дотла, и вместе с тем — осознание того, что ярость эта не есть лучший выход. Желание избежать её, желание сделать так, чтобы она никому не навредила. Но что мог ей сказать Истомин?

— Слушай, мне… Мне реально дерьмово. Я… Я не знаю даже, что происходит, просто помоги мне, — с каждым произнесённым словом Пашка всё больше ненавидела себя, но ничего не могла поделать. Что-то подсказывало ей: Истомин — единственный выход.

Но выход из чего?

— Хорошо. Я тебя внимательно слушаю.

— Я не знаю, что со мной. Мне кажется, я могу сейчас кому-то очень, очень сильно уебать. Я очень этого хочу. Настолько, что меня изнутри распирает.

— Тебе стоит отвлечься.

— Как я, блять, могу отвлечься, если это дерьмо…

— Тебе стоит постараться. Тут два варианта, ясно? Если ты не хочешь давать злости выхода, значит — отвлекись, успокой её на время. Она возникнет в другой раз, но тогда ты уже будешь готова.

— А второй вариант, значит…

— Тот, которого ты не хочешь. На ком-нибудь её выместить.

Лысая тяжело вздохнула.

— Значит так, — сказал Истомин после короткой паузы, — я минут через двадцать освобожусь, и сейчас, в общем, не занят. Я заеду за тобой минут через сорок. Отказы не принимаются, потому что раз ты мне позвонила — значит, что-то серьёзное.

Пашка не знала, хочет она или нет, чтобы Истомин заехал, что-то внутри неё склонялось к первому варианту, но гордость и самолюбие всё же не желали сдавать позиции и отступать просто так.

— Ты что, маньяк какой-то? — попыталась она пошутить. — Заезжать-то нахера…

— Прогуляешься перед сном. Воздухом подышать полезно.

— Узнают, Олег Палыч, что вы учениц по ночам катаете, да попрут с работы…

— Насчёт этого можешь не переживать. Всё, я выключаюсь.

…Глядя на свет фонарей за окном, Пашка почувствовала, что от Истомина ей просто так уже не отделаться. И дело было не в нём самом, а в ней. С того далёкого майского денька, когда он чуть не сбил её, прошло уже немало времени, и за эти месяцы Истомин не то чтобы стал ей намного ближе, но словно вселил в Пашку уверенность в том, что за неё есть кому переживать. Он спас её от Клоунов, хотя вполне мог подумать, что это, мол, детские разборки, ничего серьёзного. Его снисходительные насмешки почти никогда не подразумевали ничего враждебного, а за стёклами очков иногда мелькало что-то настоящее. Сочувствие. Уважение. Лысая пропустила тот единственный момент, когда Истомин крепко вписался в её мир, но уходить оттуда он не собирался.

Она не считала его другом, но больше не считала и врагом, и тем более — кем-то совершенно посторонним и равнодушным. Истомин был кем-то вроде друга, но что-то мешало Пашке сказать ему это открыто. Может быть, дело в разнице в возрасте? Может быть, в том, что они больше ссорились, чем нормально говорили друг с другом? Может быть, вообще в его наглом поведении по отношению к ней?

Она постепенно погрузилась в сон, и снилось ей…

4.

Когда Истомин подъехал, квартиру пришлось покидать, как ниндзя: тихо, не издавая ни звука, не разбудив родителей и даже чуткого Ладана не потревожив. Лысая справилась. Надела куртку, до сих пор кое-где от крови не отмытую, на автомате проверила наушники и пожалела об их утрате, а затем тихонько выскользнула за дверь квартиры. Помучилась, как можно более аккуратно и бесшумно поворачивая ключ в замке. Ночной воздух был тих и спокоен.

— Ну рассказывай. Что стряслось?

Машина неспешно ехала по проспекту, не останавливаясь на светофорах: час ночи, дороги были почти пусты.

— Да я и сама не знаю, — произнесла Пашка негромко, глядя перед собой пустым взглядом. — Просто в один момент я так сильно разозлилась, что… Что мне стало плохо. Подумала: сейчас точно кому-нибудь врежу.

— А что, раньше тебя это не беспокоило? — удивился Истомин.

— Не. Раньше никогда такого не было. Чтобы прям… на пустом месте почти.

— В том и дело, что на пустом месте не бывает. Что-то ведь должно было привести к твоей вспышке.

— Ну знаешь, когда тебе друган твой звонит и говорит, мол, «шла б ты нахер, я твой зад прикрывать больше не стану» — это не очень радует.

Истомин понимающе помолчал, а затем решил будто бы сменить тему. Спросил:

— А что ты вообще делала после школы?

— Меня в анти-кафе потащили.

— Ммм, эти пятна крови на твоей куртке говорят о том, что ты сопротивлялась.

Неизвестно, с чего бы вдруг — но Пашку вдруг разобрало на смех, и она вслух захохотала над совсем несмешной остротой Истомина. Ухмыльнувшись, засмеялся и сам водитель. Именно так эти двое впервые услышали смех друг друга.

— На самом деле, — сказала Лысая, отсмеявшись, — мне там действительно не понравилось. Хоть это и не оттуда.

— А что там было?

— Да фигня всякая. Собрались ребятки, да начали на гитаре по очереди тренькать. А потом как-то вышло, что меня спеть попросили. Я начала и… мне в один момент так паршиво стало.

Пашка говорила, говорила, понимая, что выдаёт сокровенное, но остановиться уже не могла: накипело.

— И гитара-то была стрёмная, но я песни ненавижу обрывать на половине, это… Ну неуважительно как-то, что ли. А эти упыри все смотрят на меня, как на что-то охерительное, а как закончила — ещё и захлопали, идиоты… Я и не выдержала. Сказала им всё, что о них думаю, и куда им нужно идти, да свалила оттуда.

Она перевела дух, откинувшись на сиденье.

— А потом… меня на улице машина подкараулила. Оттуда чуваки с битами выходят, спрашивают, мол, я ли Лысая. Я говорю, что я. Вот так и вышел у нас с ними… «конфлыкт».

Почему-то захотелось закурить. Но спрашивать Истомина, можно ли, не стала, решив, что дотерпит до дома.

— И ты хочешь сказать, что это их кровь?

— Может, и моя, на самом деле. Хрен его знает. Я вообще не помню, как всё случилось. Знаешь, как будто… Как будто пьяная была. Хотя выпила-то всего одну банку…

— Ай-ай-ай, — ухмыльнулся Истомин. — И как тебе только продали…

— Как и всем, — отмахнулась Пашка. — Им же плевать, главное, чтобы мы платили. И вообще, пиво не самое плохое. В моём возрасте некоторые вообще герычем балуются.

— Ты-то, надеюсь, не из этих?

— А если бы была из этих, то что?

Истомин почесал нос, немного сбавляя скорость.

— Ничего. Я бы сказал, что тебе не стоит.

— Слушай, скажи уже, — попросила Пашка, — почему ты обо мне так заботишься? Типа, спасибо тебе за тот раз, я до сих пор благодарна, базару ноль, но… Признаться честно, странные у нас с тобой отношения.

Истомин ответил, пораздумав:

— Сейчас будет несколько «голливудская» фраза. Знаешь, Паша, ты немного напоминаешь мне мою сестру.

Сестру Истомина звали Настей.

Они с ней хоть и были от разных родителей, но очень между собой сходились внешне. Оба были тонконогие, улыбчивые, веснушчатые — и рыжие! По крайней мере, в детстве. Постоянно дрались. И Настя побеждала во многих их драках, потому что Олег был слабее неё.

Родители отдали Настю с Олегом в один садик, а затем — в одну школу. Так брат с сестрой Истомины, попадая в один коллектив, принимались делить между собой место под солнцем, и таким образом разница между ними постепенно достигла пика. Он выигрывал в учёбе: зарабатывал высокие оценки, ездил на олимпиады, снискал расположение учителей. Она же выигрывала в популярности: в детском саду — постоянно пакостила, капризничала и доводила воспитателей до белого каления, в школе грубила учителям, ходила в неподобающей одежде. В старших классах ещё и постоянно дралась, особенно с парнями. Многие после школы вспоминали её фамилию с непроизвольной дрожью. И как ни странно, всё это собрало вокруг Насти Истоминой компанию восхищающихся ею сторонников.

— Она была очень харизматичным лидером, — усмехнулся Истомин.

— Так, подожди, — остановила его Лысая.— Ты рыжим был?! Серьёзно? Но сейчас ведь ты…

— Ну да, немного странно вышло: с возрастом волосы потемнели, так что это стало почти незаметно. А вот в школе, особенно в начальных классах — там был ад. Я был рыжим, как китайский флаг. Как и моя сестрёнка, но ей почему-то все прощали. Наверное, ко мне было больше внимания, потому что я тот ещё заучка.

— Мне ли этого не знать.

— Кстати, а какой у тебя природный цвет?

— А никакой, — Пашка прямо посмотрела на Истомина. — Я родилась лысой.

Спустя несколько секунд безмолвных гляделок она не выдержала, рассмеявшись:

— Да пизжу, не переживай! За дорогой следи лучше… Я тоже была рыжей. Ещё и кудрявой. Дико бесило, но сделать ничего не могла. Побрилась на «ежа» — так из Рыжей стала Бритой. В то время как раз один знакомый меня драться научил, да подкачалась я слегка. Вот уж я этого мудака Рубенцова отмутузила, ты бы видел. Но не помогло, погоняло приелось. Пришлось бриться налысо.

— Немного нелогично, — сказал Истомин, искоса взглянув на неё. — Ты ведь должна была знать, какая кличка обязательно последует за этим.

— Ага. И я подумала, что мне плевать. И всех, кто пробовал шутки шутить, я била. Вот веселуха была! К директору водили, родителей вызывали… А в этом году я ещё и татуху набила. Видел бы ты все эти безумные взгляды… Так, а где, кстати, сейчас твоя сестра?

Немного помолчав, Истомин будто бы наобум крутанул руль — и машина свернула в сторону небольшого скверика.

— В общем… Тогда был конец девяностых и начало нулевых, и в школах, чтобы ты понимала, творился тот ещё беспредел, хоть его всеми силами и старались поддерживать. Вышло так, что Настя связалась с не очень хорошей компанией, где подсела на героин. Я пытался её отговаривать, несколько раз даже ходил в ту компанию и просил, чтобы от неё отстали, но куда там. Мы поступили в разные вузы и виделись с ней всё реже. Знаешь, когда не можешь ничем помочь родному человеку, остаётся только глушить в себе это желание, делать вид, что тебе на самом деле всё равно. Я так и делал, старался не встречаться с Настей, начал жить отдельно и, вроде как, жизнь даже налаживалась, пока я в один день не узнал, что Настю нашли мёртвой на берегу реки.

