Колодец (гет)

Подготовка к празднику Лливеллина занимала мало, поэтому он и не заметил, как пролетели оставшиеся до торжественного события дни. Фэйри относились с презрительным снисхождением к человеческой традиции чествовать Добрый народ за благословение засеянных полей: их забавляло, что люди воспринимают взаимовыгодную сделку как священнодействие. И все же из года в год высшая знать сида являлась к украшенному снопами пшеницы алтарю на краю деревни. До утра у костров звучали тягучие древние песни, славящие Всемилостивую Дану, а смертные взирали с завистью и восхищением на своих более счастливых соседей, разделяя с ними испеченный из последнего собранного зерна хлеб.

Уна любила этот праздник. Супруги приближенных Морольта собирались вместе и проводили часы за вышиванием нарядов, не доверяя служанкам или не желая делить с кем-то удовольствие от подготовки к веселью, шептались, то прикладывая руки к губам в знак праведного негодования, то пряча в ладонях рвущийся с губ непозволительно громкий смех. В этом году женщины выбрали покои Уны, и Лливеллин позволил ей принимать у себя подруг, хотя ему было трудно проявлять положенное радушие. Уна, встревоженная его состоянием, даже изменила своему обыкновению и несколько раз переспросила, не передумал ли он, однако Лливеллин уверял ее, что все в порядке, и изо всех сил пытался сам в это поверить. Мало-помалу суета захватила его, отвлекла от гнетущих мыслей и неясных тревог, так что он снисходительно вслушивался в болтовню о благоприятной для торжества погоде, положенных по этикету сочетаниях цветов в вышивках и новых танцах, придуманных за год.

Вечер праздника выдался замечательным. Воздух был теплый, как парное молоко, пахло травами и речной водой. На небе не было ни единого облачка. Даже вездесущие туманы, наплывавшие с краев обитаемой земли, растеклись под ногами прозрачными нитями и уползли в болото. После короткой благодарственной речи собравшихся старейшин в центр круга вышел Морольт. Он выглядел так торжественно и в то же время непринужденно-изящно, что отовсюду понеслись восхищенные вздохи и шепотки. Правитель отвесил учтивый поклон, впрочем, весьма контрастировавший с его насмешливой улыбкой. Лливеллин тоже усмехнулся. Каждый год смертные видели Морольта, и каждый год впадали от его присутствия в такой восторг, будто на землю с облаков спустилось какое-то изначальное божество. Морольт заговорил о благословенном летнем тепле и щедрых дарах природы. Лливеллин почти не вслушивался, смотрел на то, как огонь обгладывает поленья, и думал о том, не появятся ли Неблагие. Уна стояла рядом, держась за его локоть, торжественно-спокойная и погруженная в молчаливую сосредоточенность. Она была прекрасна, впрочем, как и всегда. Ничего слишком яркого, кричащего, выбивающегося из общей картины, и в то же время каждая мелочь, каждая деталь наряда говорила об изяществе и тонком вкусе его создательницы.

— Мотыльки? — пробормотал Лливеллин в подушку, слишком уставший, чтобы притворяться заинтересованным. Теплые пальцы коснулись его волос, пробежали по шее, спустились по спине.

— Мотыльки, — прошептала Уна ему на ухо, и он блаженно улыбнулся. — Все лето я провела в саду, любуясь их танцами.

— Я был занят караулами, ты же знаешь, — виновато прошептал Лливеллин, но Уна прикрыла ему рот ладонью.

— Я знаю.

После речи кто-то затрубил в рог, и круг дрогнул, разбился, посыпался темными фигурами, как бусинами из порванного ожерелья. Фэйри перемешались со смертными, хватаясь за руки, замелькали вокруг костра, закружились во всполохах предвкушающего смеха. Вечер пьянил, будоражил, окутывал запахом дыма и ароматных трав, в обычное время заботливо сохранявшихся подальше от солнца, а теперь бездумно брошенных под ноги танцующим. Лливеллин оглянулся и вдруг понял, что в какой-то момент остался один. Исчезновения Уны он не заметил, она пропала из виду, будто унесенная порывом теплого ветра, и это ему не понравилось. Снова кольнула неприятная тревога, словно немой укор, насмешливое напоминание о том, что мир вокруг ему неподвластен. Лливеллин огляделся, пошел вперед, сталкиваясь с мечущимися в алых отсветах фигурами, стряхивая с плеч чужие цепкие руки. Тьма сменялась ослепляюще-ярким светом, глухое безмолвие — слишком громким и резким звуком, эхом чьего-то хохота, вклинивавшимся между обрывками нестройных песен.

