Звезда Полынь (джен)

— Знаю, ты — для всех, ты не можешь быть — для одного. Но я люблю тебя, и перед всеми готова сказать это. Что мне до того, что ты никогда не сможешь полюбить меня? — я живу во имя твое, и за тебя умру, когда придет час. Я знаю, что будет, и прошу тебя лишь об одном: позволь остаться здесь, не отнимай у меня хотя бы этого последнего счастья — умереть за тебя. Ведь большего ты не можешь мне дать. Знаю все, что будешь говорить, все, что подумаешь — все равно. Я прошу тебя.

«Нет. Нет! Никто больше не умрет за меня — так. Никогда я не смел заставлять. Теперь так будет… Ты не умрешь. Ты не будешь меня любить. Великая Тьма, у тебя такие же глаза… как же я раньше не понял… ведь просто не позволял себе понять, поверить… Ты — та же? Другая? Не надо, не надо, зачем тебе, это страшная кара…»

…И, проснувшись в зачарованной пещере от колдовского сна, увидела она того, кто разбудил ее, и полюбила его…

— Ты… пришел?

Он хотел ответить — да, но слово застряло в горле.

— Ты вернулся… Я верила, я ждала… Зачем ты заставил меня уйти? Неужели ты думал, что можно заставить забыть? Что я забуду?

Она снова улыбалась — печально, еле заметно.

— Пожалуйста… не уходи сейчас. Уже недолго.

Он поспешно сел.

— Дай мне руку… нет, не надо: тебе будет больно. Так я и не сумела…

Он не понимал, что происходит. Надо было, наверно, сказать что-то, чтобы разбить наваждение, но он не находил слов.

Она приподняла руку — тень жеста:

— У тебя звезды в волосах, смотри… а волосы — как снег…

Он начал осознавать. И лицо — лицо ее — нет, не ее, другое, юное, незнакомое — почти как тогда, у спящей…

— Мне почему-то кажется — я тоже стала крылатой… Распахну крылья — и поднимусь в небо… Мне всегда хотелось — самой… и буду лететь… лететь…

Голос угасал.

— А сейчас так хочется спать… Ты только не уходи — ведь правда, ты не уйдешь?..

Опустила ресницы.

— Пожалей меня, я не смогу без тебя больше… Не уходи… — уже засыпая. — Я вернусь…

Тяжела земля, она давит на грудь… Не в земле ты будешь лежать, а огонь так жжет… Говорят, там, далеко за морем, есть дорога к звездам, к нашей Звезде… На закате ладья унесет нас в море, на закате волны поднимут нас в небо…

©Васильева Н. Некрасова Н., Черная книга Арды

* * *

— Слушайте слово Валар!

Белый всадник на белом коне — мчится сквозь ночь серебряная стрела. По сирым землям, разоренным войной, по лесам и горам Белерианда, не зная устали — ибо не эльф и не человек этот всадник. Сам Эонвэ, Глашатай Владыки Арды, несет слово его тем, кто отважно сражался за Свет.

И конь его — звонкие подковы, упряжь украшена золотом, летит по ветру шелковая грива — не конь, но дух, лучший из табунов Оромэ.

— Собирайтесь в дорогу, ибо море поглотит земли, оскверненные злом!

По самым глухим местам, по затерянным поселениям, по лесным хуторам и заимкам несет он весть. Он не уговаривает, ничего не доказывает людям — он лишь Глашатай, голос, произносящий чужие слова, возвещающий чужую волю. Ему нет дела до того, поверят ли ему люди, и это лучше любых доказательств убеждает тех, кто слышит его. Не радостно им бросать свои земли, пусть и не многие остались нетронутыми войной. Но и не впервой людям Трех Племен отправляться в скитания, а коли Вестник Богов говорит, что будет потоп — значит, пора уносить ноги, а не упираться, как дурная коза.

— В Серебристых Гаванях вас ждут корабли!

Корабли? И удивление озаряет лица, хмурые, суровые, темные, с тяжелыми взглядами, острыми, как мечи, равно у мужчин, и у женщин, и даже у детей, успевших в своем малолетстве повидать беду и войну. И те, кто приготовился уже браниться, проклиная судьбу и Врага, от которого в мире все беды — замолкают, внимая Глашатаю.

Корабли… что это означает?

— В награду за верную службу волей Валар будет дарована вам земля!

Земля? Славно, славно — говорят люди и улыбаются, суровые люди с мечами на поясах. Земля — это хорошо. Совсем наша земля, не эльфийская? Не орочья и не гномья? В награду, в подарок — и никому за нее служить не надо?

Хэй, братья, Беоринги, Хадоринги, Халадины, собираемся в путь, да не мешкая!

Слава добрым богам! Слава и благодарность!

Хорошие боги.

Идут по земле караваны, бегут, не страшась людей, звери лесные, шагают люди навстречу новой судьбе — не вассалов уже, но союзников. И пусть одежда бедна, пусть многих пока донимают годы, болезни и раны, но гордо расправлены плечи, сверкают взоры — легко шагать навстречу радости и надежде.

Конечно, на этой новой земле придется им потрудиться. Но, слава Валар! — трудиться придется, не держа под рукою меч. Да и кто тут работы боится? Небось, постараемся, заживем не хуже, чем в эльфийских дворцах!

Так рассуждают они, и спешат — к морю, к западу, вслед за Звездой, где волны качают в ладонях белопарусные корабли, покидая Белерианд в светлой тоске и встречая новые дни в светлой радости праздника…

Слава великим Валар! Слава Единому!

Но радость порой омрачается. Ладно — орочья ватага, или там, хищный зверь наскочит на лагерь в лесу. То — мелочь. Другое хуже…

Люди.

Добровольные рабы Моргота.

И хоть и нечасты подобные встречи, но способны отравить жизнь и омрачить небо на долгие часы.

Они встречаются порой на пути эдайн, идущих к своей цели — красивые люди с застывшими лицами и пустыми глазами, со спутанными волосами и в рваных одеждах. Эдайн хорошо знают, что с ними делать — сперва детей отогнать подальше, а после твердый духом человек подойдет к слуге Врага, и задаст вопросы: кто таков, кому служит, и — готов ли отречься от Моргота. Конечно, чаще на последний вопрос следовало гордое «нет!», заканчивающееся ударом меча, но порой бывало иначе. Порой морготов рыцарь не мог вспомнить ни своего имени, ни — кому он служит, и вот таких-то эдайн часто забирали с собой. Пускай работой отслужат за все пакости своего господина!

Ну, и еще — морготовы рыцари в большинстве своем были изрядно красивы…

* * *

— Дура! — только и сказал старый Хельмир, староста небольшой рыбачьей деревушки на побережье Форростара, узнав, что его внучка — единственная живая родня — залетела от бродячего менестреля. — И не вздумай мне тут рыдать! — пригрозил он, видя, что глупая девка собралась удариться в слезы. — Не то рот заткну, свяжу и посажу в подвал. Нечего перед соседями позориться.

Девица… хотя, какая она, к Морготу, девица? Закрыла лицо руками и заплакала молча. Вся в матушку — та тоже это умела. Скорбно молчать, и только слезы — кап, кап, кап… сынок, болван, от такого вьюном завивался.

Моргот бы побрал их всех, что ж им было не передохнуть в Белерианде? Хельмир мрачно засопел, припоминая, как по дороге к морю сын нашел свою жену — совсем молоденькую девушку в обтрепанном черном платье морготовых слуг. И чем-то эта бледная немочь его заворожила — забрал с собой в Андор, отца не слушая… и ведь сколько нормальных баб вокруг, после войны-то, выбирай — не хочу. Так нет же, нашел такую, с которой ни работы, ни радости — сидела днями, вышивала, да слезки роняла… неплохо вышивала, надо сказать, но и не так, чтоб прекрасно. И больше ее ни на что не хватало, ни огородом заняться, ни садом, ни морем, ни скотиной — а как разродилась потомством, так и вовсе померла. Сын ее ненадолго пережил — утонул в море, и остался Хельмир один с малолетней внучкой на руках.

Нет, баб-то в деревеньке хватало — и в постели порадоваться, и за ребенком приглядеть. Только все одно девица выросла балованной, и вот он — итог. Кто ж ее теперь в жены возьмет-то? Сказала бы деду на пару месяцев раньше, сумели бы что-нибудь сообразить, так нет — призналась, дурочка, когда пузо на нос полезло.

Я, говорит, своего любимого дождусь. Ага, как же! Дождется она, когда рыба запоет… у этого шлендры, небось, в каждой деревне по такой вот влюбленной.

— Вот что, внучка, — сказал, наконец, старик. — Собирайся — со мной пойдешь. Да плащ накинь — благо нынче ветер холодный.

За двадцать лет поднялись на благословенной земле Андора молодые леса — к одной из таких вот рощ и держали путь старый воин и молодая девица. Светлый березовый лес сверкал, как изумруд, молодой зеленой листвой, звенел птичьей песней — здесь всем хотелось улыбаться, хоть и шли сюда люди обычно не с радостью.

Здесь жила Морэндис — мудрая женщина из рода Беора. В молодости она обучалась у эльфов и слыла искусной целительницей.

Дом ее был, впрочем, не эльфийским, изящным и легким, а приземистой и неказистой человеческой избой, построенной как бы не из глины и хвороста пополам с остатками тележных досок. Таким, какими были и дома в деревне Хельмира — и это в чем-то успокоило старика. Эльфы, они, конечно, мудрые и светлые, но лучше все же по такому деликатному вопросу к человеку понимающему подходить.

Вышла она навстречу — настоящая беоринка, и не скажешь, что пятый десяток идет. Как в сказке говорится: статью крепка, как молодая кобыла, ликом бела, как жирные сливки, волосом черна, как уголья в печи… платье на ней простое, платком подпоясанное, руки сильные… в руках лопата.

— Здравствовать тебе, почтенный, — говорит. — И тебе… хм… девица.

Хельмир хмыкнул тихонько: видать, заметила пузо, а косы-то у девки по-девичьи и заплетены.

— Здравствовать и тебе, госпожа, — хотел поклониться, да она руками замахала, лопату в землю воткнув.

— Не надо тебе, воин, спину гнуть, я, чай, не королева. Заходите оба, квасу холодного выпьем, и расскажете мне, что за дело вас привело.

Дом у целительницы был хоть с виду неказист, но внутри светел и просторен, на лавке — старая шкура, на столе, в кувшине — ароматный квас. И видно было в нем какое-то волшебство — как отхлебнул, так и спокойно на душе стало, и слова, что по пути так и сяк крутил, сами собой полились стройным рассказом. И просьбой: не даст ли госпожа какого зелья, чтоб от позора помогло?

— Что ж, понимаю тебя, почтенный. А внучка твоя что скажет?

Внучка его ничего умного сказать не смогла — любит бродягу, и все тут. А если они оба, злыдни, решат ее неволить и ребеночка травить — жизни себя лишит.

Посмеялась целительница, головой покачала, да рукой махнула.

— Есть на свете всякие зелья — и от позора, и от болезни, и от тоски, и много еще от чего. Одного только нет, не придумано было и впредь не будет — от глупости. Приходили ко мне два дня тому из другой деревни да с занятной историей: какой-то бродяга девицу там соблазнил, а жених той девицы его поленом по голове ударил и насмерть зашиб.

— Врете вы все!

— А ты погляди-ка! — и лег на стол серебряный браслет тонкой работы. — Этим со мной за зелье от позора для той девицы расплатились — покойнику принадлежало.

Заревела дурочка.

— Цыц! — прикрикнула госпожа. — Коли ума нет, так хоть гордость имей! А тебе, почтенный, я вот что скажу: огорчительно мне это, но последнее зелье, что нам нужно, два дня назад ушло, а новое к осени только поспеет, да к тому сроку она сама родит. Пускай у меня пока поживет, заодно и ремеслу моему поучится, а потом я ребенка себе заберу — мне как раз ученик нужен. А внучке твоей хорошего мужа подыщу.

— Храни тебя боги, госпожа! Чем же расплатиться с тобой?

Призадумалась целительница, и сказала:

— Вот что, почтенный. Денег с тебя не возьму — лишних денег сейчас и у князей нету. Поэтому, как домой вернешься, оглядись внимательно, да подумай, чего ты в доме видеть не хочешь. Вот это и принесешь. Да еще копченой рыбки сколько не жалко будет.

С тем и расстались.

Вернулся Хельмир домой озадаченный. Хоть и рад был, что дело его решилось, да смущала цена. Как это — то, чего видеть не хочешь? Разве ж можно госпоже заваль какую подсовывать? Рыбы-то он хоть телегу привести готов был…

И тут попалась ему на глаза занавесь, что сноха вышивала. Запылилась за семнадцать лет, так, что и не разобрать вышивки, но Хельмир и так помнил: по темному полотну светлыми нитками вышиты горы — не Тангородрим, хвала богам, над горами звезды, и прямая дорога, словно бы к ним уходящая.

Были и другие вышивки — драконы, тьфу на них, цветы, узоры какие-то… не нравились они Хельмиру, да только примелькались, привык и менять ничего не стал…

Вот сейчас и поменяет. Вышиванки хоть и старые, да крепкие, и не слиняли почти — не стыдно будет их в дар поднести. А еще остались от снохи ожерелье из серебра да тонкий, узкий кинжальчик — игрушечка, только ребенку с таким и ходить. Тоже отнесет.

Хороший подарок нашел! Теперь не стыдно будет.

* * *

Тем временем госпожа Морэндис, устроив все еще хлюпающую носом девицу в закутке за занавеской, села к столу, выпила квасу, и крепко задумалась. Верно ли поступила?

О зелье она соврала легко — был запасец, да и девицы нынче стремились эльфийкам подражать и вели себя прилично, за исключением совсем уж глупых. Причина, заставившая ведьму — а была она именно ведьмой, как бы ни называлась — так поступить, лежала в ее даре. Всякая ведьма умеет немножко видеть — потерянное найти, погоду предсказать, большой беды избежать или поймать удачу. Вот этот дар-то и заговорил, когда Морэндис увидела глупую девку.

Словно вихрь осенних листьев, промелькнул водоворот видений — войны, пожары, смерти… величественные храмы и дворцы… картины неведомых дальних земель… и — бездонное ночное небо, полное сияющих звезд. К одной из них — ярчайшей — вел луч, узкий, как клинок, и по этому лучу уходили люди, крылатые люди, ведомые человеком, внутри которого горело солнце.

Немного времени потребовалось, чтобы понять — дело в ребенке.

К госпоже Морэндис на миг пришло сильное искушение все-таки выдать девице самого крепкого зелья, но — ее наставница, светлая госпожа Айвиэль, всегда говорила ей не совершать серьезных дел, не подумав, что из этого выйдет — «вы, люди, слишком мало живете, чтоб тратить время на ошибки и их исправление». А ее почтенная матушка любила повторять нехитрую мудрость: «кто хочет убежать от смерти, тот уставшим умрет, кто хочет убежать от судьбы — бежит ей навстречу». И вспоминала известный пример — короля Тингола.

Ей, ведающей — поступить так же, как глупый, спесивый король? Рубить сплеча, не разобравшись, испугавшись всплеска своего слабого дара? Да и видение это не было зловещим — сердце не сжалось в предчувствии беды, а затрепетало в радости. Женщина не чуяла зла.

Оставить дурочку при себе она решила, рассудив, что лучше присмотрит за тем, кто у нее родится, чем рыбаки в малой деревеньке. Да и… казалось ей, что у ребенка будет талант к ее ремеслу…

Но все же надо будет написать матери и наставнице, поселившимся в разных местах: одна в городе, в двух днях пути, а другая — почти в центре острова, у огромной горы, названной Менельтармой.

Может быть, они приедут к осени и вместе обсудят и необычное видение, и его причину.

— Хм… — высокая черноволосая нолдэ рассматривала рисунки, сделанные ее ученицей. — Это Менельтарма.

— Точно?

— Разумеется. Я видела ее со всех сторон, — сказала эльфийка. — Кстати, надо бы и тебе там побывать. Это очень… необычное место.

— Обязательно, — пообещала Морэндис. — Вместе съездим, когда ученик подрастет…

— Ученица.

— Вы думаете?

— Я чувствую. Родится девочка, — Айвиэль бросила взгляд в окно — там подопечная Морэндис, сидя на лавочке, перебирала травы. — Только… я чувствую нечто…

— Порча? — с тревогой спросила ведьма. И пояснила: — Мать этой женщины была из Черных.

— Вот как, — эльфийка поджала губы. — Дай угадаю, красивая девушка, потерявшая память, и юный влюбленный?

— Хм. Это так предсказуемо?

— Не первый случай, а ведь я предупреждала, — нолдэ пожала плечами. — Такие… э-э-э… опыты… они и в Валиноре, под присмотром Валар, плохо кончились. Порча — не грязь, от которой можно легко отмыться. А второго Феанаро для мира будет слишком много.

— А что король?

— Элероссэ слишком верит в милость Эру и Валар. Конечно, у него есть для этого основания — он с детства был окружен чудесами, начиная от истории семьи, и заканчивая тем, что два бесноватых принца вернулись в разум, встретив их с братом. Он считает, что если попросить Эру о милости, она будет… к нему — может быть. Но на других-то особое благоволение не распространяется!

— Немногие это понимают.

— Люди… впрочем, это и нам свойственно. Считать, что все обойдется, а потом удивляться, что не обошлось. Первую жену Финвэ не одобряли, но молчали из уважения к королю, и полагая, что у Валар все под контролем. Как оказалось, не все. Ты удивлена?

— Конечно… и почему вы, наставница, не говорили мне об этом раньше? — ведьме и впрямь было интересно.

— Не в моих привычках выставлять свое личное мнение на всеобщее обозрение. Да и потом… вы, люди, слишком податливы для тех, кому верите. Когда я взялась учить тебя, я решила передать тебе знания, а не вложить в твою душу свои мысли. Теперь же, хоть ты и уважаешь меня, но тебе уже не грозит стать моим отражением.

— Благодарю, — Морэндис склонила голову, принимая своеобразное выражение заботы от древней нолдэ.

Эльфийка улыбнулась ей.

— И все же, как ты смогла нарисовать Менельтарму, ни разу ее не видев?

— Я… увидела во сне.

— Не хочешь говорить?

Женщина пожала плечами — традиции ее семьи запрещали раскрывать секреты предвиденья. Наставница понимающе кивнула, признавая право на тайны.

— Возможно, это был отголосок осанвэ. Она воистину прекрасна, и я часто любуюсь ею. Мечтаю когда-нибудь подняться на вершину, но там такие склоны… а король часто лазает там совершенно без страха.

— Это кровь Беорингов. Берен с детства был мастер в том, чтоб пролезть там, где другие сворачивали шеи.

— Это правда — я видела его в Нарготронде.

Две женщины помолчали, глядя в окно. Нолдэ размышляла о том, что все же не зря выбрала жизнь среди людей, а не возвращение в Валинор — пусть там, среди своих, жить было бы приятнее и проще, но здесь, среди этого народа — столько всего интересного…

Тайны всегда манили ее. Тайны, таящиеся в темноте. Страшные тайны. А дом эльдар был слишком прозрачен и светел… и даже история с темными эльдар на ее взгляд на страшную тайну не тянула — так, небольшой секрет, о котором не принято вспоминать…

Была ли это порча Моргота? Айвиэль сомневалась. Она была среди тех, кто слушал Темного Валу, и видела разницу между тем хрупким кружевом мечтаний, изящно унизанным каплями боли, которое ткали слова Ах-энн — и тем пятном, которое жило в ее душе. Стремлением к страху. Желанием войти во мрак.

Во Тьме Мелькора сияли звезды — во тьме ее души таились клыки и когти хищников. Потому она и не приняла сторону Темного, хотя когда-то всерьез раздумывала над этим. Какой смысл менять то, что есть, на то, к чему не испытываешь склонности? Вдохновенный мечтатель не дал бы ей того, к чему она стремилась.

Она отыскала это сама.

Мрак, таящийся в душах людей… их обычаи… их склонности… их тайны. На первый взгляд они казались простым народом, но лишь на первый взгляд — так зеленая лужайка оказывается глубокой трясиной. Так невзрачное маленькое растение имеет корень почти в человеческий рост.

И когда она осознала это, ей почти неодолимо захотелось откопать этот корень. Погрузиться в эту трясину. Она по крупице ловила тайны людей, с удивлением понимая порой: ей лишь позволяют увидеть. Приоткрывают, словно занавесь на окне.

Среди людей она нашла смысл и применение мраку в своей душе. И это было, как ни странно, целительство… но не такое, которому обучали Ирмо и Эстэ. Тела эльдар в сравнении с телами людей были, словно мраморная статуя в сравнении с деревом. Дерево может расти искривленным, может страдать от гнили и вредителей. Гангрена, опухоли, гнойники… паразиты…

О, благородное и чистое целительство эльдар! И тяжелая, грязная работа хирурга…

А уж тех, на ком можно было отрабатывать навыки, среди людей всегда хватало.

Учеников среди эдайн Айвиэль стала брать одновременно с собственной учебой у человечески лекарей. Многие сородичи сочувствовали ей и выражали восхищение ее твердостью духа — она соглашалась и улыбалась, никого не пуская в свои потайные мысли.

А мысли ее были о том, что ей все это — нравилось.

Делать больное здоровым? Просто менять? Резать живую плоть? Разве это важно, когда ее благодарят за спасение?

В последние годы она трудилась над книгой о своем мастерстве, с головой погрузившись в работу — множество накопленных знаний и навыков требовало осмысления и перевода в человеческие слова. Как устроены тела людей, как они изменяются под воздействием болезней, ран, ядов, возраста… и письмо от одной из ее учениц стало неожиданностью, напомнившей об одной из целей ее учебы.

Докопаться до корня истории людей.

— И все же, — нарушила тишину Морэндис. — Почему мне казалось, что будет мальчик?

Во дворе тихо вскрикнули, и испуганный голос позвал:

— Тетушка… кажется, началось…

* * *

— Какой тихий вечер, — прошептала нолдэ.

Вечер и впрямь был тихим, в отличие от сумасшедшего дня. Подопечная Морэндис наконец родила — здоровую, крепкую девочку, и теперь обе спали, а эльфийка со своей ученицей вышли во двор.

— Едет кто-то, — внезапно сказала Айвиэль после долгих минут тишины.

— Не вовремя…

— Кто бы это ни был, он не спешит. И конь у него не устал. Может, не по делу…

Две женщины молчали, вслушиваясь в приближающиеся стук копыт и шорох, пока на ведущей из леса тропе не показался всадник — точнее, всадница.

— О, ну, конечно же, — нолдэ улыбнулась, бросив взгляд на радостную ученицу, поспешившую навстречу матери. — Здравствовать тебе, госпожа Дайгрет!

Рослая и крепкая старуха, с седыми косами, выцветшими желтоватыми глазами и длинными ногтями, похожими на когти — госпожа Дайгрет. Двигалась она ловко, как молодая — старческая немощь еще не скоро придет к ней, и разум ее остер и ясен. При ней всегда был короткий кривой кинжал-запояска, какой удобно прятать под полой рыжей от времени кожаной куртки. Ходила она в лесу босиком, а в городе — в огромных башмаках-лодках, сейчас поставленных у порога. Говорила грубовато и порой непонятно, выражаясь загадками и вмешивая в речь словечки из языков наугрим, орков и вастаков.

Глаза ее были раскосыми: на другом лице сказали бы — по эльфийски, но их цвет, пусть и вылинявший, а еще оттенок кожи и крупные, острые зубы ясно давали понять, чья кровь тут примешалась. Но пусть госпожа Дайгрет ничуть не стыдилась полуорочьего происхождения, она была рада, что Морэндис пошла не в ее собственного папашу, которого она когда-то собственноручно прирезала любимым кинжалом. А кто был отцом дочери — она не призналась. Сказала лишь, что выбирала того, который будет покрасивее да поздоровее.

Приехала она не просто так — оказалось, что пока Морэндис в лесу занималась беременной дурочкой, мать успела навестить королевский город, получивший название «Арменелос». И привезла оттуда интересные новости — кое о чем не слыхала и Айвиэль, занятая своим трактатом.

— На Священной горе строят храм, — объявила Дайгрет, усевшись у очага и вытянув к жарким углям ноги.

Эльфийка ахнула.

— На Менельтарме?

— Да не на вершине! — старуха махнула рукой. — У подножия. Как это по-нашему звучит: на горе, на речке, на море… гора по-нашему, это не только вершина — это и склоны и пара миль от нее. Наш государь хотел, правда, на самом верху святилище организовать, но после пары десятков сорвавшихся понял, что придется ему в таком разе своими королевскими ручками поработать. А место там…

— Ровная площадка о пяти углах, чуть заглубленная, будто чаша, полная божественной тишины, — Айвиэль задумчиво повторила слова короля. — И даже, когда небо сокрыто тучами, кажется, что она озарена солнцем. Стоя на ней, можно увидеть весь остров до всех его оконечностей… хотя это мне непонятно — пусть глаза Элероссэ остры, но не настолько высока Менельтарма и Эленна не так мала.

— Остров! — Дайгрет хохотнула, — А свет Амана и мглу на востоке, в Эндорэ, не хочешь? Говорит, что видит, и все в восторге, и сам он больше всех. Так, чего доброго, до бесед с Всеотцом дойдет дело.

— Ох, матушка, на что ты намекаешь?

— Нет, не на то, о чем ты подумала, дочь. Люди, охваченные восторгом и молитвенным вдохновением, порой видят и слышат нечто, недоступное прочим, и это не значит, что рассудок их слаб. Особенно, если люди эти обладают особыми силами, дарованными кровью и благословением Всеотца, — Дайгрет священным жестом коснулась лба, губ и груди. — Что ты хочешь сказать, светлая госпожа? — спросила она, поймав взгляд эльфийки.

— Хочу спросить о твоей крови, — Айвиэль отвела глаза. — О твоем прошлом и о вере в Единого. Прости, если мой вопрос неприятен, и если не хочешь, не отвечай.

— Отчего ж неприятен? — старуха усмехнулась. — В моей крови нет моей вины. Быть потомком орка лучше, чем быть потомком предателя, вот что я скажу. Изначальная порча не ставится в вину таким, как мы, напротив — когда полуорки совершают преступления, это никого не удивляет, а когда мы становимся достойными и благородными людьми, нас уважают больше, ибо нам гораздо труднее не идти в поводу темных страстей.

— Я мало знаю об этом.