— Передоз что ли? — тихо спросила Пашка.

— Да нет, как раз наоборот. Сказали, в момент смерти у неё была ломка. Сердце остановилось. Помочь никто не смог — рядом никого не было.

— А родители? Они же ведь наверняка знали, что она торчит…

— А что они могли сделать? Таскали её по диспансерам да по врачам, вот только не больно это, видимо, помогло.

Они помолчали.

Огни фонарей медленно проплывали мимо них, бросая косые оранжевые линии в салон «девятки».

— Ну я-то не принимаю ничего, — заговорила Пашка спустя какое-то время. — С чего это вдруг я стала на неё похожа?

— Немного совсем. Дело в том, что у вас схожие симптомы, и Настя, чтобы не быть сильно рыжей, побрилась, как ты говоришь, «до ежа». Красоты со временем в ней, сама понимаешь, поубавилось. Но волосы она так и не отрастила. Да и даже кроме этого: она постоянно тусовалась с парнями, постоянно отгораживалась ото всех кулаками и матом. А глаза у неё в такие моменты были злые — ты бы видела. Злые, но всё равно красивые. Я ещё в тот раз, когда тебя чуть с котом на руках не сбил, подумал, что вы очень похожи. Настя, правда, кошек особо никогда не любила.

— Ага, и увидев, как мы похожи, решил мне отомстить и кинул на лопатки. Между прочим, было довольно больно.

— За тот раз извини, погорячился. Старшие классы и четыре года вуза, а потом ещё и год в армии дали мне неплохой урок: нужно стараться дать отпор, когда на тебя лезут, если не хочешь, чтобы лезли в дальнейшем. Это не всегда помогало, но чаще всего… Слушай, ты не против музыки? А то чего мы, как лошары, без неё ночами катаемся…

Лысая засмеялась над его выражением «как лошары», но сказала, что не против.

Истомин немного поковырялся в магнитоле, нажимая на кнопки. После небольших помех в тишине певец несколько раз ударил по струнам. Заиграла неторопливая, но будто бы напряжённая песня. Пашка живо представила себе, как кто-то тихим и спокойным голосом рассказывает о том, что вскоре произойдёт что-то страшное. Но звучало это всё равно здорово.

But he’s coming for you, yeah, he’s coming for you

All the other kids with the pumped up kicks

You’d better run, better run, outrun my gun

All the other kids with the pumped up kicks

You’d better run, better run, faster than my bullet…

1.

В город пришёл декабрь. Он принёс с собой долгожданные тонны снега, выпавшие в два-три дня, побелил крыши домов, дороги в некоторых местах натёр до блеска, ещё и подло припорошив. Осточертевшую голубизну небосвода большую часть времени скрывал бледно-серый облачный покров, которые то и дело выдавали землянам новые порции снега.

Иногда шедшей в университет Марье приходило в голову сравнение с «барыгой», который иногда забесплатно сыплет белым порошком всем желающим, но она отгоняла из головы эту метафору: слишком некрасивой она была, слишком грубой и прямолинейной. Хоть и весьма точной. Интересно, что схожие мысли роились иногда и в Пашкиной голове — но она метафоры, связанные с погодой, не любила, так что просто пожимала плечами, думая, что за глупости ей лезут в голову на освободившееся место. Птицы под её черепом на время холодов слетели из гнёзд, забрав с собой всё необходимое, так что в их оставленное жилище то и дело наведывались вредные, противные мухи, от которых было никак не избавиться.

Вообще, в один момент Лысая поняла, что организм её — настоящее скопище разных животных, зверинец.

В голове, по её собственной придумке, жили птицы. Какие именно, Пашка никогда не задумывалась, но почему-то ей казалось, что это не слишком большие птицы с короткими клювами и длинными перьями. У каждого в голове они жили, но порой люди с пренебрежительным упорством продолжали видеть в них тараканов.

Иногда, когда птицы слетали с гнёзд, наведывались мухи. Чёрные, толстые и мерзкие. С мухами Пашка ассоциировала тяжёлые, вредные мысли, то и дело приползающие ей в голову. То были проблемы, напоминающие о себе, а проблем у Лысой всегда было выше крыши.

Наконец, когда мух становилось уж больно много, они начинали невыносимо жужжать и будили кошек, которые обитали где-то пониже головы. Просыпаясь, кошки начинали скрести острыми когтями душу, оставляли там небольшие порезы, которые тут же заживали, и наносили новые. И так продолжалось, пока что-то не сгоняло мух прочь. Тогда кошки отвлекались и на время засыпали, прекращая царапать душу, которая, хоть и была запрятана в надёжный кожаный капкан, но продолжала всё чувствовать.

А ещё был Зверь, и о нём Пашка предпочитала вообще не думать и меньше всего его себе представляла. Это было нечто четырёхлапое и клыкастое, что большую часть времени проводило в беспробудном сне, и если его что-то будило — Зверь просыпался и ревел так, что распугивал и мух, и птиц, и кошек, а затем принимался метаться в таком неистовстве, что Пашка была не в силах удержать его.

Конечно, очень часто Лысая мотала головой, напоминая самой себе, что все эти чудища внутри неё — просто метафоры, её же выдумки. Но выдумки эти сильно походили на правду.

…Чем ближе подходил Новый год, тем чаще с каждого угла слышалось в разных контекстах выражение «оставить всё плохое в старом году», с чем Лысая, к её собственному неудовольствию, согласиться не могла. Хотела бы. Но её проблемы было просто не решить одной-единственной ночью, когда обнуляются календари, начиная свой отсчёт заново.

Лизок всё же рассказала родителям о своей беременности. Как потом она говорила Пашке, на эту новость родители отреагировали так, будто в семье кто-то умер. А потом, посоветовавшись, сказали, что аборт делать не позволят.

Такое положение вещей поставило в немалый ступор даже Пашку — в каком же шоке была Лизок, когда услышала это, оставалось только представлять.

— Они и работать мне запретили, даже из школы документы забрали, — говорила Лизок негромко, сидя на кухне у Пашки. — Это мама всё… Она говорит, что роды в таком возрасте — это, конечно, плохо, но аборт это ещё более тяжёлый грех. Папа с ней соглашается. Он, конечно, не очень верующий, но говорит, что, когда время подойдёт, найдёт хорошего врача, который роды примет. Говорит: мало ли, как аборт повлиять на меня может…

— Орал на тебя?

— Ещё как. Никогда его таким не видела.

Вроде бы, подумала Лысая, не так всё плохо и выходит, раз родители решили поддержать дочь. Вот только Лизок совсем не выглядела счастливой.

— Я не хочу рожать, Паш… — чуть не плача, говорила она с отчаянием. — Мне же семнадцать только исполнилось! И я не знаю, от кого вообще ребёнок! Знала бы ты, как это страшно, Пашка… Я иногда… как будто и правда чувствую, что внутри меня что-то есть, но чьё оно? От кого? — она закрыла лицо руками, тяжело вздыхая.

Пашка нахмурилась.

— Неужели, твоим родителям вообще всё равно, от кого?

— Я им соврала что он от Кира. Они знают, что это мой друг, который летом умер. Так что к нему предъяв никаких…

«Как в воду глядела», — Пашка опасливо отвела взгляд.

— Лизок, а что бы ты сделала, если бы это правда был ребёнок Кира?

— Мы с ним не трахались ведь… — Лиза пожала плечами. — Но если бы от него… Я не знаю, Паша. Слишком сложно мне представить такое, и что бы я чувствовала.

— Но тогда ты хотела бы родить?

— Нет. Чтобы он без отца жил? Я вообще не хочу, Паша. Только что школу закончила, какой ребёнок? А родители аборт не хотят оплачивать…

С наступлением холодов вернулось к Лысой и школьное одиночество: Полька больше не подходила к ней после того, что стряслось в «Альбусе». Пашка тоже не спешила первой идти на контакт, полагая, что серьёзно обидела «шахматное дитя», как она порой её про себя называла.

Примерно через неделю Пашка всё-таки решилась найти её и поговорить. Полька отыскалась в туалете на втором этаже: встала коленями на подоконник и оттирала надпись, сделанную ей же на стекле. Неизвестно, почему данный литературный изыск со специфическим посылом вообще прожил так долго.

— Что ты тут делаешь? — недружелюбно спросила Полька, заметив Пашку в проходе.

— Да просто мимо проходила… Тебя что, оттирать заставили?

Полька сердито бросила тряпку в раковину и спрыгнула с подоконника. Включила воду.

— Заставили. Кто-то, кажется, сказал, что это я написала.

— С хера ли ты?

— Потому что меня видели, когда я отсюда выходила, — и Полька смолкла, выжимая тряпку. Затем снова полезла на подоконник, принявшись стирать со стекла остатки.

Если она и винила в своём наказании Лысую, то та никакой вины за себя не чувствовала.

— Помочь?

— Иди уже отсюда, а… — немного неловко попросила Полька, не глядя на неё.

«Точно обиделась», — подумала Пашка.

— Ты всё из-за кафешки дуешься?

— Ничего я не дуюсь! — стекло под натиском тряпки постанывало, но последние черты надписи уже почти полностью стёрлись. — Просто сейчас урок идёт.

— У нас там физра в зале, — Пашка пожала плечами, — я не пошла на неё. Освобождение, типа.

После недолгого молчания Полька произнесла:

— Я просто хотела как лучше. Ты всё время одна ходишь и я подумала, может, ты там хотя бы друзей себе найдёшь. Гринго и компания — хорошие ребята, всех к себе принимают и на внешность не смотрят.

«Не смотрят, ага, как же», — подумала Лысая скептически, а вслух сказала:

— Понимаешь, в этом и проблема: они любого примут, им плевать, я там или не я. Да если бы, блять, динозавр вместо меня пришёл, они бы и его приняли, потому что не принять кого-то, погнать в шею — у них не принято!

— Так это что, плохо, что они всех принимают?

— Так ведь они любого дебила к себе примут, им плевать!

Полька обернулась, внимательно посмотрев на неё, и Пашка поняла, что взболтнула лишнего. «Нужно извиниться» — подумала она, и тут же ей стало тошно об одной мысли об этом.

