Тебе холодно? (джен)

Рон меняется. Медленно, исподволь, но меняется. Это не те изменения, сопровождающие становление юноши, которые Молли видела у Билла, Чарли и Перси (и которым пора бы наступить у близнецов) — здесь что-то другое. Неправильное.

И Молли некого винить в этом, кроме себя.

Что бы ей не остаться дома в то утро! Но Ксено Лавгуд... Хороший он человек, но после того случая с Пандорой совсем сдал. Вот и снова у него что-то случилось, и, может, им с Луной нужна помощь...

Совсем ведь ненадолго вышла: секунда от крыльца до крыльца, да несколько минут в доме — удостовериться, что Ксено с Луной отделались легким испугом...

А дома ее ждали перепуганные близнецы и Рон с разбитой головой. Вот с того дня все и началось.

Молли винит себя, что не уследила, и еще больше — что не сразу обратила внимание на мелкие, почти незаметные перемены. Целитель предупредил, что после сотрясения возможны головные боли, тошнота и рвота. Вот ее и не удивило, что Рон упорно не вешает снятые со стен плакаты «Пушек» и даже не прикасается к своей тарелке, если видит хоть кусочек лука. В первый раз его стошнило от куриного супа с луком, и Молли, списав все на последствия травмы — вдруг запах спровоцирует новый приступ, — почти перестала класть в еду лук.

Потом не возражала против его долгих прогулок по окрестностям: лето в Англии короткое, а Рон и так провалялся в постели целую неделю, ему особенно нужно солнце. И не придала значения интересу, с каким он слушал рассказы Чарли, а потом что-то искал в справочниках: это ведь хорошо, что дети находят общий язык. И потом, когда Рон пойдет в Хогвартс, ему будет легче...

Упустила, не заметила... И поняла это за неделю до отъезда старших мальчиков в Хогвартс, накануне дня рождения Перси.

Она замешивала глазурь для праздничного пирога — обычный рецепт, только немного пыльцы с крылышек фей для красивых перламутровых переливов, — когда в кухню зачем-то зашел Рон. Как его перекосило! На миг Молли показалось, что сын сейчас вырвет миску глазури у нее из рук и грохнет об пол — с таким отвращением, почти ненавистью, он на эту несчастную миску смотрел.

Пришел в себя, правда, через мгновение. Пожаловался на головную боль, извинился и быстро вышел. Но Молли запомнила.

И потом, уже наблюдая за младшим сыном, все чаще встречала не его взгляд.

У Рона глаза светлые и яркие, как весеннее небо, и взгляд открытый и ясный. И, когда он смотрит так — не просто внимательно, а цепко, недобро, по-звериному настороженно, будто решая, напасть или убежать, — Молли кажется, что и глаза у него другие, не его. Глаза взрослого мужчины, врезанные в детское лицо. «Кто ты? Где мой сын?» — вертится на языке. Но что-то останавливает...

Молли читала о таких случаях. О неприкаянных душах, ушедших за Грань раньше срока и отчаянно тоскующих по своей жизни, не желающих уходить. Их страсть не удовлетворить печальным существованием призрака, они жаждут большего: ходить по земле, дышать воздухом, ощущать вкус пищи — словом, жить по-настоящему.

Кто-то из них сверх того мечтает загладить вину, которую не искупил даже смертью, кому-то нужно богатство, кто-то жаждет власти, кто-то возвращается, чтобы любить и быть любимым. Но всех объединяет жажда жизни и невозможность вернуться.

Никто не возвращается из-за Грани совершенно таким, как прежде. Это закон. Невозможно дважды войти в одну и ту же реку, невозможно соединить душу с телом точно так, как было. Если душа призвана в мертвое тело против своей воли, она озлобится, возненавидит всех живущих просто за то, что они не заключены в тюрьму из гниющей плоти. Если душа по-настоящему желает жить, ей необходимо живое или, на крайний случай, еще не остывшее тело.

Книгу эту Молли, тогда еще Прюэтт, порекомендовал отец, руководствуясь правилом «предупрежден — значит, вооружен». Молли мечтала о любви и большой семье, и отец не только знал, но и в своей холодноватой манере одобрял ее стремления. А ведь ребенок-маг для жаждущей души — самая лакомая добыча. В него вселиться легче и приятнее всего. Он притягивает внимание нечисти и нежити, как любой другой маг, но толком не умеет защищаться и потому беззащитнее магглов и сквибов. И сам подвергает себя опасности, не задумываясь, почему, например, нельзя брать папину палочку, баловаться с маминым котлом или даже просто залезать на дерево, что растет возле дома.