— Так это дело такое, о каком, прости, с эльфийской девой запросто не поговоришь — стыд мешает. Не знаю я среди нашего народа женщин, что добровольно и с радостью, а не от нужды, рожали бы от орков. Моя собственная мать была продана на север плоскомордыми вастаками, была в услужении в Ангамандо, видела Черного и его сына, после пыталась бежать и попала к оркам. Она была сильна и красива, так, что один из вождей взял ее в жены, а будучи в тягости, особенно не побегаешь, да еще по горам. Сыновья ее, мои старшие братья — гибли в войне, дочери тоже не зажились на свете — с малых лет они были отправлены в Ангамандо, стали ученицами Черного и были убиты эльфами. Меня, младшую, она сумела отстоять от отца и воспитать в гордости Народа Беора, а не в вечной вине непонятно за что, свойственной слугам Моргота. С нами Отец наш, благой и милосердный! — Дайгрет подняла палец. — А после смерти матери я сбежала, чтобы не пропасть, как сестры, в ином разе-то выбор у меня был небогат: либо среди орков, либо среди морготовых слуг. Но я беоринка, а не вастакская шелупонь, так-то! И верность моя принадлежит Королю Элероссэ, а не этому подвальному сидельцу!

— Ты сильна духом, госпожа Дайгрет, — отметила Айвиэль. — Позволишь ли ты рассказать о тебе моим друзьям — эльдар с Эрессеа? Многие из них настороженно относятся к таким, как ты, пришедшим из-под Тени Севера.

— Ай, светлая госпожа, если хочешь — рассказывай, тайны в том нет. Впрочем, как по мне, и толка особого нет — скоро уж перемрут те, кто помнит Белерианд, и неважно станет, вышли они из-под Тени Севера, либо из-под сени эльфийских древ.

— Ты ошибаешься, матушка, — заметила Морэндис. — Те, кто приплыл сюда два десятка лет назад, не постарели ни на день, а старики окрепли и старость им не в тягость. И говорили эльдар, вестники Валар, что срок жизни людей увеличится…

— Так ведь не на тысячи лет! Век-другой, пусть даже пять веков — что это в сравненьи с бессмертием?

— Это знание и мудрость.

— Что ж, мудрости мне не жалко, — старуха отхлебнула квасу. — Я о другом. Скоро вести о Храме Отца разнесутся по всему острову. Люди потянутся в Арменелос, поглядеть, а потом и у себя захотят такое устроить — не великий Храм, так хоть малое святилище. Надо бы нам похлопотать, а, дочь? — Дайгрет подмигнула. — Будем зваться не просто какими-то лекарками и повитухами, а Служительницами Единого!

Морэндис встретилась с матерью взглядом.

Нет, то было не осанвэ — скорее глубинная связь матери и ребенка. Она знала, о чем думает мать — и мать знала ее мысли.

Когда-то такие, как Морэндис, нашли свое место в Народе Беора, получили уважение, искусно удерживаясь у края власти князей. Лечили людей, учили детей, давали советы, стремясь лишь к тому, чтоб власть их оставалась неявной. Таили свои таланты — лучше закрыть роток на замок, да плотно задвинуть ставни, да подлить мужу макового отвара, чтоб не углядел лишнего, чем оказаться обвиненной в колдовстве, порче и связи с Морготом. Свои вытащат, конечно, но слово — не грязь, прилипнет — запросто не отмоешь.

А Храм… дело новое, интересное. Тут можно без опаски и долгих уговоров зазывать к себе способных учениц, да не платить за них выкупа родне — можно еще устроить так, что сами поднесут дар Единому и детям — Служителям Его… корыстные мысли, да кто же не любит сладко есть и мягко спать? К тому же, работы своей они не бросят, просто полегче станет ее выполнять да тайному ремеслу учиться.

Шорох занавеси вырвал Морэндис из размышлений. Мать ее грузно развернулась на лавке и обратилась к показавшейся на пороге женщине:

— Здравствуй, красавица! А что это ты встала, едва родивши?

— Пить захотела, простите, почтенные. Да и не так уж тяжело мне, уже и кровь не идет. Можно спросить? — молодая женщина вошла в комнату, осторожно ступая.

— О чем?

— О… о Черном, — она медленно опустилась на лавку, взяла кувшин с квасом, протянутый Морэндис. — Вот говорите вы «Моргот», но по эльфийски это просто «черный враг», я этот язык немного знаю. Неужто его так и звали? Даже когда он еще в Небесном Доме Отца жил?

— Хо! Хороший вопрос! Ежу понятно, звали его иначе, сперва Алкар-Светоносный, после, когда боги в мир пришли, взял он себе имя с претензией: Мелькор, В-Мощи-Стоящий, либо, как его слуги мнили — «Возлюбивший Мир»…

Звук уроненного кувшина женщины почти не услышали — за стеной зашлась истошным криком новорожденная девочка.

Хоть теперь эдайн больше плавали на лодках вокруг острова, чем ездили на конях или ходили пешком, а в языке упрямо сохранялось прежнее обращение.

— Уходите, значит? — старый Хельмир стоял у мостков, глядя, как три женщины готовят лодку.

— Уходим, — Морэндис с улыбкой глянула на мужчину, — не на долго, почтенный. Коли поймаем ветер, за неделю вернемся.

— А внучка моя, стало быть, на хозяйстве осталась? Что людям сказать, можно ли к ней ходить али до смерти залечит?

— С чем попроще — можно, зелья из трав она варить научилась. А вот ежели перелом или тяжелая рана — может и не справиться. Так что вы уж поберегите себя.

— Побережемся, — хмыкнул старик. — А верно ли я слыхал, что в королевском городе будут храм Единого возводить?

— Верно, — отозвалась Дайгрет. — Вот за тем и идем, чтоб насчет малого святилища для нашей деревеньки похлопотать.

— Это дело хорошее, — деревенский староста улыбнулся, — Ну, доброго пути вам, почтенные, и тебе, светлая госпожа, — он поклонился эльфийке, сидящей на свернутом запасном парусе. — Давайте-ка я вам лодку подтолкну.

— Спасибо, почтенный! Храни вас боги, пока мы в пути!

Легкая лодка закачалась на волнах, ветер хлопнул парусом и повлек суденышко прочь от малой пристани, от скалистых берегов северного края — к гавани у Арменелос. Рыбаки, промышлявшие утром, махали им руками — в добрый путь!

Плыть на лодке, особенно, когда ветер попутный и течение нужное, не труд, а отдых — солнце согревало, но не жгло, пахло морской свежестью, и трем женщинам, казалось, не было иных забот, кроме, как сидеть, подставляя лица солнышку, да изредка окунаться в море, цепляясь за канат.

Но настроения в лодке царили вовсе не безмятежные.

— Когда девчонка подрастет, — задумчиво пробормотала Дайгрет, — Надо будет сводить ее на наш совет — послушать, что другие скажут. Что-то с ней сильно не так.

— Верно, что не так, — Айвиэль зябко поежилась. — Меня, честно скажу, от нее жуть пробирает. Ребенок же, чего боюсь — не пойму, а как глянет…

— Эльфийские глаза, — сказала Морэндис. — Что? Тебе, госпожа, следовало бы раньше заметить. У людей и эльфов глаза по-разному устроены, и выглядят по-разному. Вот у девчонки мордашка человечья — как у всех нормальных младенцев, а глаза слишком большие, светлые, прозрачные, как вода в роднике, окрашены едва-едва и мерцают. Рауги знают, почему, эльфов-то у нее в предках не было.

— И правда, — Дайгрет хмыкнула, — Как это я не сообразила? Впрочем, я ее особо и не рассматривала. Но глазки приметные. Бедняжка — вырастет, упырицей задразнят.

— Почему? — удивилась Айвиэль.

— А потому, госпожа, что не всегда можно одно к другому безнаказанно лепить. Вот Черный приделал ящерице крылья — и вышел дракон, хоть и зловредная тварь, а красивая — не отнять. Прикинь теперь, как эта девчонка станет выглядеть, когда подрастет.

— Верно, — Морэндис вздохнула и кивнула в ответ на изумленный взгляд наставницы. — Как голодом заморенная упырица. Глаза слишком большие, черты лица слишком тонкие… не эльфийские, и не человечьи — чужие. Мне это ясно — уж сколько младенцев перевидала. Интересно, почему она такой уродилась?

— Боги ведают… случались же младенцы и двухголовые, и с хвостами, и вовсе страшные — а тут всего-то глаза странные, но ведь не слепые! Переживет — особенно, коли ты всерьез решила ее в ученицы взять. Мы, Ведающие, замуж не выходим.

Женщины замолчали. Морэндис занялась распутыванием небольшой сети — забросить за борт, да поймать рыбки на ужин, Айвиэль размышляла о новом удивительном случае в человеческой природе, а старая ведьма достала трубку и кисет, устроившись на корме. Она, орочья полукровка, в юности своей успевшая повидать своими глазами многое из того, о чем нынче только байки остались — видела, чуяла, что дело не только в глазах.

Новорожденная девочка и впрямь была странной. Пусть Дайгрет давно уже не занималась родовспоможением и всем, что с ним связано — но опыт, как известно, не пропьешь, особенно, если к опыту прилагается острое, звериное чутье. Звери чуют чужое — собаки и волки чуют, кошки еще и видят, но кошки часто равнодушны к тому, что не несет опасности лично им. Видать, в ней было больше собачьего, если младенец настолько встревожил ее.

Странная девочка. Пусть в таком малом возрасте еще рано о чем-то судить — она сейчас просто живой комочек, все потребности которого заключены в сытости и уюте. Но странная — и только ли в глазах дело?

С тех пор, как она закричала — вскоре после рождения, когда три женщины беседовали об именах Моргота — от нее почти не слышали звуков. Она тихо-тихо хныкала, сопела, не смеялась и не улыбалась. А когда не спала, смотрела. Смотрела… взглядом шамана. Так говорили орки о тех, чей разум блуждает меж двух миров, путая мир людей и мир духов.

Умалишенная? Просто дурочка?

Да будут милостивы к ней боги…

К кому из Совета Ведающих можно обратиться в этом вопросе? Нарбелет, Вильварин? Первая мастерица во всем, что связано с детьми, детскими болезнями и детскими уродствами. Вторая лучше всех понимает в душевных болезнях. Или обратиться к Гвайтрен, знатоку проявлений порчи?

* * *

Эльф с метлой гонялся за менестрелем, а у дверей гостиного дома ржали, как кони, веселые посетители.

— В чем дело, почтенные? — осведомилась Морэндис. После путешествия она чувствовала себя усталой, хотелось пообедать, выспаться и вымыть соль из волос. И совсем не хотелось видеть, как один болван прибьет другого палкой из-за обоюдного гонора.

— Айя, Морни, — к ней обернулась очень красивая девушка в легком сером платке.

— Айя, Гвайт, — ведьма улыбнулась, радуясь встрече. — Все молодеешь?

— Воистину женщине дарит силы любовь не к мужчине, а к делу, — улыбнулась Гвайтрен, ровесница ее матери, выглядящая не более, чем на двадцать лет. — Дайга с тобой?

— Матушка и наставница заглянули в лавку, — ведьма махнула рукой к концу улицы. — Нам нужно мыло.

— Вижу, что вы с дороги. Похоже, новость о Храме собрала всех наших вернее, чем зов обета.

— Неужели всех?

— Нари и Виль уже здесь, — Гвайтрен снизила голос, используя особый прием, чтобы слышала ее лишь та, к кому она обращалась. — Еще я видела стариков из Бретиля, трех Белых Дев, жреца Древних и женщину со знаком зимородка.

— Этим-то бесноватым что тут понадобилось? — «метких птиц» Морэндис не то, чтобы недолюбливала, но опасалась — пусть они еще никого просто так не убили, порядочки в ихнем «гнезде» царили воистину морготовы, причем, «смертоносные птицы» искренне этими порядками наслаждались.

— Они ищут себе покровителя, — Гвайтрен пожала плечами и оглянулась — эльф загнал менестреля на дерево, а забраться следом и стащить певуна на землю ему мешала новая нарядная рубаха. И теперь оба поливали друг друга отборной бранью под восхищенные возгласы зрителей. — Наш мир изменился здесь, и думаю, старики и старухи in Brethil уже дали им это понять. Есть Король — прежней чехарды за главенство в Совете Кланов не будет, а значит не будет и прежнего раздолья с «испорченными грибами» и «бешеными волколаками». С появлением королевского домена власть князей уменьшилась, но появилась некая сила, уравновешивающая и уравнивающая всех, и нас, меня и моих наставников, это устраивает. Меньше станет произвола в малых родах, обиженным будет, куда податься… раньше девы и юноши, имеющие разногласия с родней, могли лишь терпеть, ибо дом — есть дом, род — есть род, да и мы к себе не всякого примем, а теперь им найдется место здесь — при дворе Короля.

— Служить?

— А почему бы и нет? Сейчас это почетно — король у нас не просто какой-то ушлый князь, успевший первым поцеловать руку государя Финдарато. Богами благословлен и эльфам родня.

— Равновесие, — сказала Морэндис.

— И согласие, — подтвердила Гвайтрен. — Король — судья и покровитель, пусть при его дворе не зажируешь, но пропасть не даст.

— Так что ж они к Королю не обратятся?

Гвайтрен расхохоталась.

— Ах, и верно, — с досадой пробормотала Морэндис. — Убийцы — и к нашему благородному Королю? — она страдальчески скривила губы. — То есть, верно ли я угадала…

— Да. Не зря они послали свою вестницу туда, где наверняка соберется большой Круг. Ищут того, кто их подороже купит.

— Никому в отдельности не хватит на них меры, да никому и не позволят… если только весь Круг…

— Ну да. Птицы почувствовали, откуда ветер дует.

— Объединение? Мать моя, представляю, как мы будем с теми же Белыми Девами уживаться. Или со жрецами этими сумасшедшими.

— Да как раньше. Никто ведь нас по соседству не поселит… о, вижу, идет моя дорогая подруга.

Это был самый простой предлог для множества людей разного достатка и положения в обществе как бы случайно собраться вместе.

Ярмарка! Конечно, у главной гавани Острова уже лет десять, как стояли лавки со снедью и скарбом, но в нынешний месяц творилось что-то невообразимое. Торжище кипело, как молоко в котле, расплескиваясь далеко за пределы установленных границ. Айвиэль полюбовалась на роскошного рыжего петуха в руках у птичницы, отвесила затрещину мелкому карманнику, увернулась от короба с поросятами и нырнула под парусиновый навес большого шатра.

Там ее ждали.

Ученица и ее мать сидели почти у входа — там же устроилась и она, заранее предупрежденная. Три женщины рядом были одеты, как знатные дамы — у платьев пышные юбки и широкие рукава. Напротив — похожий на изваяние налысо выбритый мужчина неопределенных лет с полуприкрытыми неподвижными глазами.

Еще здесь были три женщины с белыми лентами в косах, две девочки, вероятно, из прислужниц в богатых домах, и седой старик, одетый опрятно, но бедно; несмотря на это, все присутствующие поглядывали на него с большим уважением.

В шатре было тихо и пахло сосновой хвоей — странным образом звуки и запахи рынка не проникали сюда.

Из угла неожиданно выскользнула незамеченная раньше маленькая женщина, неся на круглом подносе странной формы котелок и пятнадцать маленьких чашек.

«Сначала чай» — вспомнила Айвиэль. — «Но почему чашек больше, чем нас?»

— Ну, друзья мои и подруги, начнем, пожалуй, — слабым голосом произнес старик. — Девочка, разбей…

Девочка-прислужница схватила чашку, грохнула ее об пол и торжественно проговорила:

— Да не коснется нас под этим кровом ни чужой взор, ни чужой слух, ни чужая мысль!

— Молодец, малышка. Ну же, берите чай, — старик внезапно остро глянул на ошарашенную эльфийку, и Айвиэль послушно протянула руку за чашкой.

Питье было ароматным и чудесным на вкус. Чудились в нем и медовая сладость и мятная свежесть… заваривать чай людей научили эльфы — а те с удовольствием подхватили и развили обычай. Чайное дерево в Белерианде не росло, сушеные листья привозили с далекого востока, но прижимистые и небогатые соседи княжеств эльдар, люди предпочитали отвары местных трав. А до того признавали лишь крепкие напитки и молоко, травяные чаи же считали больше лекарственными зельями…

В Дориате издавна поступали так же, Нарготронд скоро перенял привычки вассалов… и только феаноринги — вот странность-то! — готовы были платить золотом за чай с востока, за тень знакомого вкуса. Это они-то, стремившиеся вырваться из Валинора даже по трупам…

Айвиэль улыбнулась в чашку. Как по ней — уж лучше отвар лесных трав, чем призрак того, что росло дома, и может быть, вырастет здесь.

На нее глядели. Эллет отвыкла от таких взглядов — острых, как стрелы, так глядели на нее тогда, много лет назад, когда она только пришла к людям. «Что-то готовится», — поняла она, и внутри натянулась струна. «От меня чего-то ждут. Возможно, сегодня я узнаю новую тайну… иначе к чему этот человеческий ритуал?»

— Прекрасный цветок расцвел нынче в нашем саду, — внезапно заметил бритый мужчина. — Вот только неизвестно, полезен ли он или ядовит.

— Покамест никто не отравился, — сварливо бросила Дайгрет. — Оставь, Хагур, тут тебе не суд Круга.

— Я вижу то, что было, и то, что есть. Будущее же проницать могу лишь мыслью…

Старик постучал чашкой по низкому столику рядом.

— Без ссор, сестра и брат. Есть среди нас, кому будущее проницать, но это дело неверное. Мы стоим на тверди прошлого, и можем лишь гадать о грядущих небесах…

— Вот именно!

— Так пусть же в круге будет мир, — подытожил старик. — И ты, дева, не сиди в углу, подойди и сядь рядом.

Маленькая женщина, принесшая чай, вновь выдвинулась из тени. Двигалась она как змея, и взгляд у нее был неприятный — змеиный.

Молчание длилось еще несколько минут, пока у всех не закончился чай. Еще немного переглядываний — и, тихо кашлянув, заговорила одна из знатных женщин. Кажется, та, которую звали Нарбелет…

— Кхм… думаю, все — или почти все — понимают, зачем тут собрались, — она внимательно оглядела всех, задержав взгляд, как ни странно, на женщине со змеиным взглядом, а не на Айвиэль. — Новая затея государя: Храм Единого.

— Храм — это, конечно, хорошо, — другая женщина, та, что была с белыми лентами в косах, задумчиво покивала головой. — Но храм, это дело сложное, долгое и дорогое, особенно, если строить не только в столице. В одиночку не потянем.

— А почему в одиночку? — Нарбелет пожала плечами, — клянусь именами Древних, достаточно будет лишь немного поработать языками, и нам все построят бесплатно, ну, почти. Мой отец отдал младшего сына в ученики эльфийскому зодчему, и так поступил не он один — вот пусть на строительстве храмов и осваивают мастерство. Покуда эльфы не наигрались в учителей и не требуют платы, надо взять с них все, что они могут дать.

— Вот! Сразу видно халадинскую княжну! — Дайгрет сделала одобрительный жест. — Мгновенно соображает, как сделать так, чтобы другие работали, да ещё и бесплатно.

— А что скажет наша гостья?

Айвиэль зябко повела плечами под острыми взглядами людей. Прежде ей не случалось слышать такие речи в отношении к своему народу, хотя… люди, обладавшие властью, часто говорили о выгоде, которую можно получить с союзников. Тогда эльдар были владыками людей, а ныне стали… равными? И это значит, что к ним теперь будут относиться, как к королевствам гномов, как к странам Юга Эндорэ, как… как князья относятся к князьям-соседям?

Оскорбленная гордость тихо пискнула и затихла — то, что ее позвали на такой разговор, означало доверие, большое доверие — лично к ней. И по сути ведь женщина была права…

— Я скажу: да, — заговорила Айвиэль, осторожно подбирая слова. — Мы и впрямь хотим украсить Эленну, как игрушечный домик для детей… а с детей не требуют платы.

— Благодарю, светлая госпожа, — Нарбелет склонила голову, — За честный ответ. И… как гласит древняя поговорка: ласковое дитя в трех домах кормится, а злое и из родного гонится. Будем ласковыми детьми? — она улыбнулась, оглядев круг.

— Дело ясное, будем! — со смехом отозвались ей. — Не чьи-нибудь детишки, а Единого Отца! Ради такого дела можно постараться.

— Дело, которое может принести много пользы, — Нарбелет потерла руки жестом гнома, предвкушающего выгоду.

— Связать отдельные нити в прочную ткань, — сказала другая женщина.

— Сплотить кланы и не допустить возрождения родовой вражды.

— Организовать школы для таких, как мы, облегчить жизнь и нам и простым людям, — вставила Морэндис.

— Лучше присматривать, не злоумышляет ли кто.

— Денег поднять!

— Да какие деньги, нынче и князья-то расписками да натурой торгуют…

— Со временем появятся! Вспомните, какие богатства жрецы южных богов собирают!

— Кхрм…

— Что, Хагур, завидно?

Бритый неприятно засмеялся и внезапно все замолчали — словно холодно стало…

— Богатства, значит. Завидно, значит, — едко проговорил мужчина. — Как мы здесь рады все… не скрою — я и сам рад. Надоело бродягой быть. Хочется теплый угол иметь на старости лет, а не под кустом подохнуть, как мой наставник. А если в том углу будет еще и миска супа да мягкая перина, я, как говорится, без условий согласен, хрен с ней, с моей верой, пусть в свитках остается, а ищущий да найдет. Только вот не забыли ли вы, что однажды наш народ — а мы все же один народ, как бы ни грызлись промеж собой кланы — что наш народ однажды уже строил Храм? И как поначалу все были веселы и вдохновенны, и чем это дело закончилось?

* * *

— Не огорчайтесь, наставница. Первый сход Круга почти всегда заканчивается скандалом, — Морэндис мягко коснулась руки эльфийки. — Это только… проба, примерка нового платья, так сказать. И это, кстати, даже не полный Круг. Это… высший состав, так сказать, избранные, каждый от своего рода. Завтра они станут обсуждать сегодняшний разговор со своими ближними, а на то, чтоб собрались все, у кого есть интерес в этом деле, понадобится еще дней пять. За это время Первый сход утвердит решение допустить вас к большому Кругу, и вот тогда-то начнется настоящее дело.

— Но я же простая целительница! Что я могу, кроме, как лечить?

— Вы, наставница, действуете на пользу людям, и этого довольно. Вы в почете у Короля, вас уважают в совете. Думаете, просто так князья, а вслед за ними и простой люд перенимает эльфийские обычаи, такие, например, как привычка к регулярному мытью? Одно дело, когда ведьма из леса грязным орком назовет, а когда вы, госпожа, с высоты своих лет и знаний скажете, что это полезно, и чистота телесная угодна Эру, это совсем другое. Мы, как это ни грустно, таким не занимались, хоть и знали, что многие людские болезни идут от грязи. Не было у нас, лесных ведьм, такого почета, как у эльфийской целительницы, да и сил, времени и средств подчас не хватало. Война ведь шла, а где война, там и грязь.

— А княгини? Ведь Нарбелет и ее подруги явно высокого рода.

— Ох-х-х… у таких, как они, своих дел хватало. Заметили, как бесплатному радовалась? Торговый клан, они сейчас вьются, как змея в костре.

— Еще бы…

— Но вы не обиделись?

— Пожалуй, нет… — задумчиво проговорила Айвиэль. — Пожалуй… мне это интересно… доверие.

— Хорошо, — Морэндис облегченно вздохнула. — Я ведь, признаться, боялась… мне сказали перед советом: «твоя эльфийка может нам сильно помочь», и я позвала вас, ничего не объяснив…

— Мне было интересно. И приятно. Правда, — Айвиэль улыбнулась. — Мне понравилась ваша искренность, равно, как и ваша жадность. Хотя кое-кого она бы огорчила. Нет, не из наших… того, кто духом был высок, да низко пал.

— Вы слушали его речи?

— Трудно было не слушать.

— Я порой жалею, что не знала его.

— Не стоит. Он был из тех, кто прорастает в сердце так, что потом приходится рвать по живому, с кровью… никому я не желаю такого опыта.

— Опыта… — эхом отозвалась ученица. — Наставница! Мы ведь хотели спросить о той девочке. Сейчас у нас как раз есть время. Я думаю, для начала матушка поговорит с подругой, а нам стоит обратиться к господину Дагмору, тому старику, что вел беседу на совете. Он хороший гадальщик, и я, сказать по правде, не ожидала, что он придет…

— Наверное, ты права. Детские беды — не тот вопрос, который нужно решать в Большом Круге.

Для ребенка — белый камень. Малый осколочек мрамора, острый, еще не обкатанный. Никакой.

А еще для него — символы, вырезанные на кусочках дерева. Свиток — книжная мудрость, лодка — странствие, меч — военное ремесло, золотая монета — торговое дело, трава — ведовство, рыбачья сеть — рыбачья работа, плуг, кузнечный горн, драгоценный камень…

И — четыре стороны света по краям стола. Запад — ветер, птичье перо, Север — горсть земли, Восток — вода в малой чашке и Юг — огонь, пригоршня углей.

Морэндис закрыла глаза и бросила фишки в центр стола.

Потом открыла глаза.

Ничего не изменилось.

Золото и меч — к Западу и ветру упали перевернутыми. Лодка странствий канула в чашку с водой, говоря о том, что странствия эти будут вести по покинутым землям Эндорэ. Возле знака Востока лежал и драгоценный камень, означая не то проклятие, не то какие-то волшебные вещи.

Свиток, трава, сеть, горн и плуг нашлись в горстке углей, упав чистой стороной вверх, что означало — уничтожение.

А сам белый камень вовсе вылетел из пространства гадания, укатившись за обозначавшую Север горстку земли.

— Маешься? — скрипнуло из-за спины.

Женщина вздрогнула, оборачиваясь.

— Дедушка Дагмор! Ты меня напугал.

— Внимательней надо быть, — старик ухмыльнулся, показывая молодые острые зубы. — Так что?

— Не выходит, — Морэндис вздохнула. — Все словно рассыпается… и каждый раз одно и то же! Словно судьба…

— Предопределена?

Ведьма вздрогнула. Были вещи, о которых не следовало говорить вслух.

Старик вновь усмехнулся и сел к столу.

— Рассказывай, что тут видишь, — велел он.

— Странное, — ведьма пожала плечами. — Странное и страшное. Голос дара говорит мне, что это — дурные знамения, но их смысла я понять не могу. Мне не хватает силы.

— Да и не только силы. Убери-ка ты это барахло.

Морэндис послушно собрала гадальные фишки, с трепетом ожидая: неужто, мастер решил явить свое мастерство ради новорожденной байстрючки рыбачки и бродяги?

— Верно, — в центр стола опустился малый кожаный мешочек. — Что кровь! Она дает лишь шанс, возможность. Порой служит ключом. Да только в нашем роду давным-давно все друг другу родня, я сам нашему государю — семиюродный плетень, семьи наши роднились в древние времена Великого Похода. Откопай корень любого рыбака — и найдешь, что еще до Беора предок его гулял с дочкой какого-нибудь князя… а теперь гляди внимательно, — узловатый палец указал на белый камешек. — Мать тебя этому не учила, ибо не влекли тебя тайны судеб, да и талант твой в другом. Эй, госпожа нолдэ! — внезапно крикнул старик. — Хватит под окном прятаться, заходи.