— Мне не нужны друзья, ясно? — говорила Лысая со страшной, слепой и твёрдой уверенностью. — То, что ты только что оттёрло, относилось ко всем, абсолютно ко всем, понятно?

— И ко мне тоже? — спросила Полька тихо.

— И к тебе тоже.

Не в силах больше вынести её взгляд, Пашка развернулась и вышла вон.

2.

План в лысой голове созрел уже давно, однако привести его в исполнение Пашка никак не решалась. Мешало то одно, то другое, а по большей части вовсе не хватало желания воплощать его в жизнь. И лишь в один вечер после школы Лысая сказала себе: я должна сделать это, сейчас или никогда.

Шла она медленно: после того, как большие наушники сломались в драке, ей пришлось перерыть квартиру, достав старенькие, но надёжные «капли» от какого-то телефона. Звук в них был хуже, да и спустя время уши до боли натирало, но лучше уж было так, чем вообще без музыки.

«Я не хочу идти туда», — думала Пашка, с каждым шагом всё больше веря в собственные мысли. Желание не было: его место занимала стальная уверенность в том, что если она не сделает этого, то изменит самой своей сути, сама себя предаст, и это будет в сто раз хуже. Шаг, ещё один, ещё один, и ещё один. Впереди показалась длинная жёлтая пятиэтажка, не оставив выбора: теперь Пашка просто не могла развернуться и уйти.

Ты улетел и вновь вернулся через сотню лет:

В чужую кожу завернулся тонкий твой скелет,

Изрядно с крыльев пообщипан был твой радужный пух,

Ты был обмерян и обсчитан меркой гадов и шлюх…

Гадкие хорошие воспоминания всё лезли и лезли в голову: Пашка жалела, что нет денег на хоть какую-нибудь выпивку. Даже от паршивой «Балтики» она бы сейчас не отказалась, лишь бы на время вернуть под череп смехотворную лёгкость восприятия, которая туманит глаза. Любая ерунда кажется до одури смешной, а всё, что беспокоит, как-то само собой выветривается из башки…

Она набрала на домофоне случайную квартиру, изобразила самый свой писклявый голос и прощебетала:

— Здравствуйте, я в сорок седьмую, а там домофона нет, откройте пожалуйста…

Дверь послушно запищала, и Лысая нырнула в подъезд.

Внутри было прибрано, но слишком светло: отыскав выключатели, Пашка понажимала их все, сделав лестничную клетку первого этажа максимально тёмной. Укрылась в нише между деревянной и железной дверями, — и принялась ждать. Она знала: он вскоре придёт. Должен прийти. Вынула из ноющего уха один наушник, чтобы слышать звуки с улицы: второй продолжал играть.

Я сочинил тебя без спроса — вот и вся вина;

А коль не видишь дальше носа — долетай до дна!

Покорный силе тяготенья, шлепнись в липкую грязь,

Среди ублюдочных видений по спирали носясь…

Как вообще всё так вышло? Как они его к себе затащили? Ещё несколько месяцев назад Пашка и подумать не могла, что станет караулить в подъезде кого-то, кого раньше считала другом. В какой момент это произошло? Говнарь как-то упомянул, что давно не общался с ним: может быть, знал, но не захотел никому рассказывать?

Саня Простынев вошёл в подъезд не один: вслед за ним шла девушка в белой меховой шапке да чёрной дублёнке. Они о чём-то говорили, и прошли мимо затаившейся в темноте Пашки, не заметив её.

— У-у, темень… — сказал Простынь негромко, входя на лестничную площадку.

— Ещё какая, — произнесла Пашка отчётливо, и пока парочка не успела ничего понять, шагнула вперёд, схватила Простыня за капюшон куртки и дёрнула на себя. Парень подался назад. Рухнул из-за подножки на пол и тут же отхватил несколько сильных пинков. Девушка что-то закричала. Взбешённая Пашка отвесила ей пощёчину. Снова вернулась к Простыню: надавила на его грудь ногой, наклонилась и щёлкнула зажигалкой. Огонёк осветил его — и, должно быть, её — лицо.

— Ты думал, я забуду? — угрожающе спросила Пашка.

— Л-лысая…

— Ты серьёзно думал, что я хер забью на то, что ты, как последняя мразь, сдал меня Клоунам?

— Отъебись от меня, что я тебе сделал?! — беспомощно спросил Простынь. Его девушка, тоже ничего не соображая, что-то ей кричала, но для Пашки все её слова были пустым звуком.

— Что ты мне сделал? — она приблизила горящую зажигалку к лицу парня. — Ты серьёзно?

— С-слушай, я тут вообще не при чём! — затараторил Простынь, — Меня эта баба ихняя… Говорит, мол, сделай, как я велю, или меня бы отпиздили…

— И ты решил меня сдать.

— А чё мне было, бля, делать?!

В один момент — или, может быть, уже давно? — Простынь растерял всю ту интеллигентность и вежливость, какой обычно в компании был известен. У Клоунов нахватался, или же просто в момент опасности проявил свою настоящую сущность — было уже не важно.

— Ты бы что сделала на моём месте?! — спрашивал Простынь.

— Пошёл ты, блядь… — Пашка отпустила палец с зажигалки (огонёк потух), сжала её в кулак и сильно врезала по лицу бывшему другу, затем — ещё раз. Девушка кинулась на неё сзади, но неумело. Лысая легко вывернулась и оттолкнула её назад.

— Ты хоть знаешь, какая он крыса? Он меня сдал, как мразь последняя, и меня из-за него чуть толпой не отпиздили…

— Ань, не слушай… — попытался заговорить Простынь, но быстро стих: Пашка пнула его ещё раз.

— Что, совесть не позволяет рассказать? Так я за тебя расскажу, сволочь. Мы с этим пидором до времени тусили в одной компании. Бухали там вместе, гуляли, все дела. Всё было зашибись. А потом на меня стали наезжать братки с Полтинника, и вот эта вот падаль… — она отвесила Простыню ещё один пинок.

— Хватит!.. — пропищала Аня.

— …он не просто сдал меня им, — жёстко продолжила Лысая. — Он заставил меня прийти на концерт моей любимой группы и привёл туда всех этих уродов, чтобы отпиздить меня. Я, блять, ещё и другом его считала!..

— Заткнись! — донеслось с пола: Простынь явно не хотел открывать своей подруге столь нелицеприятную правду.

— Саша, это что, правда?! — изумилась девушка.

— Да пиздит она всё! — жалобно простонал парень. — Я её вообще в первый раз вижу…

— Ах ты… — Пашка замахнулась ещё раз, собираясь врезать по итак уже окровавленному лицу, но на руке её неожиданно что-то повисло.

— Хватит! Перестань!.. — чуть не слёзно умоляла девушка. Силы и веса в ней было как в пушинке и, будь Пашкина воля — она бы её оттолкнула. Но та просто застыла, обернувшись.

— Какого хрена ты защищаешь его? — негромко, но зло спросила она. — Я же тебе сказала, что он…

— Мне всё равно! — отчаянно выкрикнула девушка, не отпуская её руку. — Мне всё равно, что он сделал! Прекрати его бить!

— Почему…

— Потому что он мой друг!

Выкричанные слова эхом потонули в уголках подъезда. Паша и Аня встретились глазами друг с другом — и Лысая почувствовала себя последней сволочью на свете. Девушка, кто бы она ни приходилась Простыню, была ему по-собачьи преданна, и плевать хотела на то, хороший он или плохой, подлец он или кто-то ещё. Это был тот самый случай, когда «питомец» обладал большей верностью, чем его хозяин.

— Отпусти. Больше не стану, — сказала Лысая негромко, поднимаясь.

Сверху открылась дверь: кто-то выходил из квартиры. Пашка, не оглядываясь, поспешила удалиться. Хотела перед уходом сказать что-нибудь — но её кулаки уже сказали всё за неё, и синяков, сделанных ими, словами было уже не исправить.

…На улице шёл сильный снег, заметающий дорогу.

Оказавшись достаточно далеко от дома Простыня, Пашка решилась закурить, но отчего-то не смогла: закашлялась так, что глаза заслезились, в злости отшвырнула едва зажжённую сигарету и пошла дальше. На душе было мерзко, настолько, что в татуировке отдавалось. Лысая всё чаще замечала, что, когда ей становилось совсем плохо, её начинала мучить мигрень, из-за чего-то очень сильно отдающая в «STAY AWAY» на виске. Хоть татуировка уже давным-давно должна была перестать болеть. В чём была причина — Пашка не ведала.

Даже музыку слушать не хотелось.

Домой она возвращалась длинным путём, проходящим вдоль набережной. В это время и в такую погоду людей здесь почти не было. Несмотря на холодящий лицо ветер, Пашка шла медленно. Не потому что не хотела идти — скорее, из-за того, что не хотела куда бы то ни было приходить. В голове было пусто.

«Заслужил?..» — подумала она спустя время о Сане Простынёве. Внутренний голос сказал: да, заслужил. Он предал. И получил по заслугам. Но почему же тогда, спросила себя Лысая, мне из-за этого так хреново, как будто это не он, а я предала кого-то?

Хотелось заплакать, но Пашка закусила губу: нельзя. И дело даже не в том, что кто-то может увидеть — плевать! — но ей самой от этого станет ещё хуже. Почему-то в голову пришла Полька, с которой они недавно поссорились. Кир. Говнарь. Сумчик. Простынь. Все они растворялись в проворном потоке, становились всё дальше от неё, Пашка молчаливо простирала к ним руки — но всё было тщетно, неумолимое, необратимое время отсчитывало секунды, говоря, что всё кончено.

Лысая взглянула на занесённую льдом речку, которую теперь обильно засыпа́л снег. В пурге речка была едва видна, но её мутная синева всё равно проглядывалась. И вдруг Пашка увидела вдалеке на льду одинокий, тёмный силуэт. Человек куда-то шёл.

Что, подумала она, если сейчас лёд под ним треснет?

Лёд, к счастью, был уже довольно крепким и ломаться не собирался. Но куда всё же шёл тот человек в такое время, в такую пургу? Что он забыл на другом берегу реки?

Пашка представила, как она стоит посреди заледенелой реки, и лёд под её ногами начинает расходиться, делить плотную заснеженную поверхность на пласты, и она, отделяясь ото всех, остаётся одна на льдине. Все — Кир, Сумчик, Простынь, Говнарь, Полька — остаются где-то далеко, разворачиваются, уходят, постепенно растворяются вдали.