Один несчастный случай, доля секунды — и опомнившиеся родители вернут ребенка к жизни. Но если не поймать эту долю, замешкаться, возможно, чья-то душа получит совсем юное, здоровое, способное колдовать тело, из которого сможет лепить все, что ей угодно. Но что это будет за душа? И что заставляет ее так противиться собственной гибели, цепляться за любую возможность еще хоть раз открыть глаза?

Читая впервые, Молли не могла сдержать слез. Ей тогда было шестнадцать, она только-только познала любовь в неловких, трепетных объятиях Артура и жила от встречи к встрече, пряча записки в учебник трансфигурации. Не было тогда ничего важнее любви, и даже в страшных строках о неупокоенных Молли видела историю о несчастных влюбленных, разлученных смертью, представляя на их месте себя и Артура.

Милый, чудаковатый Артур, очарованный миром магглов, точно волшебной сказкой. Сказкой о невероятно сильных духом людях, день за днем доказывающих, что не магией единой... Разве могла бы она оставить его одного? Разве не искала бы способ вернуться? Но... ведь не в каждое тело можно так запросто вселиться... И шестнадцатилетняя Молли с ужасом думала о том, что возвращение может обернуться кошмаром, если единственное подходящее ей тело окажется старым, некрасивым или просто не таким. Артур полюбил ее — пухленькую, мягкую, улыбчивую. Любил бы он Молли, достанься ей лицо, не созданное для улыбки, и худое тонкое тело? Хотел бы обнять каменно-прямой стан?

Какой бы заманчивой ни казалась возможность снова жить, она даже в воображении обрастала таким количеством условий и условностей, что оторопь брала. И даже тогда, в шестнадцать, Молли понимала: нет, даже ради любимого она не пойдет на такое. Не сможет. Слишком сложно, слишком страшно.

Теперь она своими глазами видит, как же это страшно, когда кто-то вселяется в тело твоего ребенка.

И если бы все было так просто, как описано в книге, если бы в каждом слове, в каждом жесте сквозило: чужак, незнакомец, возможно, опасный! — Молли знала бы, что делать. Сообщить о вселенце в Аврорат, а они... передадут информацию куда следует. А там — вселенца заберут до выяснения.

Молли не уверена, что они с Артуром легко приняли бы это. Но им бы пришлось ради безопасности Перси, близнецов и Джинни, слишком маленьких, чтобы защититься невесть от кого.

Но Рон... Он как будто изменился не до конца. Он так же хмурится, когда слушает что-то интересное и боится упустить детали, как и раньше. Так же вытирает нос рукавом, пропуская мимо ушей замечания. Все как всегда. И Молли успокаивается...

А потом он берет чашку чая, обхватывая обеими руками и наклоняясь над паром, будто очень замерз. И пьет крупными глотками, обжигаясь и морщась, хотя раньше не торопился — всегда ждал, пока чай остынет.

«Где ж ты мог так замерзнуть?..»

— Тебе холодно?

Рон качает головой, отводя глаза, и слава Богу. У Молли сил нет встречать тот самый взгляд.

Сил нет смотреть на чужого человека, которого не получается даже возненавидеть как следует: слишком он еще похож на ее мальчика. Сил нет признать, что Рон, возможно, уже давно мертв из-за глупой шутки близнецов, что ее сыновья взяли на себя грех братоубийства.

Сил нет мучиться и не знать наверняка. И Молли, как никогда, нужен совет. Только не Артура: не нужно пока его беспокоить, он и так на работе устает. Молли нужен совет Гула*.

— Кексы, — Гул, подняв голову от рукоделия, цокает языком одобрительно, хитрыми желтыми глазами косится на календарь. — Кексы — это хорошо, только, вроде ж, не праздник никакой... Поговорить пришла?

— Очень нужен твой совет. Понять не могу, кажется мне или...

— Погоди-погоди, — на коричневой сухой ладони возникает катушка с воткнутой иглой. — Вдень-ка нитку в иголку, уважь старика.

Как любой фэйри, он неравнодушен к ритуалам и условностям и очень не любит, когда к нему обращаются, пренебрегая правилами. Хотя сам порой про них забывает, если дело серьезное, и сейчас Молли немного успокаивает поданная катушка ниток: случись что по-настоящему дурное, Гул сказал бы сразу. И вдеть нитку в тонкое ушко получается с первого раза.

Выслушав ее сбивчивый рассказ, Гул некоторое время молчит, задумавшись.

— Тут вот какое дело... — говорит он наконец. — То, что с ним происходит, для семьи не опасно. И пацаны твои, хоть и дурни, но не убийцы. Просто, видишь ли... не всегда твой сын был Роном Уизли.

