Мир внутри (джен)

Она очень смутно, как сквозь туман, помнила тот день, когда все произошло. Была зима — такая снежная, какой не случалось уже много лет. Белые невесомые хлопья падали с бесцветного неба и день и ночь. Крупные, как головки одуванчиков, и легкие, как пух, они оседали на шапках и пальто, на рукавах курток и, коснувшись земли, сминались прохожими в хрусткий ледяной наст.

С дополнительных занятий после школы она пришла поздно, уже под вечер, но родителей еще не было. Пустая и темная квартира встретила ее только хлопком форточки, которая ударилась о стену от порыва ветра. Она что-то ела и что-то читала — после уже не могла вспомнить, что — долго смотрела в окно на белый-белый город, такой чистый и опрятный, будто с открытки; будто никогда и не было войны.

Она знала, что это — слышала в разговорах взрослых и прохожих, видела на листовках, развешанных по улицам, читала в газетах, но этот ужас казался далеким, как гроза за городом: вроде и можно различить отголоски грома, но настолько тихо, что почти не страшно. Иногда ей снились дробный стрекот пулеметов, вой сирены и невнятные тени, мечущиеся в огне, но сны забывались, приходил следующий день, еще один, а после отец приносил новую газету, из которой выплескивалось это пугающее, непонятное, и сны возвращались.

Совсем потерялся из воспоминаний тот миг, когда она, уже отвернувшись от окна, услышала невыносимый, ввинчивающийся в уши визг. Вой сотен железных глоток, злой, дрожащий, разрывающий на части голову. От него и самой хотелось кричать, зажать руками уши, упасть и свернуться клубком где-нибудь глубоко, чтобы заглушить его хоть немного.

Визг и скрежет, и короткий, но страшный свист, а после — разрывающий на части грохот. И еще, и еще, пока весь мир не перестал существовать, свернувшись до коротких тра-та-та-та, огрызающихся где-то вдалеке, до дрожи пола и звона лопнувшего оконного стекла. Пыль и гарь забивались в нос удушливым облаком, вспышки слепили, а в голове, которую будто набили ватой, тонко-тонко, по-комариному, звенело, и кроме этого звона уже не было слышно ничего. Когда пол под руками дрогнул и завалился куда-то вбок, у нее хватило сил только сжать руками голову. После этого наступила темнота.

Чувства возвращались рывками. Было больно. Было трудно дышать. И было очень тихо. Или это она оглохла? Тело будто пронзили сотнями маленьких горящих иголок — кололо и пекло, разбегаясь горячими жалящими волнами по коже. Хотелось закричать, но сил хватило только на слабый, едва слышный хрип. На лицо капало что-то густое — мерно, неторопливо, стекало по щеке, оставляя тянущую, подсыхающую вязкую дорожку.

Она попыталась шевельнуть рукой, ногой, повернуть голову, но вокруг все так сильно давило и сжимало, что она лишь почувствовала под пальцами твердое и шершавое, присыпанное сверху сыпучим и холодным. Песок, осколки, пыль? Может быть.

— Помогите… — прошептала она, боясь вздохнуть сильнее — казалось, то, что так давило на грудь, чуть тронь его, обвалится ниже и придавит так, что невозможно будет дышать. — Пожалуйста, я здесь! Помогите!

— Тише, девочка, береги кислород, — послышался откуда-то снизу сдавленный хриплый голос. — Кто знает, сколько его осталось. Сильно ранена?

— Я не знаю… пожалуйста… пожалуйста, — слезы покатились сами собой, от резкого вздоха заболел бок, — вытащите меня, пожалуйста!

— Прости, но меня тоже придавило, — мужчина хрипло, с бульканьем, закашлялся и ненадолго затих. — Не плачь и дыши спокойно, может быть, тебя найдут.

Она на несколько минут затихла, слушая чужое рваное дыхание, потом не выдержала:

— Как ваше имя?

Но мужчина уже не ответил. Он дышал тяжело, то и дело кашляя, она иногда слышала невнятный шепот, а потом все затихло, и сколько бы она ни звала, он больше не откликался.