Уна нашлась у алтаря, в световом круге, окружавшем поднявшийся к самым звездам огонь. Придворные Морольта, которых Лливеллин тайно презирал за приверженность изяществу и красоте в ущерб храбрости и силе, кружились в замысловатом танце с высокородными дамами сида, а некоторые и с миловидными смертными женщинами. Лливеллин не сразу понял, с кем танцевала его жена, и с минуту невежливо всматривался в ее беззаботно хохочущего кавалера, чтобы потом с немалым удивлением узнать в нем самого Морольта. Правитель сбросил маску высокомерной сдержанности и теперь выглядел воплощением вечной юности и ничем не омраченного счастья. Длинные светлые волосы в беспорядке падали на плечи, позолоченные пламенем, стелились по ветру, когда танцующие резко обрывали очередную фигуру, чтобы начать новую. Уна смотрела на Морольта пристально, словно околдованная. Лливеллин неосознанно поднял руку, коснулся собственных волос, коротко обрезанных, как у всех воинов, и, устыдившись этого порыва, отступил в тень. Глупо сожалеть об утраченной красоте, если на тебе лежит ответственность за безопасность всего сида. И все же он не мог побороть в себе глухое и ядовито-горькое чувство, которому сам затруднялся дать название.

Меж тем танец закончился, запыхавшиеся пары рассыпались в стороны, ища котлы с крепкой местной выпивкой. Уна осталась у алтаря, встала, прислонившись к камню, закинула голову назад, глядя на звезды. Губы ее были приоткрыты, а грудь часто вздымалась. Меж тем вернулся Морольт с двумя кубками, через края которых переливалась пена, и подал один из них Уне с учтивым поклоном. Она приняла его церемонным жестом, так, будто они были в собрании фэйри, а не на деревенском празднестве. Лливеллин немного успокоился. Да, правитель пожелал выразить дань восхищения, пригласив Уну на танец. Что было в том дурного? Просто всех захватило непринужденное веселье, только и всего… Лливеллин уже хотел было выйти из своего укрытия и присоединиться к танцующим, но тут Морольт шагнул к костру, и взметнувшееся пламя выхватило его фигуру из полумрака. Взгляд Лливеллина зацепился за ворот нижней рубашки, кокетливо показывавшийся из-за плотного края камзола. Он всмотрелся, отчаянно надеясь, что его постиг обман зрения, но реальность оказалась безжалостна. На тонкой, будто бы светящейся изнутри ткани прихотливо расположились легкие мотыльки, чуть распустившие цветные крылья. Лливеллин повернулся и поспешил прочь, ища убежища в спасительной темноте.

Он прошел вдоль изгороди, никем не замеченный и не остановленный. Позади снова зазвучали многоголосые напевы. Уна осталась там, среди других признанных красавиц сида, кружиться в своем серо-голубом платье с мотыльками, вышитыми у груди и по подолу. Наряд и вправду получился замечательный — видимо, воспоминания о летних прогулках в саду были по-настоящему ей дороги. Вскоре Лливеллин уже был на краю владений Морольта. Его тянуло вперед, во мрак, пронизанный ровными холодными лучами звездного света, подальше от неверных алых всполохов, которые словно обжигали спину насмешливыми улыбками. Прочь от душных домов и навязчивого запаха вербены и душицы, на Пустошь, на свободные ничейные земли, где можно было дышать полной грудью — до тех пор, пока тебя не поймает отряд Неблагих. Лливеллин всегда считал устройство своего мира совершенным, идеально выверенным, но сегодня сид давил на его плечи, как каменная глыба с вершин старых гор, огибавших остров с левого края.

Правителю было позволено многое, куда больше, чем обычным фэйри, будь они даже и приближенными главы клана, но в отношении себя и своей семьи Лливеллин не мог и помыслить о подобном. Более того, столь открыто и бессовестно выставить это напоказ — такого на его памяти точно не случалось. Лливеллин порывался вернуться и при всех бросить Морольту в лицо обвинение, а там будь что будет. Поединок, заключение в темнице, потеря всего, что было важно и дорого… Впрочем, какая теперь разница, после того, как его доверие столь подло обманули? Что до Уны, Лливеллин и предположить не мог, что супруга окажется способна на такое притворство. За все прожитые годы он не имел повода упрекнуть ее даже в непочтительности и относился со всем возможным уважением, и от этого было еще больнее. Лливеллин с мстительным удовольствием представлял, как наутро бросит неверной жене в лицо обвинение и выставит прочь из дома, предоставив ей самой объясняться со своими родичами, которым придется принять ее, а вместе с ней и ее позор.