Пашка помотала головой, отгоняя странные мысли, но всё же знала, что они недалеки от истины. И её жизнь в последнее время действительно напоминала трескающийся под ногами лёд, уносящий прочь всех, кто ей дорог. По разным причинам.

Пашка шмыгнула носом, продолжив свой путь. Человек вдалеке уже совсем исчез из виду. Подумав о том, что, может быть, она вообще последняя, кто его видел, она достала ещё одну сигарету с твёрдым намерением закурить.

В этот раз у неё получилось.

3.

— Значит, в итоге ты его избила… Не могу сказать, что это полностью верное решение, но на твоём месте я, быть может, поступил бы так же, — сказал Истомин.

Перед ними снова расстилался вечерний город. Не сказать, что Лысая взяла за привычку кататься с Истоминым по ночам: просто, попробовав, она поняла, что в этом нет ничего невозможного. Более того, сидя рядом с ним на пассажирском кресле, Пашка чувствовала себя немного лучше. Не то, чтобы «защищённой», а скорее понятой и принятой. Это чувство было бессловным и молчаливым, но присутствовало, принося небольшой, едва осязаемый временный дзен.

— Мне с этого стало гораздо легче, — призналась она. — Я и не ожидала, что настолько.

— Самые большие камни на душе — всегда невидимы.

— Ты вообще математик или философ?

— Ты не представляешь, насколько эти науки между собой бывают близки.

— Я про это слышала, но-моему, это всё чушь собачья. Алгебра — это ведь всякие вычисления и формулы, производные, функции, интегралы… Вся вот эта вот чушь. А философия…

— Если судить с такой примитивной точки зрения, то да, далеки. Но если брать выше… Ты ведь слышала когда-нибудь, что философия — мать всех наук?

— Забавно, что Бобых — та, что была у нас учительницей до тебя — говорила то же самое про математику. По-моему, она имела в виду, что её мы должны учить лучше остальных.

— Справедливо, — хмыкнул Истомин. — Но я немного про другое. Философия вообще подразумевает какое-то внутреннее, духовное познание окружающего мира. А наука в целом — это познание этого же мира через подручные средства. Видишь связь?

— Нет.

Истомин вздохнул.

— Как говорил один персонаж, — и я не вижу. А она есть.

Лысая засмеялась.

Машина проехала мимо рынка, где уже вовсю продавались зелёные и колючие ёлки: для привлечения клиентов машины, что их привозили, украшали мигающими гирляндами. И в целом рынок был похож на какой-нибудь Лас-Вегас, невольно оказавшийся в капкане российской действительности.

— Новый год скоро… Ты с семьёй отмечать будешь? — спросил Истомин, заметив её взгляд.

Пашка пожала плечами, глядя на проплывающие мимо огни.

— Не люблю его. Мама опять салаты нарезать будет, но все на них забьют, когда бухло достанут. По телеку постоянно одно и то же, — «Ирония судьбы», потом какое-нибудь поганое шоу звёзд до глубокой ночи, на которое смотреть мерзко. Батя с друганом опять в драбадан нажрутся, а мне нажраться не дадут. Конечно же потом придёт Дед Мороз — на которого мне с семи лет смотреть противно — и даст мне то, что мне нахер не нужно, сказав, что я, блядь, хорошо себя вела в этому году.

Истомин прощал ей редкие сквернословия, если они были наедине — но останавливал, если она перегибала палку.

— Цени это, пока есть.

— Не могу я это ценить, — раздражённо сказала Пашка. — Если меня от чего-то воротит — уж извините, за обе щеки заглатывать не стану.

— Ну, я бы был не против даже такого Нового года… — он о чём-то задумался, а затем затормозил, пристраиваясь к обочине.

— Подожди немного, — и он вышел из машины, хлопнув дверью.

Пашка наблюдала, как он подошёл к одному из торговцев ёлками, минут пять о чём-то с ним говорил, а затем отсчитал ему какую-то сумму денег. В ответ на это торговец — низенький толстый мужичок в свитере и шапке-ушанке — одной рукой ухватил ёлочку высотой примерно до плеч Истомину, обернул хвойные лапы какой-то тканью, да ещё помучился, обвязывая её тесьмой.

Новообретённую «подругу» Истомин с трудом уместил на пассажирские сиденья: они всё равно были завалены всяким мелким барахлом.

— Ты серьёзно? — спросила Лысая, когда он, пытхя, сел за руль. — Почему именно сейчас?

— А я долго собирался, — машина тронулась вперёд, — и подумал, раз уж мимо едем… Как-то получилось так, что ёлку я так и не завёл.

Иногда он с опаской поглядывал на задние сиденья.

— Лучше уж искусственная, — поделилась соображениями Пашка. — С настоящей хвои больно много падает. Убираться потом замаешься.

Истомин махнул рукой.

— Убираться-то одно дело… Вот как я её на свой этаж затащу — это вопрос.

«А я догадываюсь, как…» — подумала Пашка недовольно.

Конечно же, пригнав к своему дому на Полтиннике, Истомин попросил её о помощи.

Молясь, чтобы хотя бы в его доме никто из Клоунов не жил, Пашка согласилась. Ёлка была довольно тяжёлой, да ещё и длинной, а лифта в доме не было — пришлось затаскивать на этаж, а затем ещё и в квартиру.

— Фу-ух… — тяжело выдохнула Пашка, осев в прихожей. Купленная Истоминым ёлка сейчас лежала на полу, запакованная в кое-где уже прорванную ткань, сквозь которую уже проглядывала вездесущая зелёная хвоя.

— Ну… Не оставлять же её тут, — сказал Истомин. — Проходи, Паша. Давай хоть чай поставлю.

— Да не, я лучше… — но Истомин уже скрылся где-то на кухне, так что Пашкин отказ потонул в пустоте. Девять часов, время ещё детское, однако…

«Ладно, что плохого может случиться…» — подумала она, разуваясь и стряхивая с ботинок снег. Но стоило ей пройти на кухню, как Истомин отправил её мыть руки — всё же с улицы пришла.

— Придурок, — произнесла Пашка, подставляя руки под горячую воду. Подняв глаза, она увидела в зеркале, что улыбается.

Пройдя на кухню, она мельком увидела в тёмной комнате лежащую на диване гитару. Застанная врасплох светом из коридора, она тихо и обречённо смотрела струнами в потолок, ожидая, сыграет ли на ней кто-нибудь или так и оставит лежать, или уберёт подальше? На секунду Лысой стало немного жаль инструмент. Пальцы вспомнили резь струн, а затем на ум почему-то всплыли майские деньки этого года. Поэтому, входя в кухню, она спросила:

— Я тебе рассказывала, как в прошлом году Бобых меня с класса попёрла?

Электрический чайник шумел, а Истомин рылся в холодильнике. Пройдя, Пашка присела на круглое седалище табурета.

— Нет, за что? — донеслось из-за дверцы холодильника.

— Она, в общем, задала нам, как обычно, примеры на дом. И был там, значит, среди них такой стрёмный, что я с ним целый вечер маялась — так долго, что наизусть его выучила. И всё равно не смогла допереть, как его решить. В конце концов, задолбалась и забила. По сути эту тему мы должны были только в этом году проходить, а какого хрена она нам её тогда задала — хер поймёшь… Ну выхожу я, короче, к доске, на память выписываю длинню-у-у-щий пример, но в конце пишу не ответ, а рисую элементарный, так сказать, хуй! — Пашка рассмеялась.

Истомин не засмеялся — но скорее заинтересовался. Он сел за стол, отыскав в холодильнике пакетик с маленькими сардельками, и принялся их есть, пока закипает чайник.

— Говоришь, не смогла его решить? Странно, ты примеры на уроках щёлкаешь только так…

Пашка поморщилась: это, конечно, было правдой, но слегка преувеличенной: по её мнению, она не делала ничего такого, чего не смог бы сделать кто-нибудь, в развитии опередивший Ваньку Овоща. И не её проблемы, что большинство её одноклассников его не опередили.

— Да там херня была… Бобых, конечно, объясняла потом, да я так и не поняла, что к чему. Но вот когда хуец увидела, она прям озверела знатно!..

Истомин хмыкнул, съев ещё одну сардельку.

— Как учитель, я должен бы осудить вашу, Павлена, непристойную выходку, и так бы и сделал, если бы мы были в школе. Но знаешь, Настёна тоже вытворяла в своё время что-то подобное.

Что-то неясное царапнуло Пашку. Она свела брови вместе и угрюмо произнесла:

— Я — не она, ясно? И не сравнивай меня с ней больше. Как бы тебе ни хотелось… — она понизила голос, хотела было замолчать, но уже не смогла, — как бы тебе ни хотелось, ты её уже не вернёшь.

Воцарилась тишина.

— Прости, что надавила на больное, — сказала Пашка твёрдо, не чувствуя вины, но понимая, что извиниться нужно, — но я не твоя сестра. Пойми это.

Она замолчала.

Издав еле слышимый вздох, Истомин потёр пальцами переносицу.

— Я знаю. Ты меня тоже извини. Это получается как-то невольно.

Они неловко помолчали ещё какое-то время. Шумел на всю комнату электрический чайник — отличная панацея от любого неловкого молчания, точно такая же, как шум в вагоне метро.

Пашка решила сойти со скользкой темы и сказала:

— Слушай, я у тебя в комнате гитару видела… Играешь?

— Да, немного бренькаю, — сказал Истомин. Чайник щёлкнул: хозяин его встал, принявшись доставать пакетики и сахар.

— Что бренькаешь-то?

«Слово-то какое странное».

 — Что придётся. Одна моя знакомая учит меня помаленьку… вот уже полгода.

— И как успехи?

— Ну, кое-что выходит… Но играть тебе не стану.

— Эээ, — протянула Пашка недовольно, — почему?

— А вот не хочу. Настроения нет.

— Ты чего, как баба, ломаешься?

— Тебе чёрный чай или какой-нибудь ещё?

— Не уходи от темы… Чёрный, две ложки. Скажи хотя бы, что играешь…

— Знаешь группу «Вёсла»?

— Не, не знаю… Что они поют?

— Песни, как ни странно.

— Остряк, ёптыть…

Налив чай, Истомин поставил на стол две дымящиеся кружки — и условие.

— Я согласен тебе сыграть единственную песню, которую умею, если ты поможешь мне нарядить ёлку.

Лысая недолгое время подумала, глядя на него, а затем взялась за чашку.

— Забились.