За раскрытыми ставнями рассмеялись, и вдоль окна мелькнул легкий силуэт поднявшейся с земли эльфийки.

— Вы позволите мне смотреть?

— Отчего же нет? — старик махнул рукой. — Иди к столу, небось, дырку не проглядишь. Но все вопросы — после.

Морэндис невольно улыбнулась, видя жадное любопытство в глазах наставницы. А предводитель Круга, между тем, пошарив в кожаном мешочке, выудил оттуда черный камень, с одной стороны надколотый, а с другой — как будто оплавленный.

Эльфийка вздрогнула.

— Это же…

— Да. Камешек из стены Ангбанда, — Дагмор установил камень в центр стола. — Знайте, красавицы, искусство ведовства состоит в том, чтобы помнить: будущее таится в прошлом. Оно, как зерно в земле, из прошлого вырастает, и если ты пытаешься увидеть будущее, опираясь на настоящее, и получаешь такую вот ересь… значит, что надо сделать?

— Узнать прошлое, — еле слышно шепнула нолдэ, завороженно глядя на черный осколок страшной памяти, лежащий на светлых досках стола.

— Верно!

— Но почему… это… — под строгим взглядом выцветших глаз эльфийка умолкла.

— В гадании всегда есть подсказка, даже если оно кривое, — старик указал на горсть деревянных фишек, которые Морэндис по-прежнему держала в руках. — Что у тебя выходило до этого? Меч и золото пришли с Запада, знаки мирных ремесел упали в угли, странствие и сокровище легли к Востоку, а сердце гадания ушло на Север. Значит…

Побледневшая, как мука, нолдэ отступила к стене и осела на лавку.

— Не бойся, красавица, — ласково сказал гадальщик. — Ни его, ни его сына в ближайшие пару тысяч лет тут не предвидится, крепко мы им вломили. Первый заперт надежно, второй еще долго не высунется. Тут же, если верно я понял, дело совсем в другом…

Ведун перевернул кожаный мешочек, встряхнул, и на стол градом посыпались костяные фишки.

Дробный стук вскоре стих; настала тишина. Две женщины внимательно смотрели на старика, замершего, вглядываясь в картины былого и грядущего, туда, куда тянулись нити Вайрэ…

— Да. — Сказал он, наконец. — Я верно угадал.

— О чем ты, мастер?

— О том, что ты, внучка, большую обузу себе на шею повесила.

Старик бросил мешочек из-под фишек на лавку, подошел к окну. Дом, где он остановился, принадлежал кому-то из его родичей-беорингов — а они, даже прибыв в безопасную благословенную Эленну, строили дома, словно маленькие крепости — за крепкими заборами, с тесными двориками, с узкими, извилистыми ходами между построек…

— Ты знаешь, девочка, что порой, раз или два в поколение, рождаются у нас странные дети, — заговорил Дагмор. — Не то, чтоб безумные или недоумки какие, а словно бы не наши они. Словно бы в своей семье чужаки. Не сразу такое является, а с возрастом — лет в десять-пятнадцать, порой и позже, но редко. Из дома они обычно бегут, а даже если и остаются, долго не живут. Обычаев наших знать не хотят, живут, как бабочки, толкуют о странном, а о чем — и объяснить-то не могут. Прикрикнуть на них — что ударить, а ударить — что ранить. Словно иней на ветке — дунь на него, и осыплется. Давным-давно наши мудрые, разобравшись в их словах, рассудили, что они — из слуг Моргота, которого тогда звали Неназываемым. Сперва считали подменышами, потом — темными духами, что воплощаются в человеческих телах. Гораздо позже мы приоткрыли тайну с помощью Берена, узнавшего кое-что от государя Финрода… вижу, госпожа, ты догадываешься, о ком речь?

Айвиэль дрогнула, тихо вздохнула.

— Я догадываюсь… но это безумная мысль. Как такое возможно?

— Неизвестно, — ведун вернулся к столу. — Да и не интересно никому… смотрите, — он указал на несколько фишек, окруживших черный камень. — Клятва, судьба, любовь и память — обычно их берут, гадая на взрослых, дети от всего этого чисты, но тут у нас ребеночек непростой… кстати, вы ее уже как-то назвали?

— Нет, дедушка. Я хотела сперва погадать…

— Это хорошо, — старик вздохнул. — Потому, что гадание завершено, и смысла длить его нету. Назови ее Литиэль, Дева-Пепел, потому, что пепел у нее позади и пепел впереди — ничего другого, лишь бесплодные поиски теней прошлого и пустота.

— Дедушка, я взяла на себя заботу.

— Ну и дура. Все равно пользы не будет — эх… ей-Эру, милосерднее было бы утопить.

— Дедушка!

— Пеплу не стать вновь огнем, — ведун сожалеюще покачал головой. — Но ежели ты так решила… действуй. Воспитывай, учи. Вдруг что-нибудь да получится…

* * *

Память равняется слову «боль».

Жизнь равняется слову «сон».

Сон — и дурман, от которого она очнулась в предсмертьи.

Стоило ли позволять измученному сознанию обмануться последним виденьем — чтобы очнуться в ясном уме, медленно осознавая: вот это мой дом, вот это мой муж, а вот это я… мое мертвое тело.

«…О, проклятая память моя, прорастающая из-под пепла!..»

Казалось — это лишь бред, видение того, что не может случиться, видение, которому она не верит — нет, нет, это страх говорит во мне, а не дар! — и принимает чашу терпкого вина из рук любимого. Что-то в ней видит, как дрожит отражение в светлых глазах, как нервны движения рук, как неестественны улыбка и голос, что-то в ней кричит: брось чашу, урони, разлей, неловкая, отойди, не слушай — и будет тяжек твой путь, болью наполнен, углями костра, ледяной вьюгой, железом острым и горьким ядом. Но будет ясен твой путь, которым пройдешь ты, шагнув на звездную дорогу от стен Аст Ахэ, тебе отворят двери вражеский клинок или стрела, и из жизни в жизнь ты пойдешь, оставляя след в душах, храня и передавая память, будешь, как маленький муравей, носить по песчинке, и поднимется гора до самого неба, до Стены Ночи, и падут оковы любимого твоего, и исцелятся раны, и пойдете — рука в руке, по живой земле, древней и юной, Возлюбивший Мир и Хранящая Мир…

И лязгом железа упало — нет.

«Мрак и туман вокруг, куда бы я ни смотрела. Мрак и туман — и я не вижу пути. Что стало со мной?»

Что же ты сделал со мной, Тано? Неужели вина моя столь тяжела? Куда я пришла не по своей воле, куда мне идти теперь? Не вижу пути — лишь память осталась, горькая память, рвет сердце — лица, лица, лица, мертвые лица и кровь…

«Мне больно, Тано».

Ежась, словно от неощутимого холода, она глядит на себя. Свое же лицо ей кажется почти незнакомым, и этот мужчина, упавший на край кровати… муж? Нервно вздрагивая, она отшатывается назад, когда вспоминает их ночи, и что-то чужое рождается в сердце. Что-то похожее на холодный комок тающего снега…

«Холодно, Тано».

Хочется пожалеть его, влюбленного в отражение луны, в вишневый цвет и утренний туман — но и жалости нет, лишь холод в груди, и холод целует пальцы, и она стоит — камнем стоит, а коснуться бы седой головы нестарого еще человека, подарившего ей свое сердце, утешить бы тихим шепотом из-за грани — да разве выйдет — после бездумных слов ее-еще-живущей?

«Стыдно мне, Тано».

Она опускает голову, отворачиваясь глядит в окно — туман подступает к дому.

Она не видит пути.

— Лита, ты приготовила травы?

— Да, тетушка.

— Хорошо. Помоги мне перебрать ягоды, и можешь идти гулять.

— Да, тетушка.

— Только не уходи далеко от дома.

— Да, тетушка.

И все. Два слова в ответ — да и только.

Морэндис устало вздохнула. Когда десять лет назад она приняла решение обучить девочку-чужачку, то не думала, что это будет так…

Поначалу все было легко — девочка быстро росла, не капризничала, ничего не требовала и не просила, не говорила странных слов, не задавала неудобных вопросов и не противоречила, когда ведьма рассказывала ей эльфийские легенды о победе над Морготом. Балроги побери, она даже не болела ни разу, хоть и выглядела болезненно маленькой и тощей, и ела, как птичка. На эльфийских детей такое тоже было не похоже — наставница говорила, что маленькие эльдар не сильно отличаются от человеческих детей, конечно, здоровых и сытых.

Послушное дитя, тихое, словно тень. А еще на лету схватывающее чтение, письменность и счет, лекарскую науку, наречия квенья и синдарин… а еще она совершенно не скучала о матери, покинувшей домик ведьмы ради служения Храму. Не задавала вопросов, не просилась к ней, как делали бы обычные дети…

Отчасти Морэндис этому радовалась. В последнее время у нее было много дел — неподалеку строили святилище и оттуда, что ни день, шли люди с ушибами и ссадинами. Литиэль помогала уже весьма ловко, готовила травяные смеси и примочки, подавала повязки и инструменты — словом, делала посильную для своих лет работу. Но делала ее с таким равнодушием, с каким падают с крыши капли осенней мороси. Худенькое личико не улыбалось и не хмурилось еще ни разу — и Морэндис была уверена, что такое бесстрастие происходило не от серьезности, но от равнодушия.

Вот и сейчас — сидит истуканом, лишь маленькие пальчики мелькают над миской сушеной брусники. Она никогда не выказывала живого интереса к занятиям, которыми пыталась увлечь ее Морэндис, любое дело выполняя старательно и усердно, но не выказывала и неудовольствия — не кривилась в отвращении, видя язвы, гной, открытые раны… она могла бы стать отличным лекарем, если подумать…

А могла бы — отличным убийцей.

Несколько недель назад к месту нового святилища приехали две молодые женщины в новеньких мантиях из беленого льна — одеждах служительниц Единого, но с зелеными перышками, вплетенными в косы. Ходили по деревням, рассказывали новости, расспрашивали людей, и в особенности, детей. Добрались и до Литы — и девочка совершенно их очаровала. За нее Морэндис сулили большие деньги — и чтобы отстали, пришлось пригрозить разбирательством в Круге. Впрочем, без добычи зимородки не ушли, забрав в учение двух девочек из ближних деревень.

Эх… а родители, небось, думают, что отдали детей в чистое и легкое дело… знала ведьма, как учат в Гнезде. Точнее — узнала, когда во время старой поездки в город Короля пообщалась с женщиной из «птиц». Она и впрямь была чем-то похожа на маленькую Литиэль, только ее бесстрастие и спокойствие не были врожденными, и происходили от воспитания.

Тогда Морэндис серьезно раздумывала над тем, нужны ли людям в благословенной Эленне такие, прямо сказать, орочьи традиции, как обучение «зимородков». Впрочем, поразмыслив, поняла: именно сейчас, в мирной земле, окруженной не врагами, а ласковым морем, они нужны даже более, чем прежде. И лучше, если держать их в руках будет новосозданный Храм Единого, а не всякий, кто заплатит деньги.

Но это не значило, что женщина не досадовала на несовершенство мира, где даже в благословенной земле, по соседству с Богами, власти не обойтись без шпионов и наемных убийц. Забавно выходит, кстати, теперь она сама — власть, маленькая, но все же не какая-то там лекарка, а служительница Единого! Ведьма улыбнулась, припомнив слова матери.

В последние годы госпожа Дайгрет занималась проповедничеством — бродила по стране, рассказывая людям о Богах, ибо многие эдайн до сих пор имели очень слабое представление о тех, кому посвящали молитвы. Учитывая то, что занималась она этим в компании прибывших из Валинора эльдар, зрелище было невообразимое: похожая на орка старуха в белых одеждах и три златоволосых красавца за спиной. Матушку такое очень забавляло.

Жизнь самой Морэндис не сильно изменилась с изменением статуса. Она по-прежнему лечила людей из соседних деревень, только лишь перед началом работы читая молитву Эстэ. Так поступала и Литиэль — тетушка сказала молиться, она и молилась. А сказала бы на голову встать — и встала бы.

Размышляя об этом, ведьма решила, что отношение воспитанницы к миру похоже на отношение рыбы к цветам — может быть, рыба знает о существовании цветов, но это ее никак не касается.

И Литиэль часто вела себя так, словно мир с ней не соприкасается. Она его словно не замечала, погруженная глубоко в себя — Морэндис дивилась на это. Знала она детей, с кем не хотели играть сверстники, но детей, не желающих играть, точнее даже, не замечающих других детей, ей прежде не встречалось. Притом, девочка не была слабой на голову — игры ее просто не интересовали. Почтенный Дагмор был прав — хоть и не прав одновременно. С Литиэль было тяжело.

И наблюдая за воспитанницей, ведьма все чаще задумывалась о повторном визите в город Короля, теперь уже — с ней вместе. Ее странности, в последнее время ставшие еще более явными, следовало обсудить со знающими людьми, да и с госпожой Айвиэль поговорить бы стоило…

Но поездка не понадобилась — этим же вечером, по первому морозу, матушка со свитой и наставницей сами приехали к ней.

* * *

Все было не так.

Четыре простых слова были тем, что беспрестанно тревожило ее в этом месте.

Все было не так.

Как именно — она не знала, не могла вспомнить, не могла сказать — могла лишь чувствовать это странное и зыбкое, ускользающее, как туман — «не так». Она словно бы заблудилась, но где? Ведь это место, светлые холмы, поросшие березами, пихтами и лиственницами, она знала так же хорошо, как дом тетушки. И эти горы, светло-серыми уступами спускающиеся из неба в море — она не знала других, но почему ей кажется, что они не должны быть такими? Ведь она родилась здесь и выросла, и эта земля для нее… родная?

Форростар. Север.

Скоро зима.

Зима здесь, на севере Нуменорэ, совсем не то, что зима в оставленных землях ушедшего под воды Белерианда — так говорят старики. Женщины набрасывают на плечи легкие платки из козьего пуха, мужчины носят куртки нараспашку. По утрам льдом схватываются ручьи и лужи, звенят обледенелые сети, но даже в самую холодную пору, когда установится санный путь, море не замерзает, лишь делается свинцово-серым под снеговыми тучами.

Туман над волнами, дым над домами, пар над хлевами… а в паре часов пути, в пещерах у моря, бьют ключи раскаленной воды. Там строят святилище, еще там есть бани и прачечные, и какое-то небольшое хозяйство — там будут жить женщины с холодными змеиными глазами, недавно приезжавшие к тетушке…

Она шагала знакомой дорогой вдоль ручья у подножия высоких холмов. Русло блестело — серебряное на желтом, на старой траве, с пятнами алого, реже зеленого. Остановившись у куста, она нарвала голубики, выбрала из мха несколько молодых зеленушек, и пошла дальше, ни о чем особенно не размышляя. Она устала думать и гадать, что же в окружающем ее мире не так. Чувство чуждости жило в ней с того мига, как она осознала себя — но разве эдайн не ее народ? Разве их язык не ее язык? Разве Эленна — не ее дом? И разве, наконец, она не беоринка? Конечно, она знала, что тетушка считает ее странной, но не знала, что с этим делать — вести себя, как другие дети, она не могла, занятая напряженными попытками осознать, что же неправильно в окружающем ее мире. По той же причине, она никогда не перечила тетушке — гораздо проще и легче было делать так, как положено, чем спорить о том, что ей не нравится, например, благодарить за исцеление больных какую-то Эстэ, ведь лечат-то она и тетушка, и никакой Эстэ рядом с ними нет. Но в состоянии постоянного мысленного усилия отыскать то-чего-нет, сил на споры просто не оставалось. Проще было принять необходимость молиться, как данность — как необходимость, например, одеваться.

Ей казалось — она что-то забыла. Как будто убрать котел с очага, или выставить на просушку травы, или проверить опару. Но она никогда ничего не забывала, и чувство было очень странным, неуютным и неприятным — ей не хотелось об этом думать. В последнее лето у нее наконец-то начало получаться — не думать, не пытаться вспомнить, а просто принимать. Отрешиться от впившейся в разум колючки, оставаясь в настоящем, жить идущим мгновением… быть в нем.

Ей внезапно и остро захотелось быть — здесь и сейчас. В этом ясном предзимнем дне, на тропе вдоль ручья, по дороге к морю, не тревожась ни о чем, кроме поучений тетушки и домашней работы. Застыть, как мошка в янтаре, чтоб этот день длился всегда, чтоб не приходило больше это странное, тревожащее, больное…

Тень памяти вновь ускользнула, как ветер меж пальцев. Вздохнув, она перестала думать об этом, и задумалась о сушеном багульнике, с которым ей предстояло возиться завтрашним утром, перебирая и укладывая на зиму. У него приятный запах, но после может заболеть голова — тетушка говорит, что такие малые закономерности являются отражением Высших Законов Мира. Сперва хорошо и приятно, а потом плохо — не бывает так, чтоб в жизни всегда было хорошо.

Но верно и обратное — если очень плохо и тяжело, то на смену однажды придут достаток и радость… так вот страдал ее народ в тяжелой войне — так и пришла награда, Эленна, чудесный дар богов, где даже зимой люди не болели и не голодали… и люди, помнящие Белерианд, говорили, что милость Единого одарила их силой и здоровьем — годы не тяготили их, и тот же Хельмир, староста деревни у моря, (приходящийся ей дедушкой, но об этом не следовало болтать) разменял седьмой десяток, но вовсе не выглядел стариком. Крепкий мужчина в годах, как и другие такие же…

Такова милость Эру, чудесный дар.

Не пришлось бы только тысячи лет спустя расплатиться за этот дар бедой и горем…

По узкой тропе она спустилась к морю. Утренним приливом на берег нанесло морской травы, и по ней ходили большие серые чайки, вытаскивая из клочьев водорослей мелкую рыбу и прочую морскую живность. Может, поискать морских раков? Мясо у них вкусное, и, как говорит тетушка, полезное…

Ее внимание внезапно привлекла большая птичья стая, собравшаяся в одном месте — видно, море выбросило на берег крупную рыбу. Следовало бы просто пройти мимо, не мешая чайкам питаться, но она почему-то остановилась. Ей захотелось подойти.

Так она и сделала, медленно приблизившись к галдящей стае. И верно — небольшая акула, уже хорошенько распотрошенная. Что интересного тут может быть? Пожав плечами, она наклонилась ниже, уступая внезапному интересу — и заметила в мешанине рыбьих кишок нечто блестящее. Перламутр ракушки? Не похоже… или рыба проглотила что-то металлическое?

Следующее действие не было осмысленным ни в коей мере. Так же бездумно — как перебирала ягоды или перетирала семена на отвар — она погрузила руку в вонючее месиво, сжав кулак на странной вещи…

…Больно!

Вихрь видений — осенней листвой, россыпь алых капель — белые псы лижут траву, лед-стекло, осколки, дымный туман, горький запах пожара…

Я…

Звезды! Звезды и Эа, о нас ли плачет она? Почему такой равнодушной кажется черная бездна? О, Тьма, дети твои идут к тебе, прими нас, Эа…

…Прости, Мельдо, мэл-кори, ты сердце мое, и сердце говорит мне — иди… не в моих силах отринуть этот зов во имя клятвы. Я сохраню эту память… осколок звездного льда — зеленый кристалл.

Лаан-Гэлломэ — Лаан Ниэн.

Аст Ахэ, дом мой, что рожден песней из Тьмы, Огня и Камня. Аст Ахэ, сердце твое — ломкая тень, тонкие пальцы так хрупки, что страшно сжать ладонь — черная корка ожога, и не увидеть улыбки — незатянувшиеся рубцы готовы лопнуть кровью… но разве это важно? Ведь глаза его по-прежнему светлы, как звезды, и искры звезд в волосах… и крылья…

Крылья.

Распахнутое окно. Чаша вина, разговоры за полночь. Пучок сухой травы — «скажи-цветами», руки, ладонь к ладони…

Любовь не задает вопросов.

Горькая правда — признание искренних чувств…

Надежда…

Чужая воля.

Я знаю, Учитель, ты не желал мне зла. Ты хотел спасти — и я бы приняла любую боль, но почему мой разум окутал туман, а в груди так пусто? Так холодно… что со мной стало? Кто я теперь?

Ахтэнэ — Дочь Тьмы.

Ахэ-тэн-Эа — возвращение к дому…

Пальцы, судорожно сомкнутые на том, что было когда-то серебряным ожерельем, потерянным на поле боя у Хэлгор… больно. Болит голова. Почему?.. что это? Что происходит? Крики чаек… море, волны… надо к морю, надо умыться — не надо спать мордой в рыбьих потрохах…

Все качается. Так плохо… боль. Болезнь. Наверное, это она и есть — ни разу раньше не болела… да. Она просто больна. Пойти, спросить у тетушки — она поможет… только умыться сначала. Платье жалко, почти новое.

К воде… соль и горечь, упругая сила волны толкает в ладонь — разожми… отпусти. Выбрось.

О… боги.

Как она измазалась! Что на нее накатило?

Она приподнялась, села прямо на полосу прибоя, не обращая внимания на холод воды. С недоумением уставилась на по-прежнему зажатую в кулаке вещь — темный от времени смятый металл, когда-то бывший серебряным ожерельем тонкой работы — до странного легко оказалось представить, каким оно было, когда было целым…

И зеленоватый прозрачный кристалл, похожий на льдинку, заманчиво мерцающий… резко отвернувшись, она так и не смогла заставить себя разжать руку. Стараясь не смотреть, песком оттерла грязь, после, как смогла, привела себя в порядок.

«Скажу тетушке, что сорвалась с тропы».

А после, точно вспомнив о чем-то, снова взглянула на свою находку, по-прежнему зажатую в кулаке.

Толкнуло в виски, тесным обручем легло на лоб… качнулся мир, на миг меняясь — не берег моря, подножие черных скал, три стройных башни… и тут же — другие горы, снежная равнина, лёд и звездный свет…

Придя в себя, она обнаружила, что сидит, прижимая ко лбу кулак с зажатым камнем. Плохо… надо рассказать тетушке…

Нет.

Почему? Она почувствовала себя сбитой с толку.

Нельзя. Враги…

Кто? Тетушка?

Швырнуло виденьями — точно листьями в лицо. Лица-лица-лица, знакомые, но чужие, тетушка, дедушка, бабушка Дайгрет, госпожа Айвиэль — печать гнева, мертвящий свет — Зло должно быть уничтожено…

Нет, это невыносимо… не думать, не думать, не думать об этом.

Надо вернуться. Надо домой. Это бред, такое бывает у людей. Она просто заболела… она…

Она задохнулась, внезапно поняв, что забыла свое имя.

— Что с тобой, дитя? — мягко обращается к ней высокий златоволосый эльда. Ваниа — подсказывает память.

— Ничего страшного, светлый господин, — бормочет она. — Я споткнулась на тропе и только немного ушиблась.

— Правда? Ты выглядишь… плохо, — ваниа действительно встревожен, а еще — очень молод, внезапно понимает она. Он взволнован так по-детски, будто боится совершить ошибку, оказавшись среди взрослых.

«И вот его ты считаешь врагом?» — мысленно спрашивает она у самой себя, вновь получая в ответ видение строя закованных в серебряную броню прекрасных и безжалостных рыцарей Валинора.

— Досадно, что испачкала платье. Все хорошо, правда, — она улыбается, досадуя на то, что решила все же вернуться. Тетушка и ее гости могут проявить слишком утомительное любопытство. Следовало бы пройтись по берегу до Кипящих Ключей, там можно было бы постирать одежду и переночевать… так нет же. Служители Единого по соседству — ужас, кошмар…

Кошмар.

«Не надо…» — мысленно шепчет она. Кошмар дышит в спину соленым запахом свежей крови, слепит отблесками огня…

Не надо сейчас.

В доме ей выделена малая клетушка — лавка для сна и большой короб для вещей и одежды. Там можно было обмыться над лоханью и припрятать грязное платье, пока не выдастся время его постирать.

Она пыталась успокоиться, повторяя привычные действия: обтерла грязь, расчесала и переплела волосы. И прилегла на лавку — просто отдохнуть, всего на миг прикрыть уставшие глаза… и вновь, словно в полынью, провалилась в чужую память. Память, которой было слишком много, чтобы десятилетняя девочка могла остаться собой.

Но и остаться прежней она не могла. Она, пережившая собственную смерть и гибель всего, что было ей дорого, не могла остаться такой, какой была Ахтэнэ, какой была Элхэ…

Она знала, что изменилась. Но это не волновало ее — так же, как девочку Литиэль не интересовали игры и чаянья детей из деревни у моря. Она лежала, прикрыв глаза, отстраненно размышляя о том, что же ей теперь делать. Как жить — здесь, в племени врагов своего народа, как улыбаться, слушая их предания и песни, как соглашаться, когда того, кого она любила, называют Морготом, когда…

Невидящий взгляд уперся в окошко, прикрытое старой, выцветшей занавесью. Как во сне, она поднялась, подошла и расправила ткань, узнавая очертания…

Хэлгор.

Чья рука владела этой иглой? Чья память запечатлела кусочек дома? Мать ее матери — кем была она, выжившая, но утратившая себя, ставшая женой того, кто, возможно, убивал ее близких, ее родичей и друзей? Словно повторение судьбы Тайли, своей любовью к мужу и сыну обреченной на плен в чертогах Мандос… говорят, она теперь ткёт гобелены вместе с валиэ Вайре…

Как — жить…

Как — не умереть.

Тайли, пытавшаяся, но не смогшая убежать. Незнакомая женщина, сестра, легко оставившая мир, уйдя в Эа… может и ей последовать этим путем? Так легко — лишь найти в запасах наставницы сонный корень… уснуть и проснуться в новой жизни… в Эндорэ, там, где ушедшие из Аст Ахэ строят новую жизнь, где Гортхауэр, где братья и сестры по клятве, которых она предала… неспроста же воды моря принесли к ней давно утерянный дар Учителя — символ ее Пути…

Она отыщет их. Она сумеет помириться с Аллуа. Она…

С тихим стоном она приникает к стене, вцепляясь в темную ткань, взором души пытаясь увидеть Путь… но лишь только волны колеблются за стенами век — зеленые, темные волны…

* * *

— Все стало хуже, — заметила Морэндис. — В чем дело? Она словно спит наяву, как ее бабка перед смертью.

— К Единому в гости собирается, — проворчала Дайгрет. — Прав был Дагмор, не будет толка.