Лливеллин не заметил, как оставил позади Завесу, впервые за время своей службы не задумавшись о ее сохранности. Он опомнился лишь после того, как дошел до низины между двумя неглубокими речушками. Неподалеку оттуда в зеленую плоть Пустоши вдавался узкий клин владений Мордреда, с которого Темные частенько выступали, готовясь совершить рейд к землям Морольта. Явиться сюда в одиночестве и практически безоружным было крайне опасно и необдуманно, особенно учитывая положение, которое Лливеллин занимал в сиде Морольта. «Попасть в застенки к Мордреду в довершение всему прочему — достойный итог моего пребывания на посту верховного полководца», — пронеслось в голове Лливеллина. Он повернулся и пошел назад, на безопасные земли, внимательно ощупывая окружающее пространство.

Первые минуты вокруг было тихо и спокойно, ни одного живого существа рядом Лливеллин не ощущал и даже успел было успокоиться. А потом от от клина земель Неблагих по воздуху потянулись извивающиеся, как плети хмеля, тонкие, но крепкие нити магии. Лливеллин невольно поежился, медленно выдохнул сквозь сжатые зубы и опустил руку к ножнам с узким коротким клинком: в бою против многочисленных врагов ничем не поможет, однако для одиночной схватки пойдет в самый раз. Он тревожно вслушивался, прощупывал темное пространство, ища, перебирая обрывочные нити и тающие следы, сам не понимая, боится ли нападения или ищет возможности выплеснуть ярость. Уходить было поздно, его заметили. Воздух вокруг сгущался, стягивался в упругие полосы, которые то проносились мимо холодными потоками, то сплетались у него за спиной в тугие узлы. Магия была сильная, но какая-то странная: неустойчивая, изломанная и будто недовершенная, словно владельцу не хватало сил развернуть ее по-настоящему. А еще в ней был знакомый горьковато-пряный привкус, запах мха, воды и глины…

Лливеллин замер, скользнул тенью, прислонился спиной к замшелому валуну и вытянул оружие из ножен. Вдох, выдох, короткое острое движение, взмах рукой, и соткавшаяся из темноты тонкая фигура со сдавленным писком свалилась наземь. Лливеллин тоже потерял равновесие, больно ударился плечом о камень, выругался, давая выход нерастраченному азарту боя.

— Ты явно нарываешься на неприятности, — выдохнул он, когда пульс перестал бешено колотиться в висках.

Неблагая, посягнувшая на его силу в тот памятный вечер, лежала ничком, и в шаге от ее головы покачивался воткнувшийся в землю клинок. Она шевельнулась, приподнялась на руках и села, подтянув к груди колени. Лливеллин почти физически ощущал ее испуг, беспомощность и лишившее возможности быстро соображать удивление.

— Приди уже в себя, — сказал он, выдергивая из земли меч. — Прошлый раз ты не была столь пуглива.

— Откуда ты тут взялся? — опомнилась фэйри. — Вы же пьянствуете в деревне с крестьянами.

— Что ты на этот раз задумала? Зачем преследовала меня?

— А какое лихо понесло тебя сюда среди ночи? Я вышла на прогулку по ничейной земле, а ты снова напал на меня без повода.

Лливеллин протянул руку и помог ей подняться.

— Ты шла за мной с какой-то целью. Можешь ли ты быть недовольна тем, что я решил быть настороже?

Она шагнула назад, отряхнула руки — теперь на них были перчатки.

— Неужто ты не узнал меня? Я смела надеяться на то, что ты хорошо меня запомнил.

Лливеллин потянул воздух, изучая колыхавшиеся вокруг нее магические нити.В ту их встречу ее сила была рваной, неровной, комкавшейся вокруг хозяйки, как глина на дне пересохшего потока. Теперь же картина изменилась. Гулкий и холодный поток магии изгибался в воздухе, продавливая границы его собственной силы, и на первый взгляд выглядел обычным для Неблагих. И все же внутри, под поверхностью, были грубые изломы, рубцы, разрывавшие ровное течение магии на выдыхающиеся потоки. Это напомнило Лливеллину когда-то увиденное в цитадели дерево, выросшее в помещении с низким потолком: мощное, но недоразвитое, изуродованное почти до смехотворности. Он был удивлен, но задумываться о природе искажений чужой сути не собирался.

— Ты изменилась, — сказал он. — Покровитель сменил гнев на милость и восполнил твои запасы, да сосуд оказался ненадежен?

— Мои родичи были в гостях и привезли немного воды с собой. Что за охота тебе твердить о покровителе, которого у меня нет, воин? Неужто метишь на его место? — сердито отозвалась Неблагая и свернула тянувшееся к Лливеллину кружево силы, будто устыдившись ее ущербности.

