Колодец (гет)

Лливеллин потратил много дней и ночей на тщетные попытки научиться справляться с даром — или проклятьем, — который свалился на его голову по милости Морольта. Поначалу он храбрился, глушил усилием воли бесконечный звон, катившийся по нервам раздражающей болью, но никакого толка от этого не было. Сплетение чужих сил, чувств и мыслей пробивало хрупкий барьер раз за разом, снова и снова сталкивая Лливеллина с жестокой реальностью собственной слабости, которая в последнее время представала перед ним слишком часто. Любое движение, малейшее колебание чуткого магического полотна било в самое сердце, перед тем прокатываясь по всему его существу колокольным звоном, гудело в костях, отдавалось в кончиках пальцев ноющей болью. Как на грех, приближалось темное время года, когда безликие дети старухи Кайлех выбирались из-за стылых болотных вод и выкатывались из душных клочьев тумана, и, хотя вреда фэйри они не наносили, Завеса отвечала на их прикосновения тревожной дрожью. Лливеллин истерзал караульных бесконечными рейдами в дополнение к тем, что установили прежде по его приказу, так что в дело вмешался сам Морольт, потребовав от него прекратить заниматься ерундой.

— Мне начинает казаться, Лливеллин, что ты развлекаешься этим. Тебя забавляет держать нас в постоянном страхе нападения, что ли? Понадобилось тебе увеличить стражу — я согласился. Ты требуешь от меня усилить Завесу и дать тебе возможность предотвращать нападения — я даю тебе желаемое. Что же теперь, выгонишь к Завесе весь клан, вооружив даже новоприбывших?

Лливеллин поморщился, сжимая пальцами виски, которые снова и снова разрывало болью.

— Не можешь справиться с тем, что получил по собственному желанию? — голос Морольта раздался совсем близко, заглушая назойливый зов. — Я могу помочь. Вернем все на свои места?

— Нет, — упрямо проговорил Лливеллин.

— Я тоже ее чувствую, Ллин. Это тень с болот, не более. Просто на том участке Завесы переплелись силы Маб и Моев, а обе они слишком пугливы. Как и ты в последнее время, — не преминул Морольт прибавить насмешку.

— Я справлюсь с этим. Времени прошло слишком мало.

— Злишься? Я понимаю. Но и воинов я не могу не понимать. Времени прошло мало, Ллин, а они уже измучены по твоей милости. Что с нами станется, случись и вправду крупное нападение? Нам придется нырнуть в Колодец и выбираться из него лишь по тревоге. Напомнить тебе, что скоро урочное время, и мы будем иметь дело с сердитым Мордредом и его сворой?

Тонкие пальцы легли на виски Лливеллина, легкое дыхание коснулось кожи.

— Я помогу тебе. Не обращай на них внимания. Слушай меня…

Меня. Слушай. Слушай меня. Лишь меня…

Лливеллин вздрогнул, точно просыпаясь, заставил себя выплыть из жадной глубины чужой настойчивой силы. Морольт оказался невыносимо близко, и его присутствие пронзило самую суть — так же, как до того несмолкающие голоса Завесы. Слишком сильно. Слишком много власти.

Несколько минут они молча смотрели друг на друга, не то соединенные в одно целое, части которого всеми силами рвались на свободу, не то разделенные слишком болезненно и резко. Морольт пришел в себя первым — напряженно улыбнулся и слегка кивнул.

— Что ж, я думаю, ты вскоре порадуешь меня успехом и в этом деле, как и во всех остальных.

— Я благодарен за помощь, однако вы правы: я должен справиться с этим сам, и я справлюсь, — смущенно ответил Лливеллин.

Мучившие его голоса затихли и доносились теперь словно из-под водной толщи, но облегчение странно смешивалось со жгучим чувством унижения и страха перед чужой непреодолимой властью, подавляющей и заставляющей безмолвно подчиниться. Впрочем, колдовства Морольта хватило ненадолго. Уже через пару дней гул в ушах напомнил Лливеллину о том, что пока Завеса неизменно оказывалась сильнее него.