— Умрет? — тихо ахнул один из ваниар. — Такая маленькая…

— Порча, — вздохнула Айвиэль. — Жизнь не удерживается в таких, как она. Не знаю, кто справился бы — я мастер в исцелении тела, но не души. Те же, кто мог бы помочь — далеко, и пока их отыщешь, да пока они сюда доберутся… обычно, все кончается за пару месяцев. Зря вы пришли сюда, дети.

— Не зря, — хмуро возразил другой из ваниар. — Нам надо было… увидеть. Чтоб знать, что мы не зря сунулись в тот ужас…

Третий эльда съежился, опустив голову. Он чувствовал искажение мира острее своих друзей — может быть, потому, что его отец… ну, об этом было не принято говорить… он был не совсем эльда. Когда-то его захватил Моргот, но Валар его спасли и вылечили. Только все равно ему иногда становилось плохо, так плохо, что это чувствовал его сын, и страшно подумать, каково приходилось маме. Тогда юный ваниа со всех ног бежал в Лориэн, и звал владыку Ирмо, и тот исцелял отца, но прошлый раз… он чуть не опоздал. Папа казался совсем здоровым, и он решил, что тревога внутри и странный блеск глаз — это просто мнительность… и отец чуть не умер. Именно от того, о чем говорила госпожа Айвиэль — жизнь вытекала из него, словно кровь из раны. Хорошо, что мать поддержала, пока сын бежал к Целителям…

Потому он и пошел на войну. Из-за отца — и чтобы ни с кем больше такого не случалось…

Поэтому он не мог смириться с тем, что происходило с этой девочкой. Людям и так отмерен короткий срок, а тех, кто давал клятву Морготу, спасти было невозможно, но она не давала клятвы! Она просто потомок той, кто служил врагу, причем — вряд ли по доброй воле, раз уж та женщина смогла ступить на благую землю Андор!..

…Он не мог этого оставить. Выскользнув из-за стола, эльда ушел на двор, уже укрытый ночью — только узкая, как спица, полоса золотого света пролегла по утоптанной земле из дверей до приоткрытой калитки, у которой стояла девочка, тонкая, как тронутая инеем травинка, кажущаяся почти невесомой… и на мгновение он увидел: как легкая фэа, подобно пушинке одуванчика, плавно взлетает, возносится к звездам в молочной пене облаков… а роа оседает на серебристую траву, точно отброшенная шаль.

— Эй!

Она обернулась. Худенькое личико, огромные глаза и тень, которую он чувствовал, словно тошноту. Как тогда, у стен Ангамандо, глядя в бесстрастные, бледные лица врагов — мутилось в голове, было дурно и плохо… сначала. Потом — просто тяжело. Так он запомнил войну — неизъяснимой тяжестью, легшей на плечи…

Она смотрела, и невыносимая жуткость все глубже проникала в сердце.

— Ты… как тебя зовут? — он не удержал в голосе жалобной ноты. Было невыносимо думать, что это дитя — совсем малый росток — погибнет так нелепо и просто. Девочка склонила голову, и что-то мелькнуло в глазах…

— Литиэль… — словно шорох листвы прозвучал тихий шепот.

— Это… странное имя, — но подходящее ей — отчего-то в памяти возникла равнина Анфауглит, зимой — полная ледяного ветра, несущего над спекшимся шлаком секущую ледяную крупу…

— Оно мое, — сказала девочка. Так странно сказала: оно — мое… будто это имя — ее суть и ее герб. Пепел…

— Тебе не холодно? — он осторожно шагнул ближе, точно опасаясь спугнуть лесную птицу.

— Нет, — прозвучало равнодушно и тихо. Но кажется, было правдой — она не дрожала, не ежилась, хотя, с черного неба уже падали редкие снежинки. Одна, крупная и причудливая, легла на локон светлых волос надо лбом, и ваниа невольно протянул руку — коснуться…

Под ладонью блеснуло. Он дрогнул, моргнул, застигнутый видением — звездный вихрь, развеянный ветром, и зелень вод, глубокая, темная… и маленькое тело в погребальном полотне, опускающееся в темноту…

— Не умирай, — беспомощно попросил он, осознавая, что его слова будут, скорее всего, бесполезны. — Зачем? Вам, людям, и так отмерен малый срок, ты оглянуться не успеешь, как он кончится… неужели умереть — это все, что ты хочешь сделать в этой жизни? Все, что ты можешь? — Эльда опустился на колено, становясь почти вровень с нею, поймал маленькую ладонь, ледяную, как могильный камень. — Разве это не… глупо — когда цветок вянет, даже не распустившись, не увидев солнца, не познакомившись с бабочками, не дав никаких плодов, никому не подарив радости?

— Цветы цветут не для чьей-то радости, а потому, что такова их природа… — отозвалась она, но не отняла руки, продолжая глядеть куда-то в темноту, немигающе и жутко.

— Но ты человек, не цветок, бездумный и бессловесный! Послушай… ты просто блуждаешь во тьме, просто устала и заблудилась. Знаешь, государь Нолофинвэ со своим воинством тоже долго шел во мраке через холод и отчаянье, которым, казалось, не будет конца, но в конце концов, он достиг земли и взошло солнце! Будет рассвет — главное, не останавливаться, не сдаваться холоду и смерти! — он говорил, бережно сжимая тонкие пальцы, и с радостью чувствуя, как видение зеленой воды отдаляется и медленно тает.

Она прикрыла глаза, вздохнула, и детская ладонь медленно сжалась в кулак.

— Как твое имя, светлый господин?

— Сулимо… ну… как прозвище Короля Манвэ. Можно просто Лимэ. И я не господин, я простой эльда. Не принц, не военачальник…

— Сулимо… я запомню.

Что выберешь ты, когда видишь перед собой прямой путь, дорогу к цели сердца своего, и ясны тебе все твои дела на этой дороге — просто следуй голосу сердца, просто иди вперед.

Что выберешь ты? Это так просто — когда ты видишь свой путь…

Что выберешь ты, когда стоишь в пустоте, и вокруг туман, и пустота дышит в спину разрытой могилой? Лишь на миг поманило видение грядущего счастья — и снова рассеялось от слов этого юного эльда, желающего помочь, починить сломанное, воссоздать целостность скорлупы разбитого яйца…

Она склоняет голову над стебельками сухой травы. Близкое море дышит влагой, теплый бриз приносит запах соли — но для трав это не полезно, их нужно часто перебирать, чтобы не отсырели, не слежались…

Она не спала в прошлую ночь. Незрячими глазами глядя в темноту, как бусины, перебирая слова…

Неужели умереть — это все, что ты хочешь сделать в этой жизни? Все, что ты можешь?

Горькая усмешка.

Что я могу?

Стоило лишь задать вопрос — и в тенях грядущего она увидела себя — увидела, как идет по благословенной Валар земле, открывая истину народу эдайн. Народу врагов — но для Учителя они не были врагами, лишь глупыми детьми, боящимися темноты и верящими в страшные сказки. Но ведь есть и среди них хорошие люди, достойные люди, не считающие, что всякий, носящий черное, достоин лишь смерти. Полюбил же ее покойный дед бабушку, девушку из Аст Ахэ? И прадедушка принял ее, и в деревне ее не обижали…

Быть может, именно ей суждено открыть истину людям Трех Племен? Быть может, для того она и родилась здесь?

Потрескивал костер — остывали угли… поскрипывала на ветру под тяжелым грузом висельная петля. Смыкались над головой воды моря… да, ее ждала смерть, но она видела — как шли по ее следам люди, юные, с сияющими глазами и крылатыми сердцами — шли к небу, вслед за звездой надежды — не той, что создана из ложного Света, но той что рождена силой людских сердец…

А те, кто предпочтет остаться слепыми… что ж, пусть остаются среди своей обыденной грязи, среди невежества, жестокости, суеверий и страхов…

Наверное, забавно было то, что отвел ее от края и показал новый путь эльда из Валинора с именем — прозвищем Короля Мира. Юный и добрый — дитя, но по-прежнему враг; был бы он столь заботлив, если бы знал, кто скрывается за обликом ребенка? Конечно, он не убил бы сам, но с этим справились бы и другие…

Однако, случилось то, что случилось, и рука слуги Валинора указала ученице Темного Валы новый путь — только вот не тот, о каком мыслил юный эльда.

Перебирая стебельки сушеных трав, она перебирала то, что могла бы сделать теперь — в этой жизни среди врагов. Морэндис редко рассказывала сказки, но она запомнила и вспоминала — не светлые и радостные повести, не возвышенность эльфийских легенд, а темные и мрачные предания о вражде и мести...

Темное время племен — ещё до того, как люди пришли в Белерианд и получили новых владык и новые законы, запретившие кровную месть. Орочьи обычаи — право силы, обыденная жестокость по воле князей и жрецов. Учение темных богов — не трудно было, подумав, узнать в них образы Валар, «искаженные Морготом», но на деле — вполне справедливые, полные жестокости и равнодушия к судьбе тех, кто просил их о милости…

Она улыбнулась, прищуриваясь вдаль — этот эльда, слепое дитя пустого Света, был прав. Жизнь — бесценный дар Эа, и Тано хотел, чтобы она жила, и она будет жить — ради него, ради того будущего, которое обязательно наступит…

* * *

— Как ты это сделал, друг мой? — тихо спросила Айвиэль. Молодой ваниа пожал плечами. Он был просто рад за маленькую девочку, которая после разговора с ним хоть и ненамного оживилась, но уже не казалось, что малейший ветерок унесет ее душу, как сухой лист. Зачем задумываться о причинах? Помогло — и слава Валар!

Эльдар одновременно поглядели во двор — девочка вошла в калитку с охапкой хвороста на спине, сбросила ее у забора, и улыбаясь, смотрела на небо, светло-серое, с ярким белым пятном солнца сквозь облака.

— Лита! Лита, поди сюда! — раздался голос Морэндис, и девочка, притворив калитку, пошла за дом.

— Ты не замечаешь в ней ничего странного? — спросила нолдэ.

— Замечаю, — ответил ваниа. — Она… смотрит на мир так, как будто очнулась от сна. Но что с того? Она чудом исцелилась от страшной раны. Я полагаю, что нам следует восславить Эру, и молиться об избавлении от порчи.

Нолдэ пожала плечами. Она не отрицала силу веры, но верила больше во вполне материальные причины и следствия происходящего — для того, чтоб Единый вмешался лично, эта девочка слишком мала, а присутствия Валар она не чувствовала… изыскал ли ее собеседник способ поделиться с ребенком внутренним светом? Или же сама Литиэль нашла в себе волю к жизни?

Хотя, как знать — все же Благословенная земля. Может быть, не так уж непреодолимо то, от чего умирали в Эндорэ…

Иногда Айвиэль испытывала острую досаду к тому, что Эру одарил её слишком малой долей внутреннего света. Будь у неё талант к магии, насколько проще стала бы её работа! Нет нужды в расспросах, в долгих исследованиях, в гаданиях — болезнь ли это для людей, или вариант нормы, и как её лечить, и стоит ли вообще её лечить — зачем, к примеру, пьянице здоровая печенка? Все равно ведь не в прок пойдет…

Так что — глянь внутренним оком и все пойми, а не гадай на камешках. Но увы, все волшебные способности, которые людская молва приписывала Старшему Народу, саму Айвиэль обошли стороной, за исключением общих для всех эльдар — чуять Искажение, чувствовать мир и живых созданий, тихо двигаться в лесу — немаловажно в землях Эндорэ. Известной целительницей она стала лишь благодаря хорошей памяти и любопытству.

Впрочем, нынешнее чудесное исцеление девчонки, которой по всем приметам грозила смерть, занимало её не так сильно, как то, что творилось в новом храме.

Девы-птицы, Зимородки, Сёстры Намо, ткачихи могильных полотен... как только ни называли тех женщин, что поселились в скалах на берегу! И дивно было знать об их сути — прямо сказать, морготовой, наемных убийц! — одновременно видя, как истово они возносят молитвы, как усердно служат, как гордо носят белые одежды...

Нолдэ, по натуре чуждая лжи, могла бы назвать это все чудовищным лицемерием, если бы не чувствовала искренности этих женщин. Понять бы еще, низость ли это, или невиданное возвышение духа?

Впрочем, не в этом было дело. По дороге к дому ученицы Айвиэль отдалилась от Дайгрет и молодых эльдар, отошла в лес, заметив на ветке дерева нити серебристого мха, блестящие от инея и красиво освещенные солнцем. И едва она приблизилась, как ей навстречу из-за полупрозрачного полога шагнула маленькая женщина в сером. Так внезапно, что эльдэ даже испугалась.

Но женщина тут же поклонилась, назвавшись служительницей Эру из Горного храма, и пригласила «достославную целительницу» посетить скромную обитель, поглядеть на работу сестёр и возможно — обменяться тайнами мастерства. Может быть, достославная найдёт нечто, достойное своего внимания?

Например, их опыт применения ядов и дурманящих средств.

Это было любопытно. Айвиэль недолго раздумывала, прежде, чем согласиться — знание, есть знание, неважно, из какого источника оно поступит. Так что, сейчас её больше занимал вопрос, брать ли с собой свитки для записей и сумку с лекарствами. С одной стороны она целитель — но с другой её звали в гости, а не на работу... но с третьей — вдруг кому-то понадобится помощь?

Одним словом — девочка и её странности вскоре были забыты.

Приняв решение, легко идти вперед.

День да ночь — прошла зима, теплом повеяло с юга. Ожерелье с зеленым камнем лежало под лавкой, и ночами, лежа без сна, она касалась холодных граней, видя во тьме картины грядущего. И снова и снова звучали слова…

Неужели умереть — это все, что ты хочешь сделать в этой жизни? Все, что ты можешь?

Этого было мало.

Мало говорить — надо быть услышанной. Мало быть услышанной — надо, чтобы тебя поняли и поверили. И…

…Клинок белого пламени из занебесных вершин; надмировой холодный гнев, миг, вспышка — и пустота.

Смерть.

Нет никакой победы, нет мира, вырванного из оков… просто ничего нет.

Видения грядущего, поначалу счастливые, все чаще и чаще превращались в кошмары.

* * *

— Лита? Лита, ты заболела?

— А? — девочка поднимает удивлённый взгляд. — Нет, тетушка.

— Быть может, влюбилась? — не отстает Морэндис. — Смотри, у нас в округе, конечно, народ приличный, но мало ли. Ты девочка молодая, неопытная, а паршивая овца всюду найтись может.

— Нет, тетушка, я не влюбилась, — ровно отвечает Литиэль, и вновь сосредотачивает внимание на тёмной ткани в руках. Старая занавесь, вышитая её бабкой, обветшавшая...

— Не хочешь ли эту ветошь на что-нибудь новое сменить? — спрашивает Морэндис, и тонкие пальцы сжимаются. — Смотри, не сломай иголку!

— Нет, тетушка. Мне нравится это.

— Ну, дело твое…

Литиэль — пятнадцать лет. Из тонкой, худенькой девочки она выросла в такую же тоненькую девушку с худеньким личиком, узкими бедрами и практически отсутствующей грудью. Деревенские девчонки ее снисходительно жалели, парни глядели мимо — и слава Эа, поскольку, если б пришлось справляться с завистью ровесниц и вниманием мужчин, она бы…

Сама не знала, что бы сделала.

«Скорее всего, ничего».

Она ненавидит этот голос — свой собственный, но чужой, бесстрастный, как зимняя стужа. Голос — иллюзия, мара, морок измученного разума, голос — жестокий и лживый…

«Всего лишь голос твоих сомнений. Ты не можешь этого не признать».

«Ты не я».

«Может быть, ты права. Я никогда не захотела бы стать тобой».

«Так оставь меня! Исчезни! Тебя не существует!»

«Нет. Пусть ты сильнее и старше, пусть у тебя есть великая цель, а я не успела даже понять, что такое любовь — я не уйду. Это мое право».

«Нет, нет. Это мой путь, не твой».

«Твой путь ведет тебя в пропасть, и ты не видишь иного конца».

«Пускай! Ты не я, уйди, исчезни!»

«Нет».

Когда это началось? Когда она услышала голос, противоречащий, возражающий, насмехающийся, ее собственный — как это вышло, почему? Она знала о болезнях духа, о безумии — но не могла признать себя больной, хоть ее состояние и походило на безумие. Такое, когда в одном теле поселяются два разума… когда противоречие между ними так сильно, что рвет рассудок в клочья…

Когда она впервые разделила себя — ученицу Темного Валы, Элхэ-Видящую, и девочку Литиэль, глядящую на мир словно из водных глубин — для нее все, что составляло суть жизни Элхэ, было подобно зыбким бликам солнца на волнах…

Когда кошмар грядущего встал перед ней в неумолимой неотвратимости — пепел Лаан Ниэн, прах мертвого мира — для Силы, вставшей на ее пути было все едино.

Единый.

Эрэ, Пламя, Создатель, Всеотец, жестокая лживая тварь, погубившая столь многих, и она погубит еще больше, она уничтожит Арту, сожжет весь мир лишь потому, что люди осмелились выйти из-под его власти…

«И ты ничего не изменишь».

«Нет, я сумею! Я найду выход!»

«Что же, ищи…»

И ветхая, уже не черная, а темно-серая ткань перед ее глазами разлезается нитями, рассыпается хлопьями пепла, и пальцы роняют иглу… впрочем, тут же проворно подхватывая, принимаются за дело.

Литиэль утомленно вздыхает — борьба с собственным рассудком отнимает очень много сил. Двойственность самой себя ощущается странно и неудобно — то она живет, как жила, и в сердце ее покой и тишина, а то ей хочется сорваться проповедовать рыбакам из деревни истину учения Тьмы. В отличие от себя-Элхэ, она признает, что больна, но молчит об этом — в старые времена одержимых топили, и ей совсем не хочется узнавать, какова на вкус морская вода, и как в ней захлебываются.

Но она не знает, что может сделать теперь… что она хочет сделать, помимо того, как вернуть любимого… о, Элхэ любит, страстно и безоглядно, божественно сильно — а она помнит чувство тягучей пустоты, вползающей в нее с каждым глотком из той чаши — из рук учителя…

Она не может любить, не может испытать этот огонь, эту радость. Пустота поселилась под сердцем, и не покинет его, пока они не сольются, как два ручья — тогда она обретет любовь, оставшуюся своей части из прошлого. А заодно ее цель… и ее кошмары.

Она не может решиться. Однажды отделив себя и свой невеликий опыт, не хочет слиться, став кем-то другим — это изменение та же гибель. Когда две реки сливаются в одну, кто скажет, которая из них течет дальше? Или это уже совсем другая река?

Велик и прекрасен Арменелос, Город Королей у подножия Менельтармы! Светел и славен, и подобен светлому Тириону, ибо искусные мастера нолдор приходили к людям делиться мудростью, приносили дивные подарки…

— Ну что ж, светящиеся шарики — это неплохо, — заключила Нарбелет и поставила подпись на длинном свитке с перечнем даров. Феаноровы светильники везли часто и помногу, различных форм, цветов и размеров, из чего ведунья делала вывод: несмотря на то, что изобрел эти штуки великий мастер, в изготовлении они достаточно просты и дешевы.

На самом деле по-настоящему полезных волшебных вещей эльдар дарили мало. Фонарики — это, конечно, чудесно, не коптят, светят долго, не гаснут от сквозняка, и пожара от них, как от опрокинутой свечки, не приключится. Полезная штука, дворец Короля и богатые дома ими украшены. Но вот, палантиры… семь штук, и надо как-то разделить.

Один, разумеется, нужен Королю, другой — Храму. Еще пять… раздать по «лучам» острова? Ох, вот ведь задача… давать власть князьям — не то, что поспособствует покою и процветанию страны. А палантиры, это власть, как ни крути.

Или просто объявить все камни личной собственностью Короля? Все-таки подарки свои эльдар везут ко двору, а не продают на ярмарке.

Решено! Стряхнув с пера каплю чернил, Нарбелет вывела на следующем листе: «дальнозоркие камни — 7 штук, отправить в личную королевскую сокровищницу». Вздохнула, отпила из чашечки травяного отвара, подперла голову ладонью, и уставилась за окно. Там, близко — только руку протянуть — клонились под тяжестью плодов ветви яблони. Женщина помнила, как лично выбирала места для валинорских саженцев, как тоненькие прутики одевались нежными зелеными листочками, как на них появлялись первые цветы… в тот же год она сумела прихватить из очередной партии даров великолепное серебряное зеркало, ничуть не потускневшее с течением лет. И память ей не лгала — ее собственное лицо осталось прежним, хотя, в Эндорэ женщина на восьмом десятке лет — глубокая старуха. Она же, как будто даже помолодела, да и ее подруги тоже, не говоря уже о Морэндис и Гвайтрен… старик Дагмор все небо коптит, юные племянницы — многим уже за двадцать, по прежним временам — перестарки, а все, как девочки, поют и играют… да и приметила она — растут медленнее.

О, Эленна, чудесный дар…

А во дворце скоро праздник. Музыка, танцы будут, игры и вино… вот, тоже проблема. Надо девчонок в свет вывести, пристраивать пора — за хороших парней, а то еще найдут себе от дури и безделья каких-нибудь конюхов — позорище будет… и конечно же, кому этим заниматься кроме тетки Нарбелет? Что отец, что братья — блаародные мужи, воители — им лишь бы выпить, служанок потискать, подраться, да песни попеть. А с девчонками возиться невместно, пускай этим тетка занимается, приличию учит, да следит, как бы вином не упились, да пояса и платки под кустами в королевском саду не растеряли…

А тут еще Морэндис хвостом вильнула — не приехала сама, прислала вместо себя ученицу, девицу страшноватую и малахольную. В другое время Нарбелет ее бы пожалела — да только не теперь, когда своих на руках десяток. Все веселые, крепенькие, белые да румяные, как спелые яблочки… и тут средь них этакая… былинка с печалью на челе!

Ей ли, старухе, не знать, как мужики думают? Что необычное — то в глаза бросается, то и руки хватают. Даже если жениться и не подумают. Оно, конечно, все едино — ведьмы замуж не выходят, ну, простые ведьмы… однако, все равно, нехорошо получиться может.

А тут еще один затык — бабья зависть, особенно, по нынешним временам, когда все девицы хотят быть похожими на эльфийских дев. И объясняй вот дурочкам, что узкие бедра у эльдиэ и у аданет — это две большие разницы. Вон, госпожа Айвиэль говорила когда-то, что у ихних женщин кости гибче и жилы крепче — так эльфийка родит легко, как кошка, а смертная женщина умучается до кровавого пота.

Но что им? Они не то видят, что девчонка — кожа да кости, а то, что у нее фигура тонкая-звонкая. Вздумают еще пакостить от большого ума…

Вот уж задачка — волка, козла и капусту с берега на берег перевези…

Ладно. Что там еще? Ткани эльфийские — шелк, разумеется… белый, как снег, золотистый, синий… лен тонкой пряжи, отбеленный — в чем они его полощут, чтоб такой цвет получить? Меха чудесные… и образцы — лоскуточки, кисточки… постойте-ка.

Зацепившись взглядом за тонкую серую ленточку, Нарбелет припомнила, что в Храме недавно шел разговор о статусе учениц ведуний из отдаленных углов острова — которые, поди, и не знают, что они считаются служительницами Единого, и ходят в простом сукне. К празднику халадинская княжна хотела нарядить гостью во что-то приличествующее королевскому двору, но учитывая все то, о чем она думала раньше…

Мантия послушницы! Вот что решит все вопросы — убережет и от зависти дурных девиц, и от внимания мужчин — сама Литиэль не выглядит вертихвосткой, и такому решению может еще обрадоваться — видно, что любовные приключения ее не занимают…

Довольно улыбаясь, Нарбелет разгладила в пальцах тонкую ленточку. То, что надо — туманный серый цвет с легким блеском, простое платье и глухая мантия с широкими рукавами. Да, и платок обязательно… скромно, строго и изящно!

Хлопнув в ладоши, женщина поднялась. Закончить опись успеет и вечером, а пока надо поспешить на склад. На все-про все уйдет не меньше десяти мер ткани, а вернее — двенадцать, особенно, если кроить просторно, без многих швов. Позвать девчонку, обмерить, отмерить, примерить… позвать портных? Не стоит, сама справится не хуже — лишних денег у нее нет!

— Литиэль! Литиэль, голубушка, где ты?

* * *

Приятно однажды проснуться и понять, что сомнений уже не осталось.

Город Арменелос встречает шумом — почти неприятным после лесной тишины. Она проходит по улицам, ведя в поводу серую кобылку, вглядывается в лица — опрокинутые внутрь себя, устремленные к чему-то мелкому, пустому, суетному — приплод скота, здоровье, прибыль, урожай и скорый праздник во дворце, что как раз этим летом закончили возводить. Она заглядывает в эти глаза, похожие на затянутые ряской болотца, слушает голоса, впитывая в себя эту странную, горько-соленую смесь, запах морской воды и крови — откуда взялась кровь?

А в доме госпожи Нарбелет деловитая суета. В доме госпожи Нарбелет десять девушек — и сотни лент, пряжек, брошек, заколок и булавок, рассыпанных бусин и разлитых пузырьков с ароматными маслами. С раннего утра до позднего вечера шуршание тканей, которые зачем-то пропитывают каким-то странным составом для жесткости; стук набоек, деревянных и бронзовых. Литиэль клянется себе, что не наденет такие туфли, даже если предложат.

Болит голова. И она уходит в город.

Арменелос.

Город Королей, город победителей — подражание Тириону, в чем-то забавное, в чем-то жалкое. Она не знает, что ищет здесь, но что бы это ни было — она это найдет…

Госпожа Нарбелет наряжает ее в одежды служительниц Единого.

Она стоит, неловко вытянув руки, пока женщина суетится, обматывая ее слоями ткани, легкой, прохладной, серебристо-серой, как туман. Слой — платье, ряд булавок, слой — мантия, булавки подкалывают складки у запястий, слой — ткань покрывает волосы…

— Гляди — можно спустить ее на лоб, а снизу присобрать и заколоть. Это будет изящно и таинственно…

— Зачем? — спрашивает она, неловко переступая — Нарбелет поставила ее на сундук, как куклу.

— Ну, ты ведь ученица дорогой Морэндис, а значит, послушница Светлого Храма, — женщина ласково улыбается. — Вы такие милые, девочки-простушки с дальних поселений, даже не задумываетесь о своем истинном положении в мире, который создаем мы, ваши наставницы — в большей мере для вас, девочки. Жалко, что я еще не нашла себе ученицу…

— А ваши…

— Увы, увы, — женщина вздыхает, взмахивает руками. — Ни одна из них, ни одна. Хорошие девочки, но у них одни игры на уме, к моему делу никто не склонен. Впрочем, может быть внучки… хвала Единому и Валар — по нынешним временам я могу дождаться и правнуков!

— Хвала, — соглашается она.