Лливеллин невежливо усмехнулся.

— К чему ты мне? Ты ни на что не годишься, судя по тому, что я вижу, а от твоей болтовни у меня ум за разум. Кто вообще мог польститься на такое жалкое создание?

Он знал, что разговор не доведет до добра, что надо скорее уносить ноги, пока за девицей не явилось все ее семейство в полном составе, а то еще и любовник, который, судя по всему, был в числе свиты Мордреда. Знал, но продолжал стоять на месте, осыпая Неблагую насмешками, как будто это могло смягчить его собственное унижение. Фэйри вскинула голову, и Лливеллину показалось, что его разгоряченной кожи коснулось дыхание ледяного зимнего ветра.

— Да уж, куда мне до той разряженной совы с соломенным гнездом на голове, которую ты так бережно держал за руку, будто она не в состоянии устоять на ногах и вот-вот ткнется в землю своим задранным носом. Это, верно, твоя незамужняя сестрица, которую никто не желает за себя брать по причине ее унылого вида — или того, что ты скупишься на приданое?

Лливеллин взбесился, хотя и твердил себе, что нельзя обращать внимание на подначки Неблагой. А она старательно выводила его из себя: магия снова завилась вокруг беспокойным вихрем, скрутилась в тугой кокон, сдавливая на грани боли, в полушаге от прямого нападения, ударила колючим ветром в грудь, донимая и царапая. Вреда это не причиняло и даже не создавало угрозы, но раздражало донельзя.

— Со мной рядом была моя законная супруга, о которой я тебе настойчиво советую не злословить, — нарочито медленно проговорил Лливеллин. — Хотя бы потому, что это выглядит неприкрытой завистью и тебя же унижает. Тебе-то никогда не стоять у очага с тем, под чьей рукой ты ходишь, и никогда не быть хозяйкой в его доме.

Фэйри метнулась к нему, сжала кулачки, словно собиралась ударить, но вдруг замерла.

— Супруга, значит?

— Да, я уже тебе сказал. Супруга. Кстати, как это ты ухитрилась нас рассмотреть? Неужто следила? — насмешливо протянул Лливеллин, снова почувствовав себя хозяином положения. Фэйри старательно отводила глаза, и он наклонил голову, ища ее взгляд.

— Отвечай же. Сперва наблюдаешь за мной издали, потом начинаешь преследовать, хотя прекрасно знаешь, что я спрошу с тебя за твою выходку. Что ты задумала?

— Хорошо тебе живется, да? Подлизался к правителю, так что он тебя балует, даже казнил сына прежнего полководца ради того, чтоб пристроить тебя на это место, бегаешь вдоль границы по поручениям, как собачонка, а взамен, наверное, тебе перепадают объедки с Морольтова стола…

У Лливеллина от злости задрожали руки, и он, не сдержавшись, схватил Неблагую за костлявое плечо.

— Чего ты добиваешься этим? Ждешь, что я тебя ударю, чтобы потом нажаловаться и устроить очередную распрю?

— Плевать я хотела и на тебя, и на ваши глупые распри, из-за которых я ничего толком не вижу, кроме стен да глухого леса! — вскрикнула Неблагая с такой злостью, что в стороны полетели отблески магии. Она теряла силы с каждым словом, с каждым глубоким рваным вдохом, но ее, казалось, это совершенно не заботило. — Ответь мне, Лливеллин, командир Морольтовых воинов и его главный прихлебатель, чем я хуже всех этих разряженных бледных гусениц, которые пляшут там, вокруг этого костра, и почему я голодаю и боюсь отойти хоть на шаг от дома, вздрагиваю от каждого шороха, будто я воровка, хотя это вы отняли у нас то, что принадлежит нам по праву?

— Не я виноват в том, что вы оказались в таком положении, — сказал Лливеллин чуть мягче и ослабил хватку. — Утихомирься, ты впустую тратишь силу, которой бы тебе при разумном поведении хватило на несколько месяцев.

— Не можешь ответить, значит? — продолжала она глухо и зло. — Тогда я задам другой вопрос.

— Задавай, — насторожился Лливеллин. Колючие нити впились в его кожу, оставляя болезненные следы.

— Почему твоя жена танцевала с тем разряженным счастливым шутом, пока ты прятался в тени, словно летучая мышь? Или у вас принято делить своих женщин с теми, кто занимает более высокое положение? Вряд ли ему приходится трястись в седле и мечом размахивать, раз у него такие красивые длинные волосы. Тебе бы тоже пошли — не то, что эти жалкие огрызки. Немудрено, что жена предпочла тебе более удачливого соперника!