Попытки снять проклятье Неблагой, повредившее Уне, были столь же безрезультатны. Лливеллин применил все известные ему средства, однако он не был силен в магии с предметами, предпочитая ей боевые навыки, а необходимость защищаться от врывавшихся в сознание тревожных голосов лишала возможности сконцентрироваться и точно направить удар. Зло оказалось хитроумно вплетено в ткани, составлявшие видимое и незримое тело кольца, — ненавистное умение детей Мордредова клана. Однако куда хуже было то, что по нитям, по обычаю связывавшим между собой два ритуальных брачных кольца, темное пятно зловредного заклятья распространялось, причиняя все больше вреда Уне. Она страдала молча, не произнося жалоб и стараясь делать вид, что с ней все по-прежнему, однако Лливеллин не мог не знать, насколько болезненными бывают такие повреждения. Он попросил жену сохранить случившееся в тайне: ведь происшествие с супругой верховного полководца моментально было бы доведено до сведения Морольта, а слухи расползлись бы по всем окрестным сидам, — и пообещал ей, что проклятье будет снято в ближайшее время. Однако дни шли, а черное пятно на ладони Уны только разрасталось.

После пережитого потрясения Уна старалась с преувеличенной тщательностью исполнять все обязанности, которые обычаи налагали на добрую супругу, а Лливеллин, хоть и наблюдал за ней, терзаясь муками совести, не осмеливался вмешиваться в происходящее. Тем более что попытка прекратить терзания Уны могла привести их к очередному нелегкому разговору, которого он всеми силами хотел избежать. И все же ему пришлось заговорить, когда Уна, бледная и несчастная, взялась собственноручно накрывать на стол к завтраку и едва не выронила тяжелый котелок с травяным отваром.

— Оставь на время все обязанности по хозяйству, — сказал Лливеллин резче, чем ему самому хотелось бы, водружая котелок обратно на решетку очага и заставляя огонь угаснуть. Уна вздрогнула и выпрямилась, вцепившись пальцами в край стола, но ничего не сказала в ответ.

— Тебе нужно обратиться к лекарю, — продолжал Лливеллин. — Кольца я сегодня же прикажу переплавить, им уже ничем не поможешь.

— Эти кольца нам вручили, когда мы дали брачные клятвы, — глухо сказала Уна.

— Я помню. Мне и самому не хочется идти на это, однако я не в силах снять с них проклятье. И никто не справится, разве что сам правитель.

При упоминании Морольта лицо Уны исказилось словно от испуга.

— Не нужно ни уничтожать кольца, ни просить помощи. Я виновата в том, что кольцо оказалось проклято — не прояви я непростительного самоволия, этого бы не случилось, — проговорила она тихо, но с непреклонной решимостью. Лливеллин ждал закономерного вопроса о том, как же получилось, что кто-то из Темных подобрался к нему так близко, но Уна снова промолчала.

— Твоей вины в том нет. Это я допустил… В общем, кольцо оказалось проклято по моему недосмотру, — отведя взгляд в сторону, выговорил Лливеллин, когда понял, что пауза затянулась.

— Как бы там ни было, я не желаю, чтобы о случившемся узнали в сиде, — ответила Уна. — Ты обещал мне, что проклятье будет снято, и я не стану в том сомневаться.

Лливеллин выбранил про себя супругу за ее упрямое стремление понести наказание за то, в чем она не была виновна. И все же ее доверие и желание защитить их от огласки изрядно ему польстили. Он решил предпринять еще одну попытку избавиться от проклятья — и на этот раз руками той, которая и наградила его этой заботой.

Искать Неблагую пришлось недолго. Лливеллин почувствовал легкое тянуще-холодное касание ее силы во время очередного объезда границ. Он подозвал кивком одного из караульных и приказал проверить человеческие деревни, а потом возвращаться в цитадель без него.

— Хочу сам еще раз осмотреть Завесу со стороны леса, — добавил Лливеллин, разворачивая коня, хотя никто не задавал ему вопросов. Будто оправдывался перед кем-то, пусть и не имел дурных намерений.

Спешившись неподалеку от границы, Лливеллин пустил коня бродить по лесу — знал, что умное животное не покинет безопасных земель, а сам поспешил туда, откуда тянулись хорошо ощутимые нити. Она даже не пыталась скрываться, не то ждала встречи, не то слишком осмелела, уверившись в собственной безнаказанности. С каждым шагом по жухлой траве Пустоши Лливеллин все больше поддавался разгоравшемуся гневу. Его злило все: шорохи и шепоты в голове, мелкая дрожь магического полотна, бившаяся о кости и терзавшая измученные нервы, стыд и недоверие, сменившие собой тихий семейный уют, доброта Морольта, неразделимо смешанная с откровенным издевательством… И все это теперь скрутилось в груди в горячий пульсирующий узел.