— Да, — продолжает Нарбелет. — В конечном счете, каждый старается для себя и ближних, а кто мои ближние? Князья Райванары-Халадин, племянницы, подруги, наставники и наставницы, у кого я училась мастерству. И вы, девочки. Те, кто придет нам на смену. Ведь ты для Мор все равно, что дочка, а когда я себе найду ученицу, будешь ей сестрой. Верно, голубушка?

— Да, — вновь соглашается она. Ее не особенно интересует то, о чем говорит эта женщина — какой-то мир, который они создают… какие-то мелкие интриги ради власти… она даже не особо внимательно слушает воодушевленное чириканье — ах, как изящно, какие волосы, жаль будет прятать, но этот локон можно выпустить, и как жаль, что не носишь сережек — вот эти, с изумрудами, они бы так украсили тебя! Может, колечко? Браслет? Нет-нет, его закроют рукава… медальон, ожерелье? Ах, столько всего, и не выбрать… взгляни, деточка, быть может, что-нибудь приглянется тебе?

Распахнутый сундук полон тяжелого, жирного, желтого блеска. Золото, излюбленное нолдор, грани рубинов и изумрудов, сапфиры, гранаты, острые углы алмазов… алмазов…

Рука ее — как когда-то давно — сама собою скользит вперед, зарываясь в ворох колкого металла, как в разворошенные рыбьи потроха. И она уже знает, что отыщет здесь то, что близко ее сердцу, как тогда, когда море принесло ей знак от Учителя…

— О! Какая интересная вещь!

Да, она и впрямь интересная…

Это не серебро — иной металл, почти-что белый. Мифрил, эльфийская сталь… цепочка крепится к стрельчатым граням, начинающимся у ключиц; их девять, и каждая пластина украшена звездой из граненых алмазов. А в середине — резной узор, орел, сражающийся со змеей.

— Нолдор — дивные мастера, — говорит Нарбелет, проворно выхватывая ожерелье из ее руки, и пристраивая на грудь. — Так огранить камни…

Она усмехается, опуская глаза. Ну конечно, кому бы еще гранить камни… да еще вправлять их не в золото, а в оружейный металл…

«О, Эа, о Тьма… поддержи, сохрани его на пути!»

— Так тебе нравится? Строгая вещь, словно бы и не для девушки, впрочем, ты придешь во дворец, как послушница Храма, тебе такое будет в самый раз… орел, сражающийся со змеей… красивый символ! Бери себе — дарю!

— Дарите? Правда?

— О, разумеется! Вижу, тебе понравилось, и… признаться честно, украшения из мифрила не то чтобы в цене… сама понимаешь, из него чаще делают броню и оружие. Но нельзя отрицать, что работа весьма хороша! И приличествует твоему положению — ведь ты тоже будущий воин, только сражаться будешь с ранами, болезнями, с людской глупостью, с дурными идеями… — она осекается, морщится, точно припомнив нечто неприятное. — Да. Это в самый раз для тебя.

— Благодарю вас, госпожа…

— Ну, ну, голубушка, мне ведь это ничего не стоило… да, еще нам надо будет подобрать тебе туфельки… без каблуков — ты ведь не будешь танцевать?

— Спасибо, — говорит она, испытывая искреннюю благодарность.

* * *

Прекрасен праздник во дворце светлого Короля, Элроса Тар-Миньятура! С самого утра — веселый смех птичьим щебетом звенит под высокими сводами, пробуют голос лютни и флейты, разносятся над садом переливы Королевы Музыки — большой арфы… плывут из дворцовых кухонь зазывные ароматы — печеное мясо, сладкие пироги, вареные в меду орехи и яблоки…

А гости? О, прелесть и изящество юных дев не уступит и бессмертной красоте эльдиэ, а благородные юноши в расшитых туниках, все, как на подбор, подобны юным принцам! Смеются, перемигиваются, перешучиваются, иногда втайне перебрасываясь цветами с приколотыми записочками… женщины и мужчины постарше, не скрывая улыбок, глядят на эти забавы. Иногда кто-нибудь мягко одернет расшумевшуюся молодежь — впрочем, строгости в голосе нет, и ненадолго притихнув, шутки и смех возвращаются вновь.

— Подумать только, — скрипуче повествует какой-то старик, в знак славного прошлого надевший нагрудник, украшенный затейливым золотым узором; вокруг него стайка мальчишек, с горящими глазами слушающих старого воина. — Думал ли я полвека назад, что в нынешние годы жить буду, как эльфийский витязь? Ведь бывало — лежишь мордой в грязь, а мимо орки топают — только о том и думаешь, как бы сдохнуть так, чтоб свои честно похоронили, а не твари эти сожрали… а уж о таком, — он широко обводит рукой вокруг, — Я и помыслить не мог!

А вот и сам король выходит к своим подданным. Он великолепен! На нем белый плащ, и камзол, подобный одеждам наугрим, расшитый крохотными золотыми листочками по плотному шелку цвета темной зелени. И драгоценный крылатый венец сияет на золотых кудрях — но ярче сияет радостная улыбка.

"Радуйтесь, люди Эленны!"

"Радуемся, государь!"

Король улыбается, кивая друзьям, раскланиваясь с девами, вежливо приветствуя почтенных мужей и жен. Он словно светильник, окруженный пестрыми бабочками — лишь немногие предпочитают оставаться в отдалении, наблюдая… немногие, похожие на бледных ночных мотыльков.

Здесь госпожа Нарбелет, и госпожа Гвайтрен, и женщины из Храма — Дарнис и Велет, и старый Дагмор, опирающийся на посох… нет только Морэндис — ее заменяет юная ученица, несколько рассеянная и нелюдимая, но очевидно неглупая девица. Она почтительно кланяется наставникам, дружелюбно приветствует сестер-учениц, но к общению не стремится, и довольно скоро о ней забывают. У всех здесь есть, о чем поговорить — к примеру, о том, что Король еще не женат, а ко двору прибыло столько очаровательных юных дев… как знать, не останется ли какая-нибудь из них в королевских покоях на ночь?

— Почитать стихи, — бросает возникшая и тут же скрывшаяся в толпе дева в серых одеждах. Но ее слова слышат и восторженно подхватывают — да-да, разумеется, почитать стихи! А как же? Будто бы можно заподозрить в неприличиях нашего светлого короля!

Праздник идет своим чередом. Гости гуляют по дворцу, любуясь высокими залами, мозаиками и витражами.

— И это наше, людское! — восклицает старик в золоченном нагруднике. — Нашими руками, для нас…

По его загорелой щеке катится слеза, и дети, по-прежнему окружающие его, оглядываются с новым чувством, словно им открылось что-то древнее, тревожное…

А легкая серая тень незамеченной скользит меж благородных господ. Ее голова немного склонена, и тень от платка скрывает лицо — лишь только мифрильное ожерелье изредка блеснет в лучах солнца, падающих из высоких окон… кажется, она просто гуляет, любуясь праздником — но ее взгляд внимателен и холоден, она глядит, словно орел, выслеживающий добычу…

К вечеру из подвалов выносят вино, и мед, и ягодные настойки. Праздник плавно перемещается на площадь, где Белое Древо цветет, серебрясь в свете факелов — и под ним, под цветами, словно бы вырезанными из хрусталя, сегодня поют менестрели… поют о славных деяниях, о победах — восхваляют благого короля, и эльдар — Старших братьев, и Валар — богов и хранителей Звездной Земли…

И под музыку кружатся в танце девы и юноши, и сам король иногда присоединяется к танцующим, и его встречают восторгом…

Но вот отгорел закат. Погасла даже алая полоса у горизонта — и ладья Тилиона вышла в небесное море… танцы прекратились — подустали танцоры, да и темно — в неверном свете факелов легко споткнуться. Люди неспешно рассаживаются за столы, на которых уже ждет угощение — печеное мясо, сладкие пироги, вареные в меду орехи и яблоки… и конечно же, чаши с вином, и медом, и крепкими настойками… под переливы струн неспешно текут разговоры — все утомились, а многие и удалились — госпожа Нарбелет, и госпожа Гвайтрен, и женщины из Храма — Дарнис и Велет, и старый Дагмор. Еще до заката они поглядели на праздник, успели потанцевать, утомиться, договориться о делах и выпить вина — и покинули площадь, оставив юную ученицу Морэндис, удостоверившись, что она вполне освоилась в толпе благородных господ.

Она садится на лавку в тени, утомленно вытянув ноги, и берет себе чашу с вином. Вкус его приторно-сладок, но крепок — и она чувствует, как мягко охватив голову, хмель уносит остатки тревог и сомнений.

Все будет хорошо. Иначе и быть не может…

И в этот миг уверенности и покоя она слышит чей-то голос:

— Эй, парень, ты пришел спеть? Не жмись в темноте, выйди, спой о войне — может быть, ты сочинил что-то новенькое.

Он молод — почти мальчишка, тонкий и стройный, со старой лютней в руках. Правда, выражение на юном лице отнюдь не детское — жесткое. Почти злое…

— Новенькое, значит… о войне. Что ж, слушайте, — усмехается он.

— Воин Аст Ахэ — звания выше нет:

Рыцари Мелькора, ученики Владыки.

Красным от нашей крови станет рассвет,

Острые скалы вонзятся в небо, как пики.

Втоптано черное знамя в кровавую грязь,

И знаменосец — с улыбкой мертвого бога...

В стон обратившись, песня оборвалась:

Кровью омытые звезды — наша дорога.

Воин Аст Ахэ: жизни дороже — честь.

Верные клятве, предателей нет среди нас:

Тот, кто останется жить — да сложит он песнь,

Плач по тому, кто от смерти не прятал глаз.

Рыцари Тьмы — исчадия ада, враги...

«Пленных не брать!» — таков был приказ Великих.

Только стервятник в небе чертит круги,

Только земля под ногами исходит криком.

Все мы остались здесь. Не ушел ни один.

Нас не щадили — да мы и не ждали пощады.

Стылая кровь непохожа на яркий рубин,

И против ста один устоит лишь в балладах.

Только не верьте, что нам был неведом страх -

Это придумали годы спустя менестрели.

Кровью запекся предсмертный стон на губах -

Воины Тьмы от смерти бежать не умели.

Смерть нас, как сбитых птиц, распинала в пыли -

Залиты нашей кровью черные плиты:

В битве с Бессмертными мы победить не могли -

Нет нам могил, а имена — забыты.

Воин Аст Ахэ — звания выше нет:

Рыцари Мелькора, ученики Владыки.

В нашей крови омытый, встает рассвет,

Скалы вонзились в небо, как черные пики…

— Ну, это… это было…

— Я сделала что-то не так? — тихо спрашивает она, воскрешая в памяти глаза фаэрни — да, именно тот виноватый взгляд… Нарбелет вздыхает. Она подоспела уже к концу всего действа, и узнала подробности из эмоциональных описаний свидетелей.

А Литиэль… что она? Она действует так, как научена — девочка с далекого побережья, выросшая при Храме. Ее нельзя обвинить в том, что она повторила затверженные слова…

— Все хорошо, — говорит старшая ведьма. — Тебя это… не сильно напугало?

— Немного жутко, — признается она, в подтверждение спокойным словам вздрагивая и отводя глаза.

— Что ж… ты поступила, как должно. Не испугалась, и вообще… правда, не знаю, как это отразится на репутации Храма… но думаю, пользы от этого больше, чем вреда. А теперь голубушка, давай пойдем домой, здесь нам уже нечего делать, — женщина мягко подталкивает ее в спину. — После такого праздничка нужен отдых… как насчет маковой настойки?

— Да. Да, спасибо… госпожа Нарбелет…

— Что?

— Ничего, — шепчет она, обернувшись на миг. — Ничего.

Алое на белом кажется черным в неверном факельном огне…

«Прости, брат».

«Будущее всегда в движении, — говорил тот единственный, кого она любила. — В живом мире, в мире свободных людей — картина будущего подобна изменчивому грозовому небу. Вспышки молний, тучи, гонимые ветром… а Единый и те, кто подчинился ему, желают сковать жизнь цепями Предопределенности — когда каждая травинка, каждая капля и каждая фэа будут петь заранее предписанный мотив. Игрушечный мирок — развлечение для создателя, который отбросят в сторону, едва он наскучит Творцу…»

И вот она видит — как слова ее прорастают зернами звезд, как истина побеждает страх, и как, наконец, побеждают они — и Гортхауэр ведет войска под черными знаменами по Валинору, и как падают Врата Ночи, и как фаэрни разбивает оковы Учителя, а она исцеляет раны… и как счастливо смеется Арта, приветствуя их, тех, кто вырвал ее из оков Предопределенности…

И как чужая ярость, обратившись клинком белого пламени, устремляется в открытое сердце мира. О да, Единый сурово карает тех, кто посмел вырваться из-под его власти…

Они пытаются защититься, взывая к Силе Эа, но ломать — не строить, а уничтожить — проще, чем спасти. Особенно, тому, кто, не вложив в свой мир и капли силы, зовется Творцом и знает, куда бить, чтоб наверняка…

Огонь.

Гибель.

Пустота… пепел и осколки оплавленных камней, плывущие в пустоте среди чужих звезд.

Ясное понимание — победа обернется гибелью. Любая победа — как бы сильны они ни стали, ведь даже самый искусный мечник не спасется от стрелы в спину, а самые крепкие доспехи не защитят от яда. Быть может, в честном бою они и одолеют Единого, но эта тварь не выйдет на честный бой. Стрелы и яд — его оружие.

Долгими ночами она лежит в темноте без сна, размышляя — как достигнуть победы? Как спасти Учителя — как спасти Арту, его сердце, его жизнь? Видения смутны, невнятны, болит голова, она спит наяву, и Морэндис уверена, что ученица влюбилась. Предлагает маковой настойки — нет, ей нужно совсем другое…

Звездный лист. Растение, наделенное Силой, чьи семена, как говорилось в Гэлломэ, были принесены в мир ветрами Эа… так странно было найти его здесь! Редкое в землях Севера, почти не встречавшееся в Белерианде, здесь оно росло в лесах, как трава, и Элхэ сперва не поверила себе, когда однажды весной ощутила смутно знакомый запах, и память Литиэль подсказала, что здесь эта травка называется ацелас, и ее считают никуда не годной, ибо помимо приятного запаха не знают никаких ее свойств. А между тем она, как однажды мельком проговорился учитель, обладала свойством не только прояснять сознание, но и многократно усиливать Дары Духа — Видящих и Помнящих, целителей тел и душ…

Редкая трава в землях Севера… и опасная — Учитель предостерегал от ее использования, говорил, что с нею легко потеряться в видениях, заблудиться и не найти выход. Безумие — вот чем грозил ароматный настой. Но сейчас, когда она мучительно искала и не могла найти ответа, спасения для того, кто был важнее собственной души… сейчас, когда звездный лист цвел на каждой поляне — она решилась. Два стебелька — просто бросить в чашку с горячей водой в час, когда покажутся первые звезды. И выпить на следующий вечер, перед сном — помня, что можно не проснуться…

Ее не заботил риск. Ей нужен был ответ.

И она его получила.

Единомоментно представшие перед взором тысячи тысяч дорог… они промелькнули и схлынули, как волна — в конце каждой из них ждало белое пламя. С подступающим отчаяньем она искала хоть крохотный шанс, осознавая — его не будет. Слишком крепка связь Учителя с Артой, и слишком велика власть Единого над несчастным миром… этот круг не разорвать…

Правда ли?

Отчаянье.

В наречии Эдайн это было многосмысленным словом. Еще оно означало решимость — «отчаяться настолько…» и «решиться на…» прежде звучало странно, но теперь ей казалось, что она поняла смысл этого слова. Она увидела шанс — неверный и малый, страшный и неизъяснимо тяжелый. Но это был шанс, это был путь, способный вывести их к победе…

И сомнений не оставалось, когда очнувшись, она тихо повторила древние слова на языке своего нового народа: я выбираю путь…

Прости меня, Учитель, и поверь — иначе было бы хуже.

* * *

В горном храме — ночь и тишина. В горном храме запах ладана, моря и осенних листьев. В горном храме тепло мерцает свеча в окне хозяйственной пристройки, где старшие наставницы засиделись за полночь с чаем и медовыми орехами…

Более десяти лет назад именно они заприметили странную молчаливую девочку — ученицу ведуньи Морэндис. Около девяти лет назад они видели ее уже другой — ровный свет души обратился в остывающий пепел. Ровно пять лет назад она пришла за помощью — нет, не ища совета о своем даре, о прошлом или о будущем. Так странно — беда ее была не той, что убивает подобных ей, но той, с которой им, дочерям войны, частенько случалось встречаться…

Лишь гораздо более тяжелой. И сегодня, получив вести из столицы, сестры вновь говорили о ней.

— Ты думаешь, мы поступили правильно? — Тихо спросила одна женщина.

— Время покажет, — ответила ей другая. — И потом, это был ее выбор. Иначе все стало бы еще хуже.

— Может и к лучшему было бы ей умереть?

— С глаз долой — и пусть мучается подальше от нас? Нет, сестра. Не говоря уж о том, что мой первый долг — помогать женщинам и исцелять их раны… я недавно говорила о ней с жрецом Древних. Она может нам помочь.

— Чем? Ей самой бы кто помог — прости Темная Мать, она же безумна!

— Нет, сестра. Ум у нее как раз в порядке — лишь часть души вырвана и рана полита ядом. Помнишь ведь, как мы готовили зелье…

— И рада бы не вспоминать. Веришь ли — думала, эта отрава, отнимающая память, нам здесь не понадобится.

— Понадобится еще и не раз, — проворчала другая. — Это тебе не занозу из пальца вынуть. Оно не отболит, может лишь онеметь на время… и девочка будет пить отраву до той поры, пока ее душа не станет достаточно сильной, чтоб выдержать боль.

— И когда эта пора наступит?

— Через десять лет. Через полвека. После смерти. После десятка смертей. Не знаю, сестра…

— Все мужики одинаковы, что с крыльями, что без, — досадливо вздохнула женщина. — Когда я читала о том, как госпожа Рагдис после встречи с князем Береном и его невестой поняла, что мы не там ищем, и возможно, ошиблись в выборе стороны, я долго не могла понять, почему мы остались с Эльдар? Прежде считала, что это был расчет, и наши ушедшие сестры отказались от поиска и сошли с пути ради грядущего блага быть на стороне победителей. Теперь же думаю, это от того, что они поняли — Темный не лучше Светлого. А достать истинного виновника мы не можем.

— И в этом нам поможет она.

— Искалеченная и ничего не знающая о нашем народе?

— Душевное увечье когда-нибудь обернется ее преимуществом. А знание — дело наживное.

— Не в этом дело. Она же чужачка! Ей это не нужно и не интересно — главное, спасти своего…

— И это пройдет — со временем, а времени у нее много. Она поймет, что ей нужны союзники, поймет, что мы не враги, примет нас… Хагур сказал, что это неизбежно, а он не ошибается в таких вещах.

— Ты тоже так считаешь?

— Зачем тут что-то считать, когда брошенный камень неизменно падает вниз?

Долгое молчание.

Тихо потрескивает фитилек свечи — свет от нее золотистый, теплый, уютный, хотя, конечно, эльфийские светильники надежнее. Две женщины думают о делах — делах, которые вершат мужчины, воины, князья. О масках птиц, за которыми скрывается змеиная чешуя. О том, сколько лет, сколько веков прошло в пути для их народа — и сколько еще пройдет.

О жреце Древних, который сидел у них в храме три года, записывая все, что знал — и книгу убрали в ларец, дожидаться того — или той, кто ее наконец-то откроет. Той, которая когда-то в прошлой жизни в глупом юношеском порыве прокляла сама себя.

Отправляясь в Арменелос, она не взяла с собой свой Знак, ожерелье с зеленым камнем. Не взяла и то, что осталось от бабки — с собой у нее были лишь кинжал и фляжку с вином, разведенным настойкой ацелас, да и те она собиралась использовать не для себя. Она не знала, что и кого найдет в городе Короля, но была уверена — то, что ей нужно, там найдется.

Во время после Дагор Браголлах, как она знала, в Твердыню попало множество детей из племени Эдайн — кто-то сам приходил мстить за погибших, кого-то находили братья и сестры… и в ту пору, говорят, все были удивлены огромным количеством видящих среди этих детей. Их силы, обычно, были слабы, ограничиваясь возможностью определить врет или не врет собеседник. Но их было много — практически каждый второй, и рыцари Аст Ахэ дивились тому, как же Эдайн еще не разобрались, на чьей стороне правда — впрочем, неудивительно. Что-то втолковывать взрослым было уже бесполезно — они умели закрывать себе глаза и затыкать уши, а дети таким навыком еще не овладели, и принимали правду — кто легче, кто тяжелей… но принимали. Все.

Дети.

Крайний возраст — пятнадцать лет.

Что ж. В пятнадцать лет они уже убивали, и не глядели, кто перед ними — человек или орк, мужчина или женщина, взрослый, ровесник, или даже ребенок. Главное — северянин. Враг.

Учитель бы осудил… но для него все они дети. И пусть судит, когда падут его оковы, когда исцелятся раны — тогда она примет все, что он найдет ей сказать.

Поселившись в доме госпожи Нарбелет, она редко выходила на улицы. Ей, впрочем, и не надо было топтать город в поисках — дар приведет в нужное место и нужное время, главное, не забыть ацелас и кинжал. А еще платье…

Со щедрого плеча младшей из племянниц Нарбелет ей досталось темно-зеленое, с бисерной вышивкой у ворота и на широких рукавах, достаточно дорогое, чтоб опознать в ней девушку из богатой семьи, достаточно простое, чтобы не привлечь большого внимания. Его-то она и надела, когда однажды вечером ее потянуло из дома.

Долго блуждать по городу не пришлось — ноги сами быстро вынесли на какой-то пустырь, очень удобно заросший высокими кустами. Из глубины зарослей слышался струнный звон. Она поднырнула под ветки, вовремя подобрав подол, чтоб не зацепиться, прошла десяток шагов согнувшись, распрямилась и увидела лохматый затылок и худую голую спину.

Мальчишка… хорошо. И увлечен своей лютней так, что шагов не слышит. Она осторожно расправила платье, выдернула шпильку, удерживавшую скрученные узлом косы. Быстро расплела, тряхнула головой, спутывая пряди. И наступила на сухую ветку, громко хрустнувшую под ногой.

Мальчишка вскочил и обернулся, а она с восторгом поняла, что повезло ей трижды — эта лютня была работы мастеров Твердыни. Должно быть, трофейная… или тоже наследство?

— Я помешала тебе? Прости, — тихо сказала она, внимательно рассматривая этого… мальчика. Под глазами у него залегли глубокие тени, и этот болезненный блеск… дар пробуждается. Сильный дар… жаль.

Впрочем, нет. Сильный дар — это хорошо. Это будет надежно и быстро.

— Ничего… я хотел побыть один, — пробормотал мальчишка, покрепче прижав к себе лютню.

— Прости, — повторила она. — Я услышала музыку — красивая мелодия… мне даже показалось…

— Что?

— Что я… как будто слышала ее во сне, — смущенно призналась она.

— Как это — во сне? — настороженно и немного испуганно спросил мальчишка. Похоже, и он взял эту музыку из сна-видения…

— Вот так… — она развела руками. — Не знаю… может и не во сне, просто где-то на базаре… ты не мог бы сыграть еще?

Тревога и настороженность не ушли из взгляда мальчишки, но он, похоже, был не избалован вниманием к своему искусству. Вновь сел на камень, обнял лютню, и заиграл мотив, такой до боли знакомый… раз, два, три… пять, семь, десять тактов… и ее тихий голос, неуверенный, точно она с трудом припоминает слова:

— Я подарю тебе мир мой —

родниковую воду в ладонях,

россыпи звездных жемчужин,

светлое пламя рассветного солнца...

в сплетении первых цветов

Я подарю тебе сердце...

Музыка оборвалась.

— Откуда ты знаешь? — крикнул мальчишка, и она испуганно вскинулась.

— Приснилось! Просто приснилось…

— Мне тоже… с тех пор, как я нашел в дедовом сундуке эту лютню, мне снятся странные сны. Я спрашивал — но никто мне не отвечает, я даже ходил к Жрецам Эру… мне сказали — это наваждение, выкинь из головы и лучше работай. Но разве наваждение может быть таким? Нам говорили — наваждение, это плохо, это ложь, но я чувствую — это правда! Эта музыка, эти песни… — он согнулся, обнимая лютню, всхлипнул, и она, внутренне дрожа, протянула ему фляжку.

— Вот, выпей… мне тоже снятся сны. Я нашла в старых вещах этот кинжал, и с тех пор вижу их…

— Они звались… рыцари Аст Ахэ, — выговорил он, и приник к горлышку фляги.

— Да. Рыцари Аст Ахэ…

Как же он силен. И как хорошо, что сейчас, утопая в видениях, он сосредоточен на себе. На том, что ощущает сам — приглядись мальчик к нежданной собеседнице, кто знает, что бы увидел? Быть может — Твердыню, а может — Гэлломэ, а может — Лаан Ниэн… было то, что она хотела сохранить только для себя.

Фляга вина — этого было немало, пусть даже вино это слабое, скорее — сидр. Но важнее здесь не вино — важнее настойка ацелас, и она вкладывает в чужую ладонь узкий тонкий кинжальчик, несущий в себе память и боль тех, кто потерял самое дорогое… мальчишка замирает, и глаза его опрокинуты в прошлое, не видя, как она поспешно заплетает волосы, убирая косы шпилькой, и скрывается в переплетении ветвей…

К вечеру у нее мучительно разболится голова. Дешевая плата за знание — за сбывшееся видение, за первый шаг по этой дороге… дороге, что будет полита кровью тех братьев и сестер, кого она принесет в жертву. Жестоко, да — впрочем, она и себя принесет в жертву, не колеблясь.

Она спешит к дому, не оглядываясь. Ее глаза устремлены к будущему — тому будущему, которое она сотворит.

Изломанное тело у корней Белого Древа. Разбитая лютня. Кровь…

На праздник не приносят оружие. Кто первый бросил камень? Неизвестно, да и не важно, когда хмель и злость закипают в душах, а тонкая фигурка жрицы со строгим ожерельем на груди словно бы источает легкое сияние и даже величие, поднимаясь с поднятой рукой:

— Да не станет на благой земле места отступникам!

Да. И пусть Свет не хвалится белизной одежд, измаранных в крови — прошлое сошлось в бою с настоящим, видимое со скрытым, истина с ложью — честного боя не будет. Спасибо, Единый — я выучила урок, побеждает подлейший, и вот — моя первая стрела с ядом на острие.

«Во имя Единого, — говорит она. — Да будет уничтожено Зло!»

