Paludarium (джен)

Душное предзакатное марево раскинулось над болотцем. Стрекотали вдали, на границе топи и леса, кузнечики, пели вечерние гимны птахи, лениво перелетали с одной чашечки белокрыльника на другую пузатые шмели. У края болота сидели друг напротив друга (одна под лопухом на поросшей мхом кочке, вторая — балансируя на тонком листе осоки) коричневато-зеленая, влажно блестящая лягушка и черно-желтая стрекоза со слюдяными крылышками.

— И не надо на меня так глядеть! — лягушка переступила короткими кривыми лапками и сердито надулась. — Все время ты так. Молчишь, будто воды в рот набрала, и глазищами своими луп-луп, а я себя все равно что гадюкой подколодной чувствую. Кто ж тому виной, что князь Гвидон шуток не понимает? Да к тому ж комары взаправду очень вкусные, кому как не мне это знать?

Стрекоза шевельнула крылышками и слегка повернула голову. В ее огромных, переливающихся всеми цветами радуги глазах отразился закат.

— Да не смотри ж ты так, — продолжала возмущаться лягушка. — Поделом ему, нечего мне душеньку мотать, он-де молодец-удалец, захотел — и спокойно в свой удел через море полетел. А я, может, тоже хочу, больше жизни того желаю, а уйти с проклятых болот без батюшкиного на то позволенья или без помощи чьей не сумею. Ну вот и вырвалось… Язык-то длинный. Нешто ты назло никому ничего не делаешь?

Стрекоза потерла друг о друга передние лапки. Лягушка вздохнула.

— Права ты, права. Из-за языка своего острого и нрава крутого и сижу тут. Говорила матушка: «Тебе бы, милая, поучиться разбирать, когда помолчать, а когда слово молвить». Не слушала я ее — вот и получила что заслужила, ибо главный для дочери закон — вперед всего почитать своего батюшку, будь он хоть крестьянин, хоть царь, хоть сам Кощей Бессмертный.

Лягушка снова тяжко вздохнула, толкнула лапкой камушек — он покатился по кочке да и ухнул в мутную воду, только круги пошли.

— Почитать-то надо, да разве ж смолчишь, коли батюшка глупости говорит, замуж выдать грозится или в башню заточить? То-то. Как смолчать?

Стрекоза перепорхнула на другой листик, шевельнула гибким хвостом.

— Ну чего ты смеешься, глазастая, вот в болото сверзишься, как когда ты забродивших вишен наелась. Потешно было, животики надорвешь, но больше не надо. Как потом с тобой серьезные разговоры вести?

Стрекоза расправила крылья, приподнялась над травинкой. Лягушка забеспокоилась, надула горловой мешок, приглушенно квакнула.

— Не обижайся, друг мой милый, слышишь? Ближе тебя у меня никого и нет. Много я перевидала тут живности: и пиявок, и бабочек, и гусениц пушистых, и никто, никто не слушал меня как ты, душенька. Пусть и морочишь ты меня иногда, узоры на крыльях меняешь, да и пускай, не беда, куражься, — она зажмурилась, открыла сначала один глаз, затем другой. — Вот свезло, что я тебя не съела тогда, а то б и не было нашей дружбы, и меня бы не было. Не забуду, как ты меня от цапли уберегла. Села на нос, я и чихнула. Глаза открываю, глядь — а она уж клюв разинула. Только и успела я в воду ухнуть да под листом схорониться. И за то тебе земной поклон, — лягушка неловко подогнула лапку и ткнулась тупоносой головой в кочку. — Молчишь? Как всегда...

Солнце закатилось за горизонт, над болотом вдруг прошелся ветер, принося на смену зною долгожданную прохладу, нагнал облачков на небо. Лягушка осторожно выпрыгнула из-под лопуха — летом даже вечер был для нее слишком жарок, разогретый воздух опалял нежную кожицу, и ей, бывало, до самой ночи приходилось прятать пупырчатое тельце в воде.

— Знаешь, — сказала лягушка печально, — это болото всю душу мою выпило. Уж по ночам снится, что тону я в нем и только пузыри по поверхности идут, — она встряхнулась, и капельки слизи осели на мху. — В первый год тут я чего только ни придумывала! И гусей подговаривала в клювах меня унести, да только не согласились они. Прогоготали, что умная больно, и с места снялись. Волк серый увезти вызвался, да пропал, когда на зов хозяина убежал. Сама пробовала горлицей обернуться да улететь, только зря о землю билась. Не пускают болота.