4.

Небольшая ёлка, освобождённая из мешкового плена, выглядела очень здорово, хоть уже и начала понемногу отмечать территорию зелёной колючей шерстью. Установив её возле стены на железную крестовидную подставку, Истомин полез за игрушками. Они оказались упрятаны в объёмную картонную коробку где-то в глубине шкафа. В ней были спрессованы и разноцветные стеклянные шарики, и игрушки животных разных лет, масса серебристой мишуры, какие-то странные тяжеловесные бусы…

— Ты уверен, что эта бедняга выдержит всё это великолепие? — спросила она скептически. Истомин только пожал плечами:

— Мы же не будем вешать всё…

Они приступили к делу с разных сторон, но преимущественно с нижних веток. В Пашкиной семье ёлку не наряжали — её доставали из шкафа за двадцать четыре часа до наступления Нового года. Она стояла в гостиной весь январь, после чего вновь отправлялась в шкаф. Была она около двадцати сантиметров, и наряжать такую пришлось бы разве что пинцетом, и то при условии, что нашлись бы соответствующие игрушки. Зато от розетки она загоралась миниатюрными гирляндами — тоже было красиво.

— Ты когда-нибудь наряжала ёлку? — спросил Истомин.

Пашка покачала головой, рассказав, как у них дома обычно всё происходит.

— Вообще, под прошлый Новый год я конкретно поссорилась с родаками и фактически осталась без праздника, одна.

— И как выкрутилась?

— А никак. Пошла к другу, у него там посидели, бухнули. Веселуха была… Весь январь потом гуляла, не заходя домой. Новый год начался с дикой депрессии.

— Серьёзно?

— Угу. У меня вообще хандра дело частое.

— И из-за чего она происходит?

— Ну, чаще всего довольно просто: «я ничего не могу и ничего не умею, я ни с чем не могу справиться, я заебалась, пошли все нахуй, нахуй все идите, меня всё достало». Особенно когда по учёбе случается завал из-за сраных заваленных контрольных… В тот раз ссора с родителями, потом ещё и с подругой посралась. Психанула и купила ярко-красные кеды. Зимой. «Конверсы». За пять косарей. Я была прям как Шарик из «Простоквашино» — обнищавшая, никому на хрен не нужная, лысая, замёрзшая и голодная. Зато, сука, в кедах.

Они посмеялись. Пашка подумала, что почти любая история, рассказанная с нужной интонацией, со временем превращается в анекдот. Человеческая память искажает всё, что было на самом деле, превращая самые жуткие страдания в дьявольски смешную шутку. Наверняка, кто-нибудь даже историю с Киром мог рассказать так, чтобы было смешно, при условии, что он был бы к Киру равнодушен.

Когда финальным штрихом на верхушку ёлки была установлена пятиконечная звезда из потёртого красного стекла, Лысая удовлетворённо бухнулась на пол, любуясь наряженной ёлкой. Она вышла действительно красивой — хоть сейчас отправляй в детский сад, чтобы вокруг неё хороводы водили. Сплошь украшенная полосками серебряного дождика, старинными — советскими! — фонариками, снеговиками и мишурой. Особенно ярко выделялись бусы, проходящие от нижних ветвей к верхним. Истомин умудрился присобачить ещё и полоску гирлянд и, когда воткнул в розетку — они замигали жёлто-рыжими кружевами.

При выключенном свете это смотрелось чудесно.

Пашка, скрестив ноги по-турецки, сидела и завороженно смотрела на ёлку сверху вниз, не в силах отвести глаз. Красивое зрелище не то, чтобы её завораживало: Лысая скорее старалась проникнуть куда-то внутрь него, понять, что же такого находят люди в наряжании ёлок, и почему в итоге получается так красиво.

Присев на табуретку, стоящую возле стены, Истомин какое-то время помолчал, а затем взял гитару. Аккуратно, будто бы стараясь не задавать лишних звуков, он взял с дивана гитару, устроил у себя на коленях и заиграл. Не слишком умело — потому что первые два раза сбивался на первых аккордах и замолкал. Пашка с интересом повернула голову. Немного подкрутив колки, Истомин заиграл что-то медленное и мелодичное.

Играл он неплохо, и музыка показалась Лысой знакомой. Она снова посмотрела на мигающую ёлку, дёргая в такт коленом. И всё вокруг неё будто бы сложилось в одну единственную реальность, где ничто не могло существовать в отрыве от всего остального: здесь была она, Истомин, музыка и ёлка с пляшущими гирляндами. Пашка Романова была частью этой реальности, такой же неотрывной, как любой зритель — для всего, что происходит на сцене. Только она была не зрителем, а частью происходящего.

Когда дзен украсит твою реальность,

Не нарушив течений, границ и швов,

Ты поймёшь и примешь её, как данность,

И поймёшь: всё, в общем-то, хорошо…

Вспомнились ей чьи-то строчки, а чьи — уже давно улетело из памяти. Это был один из немногих вечеров, когда Пашка чувствовала на душе умиротворяющее, благодатное спокойствие. И врал всё Истомин: для новичка играл он очень даже отлично.

«Это — мой дзен», — спокойно подумала Лысая, осознав, что всё, в общем-то, хорошо.

Через восемь дней наступал Новый год, суливший не изменения, а только надежду на них, множество перевёрнутых календарей, ненужных подарков, опустошённых бутылок, пустых тостов и слов. Но для Пашки настоящий праздник проходил незаметно, и без ненужной крикливой радости, раздающейся, как бывает, под звон курантов.

И этим, как ни странно, Лысая была вполне довольна.

1.

На календарях стояло тридцать первое декабря.

В это утро, проснувшись, Пашка ощутила сильное желание как-нибудь сократить время до вечера, чтобы поскорее напиться да не видеть всю эту тошнотворную «предновогоднюю» суету. Казалось, даже Ладан, если бы у него были руки, готовил бы салаты вместе с мамой. Лысая, походкой зомби вошедшая на кухню, толком ничего вокруг себя не понимала, лишь сонно потирала глаза. Только вчера разобралась со школой — и тут на тебе, снова угоняют в рабство, заставляя пахать на общепит, нарезая колбасу или крабовые палочки. Ещё и, кажется, отчитывают за то, что спит слишком долго.

— Мгм, — невнятно промычала она, протерев глаза. Огляделась по кухне в поисках кружки — но всё вокруг было заставлено посудой и продуктами, так что свободного места не осталось вовсе. Сделав тоскливый вздох носом, Пашка покинула кухню, машинально промычав что-то на просьбу матери помочь с салатами.

За креслом в её комнате, отодвинутым с центра к стене, был спрятан туго набитый мешок из красной ткани. Вытащив его и поставив на кресло, Пашка зевнула, сверившись со своим списком, лежащим на столе. Там значилось несколько имён, для кого были приготовлены подарки.

«Что-то мне уже совсем не хочется…»

Но выбора не было.

Надев «зимние» чёрные джинсы да толстовку потеплее, Пашка схватила мешок, закинув на плечо, да, постоянно озираясь, вышла в коридор. Ладан подумал, что затевается какая-то игра, и пришлось его успокаивать. Возня привлекла из гостиной отца — тот с любопытством выглянул в коридор, улыбнувшись Пашке.

— И кому это подарки? Нам с мамой?

— Друзьям! — та попыталась улыбнуться, хотя стыдно было мучительно. Ответ отец принял, вернувшись к просмотру телевизора. Предновогоднюю готовку он по-прежнему старательно игнорировал.

Оказавшись на лестничной клетке, Лысая закрыла за собой дверь, тяжело вздохнула и выудила из мешка заранее приготовленную одежду: длинный красный балахон до пола и красный колпак с шариком на конце. Была припасена и густая ватная борода — её Пашка надела в последнюю очередь. Неудобно было жуть, колючие белые волосы так и норовили попасть в рот, да и в целом неприятно кололись. Полностью облачившись, Пашка немного помучилась, включая фронтальную камеру на телефоне, а затем критически себя оценила. В целом, маскировка была хоть куда: балахон отлично скрывал фигуру, а борода и колпак — лицо. Хоть сейчас иди и грабь какой-нибудь ларёк.

О Пашкиной затее никто не знал.

Она и сама не вполне понимала, что именно побудило её нарядиться в Деда Мороза — знала только то, что всё пройдёт гладко, если никто и не узнает, что это была она. Так что, запахнув красный балахон, она включила предусмотрительно подготовленные наушники и отправилась по списку.

Пока в наушниках гремел Раммштайн, Пашка волочила мешок с подарками на плече, иногда махая рукой проходящим мимо детям, радовавшимся Деду Морозу как щенки первому снегу. Не сказать, что ей это доставляло большую радость, но она чувствовала, как будто на один день в году обрела возможность быть не тем, кем обычно была. Конечно, Дед из неё получался слегка худощавый в плечах и шагающий так, будто помолодел лет на семьдесят, но некоторые всё равно были ей искренне рады.

Вот неловко будет, если провод от наушников в самый ненужный момент выскользнет из разъёма.

Район, где она жила — Рудный — находился на окраине, как и вообще все районы в городе (не на окраине был только центр). Недалеко от Пашкиного дома располагалась большая площадь, посреди которой раньше под Новый год ставили большую ёлку. Пашке тогда было шесть или семь лет, и она хорошо помнила, как огромное наряженное дерево её восхищало. Потом площадь утвердили под парковку, и для ёлки места не осталось. Но район всё равно до сих пор наряжали: на витрины магазинов вешали гирлянды, окна школы украшали изнутри резными узорами из бумаги, а в подъезде у Пашки Анна Константиновна Хрыч неизменно приклеивала на скотч новое поздравление от какого-нибудь депутата, которое каждый раз звучало так же, как и все предыдущие. Не говоря уж о том, что лица не очень-то менялись, но фамилии, кажется, были разные. Оставалось загадкой, где Хрыч такие поздравления приобретала, но каждому из них бабка, кажется, всем сердцем верила.

Когда Пашка подходила к дому Илюшки, ей пришло в голову, что пацан, наверное, уже давно не верит в то, что Дед Мороз настоящий, да и узнает ли? Мать у него строгая, может принять за мошенника и на порог не пустить. Что ж, решила она, покрепче сжимая мешок за плечом, была не была.

Стоило ей подойти к двери, как домофон запиликал и из подъезда филигранно выпорхнул какой-то алкаш.

— Ух ты ж ёб твою мать… — невнятно испугался он, силясь понять, не привиделось ли ему. Пока он силился, Пашка скользнула внутрь.