Сколько времени прошло так — в темноте и тишине, она не знала. Было холодно и больно, хотелось пить. Иногда ей чудился вместо стука собственного сердца далекий голос — и тогда она кричала и звала, пока хватало сил, но время шло, а никто не приходил на помощь. Голова кружилась все сильнее, все труднее было шевелить пальцами, клонило в сон. И ей это показалось спасением — ведь так хорошо просто уснуть, во сне время пролетит быстрее, и когда она проснется, ее уже найдут. Она закрыла тяжелые опухшие веки и представила себе снег.

* * *

Белая земля и белое-белое небо. Казалось, в этом мире нет другого цвета, кроме белого. Вот небо крошится на маленькие песчинки, и те падают на землю. И земля становится небом. А потом этот мир перевернется, и все начнется сначала. И еще, и еще раз.

Она взяла горсть снежинок в руки, подкинула вверх, и они вдруг развернулись, как скомканные листы бумаги, поймали ветер и стаей белоснежных птиц взмыли ввысь. Красиво. Она вспомнила это слово. Это было красиво.

Захотелось еще птиц, еще снега, но она посмотрела на собственные руки и замерла. Она не могла их вспомнить. Почти прозрачные и такие тонкие, что страшно было прикоснуться. Словно из стекла. И ноги, и голова — она со страхом ощупала холодное и гладкое — были не ее. Она не помнила их. Себя она тоже не помнила, но просто знала, что она — это она, и никто другой ей быть не может.

— Что же это? — хотелось спросить, но голоса тоже не было, и единственным звуком оставался хрусткий шелест кусочков неба под ногами.

Хотелось остаться в белом мире, но какая-то мысль зудела в голове, не давала сидеть на месте, и она, со страхом поднявшись на такие хрупкие ноги, шагнула вперед. Потом побежала, чувствуя ветер в лицо, чувствуя, что оглядываться не стоит.

Из-под снега кое-где виднелись бугры и холмики, которые вскоре выросли в камни, валуны и холмы. Над головой все чаще стали пролетать белые птицы, разрезая крыльями туман. Порой попадались фрагменты статуй — изломанные, крошащиеся белой каменной пылью. Рука или палец, или локон волос. От вида осколков сжималось горло.

Она подошла ближе, чувствуя, что вот-вот вспомнит что-то важное, дотронулась до отломанного каменного пальца, но тут внезапно налетел порыв ветра и потащил ее прочь. Багровые песчинки, что принес ветер, облепили тело, превращаясь в тягучие капли, запачкали белый песок некрасивыми бурыми разводами, и ей пришлось вжаться в ближайший камень, пережидая красную бурю. На лице отчетливо ощущались высохшие дорожки, которые неприятно стягивали кожу, и это было настолько знакомо, что внезапно зазвенело в ушах, и она в страхе зажмурилась.

Когда она снова открыла глаза, белого песка больше не было. Мир был раскрашен в красный, от бледно-розовых облаков до темнеющих вдали бурых пиков. Вокруг, насколько хватало глаз, раскинулась багряная пустыня. Отдельные камни парили в воздухе, их верхушки венчали флюгеры самых разных форм и размеров, а из красного песка торчали другие — изломанные, покореженные, с разбитыми лопастями и погнутыми пиками.

Флюгер… снова заломило в висках, но она поймала мысль за хвост. На их доме был узорчатый железный флюгер, он поскрипывал на ветру. Где же ее дом? Она не могла вспомнить.

Этот алый мир нравился ей куда меньше. В нем было тревожно, страшно, какие-то размытые образы мелькали перед глазами — огонь, крики… Что-то наползало из-за края сознания, какое-то темное облако — жуткое, хищное, но она не собиралась ждать, пока оно ее поглотит. Она снова бежала, ноги увязали в алом песке, ветер заставлял жмуриться, пока впереди не показалось что-то большое и темное. Это была полуразрушенная башня, такая высокая, что невозможно было разглядеть ее верхушку. Колонны крошились и поскрипывали, башня ощутимо качалась на ветру, но почему-то не падала.

Вокруг вдруг поднялась буря. Небо заволокло темно-багровыми тучами, ветер сбивал с ног и прижимал к земле, бурые острые песчинки больно царапали тело. Она изо всех сил вцепилась в колонну, подтянулась и стала медленно, ступенька за ступенькой, взбираться на башню. Наверху ветер бушевал не так сильно, можно было поднять голову, и потому она успела разглядеть, что далекие багряные горы оплывают, как тающая свеча, растекаются жидким, темным и омерзительным. И тогда она поползла еще быстрее, до боли стискивая пальцы на камне, царапая колени и локти, сжимая зубы от желания закричать, но голоса не было, вместо него был только яростный ветер и печальный скрип ломающихся флюгеров.