Что-то меняется в мире. Не-Свет и Не-Тьма столкнулись, как клинки, сплавились, как две полосы стали, расплескались пролитой кровью на белых камнях. Кровь… тяжкий запах крови, смешанный с запахом осенних листьев, цветов, вина, хлеба и мяса. Жертва Осени, жертва Богам… Маани-Мстящая, дочь Вайхри-Войны, их обеих принято изображать вперед спиной, потому, что лица их ужасны. У Вайхри железные крылья, у Маани вскрыты ребра и вырвано сердце. Ее зверь — хорек, маленький убийца. Ее коса заканчивается петлей. Призывая Вайхри, помни, что Маани всегда идет следом за матерью. В руках у нее красный хлеб, замешанный на крови.

Вайхри страшна и величественна. На ней железо, и золото, и меха. В волосах — жемчуга, губы алые, громкий смех. Но облик ее столь же ужасающ, сколь и прекрасен — полюбил же ее бог Радости, Сын Весны, Айнелар. Ибо Вайхри принесла драгоценные жемчуга, и рассыпала их дорогой от его дворца до своего дома, и когда он шел, ноги его погружались в жемчуга до голенища сапожка. Вайхри не держится за богатства — что ни возьмет, все раздаст, но от нее полученное может уйти так же легко.

Или его отнимет Маани, которая любит и ненавидит мать, за то, что та вырвала ее сердце. Вайхри, вечно воюющая, боялась, что ее враги доберутся до дочери, поэтому сотворила великое заклятие — вырвала сердце дочери, сварила в котле с сотней колдовских трав, и дала Маани съесть. Та стала неуязвимой, но боль не оставит ее никогда, а насытиться она может лишь чужими сердцами.

Откуда она знает все это?

Должно быть, рассказывали наставница или дед… впрочем, неважно. Что ей до сказок чужого народа? Впереди работа, много работы, грязной, тяжелой, страшной…

Болит голова. Ей подносят чашу с вином, а мертвое тело уволакивают куда-то в темноту. И она снова говорит:

— Пусть светлый праздник не закончится тьмой и кровью. До утра еще далеко — пейте, пойте, танцуйте, веселитесь. Тьма не властна здесь, и слуги ее будут повержены так же, как ее хозяин…

Прости, Учитель…

И снова стайкой легких бабочек над разгоряченной толпой вспархивает смех. Звучат голоса — веселые, страстные… звучат песни.

Взгляд госпожи Нарбелет — как нож сквозь толпу. Что-то она поняла, эта странная женщина — но не то, что есть на самом деле. Она не знает целей, не видит истинного смысла — ее мысли о семье, о благополучии девочек, о храме… она прикидывает выгоду и приходит к выводу, что сегодняшнее происшествие укрепит влияние…

Что ж. Пусть Литиэль не волнуют местные мелкие интриги, это не значит, что она не использует их в своих целях.

* * *

О случившемся на празднике в королевском дворце судачили тихо — больше дивились, откуда взялся этот блаженный. Литиэль не огорчалась: случившееся всего лишь маленький камешек в основании фундамента… мыслями она была уже далеко, размышляя над следующим своим шагом.

Отвар ацелас прочно занял место в ее фляжке. Никогда раньше ей не приходилось делать то, что она делала сейчас — каждую ночь смотреть в будущее судеб сотен людей, ища закономерности, тайные связи, те нити, из которых сплетется канва ее замысла.

Ткань, пропитанная кровью… красный хлеб Маани-Мстящей…

Она боялась увидеть, какой станет в конце пути. Такой, от кого Учитель отвернется с горечью и гневом… ну и что? Да, была другая дорога, простая и честная, и можно было продолжать идти по ней — хотя бы ради того, чтоб в последний миг бытия у Врат Пустоты задать вопрос тому, кого любила — этого ли ты хотел для меня, Тано? Знал ли ты, как я буду терять себя, рассыпаясь на части? Предвидел ли мою судьбу, нить, вырванную из ткани Мира?

Но стоит ли это всех грядущих эпох, всех жизней, всех душ Арты, которую пожрет беспощадный огонь, уже уничтоживший Лаан Гэлломэ и Аст Ахэ…

Долгими ночами вглядываясь в клубящийся водоворот видений, она искала выход. Искала путь, способный привести ее к цели, мучительно выстраивая итоги: вот она рассказывает эдайн о Тьме, вот находит последователей, вот гибнет — раз за разом, раз за разом… и вот людская молва, невежество, жадность, жажда власти и страх искажают ее слова, превращая Учителя в кровожадного божка, а ее саму в подобие нечисти из страшных сказок. И воссияет истина Учения Эру, и равнодушный Свет задушит жизнь мира, и души людей добровольно отдадут свободу выбора ради иллюзии счастья в мертвящем покое…

Но этого не будет — и пусть ей самой придется неузнаваемо измениться для изменения — пока лишь отдаления! — грядущей гибели мира…

А теперь ей нужна была женщина.

Точнее, девочка. Совсем юная, лет тринадцати — по меркам Аст Ахэ еще ребенок. По меркам эдайн уже невеста.

Звали ее Гиланнет ан-Коррах.

Была она из почтенного семейства — не так, чтоб сильно знатного или богатого, но и не из простых. Все мужчины ее семьи были воинами с той поры, как люди перешли горы — и задолго до того. Женщины же…

«Женщина в доме — это прочные сапоги, крепкая ткань, полный стол и мягкая постель. Женщина — это твой дом, потому уважай свою женщину, заботься о ней, а она позаботится о твоем доме».

Ныне она постоянно сравнивала обычаи эдайн с обычаями Севера. И странно оказалось внезапно увидеть большую… честность со стороны людей Запада в отношении к женщинам — в Твердыне постоянно подчеркивалось, что женщина, сестра-по-Учению, равна мужчине, что она может сама выбирать себе как дело по душе, так и спутника, или даже прожить без него. На деле же… печальная история Ириалонны — лишь одна из череды множества подобных случаев, наиболее известная, должно быть, лишь потому, что девочка это «равна мужчине» восприняла слишком всерьез…

И попыталась воплотить.

Женщина-воин… конечно, такое бывало. Если, к примеру, люди жили близ границы, где шастали шайки бандитов и вражеские отряды, то и ребенок будет уметь ударить кинжалом и стрелять из засады. Бывало еще, что несколько женщин оставались последними выжившими в уничтоженном племени, и желали отомстить виновникам — воины поневоле, они или гибли, или завершали свою месть, после чего предпочитали вернуться к мирным делам. А еще странники передавали легенды далекого Юга о племени женщин, свирепых и сильных, как зимний медведь. Впрочем, сами посланцы Твердыни их не встречали…

В народе эдайн же изначально жило понятие — женщина слабее мужчины. И главное, природное дело ее — женское, домашний очаг и дети. Мужчина хозяин в доме — но женщина тем не менее остается его опорой и помощью, не менее важной частью жизни.

Однако, на слова о том, что женщина и мужчина могут быть равны — большинство эдайн просто постучит себя кулаком по голове. А кто не постучит, тот посмеется: «были бы у бабы яйца, так была бы баба мужиком».

Конечно, оценивать людей по тому, что у них между ног, недостойно. Но… право, с тех пор, как она постигала науку Морэндис, в нескольких ближних деревнях, в Храме — случаев настоящего насилия, побоев и пыток женщин мужчинами ей не встречалось. Может быть, она просто мало знала…

А может быть, как говорил ее дар сквозь боль в висках и отвар ацелас — просто не надо топорщить перья. Слабый заявляет, что равен сильному — давай, докажи! Учитель сам говорил, что не надо спорить с природой зверей, что волк не начнет щипать травку — и если некое явление повторялось раз за разом, может быть, разумнее было бы принять его, а не пытаться противодействовать, сгибая прямое и выпрямляя кривое по самой сути?

Ох, что она такое думает? Это что же… Учитель был неправ?

Возможно, — ответила Литиэль самой себе. Он ведь был айну, великий дух — как знать, насколько он понимал природу тех, чей облик принял. Чем отличается восприятие духов-Фаэрэ, могут ли они осознать, насколько сильно связаны телами люди? Ведь кроме тел им ничего не дано…

Впрочем, сейчас у нее иные заботы, чем размышления о природе мужчин и женщин. Довольно того, что она знает, как эту природу использовать…

* * *

Коррахи — семейство, не нажившее больших богатств, но древнее и почтенное. Известны они были хладнокровным бесстрашием в битве и неколебимой верностью в миру — не раз бывало так, что воины этого рода до последнего мужчины ложились под ноги врагам, защищая тех, кому клялись в верности. Дивно было, что с такими обычаями род этот еще жив и даже не слишком измельчал — два патриарха, пятеро взрослых мужчин, семеро, родившихся уже на Острове, и двенадцать детей совсем юных, среди которых Гиланнет была младшей и единственной девочкой.

И конечно все мужчины семьи баловали сестренку, дочку и внучку, совсем маленькую и такую красивую! Мягкие золотые кудри, унаследованные от матери из племени Хадора, синие глаза, нежное личико, звонкий голос и добрый, послушный нрав… дитя, посланное богами!

Но никто не знает, о чем мечтает эта девочка, на уме у которой, казалось бы, одни лишь игры и песни. Никто не знает о том, что она видит во снах — себя в венце королевы, и рядом — Элроса, своего супруга и короля. Глупая влюбленность, детские мечты? Кто-то другой мог бы думать так — но Литиэль слишком хорошо знает цену такой влюбленности и таким мечтам. И она даст совет — укажет этой девочке путь к мечте, самый верный, самый простой и самый тяжелый…

Она глядит на девочку, плетущую венок, и видит, как маленькие пальчики вцепляются в острые камни, нащупывая тропу. Как девочка идет вперед — вверх, к своей тайной мечте, к своей цели, упрямо и неколебимо, как мужчины ее семьи. Как, наконец, встает на вершине — озаренная Светом, ослепляющим и благословляющим…

Так родится традиция восхождения к Вершине — прищурясь, Литиэль видит эту неверную, узкую тропку, и кости неудачников на склонах, и тех, кто дошел и спустился, унося с собой капли Света. Так родится пословица о том, что женщина, идущая к любви, превзойдет любые горы. Так родится ее будущий воспитанник, Вардамир… да, его будут звать Вардамир Нолимон… он будет править лишь чуть больше года, но успеет сделать то, для чего Литиэль его воспитает…

Так родится будущее.

Существуют два вида мечтаний о будущем, к которым в большей или меньшей степени склонны почти все люди. Первый — бездеятельный: «вот стать бы мне великим воином» — мечтает мальчишка, выпасающий овец. Порой размахивает палкой, подражая мечу, а чаще валяется пузом кверху, созерцая облака. Он мечтает, и знает об этом; и о том, что, конечно, он воином не станет — кто-то же должен и овец пасти.

Второй — деятельный. Парнишка решил исполнить свою мечту, и начинает сперва донимать старших, потом отправляется на ближайшее княжеское подворье с целью вступить в дружину. И если он достаточно силен и здоров, его берут сперва в служки — работать, а заодно учиться глядеть за воинским снаряжением, обращаться с конями, псами и птицами, знать правила воинской жизни… а потом учат ратному делу, и мальчишка становится воином, хоть и далеко не всегда великим, но все же…

Довольно просто, не так ли? Шанс есть у всякого сопляка — были бы ноги, чтоб дойти до места, где его научат, и руки — держать меч…

Но где тот путь, что приведет к мечте девочку, мечтающую стать королевой? Эх, если бы только можно было, как в сказке: отгадать три загадки, соткать полотно из лунного света, испечь хлеб из земли… рауги побери, это звучало гораздо проще, чем какое-то размытое «понравиться мужчине», который вдобавок, чуть ли не на век старше! Особенно, когда ты все детство провела среди мужчин: отца, дядьев и братьев. Тебе не на что пожаловаться — жила ты в меду и сахаре, не зная горя, но и то, чему девочка учится от матери — то особенное, женское — прошло мимо тебя. У тебя широкий шаг, размашистые движения, громкий смех; ты красивая, но платье сидит на тебе, как на корове седло. Ты спрашиваешь совета у женщин, теток, бабушек — и тебе скулы сводит от тоски. Кажется, чтоб понравиться мужчине, надо скрутить себя, как жгут проволоки, обтесать, как полено для резной статуи — потом на нее надевают наряд и ставят в храме…

А у него глаза — искрящиеся, серые, синие, зеленые — бегущая волна под солнцем. А волосы — шелк, да и только, даже под ветром не спутаются. И еще ушки, как у эльфа, островатые. А лицо — не наглядеться… и голос певучий, и сам гибкий и стройный — о Валар, о Эру, переделайте меня, как хотите, я стала бы воздухом, которым он дышит, травой, по которой он идет…

Но стать другим человеком она не в силах. От попыток ходить «по-женски» сводит ноги, она спотыкается, от попыток накрасить лицо кожа чешется, будто ее комары искусали. Она сидит растрепанная, с размазавшимися румянами, с порванным платком — зацепилась за ветку… и тихо плачет от бессилия что-то сделать с собой.

И совершенно не замечает, откуда буквально в трех шагах от нее появляется женщина в сером платье.

— Почему ты плачешь, дитя?

Вопрос, заданный мягким, участливым голосом, заставляет Гиланнет вскинуться, словно от свистнувшей возле уха стрелы. Она видит и узнает ту, что стоит напротив, и помимо воли ее охватывает дрожь, когда вспоминается недавнее: «Во имя Единого, да будет уничтожено зло!..»

Это было страшно. Тогда, во мраке и факельном огне, ей показалось, что сами Валар говорят устами этой маленькой женщины — столь велик и бесстрастен был ее вид, подобно воплощению Властителя Судеб…

— Тебя кто-то обидел?

Девочка моргнула, удивляясь своему страху. Это же служительница Эру, зачем ее бояться? Разве от нее может быть зло?

Но рассказать, от чего она плачет… признаться в любви к Королю…

А между тем, служительница достала платок, смочила водой из фляжки, и протянула ей:

— Ну же, вытри слезы. Что за беда с тобой приключилась?

Гиланнет утерлась и робко улыбнулась — грозная служительница тоном своих слов походила на одну из ее тетушек, но внезапно почему-то показалось, что вот как раз от нее можно получить дельный совет вместо размытого «как понравиться мальчику» и «вести себя по-женски»…

А между тем, служительница присела рядом, и сразу стало заметно, что она совсем не такая взрослая, какой казалась там, на празднике. Девочка неуверенно улыбнулась.

— Нет, госпожа, меня никто не обижал. Я… — она вздохнула, — Из-за другого.

— Из-за чего же?

— А ты не будешь смеяться?

— Слезы — не повод для смеха. Расскажи, может быть, я смогу тебе помочь.

Искреннее участие звучало в голосе жрицы — и Гиланнет решилась. Тихо и неуверенно, перескакивая с одного на другое, пытаясь то извиняться, то объясняться, она поведала о своей любви, и замолчав, ожидающе воззрилась на служительницу. Та молчала, опустив глаза, и девочка уже подумала о том, что ее ждет укор и осуждение — мол, не по мерке тебе, деточка, это платье. Либо очередной бесполезный совет о том, «как понравиться мужчине».

Однако, жрица не сделала ни того, ни другого.

— Сложно, — сказала она с озабоченностью, но без тени осуждения. — Трудное это дело. Не знаю, будет ли тебе по плечу…

— Ну да, он король…

— Не в этом дело. Что, король — не мужчина? Другое хуже — он сам собой не простой человек. Он наследник Великих, в нем кровь майяр и эльфийских владык, он видит и чувствует больше прочих… потому все, что тебе насоветовали твои тетки, пусть и не вовсе бесполезно, но отнюдь не так важно, и поэтому ты совершенно зря мажешься всякой дрянью и проливаешь слезы над порванным платком.

— Правда?

— Да, — серьезно подтвердила жрица. — Наш король благословлен Единым, он видел Сильмариллы — изначальный Свет… он поднимается на Менельтарму, и что он видит оттуда? Всю нашу землю, и сияние Валинора, и Тьму, оставшуюся на покинутом нами Востоке. Румяна и платочки помогли бы тебе, будь он обычным князьком, не видящим земли дальше своей межи. А наш король посмотрит не только на то, какова ты снаружи, но и какова ты внутри.

— Как? Прямо все мысли увидит? Ой…

— Не бойся, — улыбнулась жрица. — Способность проникать в мысли дана немногим эльдар — наш король видит иначе. Вот так: хочешь ли ты зваться Королевой и получать его любовь, почести народа и драгоценные подарки, или же быть Королевой — вместе с любовью, почестями и подарками разделяя все стремления и горести супруга. Быть его радостью и опорой…

— О Валар, конечно, я этого хочу! Я же люблю его!

— Так покажи свою любовь.

— Но как? — Гиланнет растерянно смотрела на жрицу, а та задумчиво пропускала между пальцами порванный платок.

— Вот мы и подобрались к сути, — Служительница Эру вздохнула как-то по-особенному, и девочка подумала, что та, наверное, не просто так говорит — по своему опыту судит. — Бывает так, что мужчина в женщине не то, что будущей жены — любящей женщины и то не видит. Вот ребенок она для него, а любовь — детская глупость, блажь… что ж, частенько это справедливо, но ведь ты любишь его всерьез? И как заставить его тебя всерьез воспринять?

— Не знаю… я же и правда — просто девочка! Да еще и такая… бестолковая, — Гиланнет показала на рваный платок. — Как мне быть?

— Ты знаешь, как ведут войну?

— Мне рассказывали… — девочка растерялась от неожиданного вопроса. — Ну, шли армии Врага, наши им навстречу…

— А кто впереди?

— Государи эльдар! И наши князья!

— Неверно! Впереди каждой армии — если это армия, а не шайка орков-дикарей — всегда шли разведчики, которые разузнавали о дорогах, тропах, укрытиях и чистых родниках. Высматривали, как обстоят дела у врагов, а после, все разузнав хорошенько, рассказывали командирам — чтоб удар был нанесен верно, чтоб бойцы не плутали в лесах и холмах…

— Но разве любовь — это война?

— В них есть немало схожего. Узнай того, кого ты любишь, как он думает, о чем тревожится, к чему стремится — узнай, чтобы не заплутать на пути к цели. Что ты знаешь о короле, помимо того, что он — король, помимо того, что он красив, помимо его предков?

— Ну… он — добрый, — неуверенно проговорила девочка. Жрица кивнула:

— Верно. Он не жесток. А почему ты так решила?

— На празднике я видела, как убивали чернеца. Он… грустил, наверное. У него были печальные глаза, и мне казалось, он жалел не о том, что кто-то испортил праздник.

— Верно. Он не жесток к врагам — иначе, пожалуй, мог бы приказать схватить смутьяна, и… сделать его смерть гораздо более долгой и неприятной.

— Но добрый он не совсем, не до дурости! — торопливо добавила Гиланнет. — А то бы вовсе приказал помиловать…

— Молодец! Толково мыслишь. А еще?

— Еще, еще… еще он разговаривает с Эру! Он ходит на Менельтарму, и там разговаривает, и смотрит на нашу землю. Ты сама говорила.

— Верно. И что это значит?

— Что он — высоко… не просто, как правитель, а как… не знаю…

— Священный и благословленный, стоящий над всеми… в недосягаемой вышине. Многие ли поднимались на Менельтарму вслед за своим королем?

— Нет, — подумав, ответила девочка. — Я о таком не слышала. Говорят — священное место, только король вправе… а еще говорят — там страшно. Словно у порога бытия…

— Король никому не запрещал восходить на Менельтарму с собой вместе, — проговорила жрица. — Даже наоборот — звал, но… те, кого он звал, его придворные — не осмелились. Там слишком велика… святость. Того, кто посмел бы взойти на вершину, должно вести нечто большее, чем просто верность…

— Большее? — Гиланнет не была дурой, и намеки понимать умела. — Ты говоришь… о любви?

* * *

Вот он — тот путь, который приведет ее к цели. Отгадать три загадки, соткать полотно из лунного света, испечь хлеб из земли… взойти на Великую Гору, к алтарю Единого. Взойти — не просто вскарабкаться, сбив ноги, содрав ногти, растрепав волосы и порвав одежду, вспотев и запыхавшись. Взойти заранее, так, чтобы, когда король поднимется к вершине, ты уже ждала его там — прекрасная, отдохнувшая, и не сипящая сбитым дыханием.

«Ты — девочка, — говорила жрица. — Ты много слабее мужчины, не пытайся преодолеть пределы своих сил. Узнай их заранее».

«Но как?»

«Запросто. Ведь у подножия Менельтармы нет стражей, а король все чаще уезжает в дозорные поездки, желая знать, как живут его подданные. Кто мешает тебе удобно одеться, захватить припасов, и попробовать взойти на вершину раз, другой, третий? Никто и знать не будет».

«А семья?»

«Скажи им, что тебя взяла в обучение служительница Единого, и ты постигаешь тайны мироздания, — жрица пожимала плечами. — Тайны я обеспечу, а остальное — не их ума дело».

«Так просто…»

«Отнюдь! Учиться тебе действительно придется, только не тайнам. Ты будешь учиться ходить по скалам, учиться терпению и выносливости…»

«Разве этому можно научиться?»

«Было бы желание. Заодно и выяснишь — стоит ли тебе вообще связываться с этим делом, не бросишь ли на полпути? Чего стоят твои любовь и решимость?»

«Я справлюсь, — отвечала Гиланнет, вспоминая лицо любимого, — обязательно справлюсь!»

Жрица кивала и улыбалась ей загадочно и мудро.

И снова — праздник во дворце. Снова пиршество, и музыка, и танцы, прекрасные девы и юноши, статные жены и благородные мужи, и мудрые старики… правда, госпожа Нарбелет — стара только годами, лицо ее светло и чисто, время не согнуло ее спину, не выбелило волосы. И глаз по-прежнему остер, замечая скрытое и странное…

Литиэль, ученица Морэндис — теперь госпожа. Давно уже госпожа — уж лет десять прошло с той поры, когда она приехала в город, когда бегала с поручениями и робела идти на праздник. Нынче она — госпожа, держится уверенно, смотрит прямо, у нее есть свой дом в городе и даже две служанки… она — известная целительница, из тех, что умеют не только чирьи вскрывать и варить зелья от насморка и девичьей неосторожности, но и складывать сломанные кости, и зашивать глубокие раны. А этого добра в благословенной Эленне хватает, несмотря на то, что люди стали здоровей…

Да, повезло подруге с ученицей!

Впрочем, Нарбелет не завидовала — она нашла преемницу и себе, жалко только, что не из семьи. Впрочем, то неважно — у девочки и своя семья всякого почета заслуживает. Однако, виданное ли дело — Коррах-торговец? Конечно, родня такой судьбе дочери не порадовалась, и хоть препятствий чинить не стала — жить девчонка предпочла все же в доме госпожи Литиэль, которую сочла не то за старшую сестру, не то за близкую подружку. Та, впрочем, не возражала, и в свою очередь учила девочку каким-то лекарским штучкам. Ничего — пригодится…

Жаль только — платья носить девочка не умеет. Да и выглядит сущим подростком, хотя уж третий десяток пошел… подол в заплатах, волосы небрежно подвязаны, сама высокая, жилистая, грудь и бедра, правда, есть, да только показать их девочка то ли не умеет, то ли не хочет. Что ж, и такое не редкость в последние времена — медленно взрослеть дети стали.

Впрочем, не ее это дело. Другое важней — давно уже говорят королю его ближние, что пора бы себе жену выбрать, да народ наследником порадовать. И ходят слухи, что на этом-то празднике и сделает выбор король…

Нарбелет взяла острое стило и восковую табличку — пусть теперь она могла позволить себе бумагу, но привычка к бережливости не оставила ее. И принялась прикидывать: с кем и как вести дела, если король возьмет жену, скажем, из Фейнов-пастухов. Рыба подешевеет, доска и пенька вздорожают — уж Фейны-то, ее семейству ближняя родня, конкурентов быстро прижмут. А вот если выберет король девицу из Азраннов-лодочников…

Стило скользило по табличке, оставляя в воске тонкие черты.

Ощутив внезапно чей-то взгляд, Нарбелет вскинула голову, глянула за окно. Никого… помстилось? Или вестник Манвэ со сквознячком пролетел? Надо бы отводящий ритуал… хотя, зачем? Женщина усмехнулась. Старая привычка, еще с Эндорэ, когда от шороха шарахались. Давно уж все этот обычай забросили — что может быть опасного в Благословенной Земле?

«И правда…»

Женщина, сидевшая под вишней в просторном дворе, отложила книгу, и устремила взгляд на ту, что звала ее наставницей. Какая-то часть ее разума бесстрастно оценила прогресс — девушка была здоровой и сильной, хорошо питалась, много бегала, отлично ездила верхом, умела танцевать, петь и вести большое хозяйство — не зря она спровадила воспитанницу к Нарбелет! Еще девушка помимо талиска и синдарина знала квенья, и знала хорошо… а это в общении с наследником Эарендила большой плюс.

…И стоит признать, квенья — красивый язык.

Вздох, пальцы к вискам — неосознаваемым жестом. Она снова разрывается, не способная ни отвергнуть то, что пришло в ее жизнь, ни принять в полной мере. Двойственность нового-старого утомляет — она скучает по тем временам, когда внутри царила блаженная тишина, и не скулило в сердце жалкое существо, плачущее о том, что Учитель учил не так и не тому.

Плевать. Сначала она спасет его. И когда у него снова будут руки, глаза, крылья, когда он снова сможет смеяться… тогда уже неважно будет, какой ценой это достигнуто. По крайней мере, ей.

Да и что дурное она делает? Всего лишь помогает девчонке выйти замуж за любимого. У них будет целых десять лет счастья — девочка успеет родить трех сыновей и дочь, а потом… потом — неважно. Король не возьмет другую жену, история Феанаро не повторится.

Когда любовь взаимна — это прекрасно. Когда любовь переживает смерть — это горько, но еще более прекрасно, и служит рождению прекрасных легенд.

Вот только тревожит немного, что причины смерти будущей королевы она не видит. Казалось бы — молодая здоровая женщина… точно — не в родах, не от яда или кинжала, не «упав с лестницы». Мнится ей — это будет как-то связано с Менельтармой, укрытой от провиденья Сиянием Пустоты… что ж. Вполне возможно — если она решит пойти на гору, недавно родив, то достаточно будет, чтоб лишь на миг от слабости закружилась голова. Менельтарма, конечно, не горы Севера, однако…

Женщина задумчиво переводит взгляд на кувшинчик с отваром ацелас. Странно, если вспомнить слова Учителя — злоупотребление грозит безумием. Но она по-прежнему управляет своим даром, ей даже стало проще, когда она создала свой маленький ритуал питья зелья. Оно и для Гиланнет вреда не принесло — девочка пила его перед сном, а после рассказывала, что видит, как восходит на Менельтарму, как встречает Короля на вершине, как они играют свадьбу… что ж, это поможет ей на пути даже лучше, чем разведка на месте.