Лягушка бросила полный тоски взгляд вдаль, туда, где синела укутанная испарениями кромка леса.

— Ну да полно кручиниться. Три года уж вышли почти, чуть-чуть перетерпеть осталось. Пойду по свету странствовать, чтоб батюшка не лютовал. Только вот как представлю, что без тебя останусь, и уж свобода мне не в радость. А может… пойдешь со мной? На плечо сядешь или рядом полетишь, а то могу тебя в платочек завернуть, чтоб ты из сил не выбилась.

Стрекоза повернула голову, протерла лапками глаза, и лягушке показалось, что она вот-вот ответит, но воздух вдруг вздрогнул, взвыл, словно воин с пропоротым брюхом. Испуганная стрекоза снялась с места, а в кочку вонзилась и так и осталась торчать с белым оперением стрела. Все смолкло, и только сорока, наделенная даром речи, перескакивая с ветки на ветку, загорланила:

— Что же это делается! Царь-государь сыновей за женами послал. Да как послал! Уж послал так послал! — тараторила она. — К кому, говорит, стрела упадет, та и жена твоя. Ох не повезло Ивану-царевичу, ох не повезло! Где ж в наших болотах жену искать? Что делается, что делается?

И унеслась куда-то дальше, не иначе — разносить новости в самые дальние уголки леса.

— Слышишь, слышишь, милая? Вот удача-то! Вот повезло! — Лягушка подпрыгнула, заметалась по кочке. — Вот как я из этого болота вырвусь, обману батюшку! Сама не уйду, так меня царевич унесет!

Стрекоза описала над кочкой круг, зависла на миг, опустилась на стрелу и замерла. Она сидела, крепко вцепившись лапками в хвостовое оперение стрелы, и внимательно смотрела на лягушку.

— Заживем мы с тобой, душа моя! В царских палатах! Кормить нас будут и поить, и холить, и лелеять, — лягушка прыгнула к стреле, поднялась на задние лапки, а передними уперлась в торчащий из кочки краешек наконечника. — Найдем тебе стрекозла самого расписного, нарядного. Домик вам справим, а не захотите — прикажу пруд выкопать. Ну же, спорхни со стрелы. Сядь… да хоть мне на голову. Вместе с царевичем уйдем.

От края болота послышалось, как трещат раздвигаемые ветви кустов, как чмокает грязь, не желая отпускать ноги путника. Стрекоза не шелохнулась, а лягушка забеспокоилась.

— Он уже рядом, родная моя, глазастенькая. Тебе женой человеку не быть, а мне всего ничего лягушкой маяться осталось, сброшу шкуру, заживем с царевичем, и батюшка мне не указ будет, я уже мужняя жена стану. Ну же, дружок милый, улетай со стрелы, улетай!

— Эге-гей! — разнеслось над болотом. — Есть тут кто живой?

— Здесь, он здесь! — лягушка зажмурилась, затем выпучила свои водянистые глаза. — Улетай по своей воле, родимая, — грозно сказала она. — И будет тебе мой почет и уважение. А не захочешь...

Стрекоза повернулась к лягушке хвостом, словно не желая больше слушать, поймала и съела мелкую мошку.

— Молчишь? — разъярилась лягушка. — Не хочешь добром? Ну так вот тебе, подлая!

Клейкий язык зацепил строптивую стрекозу, потащил прочь со стрелы. Миг, и желтая спинка и слюдяные крылышки скрылись во рту у лягушки. Лягушка надулась, напыжилась и плюнула — порядком помятая и мокрая, стрекоза пролетела через кочку, ударилась о стебель белокрыльника да так и повисла головой вниз, едва заметно подергивая лапками.

Лягушка же взволнованно огладила лапками брюшко, ухватила стрелу половчее и постаралась усесться на самой вершине кочки как можно изящнее, чтобы выглянувшая из-за облачка луна выгодно осветила ее блестящую спинку. И кокетливо квакнула:

— Чего оглядываешься, Иван-царевич?