— И тебя с Новым годом.

Звонила она раза три, пока дверь не открыл приличного вида мужчина с объёмным животом под синей футболкой. Увидев на пороге Деда Мороза, отец Илюшки явно растерялся — но заулыбался, хотя не до конца понимал, почему пенсионер зашёл так рано.

— Здра-а-вствуйте, — пробасила Пашка, стараясь сделать голос как можно более басовитым. — С наступающим вас Новым Годом! А Илья дома?

Она чувствовала, что вот-вот рассмеётся в голос, но держалась изо всех сил. Улыбка была надёжно спрятана под бородой, но неудержимо проникала в бас. Отец немного рассеянно крикнул в квартиру:

— Илья, тут к тебе… пришли!

— Ща!!!

Илюшка Шаравин появился на пороге в шортах, футболке и непомерно больших для него тапках — и изумлённо застыл, узрев перед собой гостя.

— Ну здравствуй, Илья Муромец! — пробасила Лысая, осознавая, что сдерживать смех ей становится всё труднее. Ведь не узнавали, её действительно не узнавали! В её игру это добавляло какой-то остроты. Про себя она небрежно подумала, что могла бы сказануть что-нибудь менее избитое и пошлое, чем «Илья Муромец». Но это, видимо, приняли за чистую монету.

Илюшка посмотрел на отца: ты, мол, всё устроил? Но всё равно неуверенно поздоровался:

— Здравствуйте…

— Ну что, до-олгий путь я проделал… Подарок я тебе принёс, вот, в мешке он! Токмо стишок мне расскажи, а я послушаю…

Лицо четвероклассника Ильи Шаравина отображало целую гамму эмоций, смеси недоверия и любопытства, смущения и восторга, отрешённости, но явного и настойчивого желания поверить в то, что происходит. Он смущённо почесал затылок, снова взглянул на отца. Неужели, всё ещё подозревал, что им всё подстроено?

В этот момент сзади появилась мать Ильи.

— Здравствуйте… —

— И вам доброго дня, хозяюшка… — пробасила Пашка уже не очень уверенно. Перед этой женщиной ей становилось неуютно.

— Что-то голос у вас, дедушка, больно молодой…

— Так простыл я по дороге, морозы нынче лютые… — на лету сочинила Лысая, и тут же обрадовалась про себя, что так ловко выкрутилась. Снова обратилась к Илюшке: — Ну так что, добрый молодец, расскажешь стих дедушке?

Илья неуверенно обернулся на маму, снова посмотрел на папу, затем глубоко вздохнул и выпрямился по струнке.

— Сейчас…

И не очень уверенно продекламировал на весь подъезд «Белеет парус одинокий». Пашка слушала его не очень внимательно — её полностью поглотило ощущение того, что её игра удалась на славу, и она чуть не прыгала от восторга. Как только Илюшка замолчал, она похлопала в огромные варежки, а затем выудила из мешка самое тяжёлое, что в нём было — скейтборд, когда-то отобранный у Патрушева, но теперь почищенный и отполированный, с замененными колёсами, перевязанный красной лентой.

Илюшка принял его на руки с таким придыханием, будто ничего ценнее никогда не получал — а, возможно, для него так и было.

— Ну, пошёл я дальше, подарки ещё раздавать… С Новым Годом! — пробасила Пашка, махая рукой на прощание.

Дверь квартиры закрылась. Довольная Лысая снова затянула мешок, отправившись к лифту.

Одна из соседних дверей приоткрылась.

Пашка машинально обернулась и увидела, что из квартиры выглядывает худенькая старушка в цветной блузке.

— Здравствуйте, бабушка, — сказала Пашка, — с Новым вас Годом!

— Здравствуй, дедушка Мороз, борода из ваты… — старушка улыбнулась так, что даже морщины её стали симпатичными. — Помоги, дедушка, будь добр?

Почти занёсшая варежку над кнопкой лифта, Пашка остановила руку. В её планы не входило поздравлять ещё кого-то, кроме тех, кто был в списке, но отказать улыбающейся старушке казалось невозможным. Конечно, можно было сказать, что она спешит, но…

— Конечно, бабушка.

Развернувшись, она подошла к ней, шаркая по полу балахоном, скрывающим кроссовки.

— Дедушка, сестра у меня ходить не может, — призналась бабушка негромко, приложив худую руку к груди. — Совсем она плохая, а я о ней забочусь. Ты, дедушка, прошёл бы, поздравил её с Новым Годом? Ей уж, думаю, радости-то немного осталось…

Бешено скачущие мысли в голове Пашки поутихли, и сжалось сердце. Но играть — значит, играть до конца, решила она. К тому же, что сложного в том, чтобы просто поздравить немощную старушку? Ничего, а ей приятно…

В квартире тикали ходики. Серая кошка на худых ногах ходила по квартире бесшумно, как привидение. Пахло лекарствами, старым линолеумом и цветами.

Разувшись, Пашка прошла по коридору вслед за старушкой.

— Вот, Катерина Петровна, Дед Мороз к тебе пришёл…

Сестра её, одетая в белую ночнушку, лежала на большой кровати, укрытая одеялом по пояс. Табуретка рядом с ней была уставлена лекарствами.

Как только Катерина Петровна радостно рассмеялась, увидев на пороге комнаты Пашку, к той вернулась уверенность.

— Ну здравствуй, красавица, с Новым Годом! — пробасила она, проходя к кровати.

Старушка беззубо заулыбалась.

— Ну как дела-то твои, девица? — спросила Пашка, присев возле кровати на корточки. — Что ж ты приболела-то под Новый Год?

— Голос-то какой у тебя молоденький, дедушка, — рассмеялась старушка в постели. Лысая покивала, объясняя рабочую легенду:

— Так простыл вот на морозе, старость-то не радость…

«Подарить бы ей что-нибудь… — бились мысли в Пашкиной голове, — да ведь в мешке, вроде, ничего лишнего-то и нет… Хотя есть! Блин, совсем ведь про неё забыла…»

— Подарок у меня для вас, девоньки, на Новый Год, — сказала она, растягивая слова. Раскрыла мешок, немного порылась и выудила купленную для Лизки шоколадку в дополнение к её подарку.

«Извини, Лизок, такие уж дела…»

— Вот тебе, красавица, конфеты заморские…

«Что за бред я несу…»

— Спасибо, Дедушка Мороз, — негромко поблагодарила её Катерина Петровна, приняв в руки шоколадку, и вытерла рукой слезящийся, видимо, глаз. Пашка почувствовала, что пора уходить.

— Может, чаю попьёшь, дедушка? Или покрепче чего?

— Не могу, простите… — на мгновение Пашка даже забыла про голос, но быстро опомнилась, перейдя на бас, — Детишкам ещё подарки нужно дарить, так что бежать мне пора, девоньки… Счастливого вам Нового Года, Катерина Петровна…

— И имя-то моё откуда-то знает… — тихо восхитилась бабушка, кажется, пропустив момент, когда её представили.

Уже на пороге, когда Пашка надевала кроссовки, вторая старушка сказала ей негромко:

— Спасибо тебе, внучка, дай тебе Бог здоровья…

И уже в лифте Пашка осознала, что она была первым человеком, который понял, что Дед Мороз — не такой уж и дед: её назвали «внучкой».

2.

Путь к Лизкиному дому она решила преодолеть пешком: на проезд у неё не хватало, да и в автобусе она наверняка привлекла бы ненужное внимание. Так что, шагая под Five Finger Death Punch по людным улицам, Пашка всё думала о том, что случилось. Помогла ли она той старушке хоть как-нибудь? Правильно ли всё сказала? И зачем вообще согласилась помочь чужому человеку? Душу Пашкину снова терзали сомнения, истоков которых достичь было невозможно. Лишь подлый, мягкий голос вкрадчиво шептал ей на ухо: «ты не хороший человек, ты только притворяешься».

Возле киоска с лотереями скопилось несколько мужиков. Слегка заинтересовавшись, Пашка незаметно потянула за провод, выдернув с уха один наушник.

— Вон, левый тяни, Саня…

— Да я зуб даю, третий справа!

— Ка-акой третий справа, чё ты тут загоняешь…

Видимо, не могли решить, какой лотерейный билет выбрать. Один из мужиков заметил Пашку и обрадованно предложил остальным:

— О, вон Дед Мороз идёт! Его попросим!

Пашка чуть не обомлела: редко ей встречались настолько интеллигентные, и одновременно увлечённые азартными играми мужики. Неужели, Новый Год на всех так положительно действовал? Стоило ей подойти, как ей тут же объяснили: в честь праздника один из них раскошелился на лотерейный билет стоимостью в сто рублей, и теперь они не могли выбрать из ряда одинаковых билетов — боялись проиграть.

— Тяни, Дедуля! Сделай нам подарок! — подначивал тот, что предлагал взять третий справа. Он, кстати, до сих пор настаивал на своём:

— Я пятьдесят лет играю, за такое время я уж кой-чему научился…

— Ну и что, много ты за пятьдесят лет выиграл? — спросил кто-то.

— Ну когда-нибудь же должно повезти…

Взяв наобум крайний билет, Пашка показала его продавщице, которую явно утомили долгие выборы мужичков. Приняв от кого-то монетку, она стёрла её ребром серую область. Мужики вокруг неё затаили дыхание…

— Триста рублей!!!

Радостные, будто дети, мужики, получившие в три раза больше заплаченного, на радостях купили Деду Морозу бутылку водки в ближайшем ларьке. Пришлось взять и поблагодарить — а Пашка была и не против, — и двинуться дальше.

Вскоре впереди показался дом Лизки.

Её поздравление казалось Пашке наиболее трудным, потому что она не могла представить, как позвонит в дверь, как будет говорить с ней и её родителями. Стоит ли раскрыть им все карты, или понадеяться, что они её не узнают? Ведь татуировки и лысины под колпаком не видно.

— Ну вот я ей и сказала, чтобы она… О, Дед Мороз! — из двери подъезда вышла упитанная женщина в сиреневой куртке, слегка похожая на крашенного пингвина. — А вы к кому?

— Здравствуйте, девицы, — снова басила Пашка, — я к Лизе Са-авичевой, пода-арок ей несу…

Женщины переглянулись.

— А, к этой… С четвёртого.

— Да вы что, Дедушка Мороз, к этой обалдуйке?! В такие-то годы она уже понести успела! Проститутка она малолетняя, скажи же, Лена?! Ни стыда у неё, ни совести!

