Потерянные (гет)

Все смотрели. Гермионе не надо было поднимать голову, чтобы понять — все вокруг смотрели именно на нее. Казалось бы, за годы, прошедшие после победы, она должна была к этому привыкнуть, но тогда все было по-другому. Тогда смотрели с восхищением или завистью, смотрели с благодарностью и даже своего рода преданностью, а иногда и с ненавистью, но даже это было не так противно, как липкая жалость, окружающая ее теперь везде. Она пыталась сбежать от нее из дому, где, казалось, окончательно поселилась Молли с каким-то слезливым выражением лица, какого Гермиона не видела у нее даже после смерти Фреда. Но и на работе не было легче — люди смотрели на нее так, словно в любой момент готовы расплакаться на ее плече. И она не понимала — почему.

Ей не хотелось плакать — впрочем, как и улыбаться, смеяться или проявлять другие эмоции. Ее достали постоянные предложения выговориться или тихий шепот за спиной: “Ей надо побыть одной”. Ей надоело это особое отношение, которое, казалось, будет теперь всегда.

Подумать только, каких-то несколько недель назад всеобщее внимание было ей даже приятно. Ей нравилось, что Молли переехала к ним, чтобы тяжело переносившая первую беременность Гермиона не утруждала себя домашними делами, заниматься которыми она так и не полюбила, даже когда вышла замуж. Ей нравилось, что уже несколько лет мечтающий о детях муж теперь не задерживался, чтобы выпить после работы пива с Джорджем, а сразу шел домой. Ей нравилось, что даже несмотря на вторую беременность жены, Гарри регулярно находил время попить у них чаю (или дело было в фирменных пирогах Молли, которые Джинни так и не научилась печь?) Ей нравилось и внимание, и забота. Ей даже, наверное, нравилось то, как судорожно Рон сжимал ее руку в просторной светлой палате в Мунго, куда ее доставили за несколько дней до родов. По крайней мере, первые полчаса...

А потом все закончилось — ребенок родился мертвым. Девочка… Она хотела назвать ее Розой, но даже не успела дать ей имя. Крик так и не заполнил просторную светлую палату, колдомедик не протянул ей с улыбкой сверток, она так и не стала матерью.

Несколько дней она провела в больнице — то спала, то делала вид, что спит, чтобы не разговаривать с посетителями, которые, судя по всему, вознамерились не оставлять ее в одиночестве — в то время как ей никого не хотелось видеть.

Она надеялась, что дома будет легче, но там оказалось еще душнее. Забота Молли стала куда более навязчивой, чем до родов, Рон теперь проводил еще больше времени дома, а постоянно забегающие “на чай” друзья не вызывали ничего, кроме раздражения. И если первые дни еще можно было изображать усталость, то вскоре ей просто надоело лежать без дела и слушать бесконечные причитания. Поэтому, не слушая никаких возражений, в один из дней она встала утром, достала из шкафа любимую мантию, в которую не влезала последние полгода, и собралась на работу — и теперь сидела, запершись в собственном кабинете, устав от липнущей к ней всеобщей жалости.

Ей хотелось не “жить дальше”, как говорили бесконечные советчики, которых никто не спрашивал, ей хотелось, чтобы ее просто никто не трогал — но тогда это было, наверное, невозможно.

Молли съехала от них через месяц, а через два — и Гарри стал заходить гораздо реже. Срок у Джинни был уже приличный, и он, видимо, стал волноваться за жену куда больше, чем за подругу, хотя привычки начинать любой, даже рабочий разговор с вопроса: “Как ты?” Гарри так и не лишился. Через четыре месяца Рон впервые за долгое время вернулся от Джорджа подвыпившим и в десять вечера.

Через полгода, сидя одна в пустой квартире и наконец-то не боясь, что к ней кто-то внезапно нагрянет, Гермиона впервые позволила себе плакать.

* * *

Через два месяца после рождения Альбуса Гермиона впервые поняла, что Рон задерживается не у Джорджа в магазине, а аппарирует после работы на Гриммо, чтобы повозиться с младенцем. Об этом случайно проговорилась как-то заглянувшая на чай Джинни. Она выглядела уставшей, постоянно зевала, круги под глазами, судя по всему, не скрывались даже чарами — или она просто не видела смысла это делать. Но даже сквозь все эти признаки усталости было видно ее внутреннее счастье. Гордость, с которой она говорила о новых достижениях Ала или Джеймса, заставляла сердце Гермионы сжиматься и сожалеть, что она не может в ответ похвастаться своей Рози...

