И камень треснет (гет)

В зеркале отражаются ее черные глаза.

Лицо — размытое бледное пятно.

Копна непослушных, вьющихся змейками волос.

И эти блестящие глаза — словно огоньки в темной воде.

Беллатриса делает незаметный шаг назад. Она не привыкла отступать, но сейчас опять это загадочное время суток, которое с некоторых пор ей неприятно. Время, когда Родольфус проходит мимо ее спальни и негромко желает спокойной ночи.

Это постоянное ожидание — войдет или нет?

И Беллатриса настороженно прислушивается: нет, нет, нет. Ей показалось, шаги еще не звучат, даже вдалеке.

Беллатриса невольно касается шнуровки на длинной ночной рубашке из серого шелка.

— Это не страх, — шепчет она, успокаивая свое отражение. — Мне не может быть страшно.

Ей не бывает страшно. Пусть сам Дьявол встретится на пути — она рассмеется и только крепче сожмет палочку. И в самую бездну бросится — за Лордом. Всю себя отдать без остатка — легко!

Но вспоминать, как серые глаза Родольфуса смотрят на нее, как иногда дрожат его пальцы, когда он целует ее руку — страшно.

Беллатриса подходит к окну и одним резким, злым движением задергивает тяжелые синие шторы. Часы на каминной полке тихо бьют полночь — и с губ срывается вздох. Почти такой же тяжелый, как бархатная ткань, отгораживающая ее от мира.

Беллатрисе — восемнадцать.

Она боится только нелюбимых губ, чужих рук и страсти в нежеланном взгляде.

Когда ей предложили выйти за Родольфуса, то она знала: он — не любит. Она — любит другого. Такое случается с теми, кто в гордыне своей стремится сохранить чистоту крови любой ценой.

Но в Беллатрисе до недавнего времени жила еще одна уверенность: раз не любит — то не тронет.

И тут она ошиблась. И от этого ее сердце бьется и мечется каждый раз в полночь — время, когда Родольфус идет спать.

Беллатриса отбрасывает одеяло, чтобы забраться в постель, но шаги, раздавшиеся за дверью совсем неожиданно, замирают, а секунду спустя в дверь осторожно стучат. Нет, осторожность — когда предполагаешь, что откажут. Уверенность — лучшее слово.

Родольфус заходит в комнату неторопливо, и по его бледному лицу заметно, что он долго боролся сам с собой, чтобы решиться на стук. Беллатриса приподнимает брови и скрещивает руки на груди, безмолвно вопрошая.

Родольфус некоторое время изучает комнату внимательным взглядом, словно никогда не видел, потом с усилием улыбается и замечает:

— Ты очень красива в этой рубашке.

Беллатриса вспыхивает и сразу понимает, о чем говорят его глаза. Когда Родольфус впервые пришел к ее матери просить разрешения на брак, он казался холодным и отчужденным, и Беллатрисе тогда представлялось, что они оба лишь смиряются с необходимостью брака и собственным выбором. Тогда она и думать не могла, что может понравиться ему — со всей своей дерзостью, резкостью и непримиримостью. Одержимостью Лордом, которую никогда не прятала.

Но Родольфус менялся — и меняется день ото дня, а ее сердце остается холодным. Как остывшее мясо, которое ждет ее на тарелке за ужином — она всегда приходит под конец.

Хочется кричать, приказать ему убираться прочь, захлопнуть дверь и больше никогда не пускать его сюда, где она такая — перед зеркалом, отражением, самой собой — открытая и ранимая. Это желание ворваться в ее пространство, в ее нутро, спазмом схватывает горло и обездвиживает.

Самое страшное — она не может отказать. Ее цель, ее мечта — быть лучшей сторонницей Лорда. Быть каменной, нечувствительной к помехам и препятствиям. Ее задача — показать, как ведет себя настоящая чистокровная волшебница.

Закричать сейчас — загубить, разрушить, разбить.

Невозможно.

И обратно ее никто не примет. Обратно она никому не нужна.

Беллатриса все еще помнит эти самодовольные глаза матери на свадьбе.

— Мне кажется, мы хотели одного и того же: лишь чистокровного брака.

Родольфус на мгновение смущается, но тут же это прячет. Если бы Беллатриса умела жалеть, она бы пожалела его, попыталась бы понять эти сверкающие глаза и дрогнувшие уголки губ.

Родольфус влюбился.

Ради удовлетворения он выбрал бы кого угодно в бесконечной темноте за окном, но он здесь — значит, ему нужно не только тело.

Но тело — это все, что она может ему дать. Это — предел. Трещина, которая расколет ее изнутри и будет расти, постепенно сводя с ума. Потому что в глубине души Беллатриса уверена: так — не должно быть.

— Чистокровный брак заключается ради детей, — Родольфус делает к ней шаг, успокаивающе улыбаясь. — Иначе зачем он нужен?

Беллатриса сжимается, напоминая самой себе статую из мрамора — только черного — которой невозможно вырваться из своих каменных форм. Как страшно осознавать, что все ее умения, вся ее сила и ярость бесполезны сейчас. И как он смотрит на нее! Ему неловко — конечно, неловко — признаваться в своем чувстве. Перед ней. Он знает, что она ответит смехом — дьявольским, высокомерным, — и ему не хочется подставлять себя под удар. Его чувства могут быть совершенно искренними, и в своем появлении здесь он прав. И эта правота придает ему уверенности.

Беллатриса невольно сжимает горло холодной рукой, чуть отступая назад.

— Ты красивая, — повторяет он тихо, но совершенно серьезно. — Я не думал, что в тебе можно разглядеть сердце и огонь, которые можно любить. Я думал, что я — камень, который соединился с огнем ради достижения цели. Но я ошибался, Беллатриса. Я не могу уснуть. Я не могу быть спокойным возле тебя. Я не могу больше мучиться — все-таки я твой муж. Уже три месяца. Три долгих месяца.

Беллатриса заставляет себя не двигаться и только с силой стискивает зубы. Если бы ей позволили! Кто-нибудь. Что-нибудь.

— Ты вся горишь, ты и есть — огонь, — произносит Родольфус, делая еще шаг и касаясь дрожащими пальцами ее груди, спрятавшейся за шелком. — А от жара и камень треснет.

И он медленным, но нетерпеливым и жадным движением берется за завязанные бантом атласные ленты шнуровки.