Неблагая бродила по поляне, окруженной старыми кленами. Приближения Лливеллина она не то не заметила, не то не пожелала дать понять, что чувствует его присутствие. Смотрела то себе под ноги, то вверх на поредевшие кроны, задирая голову так, что капюшон плаща падал на плечи, размахивала руками, подбрасывая в воздух сухие красные листья.

— Все забавляешься? — процедил Лливеллин сквозь зубы, ступая на поляну.

Фэйри замерла, будто бы прислушиваясь, но так и не обернулась. Лливеллин пошел вперед по шуршащему ковру, сшитому из красного, желтого и зеленого, и ветер бросал пригоршни листьев ему в лицо. Она была совсем рядом, глупая девчонка, затеявшая опасную игру. Лливеллин решил во что бы то ни стало преподать ей хороший урок. Прежде он не желал причинять боль, смущаясь ее юностью, слабостью, дерзостью, которая почему-то казалась ему наивной, но не теперь. Не после того, как она заставила его чувствовать себя проигравшим, а потом и вовсе посмела причинить вред его семье. Он сделал последний шаг, твердо опустил руку на укрытое складками теплой бархатной ткани плечо, рванул на себя, заставляя свою жертву повернуться… И замер, ошарашено глядя в знакомое и изменившееся до неузнаваемости лицо.

Неблагая смотрела на него, прямо в глаза, не отводя ни на секунду тревожного и тоскливого взгляда. Лливеллин медленно выдохнул сквозь приоткрытые губы, расслабил пальцы, сжимавшие ткань плаща, но не опустил руку. Стоял и смотрел, безмолвный, растерянный, сбитый с толку. Лицо Неблагой, прежде бледное, невзрачное, с заострившимися от голода чертами, искаженное привычным страданием, теперь было совершенно иным. Кожа, все еще прозрачно-бледная, как утренний туман, будто светилась изнутри, а глаза, приобретшие пугающую глубину, сияли влажным светом, как росинки, свернувшиеся на листьях после дождя. Линии и очертания, бывшие тогда резкими и неправильными, теперь составляли нечто необычное, непривычное, совершенно непохожее на спокойную идеальную красоту Светлых фэйри — и оттого еще более притягательное. Лливеллин с трудом оторвался от созерцания девичьих губ, гладких, словно лепесток розы, оглядел волосы, уложенные в незатейливую, но аккуратную прическу, приметил украшения на шее и пальцах, пробежал взглядом по дорогому наряду, к которому явно приложили руки лучшие мастерицы — и застыл как истукан, смущенный и совершенно сбитый с толку. Он собирался кричать, браниться, может, даже ударить, но теперь перед ним стояла не жалкая замарашка из вражеского клана, а…

— Ты молчишь так долго, Лливеллин, — прервала она молчание тихо и нерешительно.

— Прошу простить мне замешательство, леди, — пробормотал Лливеллин, проклиная себя за глупую и неучтивую речь. Он искал слова, которые объяснили бы его откровенное любопытство, чрезмерное и непозволительное внимание, с которым разглядывал чужую ему деву, но не находил. Слишком сильной была растерянность, слишком громко в голове звучали чужие шепоты.

— О, не нужно, — остановила его Неблагая, приподняв руку и, кажется, намереваясь прикрыть ему рот ладонью. Впрочем, она быстро опомнилась, и тонкая ладонь только мазнула воздух между ней и Лливеллином. — Я не заслуживаю того, чтобы ты так меня величал — я ведь всего лишь…

— Ты изменилась, — сердито ответил Лливеллин и демонстративно отвернулся. Неблагая продолжала прожигать странно ищущим взглядом его лицо.

— Правитель вернулся с охоты с дарами, я тебе говорила, — нехотя пояснила она. — Скоро урочное время, и мы разделили оставшееся. На сей раз мне досталось столько воды, сколько было нужно, чтобы полностью утолить голод. Однако это случается куда реже, чем мне бы хотелось.

«Значит, Морольт был прав, что Неблагие поживятся в гостях у Си. Может, и не случится нам столкнуться сними из-за очередного запрета», — подумал Лливеллин с смесью тревоги и облегчения.