Молли вспоминается хищный взгляд из-под бровей. Значит, неупокоенный...

— А... что тогда с Роном? Ты говоришь, он еще жив? Ему можно помочь?

— Ты не то поняла, — Гул поводит ушами. — Ты поняла «не всегда был» как «совсем недавно стал». В июле стал, верно? Так ты думаешь?

В горле ком, не продохнуть. Только всхлипнуть получается — да, в июле, после сотрясения.

— А я не о том. Рон был Роном вчера вечером, был им и в январе, и весной, когда только появился на свет, и еще раньше — в твоей утробе, когда ему даже имени не дали. Но эта душа уже однажды приходила в мир живых, и тогда ей было дано совсем другое имя и другое лицо. Потому я и говорю: он не всегда был Роном Уизли. Вы, люди, нередко рождаетесь во второй, третий, а то и четвертый раз, — Гул улыбается, обнажая желтые клыки, — и вас можно понять: жизнь у вас короткая, а веселиться вы умеете... Как все успеть-то одним разом? Просто не всем дано вспомнить, кем они были раньше. Рону вот дано, и он вспоминает. Хорошо это или плохо, решай сама.

— Хорошо... Очень хорошо, — Молли смаргивает подступившие слезы и снова всхлипывает, но уже от облегчения. Тело Рона не захватил непонятно кто, это все еще ее Рон. Он пришел в мир честно, не заняв чужого места, не воспользовавшись ничьей смертью. И близнецы не перешли черту, не стали братоубийцами — это самое главное.

— А вообще говоря, Молли, обижаешь. Неужто ты думаешь, что я всякую заразу к нашему дому подпущу? Будто не знаешь, как я их от Норы гоняю поганой метелкой...

— Прости. Я просто... удостовериться хотела... Спасибо!

— Да ладно, ладно, понял я. Иди уже, мне работать надо.

Ей о многом хочется спросить. О том, какую жизнь прожил Рон, что теперь вспоминает. Откуда это вечное желание согреться, дикий взгляд? Не от хорошей ведь жизни. Кем он был? Были ли у него родители, помнит ли он их? Сравнивает ли с ней и Артуром или принимает как есть? Но Гул, даже если и знает, ясно дал понять, что ей пора уходить. И Молли уходит.

Она все не может перестать думать о тех, других. Кто они, где живут и как? Прошло одиннадцать лет, это немало, но ведь они могут быть живы? Одиннадцать лет без сына... Почему-то кажется, что и в прошлый раз Рон был мальчиком, мужчиной... Может, ему захочется теперь увидеть их? Если не поговорить, не написать — вдруг они магглы, вдруг не поверят в такое чудо, — то хоть просто убедиться, что с ними все в порядке.

Наверное, ей стоит спросить об этом самого Рона. Но захочет ли он говорить? Он не привык делиться с ней сокровенным. И в этом ее вина, ее и Артура. Не услышали чего-то важного, не сочли важным, закрутились и забыли. Не один раз и не два, хоть и старались уделять внимание всем одинаково... Ведь Гул прав: не этим летом Рон впервые умолчал о том, что его мучает. Все началось куда раньше, просто в последние месяцы бросилось в глаза. И хотелось бы переложить ответственность на недоверчивую душу, утратившую память, но сохранившую самое себя, да не выходит.

А Молли очень нужно знать, что стало с людьми, потерявшими сына одиннадцать лет назад, чтобы у нее появился Рон. Она должна знать.

Когда-то у нее было «выше ожидаемого» по прорицаниям. Она не видела картин будущего, сбывающихся до последней мелочи, но хорошо знала теорию и умела толковать значение карт, рун и образов в хрустальном шаре. И, когда Артур уходит на работу, а дети в школу, Молли достает свой сундучок для гаданий, который не открывала с последней беременности.

Она должна попробовать. Возможно, то, что она узнает, поможет ей лучше понять Рона, вернуть его доверие... если еще не поздно. Помочь ему...

Но хрустальный шар в этот раз подернут матово-белой дымкой, руны не складываются, карты молчат, кофейная гуща слиплась на дне чашки.

Как будто этих людей вообще не существует.

Молли перетасовывает колоду и только начинает раскладывать заново, как вдруг ей на руку падает пучок сушеной валерианы: оборвалась нитка. Вернее сказать, не оборвалась, а будто ножом кто-то обрезал, очень уж ровные концы. Словно ее предупреждают: не лезь, не надо, не тревожь. Это тайна твоего сына, не твоя. Вот и не трогай.

Есть дороги, которые твои дети должны пройти без тебя.

_____________________

*Гул (Ghoul, Упырь) — в данном случае имя, а не видовая принадлежность.