Ей казалось, что за последнее время она научилась абстрагироваться от разговоров о детях, о которых теперь говорили все, и лишь кивать в нужных — или ненужных, но это не важно, — местах. Однако в разговоре тет-а-тет это было невозможно, а Джинни выглядела так радостно, что у Гермионы не поворачивался язык, чтобы ее прервать.

К тому времени, когда Рон вернулся от Гарри, Гермиона успела стереть следы слез со своего лица и даже попыталась весело улыбнуться мужу, но вряд ли он ей поверил. Впрочем, это было уже неважно — в тот день она отчетливо поняла, что единственное, что осталось между ними — это ложь.

После долгожданного повышения работа начала занимать еще больше времени, по крайней мере, именно в этом убеждала себя Гермиона, в очередной раз задерживаясь, чтобы сделать то, что, по-хорошему, должны были сделать другие — но, видимо, не захотели, торопясь домой к собственным семьям. Гермионе торопиться было некуда — Рон редко приходил раньше девяти-десяти вечера, аргументируя это расширением магазина, а больше идти было не к кому. Дом неизменно встречал ее холодным камином, темнотой и тишиной.

Идея купить дом возле озера принадлежала Рону — он мечтал, что их дети смогут летом плавать, загорать и играть на берегу, но теперь они не ходили на берег — ни вдвоем, ни поодиночке.

Гермиона понимала, что это всего лишь дело времени — когда другая, более удачливая волшебница сможет подарить ее мужу то, о чем он так мечтает. И, наверное, это ее даже не трогало, наоборот, где-то глубоко в душе ей казалось, что это даже по-своему правильно, и, возможно, ей стоило бы самой сделать первый шаг, перестать держаться за иллюзии, отпустить… Но каждый вечер отсыревшие из-за близости водоема простыни напоминали ей о мечте, которая тогда, после войны помогла им построить хотя бы подобие семьи — то, что у них осталось.

Наверное, поэтому первое, что она сделала, когда узнала, что снова беременна — отправила патронуса Рону, не слишком беспокоясь о том, где и с кем в этот момент был ее муж. Всего на секунду, на мгновение, но многое действительно стало неважно: что они чаще всего ночуют в разных спальнях, что у нее в рабочем столе лежит заполненное заявление на развод, что последний раз они ужинали вместе два месяца назад, на дне рождения маленького Фреда — и то Рон тогда умудрился опоздать, а невыспавшаяся утром Гермиона ушла раньше всех остальных. Всего на секунду, но счастье, о котором они когда-то мечтали, наконец-то показалось возможным — и, более того, достижимым.

И только когда колдомедик заговорил о рисках и ограничениях, появился страх — она не чувствовала его все эти годы, просто у нее не было ничего такого, за что стоило бы бояться, поэтому теперь переживала его с утроенной силой.

Если в прошлый раз Рон отсчитывал дни до вероятной даты родов, то теперь она запретила ему делать это. Она пресекала любые разговоры о будущем, отказалась наводить порядок в потенциальной детской и даже в порыве истерики сожгла вязание Молли, с которым та поселилась у них в тот же день, как узнала радостную новость. Она отчаянно пыталась не сглазить собственное счастье, в которое сама боялась верить. Возможно, ей это только казалось, но в свою первую беременность она не была такой истеричкой. Или дело было в том, что, в отличие от первого раза, она теперь постоянно сидела дома, даже несмотря на заверения колдомедика, что в первом триместре она вполне может продолжать работать.

Временами ей казалось, что счастье так близко — и вот-вот она услышит тот самый заветный крик, которого не дождалась в прошлый раз.

В этот раз Рон сжимал ее руку, наверное, еще крепче, а волнующихся под дверью палаты родственников было в несколько раз больше. Гермиона старалась не замечать сосредоточенных лиц колдомедиков и снующих туда-сюда медведьм, она дышала на счет, как тренировалась три последних месяца, и отчаянно старалась расслабиться. Во всем этом бардаке она даже почти не замечала боли, которая, как она помнила по прошлому разу, вряд ли была такой слабой. Она мечтала только об одном — услышать наконец крик собственного ребенка, на этот раз мальчика, которому отказалась заранее придумывать имя. Хотя однажды, подслушав, как Рон говорит Молли, что хочет назвать сына Хьюго, не стала делать ему выговор. Она была не против, лишь бы он только родился…

Крик наполнил просторную светлую палату. Рон гордо улыбнулся, глядя на своего сына, и отошел к двери. Облегченно выдохнули колдомедики, из коридора донесся радостный гомон. Гермиона хотела попросить, чтобы ей дали подержать Хьюго и…

Крик стих, оставив после себя зловещую тишину.