В один миг Пашке стало не зло, но обидно и за Лизу, и за этих кошмарных тёток, лезущих не в своё дело. И откуда они только узнали?! Неужели, родители Лизки совсем не держат это в секрете?

— Так что пойдёмте лучше к нам, дедушка, мы вас…

— А ну пошла с дороги, шмара подзаборная! — не выдержала Пашка, заорав благим матом. — Если, блять, скажешь ещё слово про Лизу, я тебе свой, сука, волшебный посох в пизду запихаю настолько глубоко, что ты потом его нахуй не вытащишь, поняла?!

Не дожидаясь ответа, она растолкала тёток в стороны, устремившись в подъезд, и захлопнула за собой дверь настолько сильно, что ещё какое-то время втайне опасалась, не отвалился ли от удара домофон.

Перед дверью Лизы она несколько раз глубоко вдохнула. Истомин как-то упоминал, что так можно расслабляться, если сильно разозлилась. Злость, к сожалению, не прошла после нескольких обильных порций кислорода, зато появилась ясность рассудка и знание, по какому сценарию нужно поступать.

— Здра-а-а-авствуйте! — сказала она «дедморозовским» голосом, когда дверь открыла мама Лизы, приятная на вид женщина с длинными светлыми волосами, которые обычно она собирала в хвост. — А Лизавета дома?! Я ей пода-арок принёс!

— Лиза! Иди сюда на минутку! Проходите, чего на пороге-то стоять…

Лизина мама улыбалась, что немало согрело Пашке душу: с пониманием отнеслась к импровизированной сценке, и с почти что детским любопытством ждала, что же будет дальше.

Вышла в коридор Лизка, и Пашка поняла, что, скорее всего, это не родители проболтались: у неё уже явно начинал округляться живот, что сложно было объяснить излишне калорийным рационом. Лысая быстро сглотнула и заговорила, понимая, что не может сдержать улыбку. Всё-таки одно дело едва знакомый Илюшка, но совсем другое — Лизок, единственная её подруга.

Увидев Пашку, она ничем не выдала, узнала её в маскараде или нет — но рассмеялась.

— Здравствуйте!

— А я тебе, Лизонька, пода-арочек принёс!

Лизок попрыгала на месте, прямо как дитё.

— Ну-ка расскажи дедушке стишок!

— А?! — не поверила своим ушам Лизок. — Серьёзно?! Ааа, ну…

Спустя несколько секунд Пашка всё же не удержалась, тихонько прыснув в колючую бороду, потому что Лизок встала в позу, в которой обычно все представляют поэтов, читающих стихи. Даже руку к груди лирично приложила, и без запинки выговорила:

— Я вас любил, любовь ещё быть может…

«Во даёт, — подивилась про себя Пашка, слушая её, — вроде всё время с нами тусовалась, на учёбу хер положила, а стихи наизусть помнит… Неужели учила?».

В миниатюрном выступлении Лизки было в равной степени и притворства, и серьёзности: может, она и догадалась, что под колпаком и бородой скрывается Лысая, но, может, приняла всё за чистую монету. В любом случае, её игра ей тоже нравилась.

— …я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим! — и Лизок поклонилась, будто актёр, отыгравший роль.

— Умница, Лизонька, понра-авились дедушке твои стихи, теперь держи подарок!

Лизке достался свёрнутый в трубку плакат Sum 41, от которых она с ранних лет фанатела. Коридор наполнили радостные визжащие звуки, а на Лысую был совершён стремительный обнимательный блицкриг, после которого она едва устояла на ногах.

— Спасибо-спасибо-спасибо-спасибо, Паш… Ой, то есть, Дедушка Мороз! — засмеявшись, Лизка чмокнула Пашку в щёку, от чего та окончательно смутилась. Хорошо хоть борода тщательно скрывала лицо: не хватало ей ещё прилюдно краснеть.

— Ты где Новый год отмечать будешь? — спросила она шёпотом. — Если хочешь, приходи к нам, мама всего наготовила…

— Я… Да я с семьёй, наверное, — призналась Пашка неуверенно, хотя и не думала, куда денется вечером.

— Здорово, что ты так разоделась! И за плакат спасибо! И где ты балахон взяла?! А мешок?..

— Да у нас дома много барахла валяется, никогда не знаешь, что отыщется…

— Здорово, Паш, — с неподдельным восхищением произнесла Лизок, обнимая её. — Спасибо большое.

В груди у Лысой что-то ёкнуло — но она предпочла об этом промолчать.

3.

Пашке не удалось покинуть дом Савичевых, не угостившись чаем с печеньем, приготовленным «на вечер», но открытым ради неё немного раньше срока. Но это было даже кстати: она с утра ничего не ела, так что теперь, подкрепившись, отправилась дальше по своему небольшому списку.

Следующей в нём была Полька.

После их ссоры Пашка по-прежнему питала к ней тёплые чувства, но понимала, что подарка от Лысой Полина ни за что не примет. Но вот Дед Мороз — дело другое, и ему отказать наверняка будет сложнее.

Домой к Польке Лысая заходила всего раз, да и то не совсем в квартиру, а лишь в подъезд, но знала адрес и примерно помнила, как туда добраться.

Дверь Полькиной квартиры была обита коричневой кожей, а над глазком виднелись стёршиеся цифры, когда-то начерченные мелом. Поправив бороду так, чтобы в рот не залезала, Пашка занесла палец над кнопкой звонка… но остановилась. Поняла, что не знает, что говорить, если откроет Полька. А если её родители? А если брат или сестра, если они у неё есть?

Походила рядом с дверью какое-то время. Поняла, что в голову ничего не лезет, и решила импровизировать. Нажала — за дверью глухо прозвучал мягкий и протяжный звонок.

Шагов слышно не было, но спустя время донёсся невнятный шорох и женский голос спросил:

— Кто там?

— Дедушка Мороз, борода из ваты, — уже привычно пробасила Пашка, — Полиночке пода-а-арочки принёс, да вас, хозяюшка, поздравить.

Про себя она молниеносно восхитилась: как ловко у неё выходило складывать слова в идиотские речёвки с древнерусским намёком! Защёлкали замки, и дверь открыла худая женщина с мышиного цвета прямыми волосами. Она немного была похожа на Польку, но состарившуюся, сонную и с морщинами.

— С Новым Годом вас, а Полина дома?

— Вас Валера позвал? — тихо спросила женщина, не улыбаясь, но и не слишком настороженно. Кажется, играть она не очень хотела.

Пашка степенно покачала головой (вернее, качать пришлось всем телом).

— Я сам пришёл, так сказать, бэз-воз-мэз-дно.

— А Полину откуда знаете? — но, не дождавшись ответа, она сказала: — Сейчас я её позову… Полиночка, к тебе пришли!

— Кто там?! — послышался не очень-то приветливый окрик откуда-то из глубины квартиры. Не ответив на него, женщина юркнула куда-то в сторону кухни. Чтобы не стоять на пороге, Пашка шагнула внутрь, прикрыв за собой дверь.

В коридоре пахло пылью и немного — спиртом. Неужели, уже отмечали? Если так, то начали явно рановато…

Полька привидением возникла из какой-то двери, устремившись к выходу, а увидев, кто на пороге, замерла, смущённо улыбнувшись.

— Здра-а-вствуй, девочка, как же тебя зовут?

— Полиной…

— Красивое у тебя имя, Полина! А Дедушка и подарок для тебя приготовил. Только ты стих сначала прочитай, а я послушаю!

Немного подумав, Полька почесала пальцами затылок, глянула куда-то вбок, где, судя по всему, располагалась кухня. Набрала воздуха и чуть ли не на одном дыхании — но негромко — прочитала «Мороз и солнце». Не всё, правда: сбилась, не досказав до конца несколько последних строф.

— Умница какая, ай да молодец!

Пашка подумала, что если бы ей самой кто-то сказал подобное — она от смущения провалилась бы на месте. Но игру приходилось отыгрывать по правилам, поэтому она извлекла из пакета прямоугольную коробку шахмат с красивыми фигурками. Страшно подумать, каких денег она стоила — но стоило Польке увидеть подарок, и она будто бы расцвела. Про выражение «сияющие глаза» Лысая знала теоретически, но теперь увидела эти самые глаза воочию.

— Спасибо! — обниматься она не бросилась, но всё равно радостно попрыгала на месте. Что-то у них с Лизкой точно было общее.

Откуда-то из гостиной плавно вывалился, судя по всему, тот самый человек, что недавно задавал вопросы на всю квартиру.

— Чё такое? — спросил он лаконично, остановившись около них и положив руку с длинными пальцами на плечо Польке. Та попыталась вывернуться, но он удержал.

— Подарок принёс доченьке вашей, — по-прежнему басом, но уже слегка сдержанным, произнесла Пашка. Полькин отец ей не понравился, да и сама она, судя по всему, была не в восторге.

— Подарок? — удивился тот, посмотрев на шахматы в руках дочери. Говорил он с угрожающей медленностью, невозможно было угадать, какой будет его следующая реплика. Пашке представились медленно вращающиеся гусеницы огромного танка.

«Может, водки ему подарить?» — мелькнуло у неё в голове. Потому что водка-то в мешке была, её купили Пашке мужики с лотерейного выигрыша. Вот только…

— Ну, здорово, — сказал отец, оценив шахматы и потрепав Польку по волосам (та как-то странно съёжилась, но сжала губы и ничего не сказала) — Спасибо-то Деду Морозу сказала, а?!

— Да.

— Ну, пора мне в путь-дорогу… Ещё раз с Новым Годом! — с этими словами Пашка вышагнула за порог и прикрыла за собой дверь. Гулкий щелчок замка тихим эхом разнёсся по подъезду, а по спине Лысой пробежал неприятный холодок.

В тот момент она задумалась: в семье у Польки точно всё нормально?

4.

К тому времени часы уже показывали четыре часа. Бредя вдоль дороги и до сих пор встречая любопытные взгляды прохожих, Пашка Мороз думала о том, что уже совсем скоро мамины салаты и папин алкоголь у неё дома пойдут в ход, и начнётся веселье, в которой единственной дочери семьи Романовых места точно не будет. Но пока что перед ней расстилалась дорога, ведущая к Полтиннику, а в списке — и в мешке тоже — остался подарок только для одного человека. Плюс бутылка водки.