Но все это еще впереди, а сейчас надо заняться другими делами. Скоро придет портниха с помощницами — обшивать к празднику ее и ученицу. Понадобится подходящее платье для Гиланнет, которой придется переодеваться на вершине — нельзя, чтоб при встрече на будущей королеве были надеты старые штаны и рыбацкая куртка. Она не знает, какая погода царит на вершине Менельтармы, возможно — ветер и мороз… а даже если нет — платье должно быть теплым, на вершине, пусть на вид невысокой, всегда холоднее. И белым, обязательно. Плотный бархат, лебяжий пух… к счастью, ей удалось недавно с выгодой приобрести эльфийские ткани, легкие, крепкие и теплые. Хоть она и не рискнет отправлять ученицу на гору прямо в платье, но сложенное в мешок, оно не помнется.

Но вот, по брусчатке улицы застучали колеса повозки. Да, теперь она может позволить себе не идти к портнихе, а позвать мастериц к себе. И это оказалось удивительно удобно — так проще будет сохранить тайну… да и время сэкономить — чай не по соседству живет.

— Эй, Гили! За мной, — позвала она ученицу, поднимаясь с земли. Вишневые лепестки усыпали волосы — красиво… и, пожалуй, это хорошая идея для украшения — тончайшие чешуйки перламутра, соединенные серебряной или золотой нитью. Но местные ювелиры пока не способны создать ничего подобного, придется обращаться к эльдар. Мастера нолдор все сделают, как надо, и тайну сохранят — будет ученице подарок к свадьбе…

— Уже пора, да? — девочка подбежала, радостно улыбаясь. — Мастерица едет?

— Верно. Давай-ка ты умоешься и причешешься, а то вон, пыльная какая… — она подняла руку, касаясь растрепавшихся локонов.

— Тетя Лит? — встревоженно переспросила ученица. — Что-то не так?

— Нет… нет, все в порядке, — она отвела руку, как-то неуверенно взглянув на свою ладонь. — Просто вспомнилось кое-что… невеселое.

— Не грустите, — попросила Гиланнет, в свою очередь касаясь ее пальцев. — Все хорошо будет. Вы тоже будете счастливы, надо только подождать.

— Верю, — со вздохом она подобрала книгу, стряхнула осыпавшиеся лепестки. — Пойдем, повозка уже у ворот.

— Пойдем! — побегать вприпрыжку — то, что надо будущей королеве.

Литиэль тихо фыркнула. Подарок к свадьбе… раугов свадебный убор, оставшийся в прошлой жизни на другом конце земли!

Она делает все не так, как Учитель. Гиланнет полюбила Элроса с открытыми глазами, она ничем не поила девочку, не отнимала память. Да, ученица скоро умрет, но разве лучше прожить отпущенные ей триста или четыреста лет в печали, сожалениях и мечтах о том, что не случилось?

Разве это лучше, чем десять очень счастливых лет?

…И в канун праздника Весенних Гроз встретил Король свою супругу, благословенную и прекрасную Гиланнет-Илуанна. И сердца их соединил сам Всеотец, ибо встретились они на вершине Священной Горы…

С раннего детства видя осиянную вершину Менельтармы, благословенная государыня проникалась мечтой подняться туда — к алтарю Единого, узреть внемировое сияние Создателя Сущего. И вот — в тот час, когда иные девы спешили на праздник в королевский дворец, тщась привлечь внимание Государя, она повернула свой путь прочь от суетного, что не влекло ее душу.

Тяжек был путь юной девы, ибо крутая тропа поднималась все выше и выше, и ветер кружил вокруг. Но Единый хранил свое дитя, и она достигла вершины, когда погас последний солнечный луч.

В тот же час Государь, наскучив празднеством, ощутил в своем сердце тоску и стремление — будто сказал ему кто-то: встань и иди! И он поспешил туда, где всегда находил покой и радость — на вершину Священной горы. Стояла ночь, но все же он без трепета шагнул на тропу, и взошел на вершину с рассветом, и в лучах восходящего солнца узрел деву, возлагающую на алтарь хлеб. И спросил он тогда: кто ты? И что делаешь здесь?

«Дочь Отца нашего, как и ты», — ответила дева. — Я приношу Ему дар и молюсь, чтобы милость его не оставила нашу землю.

«Позволь мне присоединиться к твоей молитве, — попросил государь. — Я принес вино».

И когда они завершили молитву, то посмотрели друг на друга и поняли, что в любви к Единому соединились их сердца…

* * *

— Романтика и вера. Хорошо получилось, — наставница расправила лист, оставив сохнуть, и обернулась. — Ну, как ты?

— Весь день бы спала, — призналась Гиланнет. — Сама не пойму, как дошла.

Литиэль встретила их в роще у подножия — кинулась из кустов навстречу королю, в конце пути взявшему девушку на руки, повлекла за собой, причитая о бестолковой ученице, что даже не предупредила, а она ведь искала и волновалась! Но, слава Единому и хвала Государю!

— Я добралась до вершины на закате, — тихо рассказывала ученица. — Не знаю, как — я не смогла измерить расстояние. Гора кажется невысокой, но я шла и шла, и как будто поднималась все выше, под самое небо, а потом… я не знаю, как рассказать. Нет слов…

Она замолчала. Литиэль протянула было руку, чтобы коснувшись, увидеть своими глазами, но что-то удержало ее — не время…

Опасность.

— Там холод без холода и тепло без тепла, — наконец сказала ученица. — И кажется, будто все происходящее с тобой там, внизу — вовсе неважно. И оттуда действительно видно весь остров… а на Западе — свет, не солнечный, холодный. И Тьма на востоке, горячая, словно уголь. Я стояла и смотрела. А потом стало совсем темно.

Она вздохнула, обхватив себя руками.

— Я видела странное. Лежала у алтаря, смотрела в небо, на звезды… знаешь, они… разные. Одни — словно бы наши, большие, близкие, пушистые, как одуванчики. Казалось, руку протяни — и можно погладить. А другие… мелкие, острые, как иглы… или алмазные крошки. Невообразимо далекие, чужие и равнодушные. Их было много, так много, что и не сосчитать… нет таких чисел. А между ними — пустота и ветер. Не знаю, как такое выходит — но пустота и ветер, похожий на далекий собачий вой… страшно, тетя. Мне показалось, еще немного — и я туда упаду.

Потом я вспомнила, что у меня есть вино, мясо, немного фруктов и хлеб. Я действительно положила все это на алтарь, и ела. Кощунствую, наверное? Но тогда я, признаться, забыла про Всеотца. Помнишь, ты рассказывала про звездный ветер? Может быть, это был он — ветер межзвездных пустынь. Все стало неважным. Я была наедине с чем-то настолько высоким, что наши понятия стали пусты и неважны. Там были только я — и бесконечность. Так странно сейчас вспоминать, как я ела, переодевалась в платье, прятала за камнями куртку и штаны… и была вместе с тем, что больше мира, больше тьмы и света…

Я видела наш остров, спящий, погруженный в море ночи. Песчинка — меньше песчинки в Эа, поля и леса, реки, горы, города и люди… и все было хрупкое — такое хрупкое, что лишь дохни, и развеется. Наставница! Ты спрашивала, готова ли я разделить с королем бремя власти? Отвечу — да, потому, что теперь я поняла, как он любит нашу землю. Как я люблю их обоих — Эленну и его.

Ну, а к утру у меня осталась лепешка. Я поднялась к алтарю, чтобы посмотреть на солнце, и услышала шаги. И Эле действительно увидел меня с хлебом у алтаря. И говорили мы примерно, как ты написала. Ты все знаешь, да? Я, наверное, утомляю тебя болтовней.

— Нет, родная, — тихо отозвалась Литиэль. — Мне интересен твой опыт. Я рада, что ты пережила то, что возвысило и изменило тебя.

— Изменило, да… — Гиланнет смотрела куда-то в пустоту. — Знаешь, я такая глупая была. Столько ерунды у меня в голове было — смешно и вспомнить. Теперь все стало проще. Точнее, не стало, просто я больше не боюсь. Вообще ничего не боюсь. Раньше боялась — что семья скажет, что люди подумают, да как справлюсь, да полюбит ли, да не разлюбит ли… а теперь даже смерти не боюсь — только того, что когда уйду в эту бездну, то у меня не останется вообще ничего. Ни любви, ни радости. Золота и шелков — тем паче, а уж чужое мнение — вовсе сор. Мы будем праздновать свадьбу осенью, как положено, а до того — помолвка. Мама умерла, тетки своими детьми заняты, отец сыновьями занят. И ближе тебя у меня никого нет. Так что, Эле к тебе придет благословения просить.

— Надеюсь, не всем двором.

— Не всем, но он сказал, что самые знатные люди придут. Это не больше десяти человек. Угостишь их своим настоем?

— Обязательно.

— Спать хочу, — призналась ученица. И улеглась на лежанке. — Пока там была — и усталости не чуяла, а сейчас навалилось…

— Отдыхай.

Литиэль отошла к окну. Странно — план удался, а чувство такое, что где-то ошиблась или обманулась. Она взяла кувшин, отхлебнула прямо из горлышка, прищурилась, глядя на блики, скользящие по темной поверхности настоя. Короны и обнаженные мечи, кровавые лужи и искры пожаров. Все так, как должно было быть. Как должно случиться.

И правильно.

— Ты еще пойдешь на гору? — тихо спросила она.

— Мм? — сонно отозвалась девушка. — Нет. Второй раз я столько в себя не вмещу — это Эле благословленный, а я просто влюбленная девочка. Может быть, позже… лет через десять…

— Хорошо. Спи, — Литиэль бережно погладила золотые волосы ученицы.

Да.

Через десять лет она умрет.

Примечание к части

Автора вдохновляют плюсы и комментарии :).

— Верхнее платье оттенка сапфира и дымчато-белый испод. Да-да! И платок с узором «морская пена». Нет-нет, никакого льна! Шелк, только шелк и шерсть тончайшей пряжи! Лебяжий пух… не успеем! Валинорские лебеди, они сейчас живут в истоке Сириля. Нужна парочка… нет, десяток! Пух и перо для накидки. Для полога кровати тоже понадобится… и наверняка многие захотят себе такие же накидки. Ох, госпожа моя, как вы прекрасны!

Гиланнет смущенно улыбалась, поворачиваясь, как велела мастерица. Литиэль пила отвар ацелас, стоя у окна. Когда закончится обмерка будущей королевы, то же ждет и ее. Король хочет, чтоб все были в праздничном — что ж, можно и принарядиться.

Она улыбнулась. Для того, чтоб произвести нужное впечатление, понадобится особое платье… на королевскую свадьбу все придут пестрые, как южные птицы, в мехах и перьях, стремясь перещеголять друг друга украшениями… поймет ли мастерица то, что ей нужно?

Устало вздохнув, она прикрыла глаза. Зная, что многие будут недовольны тем, что женой Короля стала безвестная воспитанница жрицы из небогатого семейства, она знала и то, что некоторые захотят что-нибудь с этим сделать. Будут те, кто ограничится злобным шипением и злословием… будут и те, кто решит устроить юной невесте небольшое падение с лестницы — благо, ядовитых грибов в благословенной земле не произрастает, а все известные знахарки и ведуньи под присмотром госпожи Гвайтрен, ставшей кем-то вроде наблюдателя и помощника для живущих в королевском домене целителей. Она знает всех, кто обучается ведовству, и всем неустанно втолковывает, что лишь милостью короля они нынче стоят столь высоко. Ведь и правда — по нынешним временам, когда здоровье людей так увеличилось, целители нужны были гораздо меньше, чем раньше. Сама Литиэль попала на такое хлебное место, как большой город с идущими на окраинах стройками только по знакомству — как ученица подруги арминалетской «смотрящей».

Да, «Смотрящая» — хороший титул. Надо бы ввернуть на ближайшем собрании, должен прижиться. Хотя бы в качестве неофициального.

А еще на такое событие, как королевская свадьба, непременно приедут наставница, госпожа Дайгрет и девы из Горного Храма, и их надо будет принять. Последним, кстати, что-то потребуется лично от нее — Литиэль болезненно сощурилась в раздражении от мыслей о пустых интригах за власть. Как хорошо вести по пути Гиланнет — простая влюбленная девочка, не то, что эти… чайки, дерущиеся за тухлую селедку!

Впрочем, ей нетрудно будет подыграть.

Литиэль поставила чашку и обернулась. Воспитанница уже высвобождалась из паутины мерных лент, а мастерица, улыбаясь, манила ее на место Гиланнет.

— Прошу, госпожа! У вас такие красивые волосы, такой чудный цвет! Я бы посоветовала вам…

— Подожди, почтенная, — мягко остановила она. — У меня есть некоторые предложения. Скажи мне, сможешь ли ты сшить…

* * *

— Она? Точно она?

— Та самая?

— Валар клянусь! Я ее на всю жизнь запомнил!

По старому правилу нарядиться красиво на праздник означало — ярко и украшено, и конечно, желательно в светлых цветах — эльфийской краски, дающей плотные темные цвета, привозили немного, и она быстро линяла под солнцем и ветром с моря. Да и не очень-то при дворе такое ценилось — когда еще живы были те, кто помнил черные знамена и черные платья рыцарей врага. Да и черный цвет Дома Феанора оставил по себе недобрую память…

Словом, вырядиться в жесткий шелк, ослепительно белый для простого платья и угольно-черный для верхней мантии, расшитой по рукавам и вороту узкими белыми перьями… это было несколько вызывающе. А учитывая неизменное мифрильное ожерелье, которое понемногу стали считать ее личным знаком, порождало сходство с узким белым клинком в темноте.

А еще шла она прямо за невестой, опережая даже ошалевшее от внезапной чести семейство Коррахов, и ловя обращенные на нее взгляды, чувствовала в них опасение и тревогу. Должно быть, здесь были люди, которым запомнилась та ночь, и убитый за песню мальчишка…

Кого-то это должно было отпугнуть. А кого-то спровоцировать. Вон, ползет по толпе гостей настороженный шепоток…

— Жрица Единого… целительница она, точно! Двоюродному дяде сломанную руку сложила, да так хорошо, будто и не ломал!

— Может и целительница, — шептали в ответ. — Да только не видел ты ее на празднике в честь достройки Дворца! Клянусь именами Валар, простая целительница так бы не смогла!

— А что там было-то? Я слыхал — чернеца прибили…

— Не знаешь? Ну слушай, я лично видел: дело было, когда уж настала глубокая ночь. Сам понимаешь, все пьяные, всем весело, и тут вылазит этот! Морготов объедок! И как раскроет рот — все так и застыли.

— Ругался?

— Кой там — запел! Да не просто запел, я уж и не помню, о чем — короче, хозяина своего прославлял, стервец. И все замерли. Веришь ли — стоим, как обмороченные, слушаем ересь эту, и с места двинуться не можем! Ни ворохнуться, ни словечка вымолвить — заворожил, поганец!

— А она что?..

— А она и говорит: не будет здесь места злу! Во имя Валар и Отца нашего, да рассеется черное лиходейство! И у меня будто в голове прояснилось — ушли злые чары! Ну, тут уж я долго не думал — камень схватил, и соседи мои не отстали… вот так-то.

— Стало быть, она не только целительница, но и впрямь следит за чернецами. Вот ведь пакость какая — ты их в дверь, они в окно!

— А может быть, она не только за чернецами следит?

— Ты это о чем?

— А слышал, как пару лун назад старый Двайра из Ферринов государыню при всем дворе выскочкой назвал? Двух дней не прошло — споткнулся на лестнице и четыре зуба себе об ступеньку выбил.

— Что ж, думаешь, это она его… спотыкнула?

— Валар знают, но слыхал я — будто эта целительница сказала в разговоре, что, мол, у кого язык слишком длинный, тому частенько приходится зубами платить.

— А где ты это услышал?

— А тетка моя рассказала. У меня знаешь, какая тетка? У ней слух, как у вестника Манвэ — все знает!

— Верю, верю! Но нам-то за зубы можно не бояться, мы государыню не ругаем, а наоборот — одобряем. У нас-то семьи тоже не шибко богатые…

— Но ты все ж поосторожнее. За языком следи…

Нужна ли ей репутация пугала при королевской семье? Нет. Ей лично — не нужна и даже вредна, поскольку не очень-то подойдет к роли доброй тетушки для королевских детей. Но она понадобится тем, кто пойдет за нею следом, ее преемницам, наперсницам королев, поверенным маленьких тайн, грязных секретов, забавных увлечений и темных страстей. Король и королева должны быть первыми после Эру на этом игрушечном острове. А кто вторым? Князья? На первый взгляд — возможно. Однако, нужны те, кто, как и король, стоит в стороне и над. Не важно, как их будут звать — жрецы, мудрецы, ведуньи…

Но вот, шествие остановилось у Белого Древа, где в окружении своих ближних ждет король.

— Вот, дева Гиланнет, любимая и любящая, пришла по зову сердца, и перед лицом Единого обещается возлюбленному своему в любви и верности, делить с ним жизнь в горе и радости, в войне и мире, в доме и в городе, отныне, и пока смерть не разлучит их. Я, Литиэль Тирнаэль, свидетельствую, — говорит она, выступая вперед, и обводит пристальным взглядом толпу, собравшуюся в залитом солнцем дворе.

Впереди еще много дел — Нарбелет, несколько ошарашенная великим возвышением той девочки, которую сама же учила обращаться с учетными книгами, Морэндис, с которой не нашлось и минутки словом перемолвиться, бабушка Дайгрет, совсем иссохшая, но все еще крепкая, несколько женщин с перышками в волосах… Литиэль болезненно щурится — в последнее время ее часто мучает головная боль. Они пришли за чем-то… хотят чего-то… договориться, передать? Смутно мелькает — золотая чаша, золотая — это важно. Темное-темное зелье, вязкое, падающее в нутро, как комок мокрого снега.

Впрочем, сейчас это неважно. Король берет за руки свою невесту, произнося клятву, откидывает с ее лица легкий белый платок и обнимает бережно, как птичку…

Она отводит глаза. Как будто бы для того, чтобы еще раз скользнуть по толпе острым внимательным взглядом — но внутренне зная, что если поглядит на счастливую пару еще немного — не сдержит слез.

Почему-то очень больно внутри.

Ей надо скорее поговорить с женщинами из храма.

Примечание к части

*Тирнаэль — Защитница

Много лет назад, не в силах сладить со своим рассудком, блуждая в кошмарах грядущего, она напросилась с госпожой Айвиэль в горный храм, который прежде обходила, сторонясь странных женщин, называвшихся служительницами Эру, а еще — сестринством Намо. Она не знала, почему, но чувствовала — этот храм посвящен более Стражу Мертвых, а Прядущий Судьбы, утерявший свою песнь, не имеет к ним отношения. Странная раздвоенность пугала, но что ей бояться, когда собственный разум восстает против нее?

И оказалось — ничего страшного здесь нет. Смешно — ждать, будто только она войдет под темные своды, как на нее укажут пальцами и закричат — вот она, отродье Врага!

Ее приняли… дружелюбно.

Сначала, конечно, была госпожа Айвиэль. Эльфийку с почтением проводили в келью с видом на море, ей самой досталась маленькая комнатка почти под крышей, с окном, выходящим на внутренний двор. Дивно было увидеть странное устройство, греющее каменный храм, и называющееся «водовод» — трубы, по которым вода из горячих источников поднималась наверх. Оказалось — изобретение Феанора… в Аст Ахэ таких не было, Твердыню Севера грела сила ее создателя.

Еще здесь были большие купальни, колокольная башня, и гордость сестринства — библиотека, насчитывающая целых шесть книг! «Легенда о сотворении Мира», «Повесть о Смуте Валинора», «Повесть о Берене и Лютиэн», «Поучение о злокозненной судьбе сынов Феанаро, произошедшей из несоразмерной гордыни», «Большой травник», и какая-то еще, которую читали только старшие сестры. Ее держали под замком в келье наставницы Храма.

Для Литиэль, кстати, немалой неожиданностью оказалось то, что все обитательницы Храма, включая даже самых младших, знали грамоту. В те времена, которые она помнила, эдайн относились к умеющим читать с большой настороженностью. А теперь, глядите — это дело пользуется уважением… и дети, живущие в храме, среди всех каждодневных занятий обязательно уделяют час на чтение и письмо.

Впрочем, чтобы заметить это все, ей пришлось изрядно постараться. И… сделать то, что Учитель считал самым страшным преступлением — но, может быть, ее оправдывало то, что она делала это сама с собой?

Дни, недели, месяцы, сливающиеся в кошмары, в видения гибели мира. Дни, недели и месяцы поиска пути, слепого блуждания в сером тумане. Она — Элхэ — не могла следовать тому пути, который предопределила себе когда-то — видя, как с каждым ее шагом ближе становится белое пламя. Но не могла и изменить ему — не изменившись настолько чудовищно, чтобы почти перестать быть собой…

Что от нее осталось? Ахэ-тэн-Эа, вечны друг в друге, замкнутый круг… ее Звездное Имя, ее суть, ее Путь.

Она отправилась в горный храм потому, что просто не могла больше оставаться в тихом домике среди берез и лиственниц, в запахе рыбы, ячменного хлеба и трав. Первый шаг по новому Пути был почти невыносимо труден: Храм — это тело, изломанное в запредельном усилии, бессонные ночи и дни в «бдениях» под ледяным водопадом, это тяжесть, изгоняющая все мысли, кроме желания наконец лечь и расслабить сведенные судорогой мышцы. Это возведенная в абсолют покорность судьбе — «все в руке Отца», та самая сила Предопределенности, против которой боролись Учитель, Гортхауэр, все они…

«Все в этом мире следует незримому закону. Камень падает, повинуясь земной тяге, и приливы движутся, повинуясь Тилиону, и птицы летят из края в край, повинуясь смене сезонов. Так и дети Эру подчиняются Его воле, ибо она есть Высший Закон, Закон, который неведом и непознаваем нашим скудным умом. Так утешьтесь единственным знанием — все в руке Его, и да станет смирение вашей радостью, ибо нет ничего, что пребывало бы вне власти Его. Те же, кто в упрямстве и своеволии отвергает Свет Его, канут в Ничто…»

Этот шаг — второй — был невыносим без всякого «почти», но она смогла его сделать.

Первые полгода выпали из ее разума, как скользкая рыба из рук. В беспрестанных мучительных упражнениях, от недостатка еды и сна, от кошмарного видения, приходящего в редкие минуты покоя… она дрогнула. Смирилась внутренне, вслед за всеми повторив: «все в руке Его…»

Впустила в себя чуждые ей слова — и это стало поворотом.

Кошмар ушел — оставил с ясным знанием о грядущей Арде Возрожденной по воле Эру, о земле, наполненной Светом, земле, на которой каждый камешек и каждая былинка подобны творению рук гениального мастера. О земле, где эльдар и атани в вечной радости поют хвалу Единому Отцу… до тех пор, пока игрушечный мирок, наскучив владельцу, не будет брошен в жадную пасть Пустоты.

Две дороги. Два пути. Один итог…

Она узнала, но что толку? Предопределенность осталась неизменной, и не видя выхода, она искала забвения…

Надрываясь и теряя себя, она прожила в горном храме до следующей зимы — и ей стало легче. Привыкло тело, преодолев свой предел, привык и разум, вернувшись к прозрачной отстраненности первых лет этой жизни. Ушли кошмары — вслед за ними ушла и мучительная раздвоенность. Она больше не пробовала увидеть конец Пути — дар будто бы уснул, свернулся в клубок, или изменился… зато теперь она легко ловила брошенные в нее камни; после пришел черед ножей и стрел. Не особенно понимая, зачем такое могло бы ей пригодиться, она тем не менее продолжала постигать премудрости сестер, все больше вживаясь в их странные обычаи.

А потом просто поняла однажды — если ее собственный Путь ведет в пламя, выходом может стать чужой Путь. Или даже… Пути. Многие Пути. Многие жизни…

Она действует сама — и мир гибнет. Так пусть действует кто-то другой!

* * *

Сестрица Горлинка попала в Горный Храм будучи семи лет от роду. О жизни своей вне возводимых все выше каменных стен она не жалела — в Храме было так спокойно, как никогда не было бы в миру. Девочка, по натуре тихая, усердная и послушная, среди веселых и шебутных сверстниц была, что называется, белой вороной, частенько не понимала шуток, и все чаще становилась изгоем в играх и затеях. Она была бы рада день за днем проводить одна, и попав в Храм, от всей души возрадовалась — здесь-то никто не пачкал сажей свежевыстиранное белье, не подсыпал в обувь ореховые скорлупки и не воровал корзины с ягодами, стоило отвернуться. Здесь все жили для того, чтоб служить Единому, и, хотя, смысл некоторых наук от нее по малолетству ускользал, она, тем не менее, усердно постигала умение лазать по стенам, открывать замки и сворачивать шеи соломенным куклам.

Она была хорошей ученицей.

Скоро она поняла смысл своего служения, постигнув простую истину: работа Храма есть сохранение покоя на Острове путем устранения тех, кто этому покою мешает. Так же, как некогда княгиня Немельрит отравила сонным корнем племянников своего мужа ради спокойствия в клане, как женщины эдайн угощали поганками вастаков и северян, так и сестры-служительницы порой были вынуждены поступать с теми, кто угрожал смутой жизни Эленны. Правда, таких пока еще не случилось — но наставницы не сомневались, что это временно. Какой бы благой ни была земля, людскую природу не переделаешь… но природа — что лошадь, надень на нее узду и поедешь сверху. Такой уздой и должен был стать Храм. Храм — и сестринство.

Горлинке нравилась ее жизнь. Она гордилась похвалами наставниц, тем, что она одна из лучших здесь…

А потом появилась другая.

Тонкая, бледная, тихая, словно тень, девушка-ученица со стылыми глазами старухи. Девушка, о которой наставницы говорили за крепко запертыми дверями. Девушка, которая постигала учение, не желая остаться в Храме — и ее отпустили, дозволили жить, не ожидая зова и приказа. Или приказ все же был? Иногда Горлинка ловила направленные на эту деву взгляды наставниц — так смотрят на обреченную жертву, и так смотрят на кувшин с гномьим огнем. И уж точно так не смотрят на младшую сестру.

Что происходит? В чем смысл? В чем цель?

Год спустя дева Литиэль покинула Храм, уехав в Арменелос, и совсем скоро оттуда донеслись вести о ее выступлении на празднике в королевском дворце. Это был неожиданный и опасный ход — чрезмерное усиление Храма могло взволновать ведуний, да и Круг Мудрых, который до сих пор по привычке звали «собором Березовой рощи», точно не одобрил бы возросшего влияния тех, кто стоял опасно-близко к границе, за которой начиналось Зло. Но оказалось, что дева выступила при дворе Короля не как одна из них — сестра безмолвия, служительница Намо, но как жрица Единого! Тонкая грань — пусть считалось, что все они служат Отцу Мира, но ведуньи посвящали себя Ирмо и Эстэ, старейшины Круга почитали Манвэ и Ниэнну — Разум и Сострадание, охотники, стерегущие скверну, молились Оромэ, а сами они, птицы-Зимородки, были прислужницами Смерти, привратницами Мандоса.