Последние слова Лливеллин почти не расслышал — он стремительно удалялся от бесновавшейся Неблагой, направляясь в сторону Завесы. Ее оскорбления больно рвали и без того глубокую рану, так что он чувствовал, что вот-вот утратит контроль над собой и сорвет на девчонке всю злость, которая накопилась в нем за последнее время.

— Куда же ты так спешишь? — послышался надоедливый голос. — Ты так мне и не ответил.

Лливеллин ускорил шаг, но она упрямо продолжала следовать за ним, бормоча на ходу какие-то сбивчивые обвинения.

— Постой же, я не могу идти так быстро. Я с тобой еще не договорила.

Цепкие пальцы ухватили его за край плаща, дернули, так что ткань затрещала. Лливеллин обернулся, позволяя своей магии вырваться из рук, и с наслаждением пронаблюдал за тем, как Неблагая застыла на месте и начала хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

— Больно? — спросил он, позволяя потоку силы схлынуть. — Если вздумаешь и дальше меня преследовать, будет еще больнее. Оттачивай свое остроумие на ком-нибудь другом. На главе своей семьи, например.

— Да послушай же, — прошептала Неблагая. Ее магия повисла рваными лоскутами, бессильная и беспомощно-слабая. — Я много дней тебя ищу, но ты все время появляешься с другими.

Лливеллин остановился, изумленный ее признанием. Фэйри вытянула из-за пазухи цепочку, на которой висел какой-то продолговатый сосуд, казавшийся угольно-черным даже в окружавшей их темноте.

— Мертвая вода. Мордред самолично ее проклял.

— Мертвая вода? — переспросил Лливеллин. Это был один из сильнейших артефактов, которые только могли сотворить Неблагие, и губительная сила его поражала воображение.

— Ну да. Я же говорю тебе, выкрала у Мордреда из мастерской. Возьми, это плата за то, что поживилась тогда твоей силой. Это и вправду было нечестно.

Лливеллин покачал головой, не веря, что все это происходит на самом деле.

— Ты, Неблагая, даришь мне нечто, украденное у твоего правителя? Ты вообще соображаешь, что с тобой за это могут сделать?

— Конечно, соображаю. Поэтому бери скорее и не трать время попусту, — беспокойно оглядевшись, ответила фэйри.

— Не возьму. Мне она ни к чему.

— Это лучшее средство, чтобы защититься от зверей, — выпалила Неблагая, и Лливеллин почувствовал, как по спине побежал озноб.

— О чем ты умалчиваешь? Неужто в землях Мордреда объявились звери? Скажи мне, это касается всех нас.

— Нет у нас никаких зверей. Но Мордред держит воду про запас, на всякий случай. Ведь если плеснуть этим в физиономию Благому, тоже смешно получится. Я видела один раз, когда ее испытывали на пленнике, — он так забавно задымился…

— Довольно, — сухо сказал Лливеллин. — Так и быть, твой дар я приму. Может, мне удастся изобрести противоядие.

— Это вряд ли, — пропела Неблагая, довольно подпрыгнув. Лливеллин покачал головой — поведение ее совершенно не сообразовывалось с его представлениями о том, как должна вести себя девица. Она напоминала ему взбесившийся водяной поток, запертый в хрупком и тесном теле.

— Что же, — сказал он. — Время к рассвету, и ни тебе, ни мне не стоит здесь дольше задерживаться.

— Постой, — перебила его фэйри. Сила ее снова вспыхнула гибким холодом, затрепетала на кончиках его пальцев, словно спрашивая о чем-то. Лливеллин стоял неподвижно, молча ждал, чем закончится это странное ожидание, разорванное на части сбившимся дыханием и нерешительными короткими взглядами. Наконец, нити взметнулись, окутывая его болотной сыростью и чернотой глухого леса. Девчонка решительно шагнула вперед и обняла его, сжимая изо всех силенок. Несколько секунд ошеломленный Лливеллин простоял неподвижно, а потом высвободился из ее судорожно стиснутых рук.

— Не знаю, чего ты хотела этим добиться, и знать не хочу, — бросил он. — Надеюсь, ты будешь благоразумна и больше не попадешься на глаза ни мне, ни кому-то из моих братьев по клану. Прощай.

Холодные пальцы задержались на его кисти, коснулись ладони, будто в последней попытке удержать, но Лливеллин торопливо зашагал прочь. Добравшись до границы, он обернулся. Предрассветный туман заполнил низину, и никаких признаков присутствия Неблагой больше не было, однако Лливеллину казалось, что он чувствует прикосновения ее тревожно бьющейся силы.