В наушниках играла одна из песен группы, которую Пашка не любила и не слушала. Но её рандом отчего-то считал иначе и включал «По дороге сна» — так называлась песня — изредка, когда на душе снова просыпались кошки.

…мимо мира людей, что нам до Адама и Евы, что нам до того, как живёт земля?

Только никогда, мой брат-чародей, ты не найдёшь себе королеву,

А я не найду себе короля…

— Давай, жми!.. — послышался сквозь напевы грубый голос. Пашка повернула голову.

Недалеко от неё забуксовал небольшой чёрный уазик, и двое мужиков тщетно пытались его вытащить из ямы, куда встряло заднее колесо. Водитель, поминутно выглядывая из окна, то и дело жал на газ, мотор ревел, снег вылетал из-под колёс — но бесполезно, вытолкнуть его они не могли.

— Нам бы третьего… — тяжело дыша, сказал один мужчина в шапке с растрёпанными ушами, телогрейке и высоких берцах. Выпрямившись, он огляделся по сторонам, но вокруг них никого, как назло не было.

Никого кроме Деда Мороза, бороздившего кроссовками заснеженный и кое-где скользкий тротуар.

— Уважаемый! — окликнули Пашку. — Извините, не могли бы помочь?

Её, кажется, приняли за мужчину. Не назвали «молодым человеком», видимо, не решившись определять возраст на глаз. Но видимо Пашка слишком хорошо вжилась в роль Деда Мороза, так что ничего женского в её походке заметно не было. Как не было ей и причин отказывать: пожав плечами, она молча подошла к ним, отложила красный мешок в сторону и нагнулась, пристраиваясь к бамперу.

— Сейчас нам Дедушка Мороз поможет… — воодушевлённо засмеялся кто-то из мужиков. — Ну-ка навали-и-ись!

С большим трудом, но они всё же вытолкнули уазик из ямы: автомобиль, будто бы обрадовавшись свободе, даже по инерции проехал несколько метров вперёд.

— Вот спасибо, Дедушка! — радостно сказал мужчина в шапке-ушанке. — Сергей Геннадьевич, очень рад! — протянул руку, и Пашка её пожала.

— Простите, а сколько времени не подскажете? — второй мужичок был в капюшоне, из-под которого выглядывал небритый острый подбородок с гигантской родинкой под носом.

Пашка припомнила, когда в последний раз глядела на телефон, и сказала:

— Четыре десять примерно…

— Успеваем… — выдохнул другой, — На корпоратив, понимаете, едем.

— Водочки бы хлебнуть, — мечтательно произнёс второй, — а то до восьми ещё терпеть…

— Успеешь ещё, Михалыч, набухаться!

Стоило видеть удивление на лицах обоих, когда из мешка Дед Мороз извлёк бутылку водки и протянул Сергею Геннадьевичу, пробасив:

— С Новым Годом вас!

Тот, приняв подарок, спросил:

— Это как, дедушка? А ещё подарки есть у вас?

— Извините, вы потратили три своих желания, — и Пашка тихо засмеялась в бороду, надёжно скрывающую лицо. Сергей Геннадьевич вылупился на неё во все глаза, а затем рассмеялся, хлопнув себя по колену, а тот, что был Михалычем, хорошенько треснул варежкой по лбу.

Дом Истомина уже виднелся впереди.

К Пашкиному удивлению, в Полтиннике вообще не было видно гопоты. Дворы, арочные переходы и исписанные качели были пусты, как будто все разом потеряли к Полтиннику интерес, либо первое января почему-то наступило раньше срока.

Проникнув в нужный дом — и на этот раз даже никого не встретив на входе — Пашка поднялась на этаж, вспоминая, как они с Истоминым затаскивали ёлку. В памяти снова всплыл тот приятный вечер с ёлкой и гитарой. Подумалось: вот бы как-нибудь ещё с ним посидеть. А что, если сейчас в виде Деда Мороза отдать подарок, а затем просто снять бороду и шапку, сделав вид, что удачно пошутила? Тогда Истомин тоже засмеётся, возможно, пригласит её внутрь, угостит чаем. А может, вообще остаться у него праздновать Новый Год? Выйдет, наверное, здорово.

Немного приободрившись такими мыслями, Пашка ускорила шаг, улыбаясь в бороду.

«Надеюсь, — подумала она, нажимая на дверной звонок, — так и будет».

— Кто? — послышался знакомый голос из-за двери.

— Де-едушка Моро-о-оз пришёл.

А вдруг не пустит? — шевельнулось внутри Пашки сомнение. Истомин, в отличие от всех, кого она посещала до этого, в чудеса, наверное, не особо верит, поэтому и с Дедом Морозом может просто отказаться разговаривать, решив, что это чей-то розыгрыш…

Но он открыл, представ на пороге в белой футболке и домашних, наверное, штанах. Так он казался ещё более худощавым.

— Здра-авствуй, Олег, я — Дедушка Мороз… — чем дальше Пашка говорила, тем лучше понимала, что у неё ни черта не получается, и Истомин уже узнал её. Но он ничего не говорил, молчаливо выслушивая её басовитые бредни. Ему Лысая не решилась ставить ультиматум и заставлять читать стихи в подъезде, а просто достала из мешка запакованную коробку с бантиком.

— Спасибо, Дедушка, — сказал Истомин со сдержанной улыбкой (наверняка, сдерживал он ещё и смех), — А знаешь, у меня к тебе просьба есть. Подожди минутку.

Он нырнул куда-то в комнату, оставив Деда Мороза на пороге. Пока он что-то искал, Пашка мельком оглядела убранство коридора и заметила на пороге пару сапог.

— Здравствуйте, — раздался женский голос, и с кухни в коридор выглянула симпатичная молодая девушка с короткими чёрными волосами, в аккуратных очках. Пашка часто встречала таких людей, по которым сразу становилось ясно, что свободное время они проводят за книгами, и эта девушка была одной из них. Это не отталкивало, а скорее создавало какую-то тайну внутри человека. Но Лысой девушка не понравилась, хоть она её и поприветствовала в обычной своей манере.

Истомин вернулся с небольшим синим свёртком в руке и сказал:

— Отдай, пожалуйста, от меня подарок Павлене Романовой, если ты к ней ещё не заходил, хорошо?

«Ай да сукин сын!»

Неуверенно приняв свёрток в белые варежки, Пашка пробасила:

— Я подумаю, добрый молодец. Плохо себя Павлена вела в этом году, не заслужила подарков.

— Ну и что? — Истомин пожал плечами. — Подарки, Дедушка, зависят от дарящего, а не от получающего. Уж тебе ли не знать? — и он улыбнулся, закрывая дверь. — С Новым Годом… Дед Мороз!

И он рассмеялся.

Кошки царапали всё больнее, когда Пашка спускалась по лестнице вниз, стягивая с себя бороду и колпак, на ходу развязывая и снимая красную накидку, всё комкая и заталкивая в опустевший мешок. На душе вдруг стало необъяснимо тяжело и обидно, и зло на всех вокруг. И больше всего — на себя. Зачем всё это было? Почему она вообще решилась позориться и делать это? Казалось, ещё немного и царапины на душе закровоточат чем-то едким и больным. В татуировке опять отдало болью. Напялив шапку на голову, Пашка вышла на мороз уже в роли себя самой, а не Деда Мороза, и поёжилась — то ли с холода, то ли с нервяка.

«Говорил, что одинок, а сам на Новый Год каких-то девиц к себе приглашает. Наверняка, уже перепихнуться успели. Или сегодня ночью будут. И что он в ней нашёл? Ну конечно, она же вся такая из себя умная и интеллигентная, наверняка ещё в вузе познакомились. Книжки обсуждают свои, какие-нибудь заумные философские теории или что-то ещё… — тоскливо думала Пашка, втыкая наушники. Обида разъедала внутренности ещё похлеще злости. — А со мной он тогда почему возится? По-любому, просто наебать меня решил. Так и знала, что нельзя ему верить. Сука, я ведь ему ещё и помогала…»

Откуда-то пришла мысль позвонить Марье и выговориться. Потому что больше особо и некому. Не успевшая включить музыку, Пашка выдернула наушники, нашла в телефоне нужный номер и позвонила.

— Абонент не может ответить на ваш звонок. Оставьте сообщение после сигнала.

Сколько Лысая себя помнила, голосовые сообщения, записанные на автоответчик, работали только в зарубежных фильмах, а в России из-за дикого роуминга никогда не находили адресата и уплывали куда-то в безвестность. Но она решила попробовать и, дождавшись сигнала, заговорила в трубку, медленно шагая по улице.

— Марья, привет. Это Пашка снова… Извини, что надолго пропала. С Наступающим тебя! Как ты там празднуешь, как у тебя учёба? Сложно, наверняка ведь? А я сегодня Дедом Морозом подрабатывала… Всем подарки разносила. Тебе бы тоже что-нибудь подарила, но ты же знаешь нашу почту и мою глупость… Подай мне весточку, хорошо? Напиши там драбаданом нашим, или письмо отправь, или СМС, потому что я по тебе скучаю, — Пашка поняла, что случайно начала выдавать сокровенное, но поделать ничего не могла и продолжала говорить, — Ты не представляешь, как мне тебя не хватает, Марья, потому что все вокруг такие сволочи… И у всех вокруг кто-то есть, а у меня никого, никого кроме тебя нет!

«Сколько, интересно, там максимальное время записи?»

— …и я так часто вспоминаю, как мы с тобой раньше тусовались, и вообще я думаю о том, чтобы поехать после учёбы в Питер, просто для того, чтобы тебя снова увидеть. Что бы ты хотела на Новый Год? Ты скажи, я отправлю почтой, найду способ… Блять, как же долго я говорю, извини… Я хочу тебе что-то пожелать, но только я и не знаю даже, с кем ты там отмечаешь и как ты вообще… Я желаю, чтобы всё у тебя было хорошо, Марья, и чтобы друзья у тебя были, и чтобы тусовки и веселье полным ходом, и я… — Пашка запнулась на полуслове.

Лицо было мокрым — снова. Хорошо хоть улица была пуста, и никто не мог этого увидеть.

Последние слова в трубку Пашка произнесла шёпотом, а затем машинально нажала кнопку вызова. И ей стало страшно от того, что она сказала, и насколько сокровенны и нежны были эти слова. Этого нельзя было говорить по телефону, или как-то ещё, кроме — словами в лицо, но Пашка сказала, произнесла их, выдавила из себя,

— Ваше сообщение сохранено, — любезно оповестил автоответчик.