Она говорила от имени Отца Богов… невиданная дерзость? Безумие? Святость? Новости взволновали Горлинку, грозя нарушить покой…

Но более ничего странного или скандального дева Литиэль не натворила. Смирно жила при известной даме, толково делала работу целительницы, на проповедничество — вотчину Хагура, Дагмора-Гадальщика и старухи Дайгрет — не покушалась.

Годы шли. Горлинка выросла, из неприметной девчонки став неприметной женщиной. Служить ее отправили в Арменелос, и долгое время ее работа состояла лишь в том, чтобы, живя в доме госпожи Нарбелет, собирать слухи. Литиэль к тому времени уже отселилась, завела свое дело, и вроде бы не занималась ничем необычным — только взяла к себе на воспитание девочку из почтенной, но небогатой семьи. Методы ее воспитания сперва показались странными и встревожили: уж не собирается ли эта дева самовольно передавать чужачке науку сестринства? Но понаблюдав за ней, Горлинка уверилась, что тайным приемам Литиэль свою воспитанницу не учит, всего лишь развивает тело ради здоровья и красоты.

Жизнь казалась тихой, спокойной и простой.

Но Горлинка не обманывалась видимой тишиной — в рассказах наставниц было много примеров того, как люди, утратив внешнюю угрозу и прожив хотя бы одно поколение без войн, начинали искать войны уже среди себя, ловчить, хитрить и подставлять один другого. Покуда это не пересекало черту безобидного хвастовства и подначек, но кто знает, где подломится тонкий лед, едва соединяющий три народа и десятки — спасибо, хоть не сотни! — их кланов. И первым предвестием разброда вполне могла бы стать королевская свадьба — государь с большой неохотой, но созвал ко двору дев из знатных семейств всех трех народов. И уж бежали шепотки: о том, что выберет он деву непременно из беорингов, и о том, что это может обидеть прочих, и о том, что ему следует отдать предпочтение хадоринке или халадинке, и о том, что в роду государя издавна принято искать супругов по любви, и ежели этим обычаем пренебречь, то последует гнев Единого, а на нелюбимую жену и ее клан обрушится тысяча несчастий.

И, по меньшей мере, половина этих слухов произошла от самой Горлинки и тех, о ком она не знала, но кто, как и она — учился у сестер Безмолвия… прочее же додумали и распространили сами обитатели города Короля. Но что они могли сделать большее, связанные присмотром со стороны ведуний и Круга Мудрых? Да и как повлиять на выбор Короля, священного правителя, благословленного Валар и самим Единым? Ведь он — наследник Эльдар и Майар, и помимо уже упомянутой священности мог обладать способностью игнорировать некоторые… методы воздействий.

Словом — ситуация была из тех, где что ни выбери — все дрянь. Какую бы жену ни выбрал себе король, среди знатнейших и достойнейших найдется повод для обиды…

Но, когда государь незадолго до окончания празднеств пропал и вернулся на следующий день, привезя на белом коне воспитанницу Литиэли, Горлинка, еще не зная истории их знакомства, поняла, что это — самый лучший выбор. Девушка со стороны, из хорошей, но небогатой семьи, и при дворе не бывавшая… все те князья, кто рассчитывал и строил планы на свадьбу, конечно, почувствуют себя обойденными, но и не обозлятся на соперников, могущественных и способных причинить немало беспокойства.

Поразительно! И ведь никто не догадался.

Ее призвали, когда празднество отгремело — и король с супругой удалились в свои покои. Горлинка чувствовала себя усталой, и не мудрено — с рассвета она не присела, бегая с поручениями сперва от госпожи Нарбелет, потом от Старшей Сестрицы, а потом и от Литиэль, которой понадобилось передать записки некоторым почтенным женщинам, с которыми она пока не могла повстречаться, поскольку ее ждет серьезный разговор… а саму Горлинку после окончания праздника ждут в доме, где временно поселились Сестры Безмолвия.

Но она не ожидала, уже далеко за полночь придя туда, что встретит двух старших наставниц стоящими возле сидящей в кресле Литиэли!

— Милая… — начала сестра Соловей. Сестра Орлица громко фыркнула, и Соловей сбавила торжественности, деловито проговорив: — Мы понимаем, что ты устала, но нам и правда больше не к кому обратиться. Задание несложное, но… как раз тебе по способностям. Она ведь подходит, верно, девочка?

Литиэль тяжело качнула головой. С ней творилось что-то неладное — будто внутри развязались какие-то узелочки, и движения стали размашистыми и резкими. Почему-то это встревожило — девушка, хоть и прошедшая обучение в Храме, но никогда не проявлявшая враждебности ни к кому, вдруг показалась опасной, как готовый обрушиться горный склон.

— Она непрошибаемая, — пробормотала целительница. — Дубовая просто. Лучше не найти.

Горлинка вопросительно глянула на старших сестер. Орлица вздохнула, а Соловей развела руками.

— Видишь ли… наша гостья — не совсем обычная девушка. И нуждается в не совсем обычном лекарстве для… душевных ран. И ты должна будешь проследить, чтобы она это лекарство выпила.

— Мы, в силу некоторых ее особенностей, рядом быть не можем, — добавила Орлица.

— Я на них давлю, — неожиданно жестким голосом сказала Литиэль, и ухмыльнулась. Горлинка внимательно рассмотрела эту кривую ухмылку и пожала плечами.

— Ну, что я говорила, — тон у целительницы сменился. Орлица поморщилась. Видно было, что ей неуютно находиться рядом. Соловей тем временем выставила на стол кувшин и сообщила:

— Помимо того, тебе надо будет внимательно выслушать и запомнить все, что скажет госпожа Литиэль. Или…

— Пусть будет так, — девушка покачнулась, махнула рукой. — Она сама разберется, кто с ней будет говорить. Вы заперли окно?

— И снаружи заколотили, — Орлица проверила ставни, с усилием на них надавив — дерево заскрипело, но не поддалось. — Там внизу на всякий случай три сестры сидят… орехи щелкают.

— А дверь?

— Крепкая. Тут, разве что, тараном…

— Хорошо. Идите… я дальше сама.

— Удачи, — буркнула Орлица, уходя. Соловей незаметно сжала ладонь Горлинки и выскользнула в двери. Стукнул опускающийся засов.

Горлинка молча ждала развития событий. Такие приготовления предполагали, что подопечная начнет буйствовать, и не разумнее тогда было бы позвать пару крепких женщин, которые придержали бы и напоили болезную? Да что там! Почему не могли справиться Орлица и Соловей? Первая любила рыбачить в крохотном заливчике у подножия Храма, и в одиночку управлялась с полными сетями, хоть и не такими большими, как те, что были у рыбаков из деревни. Ну, а вторая… Наставница — и уж если самой Горлинке никакого труда не стоит открыть человеку рот, то уж она и подавно это умеет.

Литиэль неподвижно сидела в кресле, и только веки у нее вздрагивали.

— Ты боишься? — внезапно спросила она.

— Нет, — Горлинка удивилась.

— Все вы боитесь, — как не услышав, продолжила целительница. — Боитесь того, чего не понимаете… я не хотела сюда идти. И я не выйду отсюда.

— Так это яд, что ли? — с некоторым удивлением спросила Горлинка.

— Для меня — яд. Для нее… — целительница внезапно исступленно расхохоталась. — Для нее лекарство. Забавно, да? Больно мне, поэтому она хочет, чтоб меня не было. Я не имею права страдать. Я не имею права любить. Ай, перестань, — внезапно тон у нее изменился. — Налей лекарство в чашу. Подай мне.

— Да, госпожа, — Горлинка исполнила приказание. Рука Литиэль протянулась вперед, зависла в воздухе и безвольно упала.

— Ох… кажется, тебе придется мне помочь, — тон у женщины снова сменился, став тем особым, мягким и чуть озабоченным, которым она разговаривала с людьми, приходящими за лечением. — Ты же умеешь поить людей? Знаю, что умеешь.

— Да, госпожа, — повторила Горлинка, осторожно положила руку на затылок целительницы, и убедившись, что та не собирается вырываться, поднесла чашу к ее губам.

Литиэль попыталась вырваться, когда на дне оставалось с полглотка. Горлинка отшатнулась от стремительного удара в горло, кубком ударила девушку по руке и отбежала за стол — впрочем, никаких последствий не произошло. Целительница согнулась, обхватив ушибленную кисть, и засмеялась с искренней радостью.

— Молодец! Ну и молодец ты! Умелица!

— Прости, госпожа, ты о чем?

— А, — Литиэль, не по-хорошему веселясь, откинулась в кресле. — Когда я приду в разум, я позабочусь о награде для тебя. Ты меня боишься, но действуешь без страха, что бы эта дура ни болтала…

— Опасаюсь, — признала Горлинка. — Я не понимаю, что с тобой происходит. Я уверена, что могу справиться, но я никогда…

— Не видела чего-то такого, да? Ну, смотри внимательней — еще не раз увидишь. Хотя, еще не время, да, не время, — пробормотала она. — Позже, может, после тебя… ну, ничего, запишешь. Ты ведь грамотная?

— Да, госпожа…

— Славно… знаешь, в чем эльфийская мудрость? Не в бессмертии и не в тайнах, которые им открыли боги, а в том, что среди них безграмотных нет — я говорю о нолдор, о синдар Дориата, о тех, кому служили предки эдайн. Не считаем же мы великими и мудрыми каких-нибудь лайквенди, у которых те же шатры и хатки на деревьях, что у диких людских племен. От рун и книжек разум затачивается, как меч. Другое дело, что им, бессмертным, на все времени хватает — а людям, за такой краткий срок, поди поспей… то урожай, то посевная, то орки напали.

— Но сейчас мы стали жить дольше. И орков здесь нет.

— Да! И поэтому мы должны успеть!

— Что успеть-то? — Горлинка вздохнула. Ей, признаться, было непонятно, почему госпожа целительница решила поговорить об учености именно с ней — ну да, грамотная она, и что? Не так уж много ученых в народе. На что грамота крестьянину или рыбаку?

— Плохо, — внезапно сурово сказала Литиэль. — Ты эдайн, а не дикая вастачка. И больше того — ты служительница Храма!

— А при чем тут…

— При том, что мы — дети Единого, а не вечные Беорин кор-хайн! А значит, мы должны стать, по меньшей мере, достойными зваться братьями эльдар, а не их слугами! Впрочем, это уже не твое дело, без тебя решим. Налей-ка мне еще одну чашу.

В этот раз Литиэль пила свое лекарство сама, безо всякого сопротивления. А когда чаша кончилась, вновь спросила:

— Скажи-ка мне, дева, ты замуж не собираешься?

— Нет, зачем? — удивилась Горлинка. — Я ведь не в деревне живу, чтоб мужские руки понадобились. А просто так, чтоб был мужик в доме… тем более, не хочу.

— А почему не хочешь?

Горлинка задумалась.

— Почему… да откуда ж мне знать-то? Не хочу и не хочу.

— Ну-ну…

— Нет, я знаю, что девушке вроде как положено замуж хотеть, — рассудительно добавила она. — Но сейчас вообще в людях странность какая-то. С одной стороны послушаешь — девушка должна хотеть замуж. С другой — непременно по любви, как у эльдар бывает. Нет, конечно, супругов себе ищут среди ровни — какой же девице захочется из богатого дома да в рыбачью деревню. Очень глупой, разве что… ну, и не спешат с этим. Ты ведь целительница, должна знать…

— Что девушки нынче поздно созревают? Те, что уже второго колена — дай боги, годам к двадцати… знаю конечно. Если это нам Валар сделали — весьма умно!

— Отчего же?

— Да от того, что мы теперь не болеем почти, да и стареем медленно! Эльдар сказали: года людские умножатся, а на сколько это самое «умножатся», мы пока только догадки строим! — Литиэль стремительно вскочила, прошлась по комнате — метнулись вслед тени от колыхнувшихся огоньков свечей. — Двести лет? Пятьсот? Тысяча? Нет, вряд ли… пятьсот вернее. А ты понимаешь, что это значит? Люди живут, не старея, не умирая, а дети рождаются… если как раньше — в год-два по ребенку, да с ранней молодости, да половина не перемрет во младенчестве, как в Эндорэ…

— Ой-ей…

— Вот именно. Сто-двести лет, и придется либо друг у друга на головах сидеть, либо лишних в море топить, а куда такое годится? Не хотела бы я на своей земле таких… орочьих обычаев, — тихо сказала целительница, вновь опустившись в кресло. — Налей мне еще… сколько там осталось?

— Еще на пару чаш.

— Хорошо. Гадость оно, конечно, но знаешь, тому, что помогает, радуешься, даже если от него скулы сводит. Ты ничего не хочешь у меня спросить? — внезапно участливо и мягко осведомилась Литиэль. Горлинка неуверенно пожала плечами. Спросить чего? Про лекарство? Ну, лекарство и лекарство. Про разговоры об учености? Так это не ее дело. Вот, разве что…

— Кто со мной вначале говорил? О том, что она, мол, отсюда не выйдет…

— Ишь ты, нашла же, о чем… — Литиэль мелкими глотками пила зелье, — Это глупость моя с тобой говорила. Она — тоже я, но… а, демоны со всем этим! Да, я его люблю! Меня раздваивает выбор — один из путей ведет к гибели, другой к тому, что уже не будет мной! Но это глупо — считать, что лучше погибнуть всем вместе, чем измениться, приспособиться, выжить и достичь цели! Но какой ценой? Превратившись в чудовище? Нет, нет… ох, как это утомляет… подумать только, и это тоже я…

— А почему ты мне все это рассказываешь, госпожа? — снова спросила Горлинка, видя, что целительница уплывает в свои мысли.

— А почему бы и нет? Нужно же с кем-то поболтать о неизбежности грядущего, — Литиэль устало распласталась в кресле. — Я бы твоим Старшим рассказала, но у них от меня голова болит, или еще что… словом, когда я в таком вот виде, некоторым особо чутким от меня плохо. Понимаешь, девочка, они мне помогают, потому, что им от меня что-то надо — сказать по-честному, и знать не хочу, что. Думают, что я им сыграю на руку — демоны знают, как, но вот со свадьбой этой удачно получилось. Им нужен кто-то вроде меня — чтоб был заместо тарана. А я иду к своей цели, и, если по пути расчищу место для кого-то еще, так и быть.

— И… какая у тебя цель?

— Спасти… — Литиэль пожала плечами, и глубоко вздохнула. — То, что случилось со мной… больно, да, но я ведь люблю его, и с этим ничего не поделаешь. Я искала другие способы, но он отдал меня в ваш народ, пусть невольно, не зная об этом, желая совсем другого, и… теперь это мой народ. А прошлое… это только прошлое. Налей еще.

Горлинка вылила остатки зелья в чашу.

— Спасибо, — устало и тихо сказала целительница. — И за то, что мои бредни слушаешь. Ты, вот что, даже если мужа не найдешь, детей заведи, хоть пару. А до того — обязательно на Менельтарму поднимись. Королева там уже побывала, другие пока опасаются… а нам это очень нужно — такой обычай.

— Схожу, раз надо, — согласилась Горлинка. Подняться на Менельтарму и впрямь было бы неплохо — поглядеть на Остров с высоты.

Целительница еще что-то бормотала, качаясь в кресле, переходила порой на какой-то неведомый язык, что-то пела, плакала и ругалась. Несколько раз принималась благодарить зевающую служанку за то, что та слушает «глупую девицу, которой вечно будет пятнадцать лет». Свечи погасли, а после, должно быть, спустя час или чуть больше, в комнате начало светлеть.

— Я засну сейчас, — уже слабеющим голосом пробормотала Литиэль. — Когда совсем расцветет, сестры вернутся, и ты им расскажешь… а, можешь рассказывать все, что услышала, они и так знают. А после — молчи.

— Я не из болтливых, — улыбнулась Горлинка. — Как лекарство-то, подействовало?

— Хорошо… — целительница откинулась в кресле. — Спасибо. Вы, эдайн, хороший народ. Хорошо, что я здесь. Здесь у меня есть будущее.

Горе-горюшко… горе-горькое…

Чужое горе текло вокруг, как вода, обтекая ее — белый камень. Черное долго считалось траурным в этом народе, но государыня ушла не во Тьму, а в Свет, и провожать ее должно в белом…

Она любила свет, эта влюбленная девочка, весенний ветер, солнце, белые цветы. Дворец убран белыми тканями, раскрыты окна и двери, и белые цветы повсюду — лилии и розы, и от аромата кружится голова.

— Тетя Лит…

Принц — мальчик, тоненький и хрупкий, большеглазый — он не похож на людей, никто из них пока еще не похож. Пройдет время — и потомки эльдар приобретут свои особенные черты, соединяющие кровь обоих народов, но отличные и от тех, и от других. Но это время еще далеко, пока же — в ее руках лишь зерна будущего. Два теплых кулечка, еще слишком маленькие, чтобы осознавать потерю… а снизу за край ее мантии держится девочка лет четырех, еще плохо понимающая, что происходит, но уже чувствующая — случилась беда…

Благая государыня Гиланнет-Илуанна покинула сотворенный мир.

— Ныне мы провожаем к Престолу Света женщину, чья чистота была подобна сиянию Таникветиля, чья любовь согревала землю Эленны — благослови нас, уходящая, ибо нет человека, что не плакал бы о тебе.

«— Почему мама умерла?»

«— Потому, что так велел Единый, малыш. Не тоскуй о ней — она ушла в Свет, и однажды вы встретитесь с ней у Престола Отца».

— Госпожа Литиэль…

А Король утомлен. Оглушен — сказать точнее. Еще одно зернышко — горе его, так верившего, что все теперь будет хорошо — ложится в благословенную землю Эленны, чтоб после взойти…

— Не тревожьтесь, мой государь. Я о них позабочусь.

Она обнимает детей, рассказывая — больше для растерянного и напуганного мальчика-принца — что мама улетела в страну, что прекрасней Валинора, в Свет Всеотца, что там она будет петь (ты же помнишь, какой чудный голос у твоей мамочки?) и ее песня будет создавать благословение для ее детей, и для папы, и для всей страны… а когда придет время (но это время не стоит торопить, ибо это трусость и недостойная слабость), вы с мамой обязательно встретитесь. А как же иначе?

Да, она позаботится о них. Старший станет со временем Королем — судьба его определена, но младшие требуют гораздо более пристального внимания. Гораздо более умелого воспитания, чем то, которое она сможет им дать. Впрочем, это уже не будет ее заботой — она договорилась с сестрами Безмолвия, и по прошествии нескольких лет сможет заняться гораздо более нужными вещами.

* * *

— Чего же ты хочешь достичь?

Принято считать, что черные дела вершатся во мраке — но за окнами храма день, сияющий, прекрасный… как всякий день в Нуменорэ. Маленькая женщина сидит у окна одной из внутренних келий, и терпкий аромат отвара ацелас плывет по комнате от чашки в ее руке. Сестра Горлинка в последнее время тоже пристрастилась к этому напитку — как и многие другие, распробовав горько-сладкую терпкость, дарящую свежесть и ясность уму.

— Чудесный день сегодня… — роняет гостья, отпивая чай.

Горлинка вздыхает — в этом вздохе мягкий укор, ведь прошло уже много лет с тех пор, как она была посвящена в тайны сестринства — а конкретного плана все нет и нет. Эта душа, обладающая великой силой, но несущая в себе великую рану — она может позволить себе, подобно эльдар, планировать на сотни и тысячи лет вперед. Но ей, смертной женщине, верной, но сомневающейся в своем служении и уже думающей о том, что неплохо бы было смириться всерьез, а не напоказ — хотелось бы знать, что дело, которое в далеком прошлом затеяли ее предшественницы, не безнадежно.

— Не безнадежно, — Литиэль улыбается одними глазами. — Верь, я это вижу. Но до этого еще много, очень много эпох…

— Ты читала?..

— Нет, мне еще не время. Это… смешает, замутит взгляд, и привлечет внимание. А я, несмотря на твои слова, еще не настолько могущественна, чтобы прикрыть себя от… интереса. Видишь — птица на ветке? И эта птица может увидеть тебя, пока ты торчишь в окне. Но меня эта птица не видит — я сижу за ставней.

— О…

— Поэтому наш план на ближайшие, самое меньшее, лет пятьсот — не высовываться. Вы можете продолжать вести свои обряды, хранить свои тайны — но так, чтоб никто вне общины об этом не узнал. Вы уже… прикрыты, что ли. Не знаю, как, не знаю, чем… о, верно! Ветки рябины над дверями?

— И еще знаки… один сведущий человек помогал.

— Вот пусть этот сведущий человек помогает и дальше, — Литиэль отставила чашку, поднялась, отошла от окна. — И те обряды, которые вы творите над новыми сестрами… сейчас становится принято «представлять детей Единому» — тех, кто был представлен, не принимайте к себе и не посвящайте в свои тайны, и не проводите над ними ритуалов. Поскольку вы никак не сможете узнать, простая ли птица сидит за окном вашей кельи, или… не простая.

— Но как же тогда нам быть? Нас ведь и так очень мало! Воровать младенцев, что ли?

— А разве я не говорила тебе однажды, что тебе следует сделать? Завести детей. Знаю, знаю, это не очень согласуется со служением, но это простой и безопасный выход. Более того — это условие.

— Условие чего?

— Благополучного существования всего народа эдайн. Ваша община нужна — я бы сказала, нужна даже больше, чем ведьмы и Мудрые, и именно вы станете в конце концов истинной кастой жречества. С вас никто не спросит, вас будут почитать и слушать…

— И ради чего?

— Ради детей, — Литиэль улыбнулась. Горлинка уже давно научилась не вздрагивать, видя эту специальную «железную» усмешку. — Тебе не кажется, что четыре наследника — это слишком много? Убивать лишних нельзя — эта кровь драгоценна, она должна сохраниться, но отдать их в семьи князей? Нет, это глупо и недальновидно.

— Ты хочешь, чтобы мы приняли их в общину?

— И не просто приняли, — подтвердила догадку Литиэль. — Они должны быть воспитаны так, чтобы к ним даже мысли не забрело поискать приключений в городе Короля. Пусть станут менестрелями, ювелирами, ткачами, целителями, плотниками или рыбаками — хоть кем, да пусть хоть всю жизнь бездельничают — лишь бы не лезли на трон. В идеале о них вообще должны забыть — пусть останется отметка в хрониках, и больше ничего. А об их детях — тем более. Ведите строгий учет в своих тайных книгах — все трое должны если не создать семьи, то хотя бы иметь детей, и эти дети должны остаться в общине, никаких отдач на воспитание сколь угодно достойным людям. Я еще распишу подробно, как следует их сводить…

— Ты хочешь разводить эльфинитов, как породистых щенков?

— Скажи сейчас, что это кощунство — вместе посмеемся. Я же не предлагаю поить их зельями, — проворчала женщина, кажется, искренне не понявшая, что удивило ее собеседницу. А Горлинка думала, что для того, что предложила Литиэль, нужно какое-то новое, особое слово — пусть сестры и сами были горазды решить проблемы спорным путем, но никто еще не говорил о явно скверных делах так деловито и равнодушно.

— Ты полагаешь это скверным? — Литиэль вздохнула. — Почему? Обычное сводничество, что плохого в том, что двум парням и девчонке устроят судьбу? В общине они смогут быть счастливы — в отличие от двора в Арминалете.

— Если так смотреть…

— Вот так и смотри. Они, дети королевской крови — ключи ко многим дверям, которые не открыть простым людям, чем больше их станет — тем лучше. И эти ключи должны быть нашими.

— Что ж, с этим понятно, — согласилась Горлинка. — План ясен, сидеть тихо и воспитывать детишек… а что будешь делать ты?

— Искать… — Литиэль пожала плечами. — Искать силы себе и людям.

— Ты веришь, что найдется такая сила в нашем мире, что после победы Света стал полностью подвластен Валар?

— Я это знаю. И неужели ты думаешь, что за пределами Арды нечего искать? Надо будет — и туда наведаюсь, — с удовольствием сказала Литиэль, глядя на Горлинку, удивленно раскрывшую рот.

И рассмеялась — сухим, леденящим смехом.

* * *

Мягкой поземкой, стужей стелется вечной Зимы молва-метелица,

Снова колеса шарманки вертятся да все противусолонь.

Поздно искать ростки раскаянья, ты уничтожил себя нечаянно,

Зову внемля души неприкаянной бросил себя в огонь.

А позади вода текучая точит и гнет свою излучину,

В смерти — не до святынь.

Висельник-ангел из тучи свесился, дико хохочет обрывок Месяца,

Звезды в блажном хороводе бесятся,

Ярче, Звезда Полынь!

Вот королевство твое, заветное, вот все услады твои запретные,

Душ покаянных орда несметная плещется в берега

Морок то, иль перевозчик видится? Кровь иль волна перед челном дыбится?

Сталью стоять или в омут кинуться? Трудно предугадать...

Падает звук в распадок вереска, звоном хрустальным разносит вдребезги

Все, что еще живо

И в тишине слепоты ты маешься, дымом костров своих задыхаешься,

Поводыря найти стараешься,

Держишься за него.

Только ведет кривыми тропами между отравленными истоками

Путь помечая кровавыми стопами.

Это ль твоя стезя?

Это мечта, что жизни стоила? Что так любила и неволила?

Поздно душа урок усвоила, но не идти нельзя...

А позади вода текучая точит и гнет свою излучину,

В смерти — не до святынь.

Висельник-ангел из тучи свесился, дико хохочет обрывок Месяца,

Звезды в блажном хороводе бесятся,

Ярче, Звезда Полынь!

Хочется, слово услышать хочется, тихо зверея от одиночества,

Мысли тенями по стенам корчатся, прячутся по углам.

Вновь за спиной чей-то душный сон возник, где-то бормочет безумный Сказочник,

Руки ко мне протяни, очнись, душу тебе отдам!

А позади вода текучая точит и гнет свою излучину,

В смерти — не до святынь.

Висельник-ангел из тучи свесился, дико хохочет обрывок Месяца,

Звезды в блажном хороводе бесятся,

Ярче, Звезда Полынь!*

Примечание к части

*Lamia Morra — Звезда полынь

Вот и закончена первая часть — слона надо есть по кусочкам, так что, последующее я оформлю в цикл. Спасибо всем, кто читал, плюсовал и комментировал, я вам искренне благодарна. Опять же, если кто-то захочет поддержать материально, вебмани R855498625631, яндекс 410016846948926

Тут будут ссылки на относящиеся к этому циклу фики.

https://ficbook.net/readfic/9117401 — жизнь принцессы нолдор, оставшейся на обочине большой истории, но сумевшей стать важной частью истории скрытой.