— Что ты здесь делаешь в одиночестве на этот раз? Неужто тебя стали выпускать и сида? — прервал он молчание. Неблагая подавила грустный вздох.

— Мое положение никак не изменилось, но мне по-прежнему удается обманывать бдительность родичей.

— Раз уж мы встретились…

— Раз уж ты нашел меня, — усмехнулась Неблагая. — Я ждала тебя куда раньше, проводила здесь каждый день с нашей последней встречи и даже успела решить, что ты сам справился с моим проклятьем или нажа… Попросил Морольта о содействии.

Лливеллин подавил привычно вспыхнувший гнев.

— Мне не удалось снять проклятье, иначе бы не явился.

Взгляд Неблагой вдруг вспыхнул восторженной радостью, а по губам скользнула улыбка, которую она, впрочем, тут же спрятала за презрительной гримасой.

— Скажи мне, для чего тебе было накладывать такое проклятье? — начал Лливеллин, но совсем не с того, с чего следовало бы. Фэйри вдруг отвела глаза, будто бы смутившись, и ничего не ответила. Сила вокруг нее взметнулась в попытке защититься, но тут же утихла, простерлась по земле прохладным темным пологом. Пусть изломанная и искаженная, как прежде, магия стала ярче. Глубже. Лливеллин чувствовал ее прикосновения, и ему казалось, что он смотрит в темный лесной сумрак. Сырой, тяжелый. Густой, вязкий. Переплетение колючих ветвей и черно-зеленых листьев, тихий молчаливый мир, пахнущий грибами и ежевикой, узор еле различимых тропинок в тумане, бег неглубоких быстрых ручьев…

Лливеллин опомнился лишь тогда, когда она оказалась совсем близко. Так, что он различил на тонкой белой коже коричневые пятнышки мелких веснушек и ощутил тепло слишком частого дыхания. Фэйри больше не смотрела ему в глаза, разглядывала пряжки на наруче, словно не было в мире важнее занятия. Лливеллин же, устав противиться, позволил дышащему лесной темнотой покрову смешаться с его собственной силой, подпустил Неблагую ближе и ближе. До тех пор, пока она не дернулась, будто от боли, а ее пальцы не вцепились в ворот его рубахи.

— Что с тобой сталось? Что это? Да зачем же с тобой так обошлись?

Приподнявшись на цыпочки, Неблагая принялась изучать его, распутывать скрутившиеся вокруг него нити. Лливеллин остановил ее, опустив отяжелевшие ладони ей на плечи.

— Это не имеет отношения к делу, из-за которого мне пришлось тебя отыскать.

В глазах фэйри вспыхнуло возмущение.

— Ты обезумел? Как тебя уговорили на это? Ведь ты…

Прохладные пальцы легли на виски Лливеллина, так что он против воли припомнил прикосновения Морольта.

— Ведь ты же всех их слышишь.

Лливеллин покачал головой и заговорил о другом:

— Скажи мне, Неблагая, почему ты наложила проклятье на мое кольцо? Чем я перед тобой провинился? Или ты устроила это из вашей страсти делать другим гадости, той самой, за которую вы и терпите свое наказание? Неужто ты не понимала, дева, чем это грозит не только тебе, но и всему твоему клану?

— Но ты ведь никому ничего не сказал. Не выдал меня. Иначе бы не пришел, — произнесла она с каким-то чересчур ярким восторгом. Лливеллин с тревогой ощутил, как вокруг них вспыхнула магия. Фэйри с вызовом продолжала:

— Ты спрашиваешь, почему? Так я отвечу. Потому, что негоже этой надутой сучке носить твое кольцо, как ни в чем не бывало, Лливеллин. Потому что я не желаю, чтобы она его носила — и она его снимет, чтобы больше никогда не надевать.

— Ты обезумела? Какое тебе дело до меня и моей жены? Забери свое проклятье и оставь нас в покое, — заговорил Лливеллин с полным осознанием безнадежности любых усилий, потому что физически ощущал охвативший собеседницу безумный гнев и такую же безумную жажду.

Он по-прежнему отказывался понимать и признавать то, что происходило, но этого и не требовалось: теперь они были слишком близко, на расстоянии одного вздоха, одного удара тревожно бившегося сердца. И голоса, изводившие его столько времени, гасли, удаляясь, тонули в сумраке, растворялись в запахе прелых листьев и переспевших ягод. Лливеллин словно падал в глухую тихую бездну без краев и без дна, но окружающая тьма больше не пугала.