Она остановилась только тогда, когда под пальцами не осталось каменных выступов, за которые можно схватиться. Вершина башни оказалась пустой и пыльной, и с такой высоты ничего не было видно — лишь красно-розовые облака проплывали где-то далеко внизу.

— Куда же дальше? — она не могла понять: сказала это сама или голос прозвучал извне. Совсем рядом раздался мягкий шорох, ее мазнуло по лицу чем-то теплым, а потом небо заслонили огромные крылья. То была не птица и даже не живое существо, но оно летело, размахивая исполинскими, в полнеба, белыми крыльями. Тонкий ажурный каркас держал на себе сотни бумажных перьев, стрекотали и тикали механизмы, отмеряя ровные взмахи, звенели на ветру металлические колокольчики и хрустальные подвески, гроздьями висевшие на хвосте.

Существо издало мелодичную, красивую трель, дернуло переливчатым хвостом и вдруг разломилось прямо посредине. Было почти больно смотреть на то, как гнутся и ржавеют чудесные механизмы, как разбиваются в пыль хрустальные подвески, как крылья пожирает жадное темное пламя. И оттуда, из бездны копоти и разрушения, на нее стало выползать нечто темное, пузырящееся, принимающее сотни форм и не задерживающееся ни на одной.

Она почувствовала, как вдруг ослабели ноги. Колени подогнулись, и она больно ударилась о выщербленную площадку башни.

Темное и пузырящееся, будто в издевку, приняло облик чудесной птицы, но тут же растеклось и опало. Снова сгустилось до формы какого-то зверя и снова бессильно повисло в воздухе мерзкой шевелящейся массой. Оно тянуло к башне десятки тонких извивающихся нитей, но ни одна из них не коснулась каменной площадки.

Вдруг середина существа вспучилась, раздулась огромным пузырем, и когда тот с визгом и грохотом лопнул, обнажилось такое же темное, но до боли знакомое лицо. Девочка бессильно открывала рот и кричала: "Помогите!" — кричала искаженным, неживым, будто скрежет металла, голосом, по темному искаженному лицу стекали такие же темные капли, губы беспрестанно шевелились и распахивались в новых криках.

Тогда она решительно встала, не обращая внимания на боль в ногах, на дрожащую и осыпающуюся под ногами башню, и сама шагнула вперед, протягивая руки к черным щупальцам, к этому искаженному страхом лицу. Она вдруг вспомнила и эти глаза, и эти губы, даже голос, сейчас искаженный, оказался таким привычным. Она дошла до края площадки и прыгнула вперед, навстречу темным нитям, не обращая внимания на то, что под ногами распахнулась бездна. И черное облако приняло ее, мягко покачивая. В его недрах было страшно, но чем страшнее становилось, тем сильнее закутывалась она в черный саван, рвалась в самую сердцевину и улыбалась, улыбалась изо всех сил, сквозь гримасу боли.

После были лишь невнятные обрывки воспоминаний. Вот она летит на черных крыльях, или это не она, а просто ветер гонит обрывки сгоревших перьев. А внизу виднеются ажурные башенки, парящие камни и флюгеры, озера с водопадами, которые падают вверх, прямо в небо, и призрачные дворцы, которые видны только в лунном свете. А если посмотреть вверх, то как в диком, искаженном зеркале она видит город, объятый огнем и дымом, и разорванные тела, и крики, и искаженные страхом и ненавистью лица.

Но именно туда, в этот ужасный мир, ей нужно попасть, и потому, выбрав, с какой стороны находится небо, она падает вниз, в темноту.

* * *

— …тогда мы уедем отсюда далеко-далеко. Там белый песок и огромное море, — голос мамы усталый, смертельно усталый и какой-то... погасший.

Она открывает глаза и видит над кроватью белую бумажную птицу. Та дрожит от теплого ветра, который влетает в открытое настежь окно, на ее хвосте поблескивают стеклянные бусины и звенит маленький колокольчик.

— Мама… а где же снег? — голос хриплый, как после простуды, но мама слышит. Она подскакивает со стула так резко, что тот едва не опрокидывается, подлетает к кровати и прижимает к себе.

— Сейчас лето, — шепчет она еле слышно, — снега больше нет.