Он сжимал хрупкое, почти невесомое тело изо всех сил, ломая и заставляя подчиниться, замереть, прекратить бесполезные попытки вырваться. Ощущение чужого испуга, трепета, волнения согревало, словно в крови медленно и сладко растворялся солнечный свет. Ее темнота, проклятая искаженная сущность, противоположная во всем, обернулась из проклятья благом, из отравы спасением. Лливеллин толкнул безвольно замершую фигурку вперед, заставив больно удариться о ствол дерева, прижал крепче, выдавливая воздух из легких. Девушка смотрела на него затуманенным взглядом, и в глазах ее Лливеллин видел слезы — не то страха, не то восторга.

— Ты все сделаешь, как я скажу, — проговорил он с усилием. — Ты снимешь свое проклятье и не посмеешь больше вредить ни мне, ни моей супруге.

Она приоткрывала рот, пытаясь сказать что-то в ответ, но не могла справиться с волнением, лишь часто вдыхала воздух вместе с клубившейся вокруг перемешанной магией.

— Ты слышишь меня, Темная? Все, как я скажу…

Теплые губы мягко, послушно раскрылись навстречу поцелую. Лливеллину казалось, что он не только чувствует, но и слышит, как колотится ее сердце. Он касался грубо, требовательно, сдирая ткань, скрывавшую под собой то, что он уже считал своей собственностью, оставлял горящие следы на бледной прохладной коже. Страсть кипела в нем вместе с так и не утихшей злостью и невыносимой, болезненной ревностью. Ведь точно так же кто-то другой целовал эти дрожащие губы, зарываясь пальцами в волосы. Так же сжимал безвольно-покорное тело в болезненно крепких объятьях. Так же стаскивал платье с плеч…

— Тебе нравится, а? Он делает с тобой то же самое, когда ты возвращаешься со своих прогулок? Или ему ты предлагаешь сама, не изображая из себя…

Голос изменил, сорвавшись сдавленным стоном. Это было так горячо, так остро и так… Полно. Словно солнце взрывалось жаром под кожей, заполняя собой весь потерявший очертания мир. Лливеллин почти потерял разум, поддавшись мороку. Почти. Сквозь вспыхивающие волны силы до него вдруг донесся испуганный шепот, обреченная мольба, которую он не смог оставить без внимания.

— Пусти меня, прошу. Не надо, я не могу.

— Что такое? — пробормотал он, уткнувшись носом в растрепанные темные волосы. Голова кружилась, будто от хмельного. — Что не так, а? Не этого ли ты хотела?

— Я хочу домой. Пожалуйста…

В дрожащем голосе были слезы. Слезы на щеках, на кончиках пальцев.

— Ты требуешь, чтобы я оставил жену, а сама хранишь верность другому. Вполне в духе Неблагой.

Спасительная темнота рассеивалась, возвращая Лливеллина обратно к реальности. Той, где были неумолчные голоса и дрожь сплетенной в Завесу магии. Той, в которой он сам разрушил доверие и спокойный уют в своем доме. Той, в которой вел себя так постыдно. Неблагая, растерянная и смущенная, дрожащими руками зашнуровывала платье, всхлипывая и растирая по раскрасневшемуся лицу слезы. Лливеллину вдруг показалось, что перед ним ребенок, изо всех сил пытающийся выглядеть взрослым, и от этого к горлу подкатила тошнота.

— Ты… В общем, я не должен был…

— Я сниму проклятье. Как только моя сила успокоится, — произнесла фэйри со спокойной решительностью, в которую Лливеллин поверил бы, не смотри он в полные слез глаза.

— Ты расскажешь родичам о том, что тут произошло? — чужим голосом спросил он.

— Ты ума лишился? Меня же вышвырнут головой вниз в болото, если дома прознают, что я вздумала приблизиться к кому-то из Светлых.

К кому-то из Светлых. Это будто резануло по воспаленной ране.

— Сними проклятье, и больше я тебя не потревожу, — сказал Лливеллин.

Неблагая кивнула, на мгновение снова впилась взглядом в лицо Лливеллина, а потом резко развернулась на каблуках и вскоре скрылась в тенях, круживших между деревьями.