Пегая кобыла (джен)

Монастырский колокол Лаик бил двенадцать.

Следом за гулом ударов в Старую галерею вплыло низкое раскатистое пение. Едва различимое поначалу, оно усиливалось с каждой секундой и наконец зарокотало, как зимний прибой. Призрачные монахи со знаком совы на груди шествовали за седым настоятелем, размахивая кадилами, и у каждого в руке горела свеча, мерцавшая тусклым зелёным огнём. Они шли из небытия в небытие, и каменные стены таяли, пропуская их.

— Буря зла окружает мя, Творец мой,

В нощи житие мое, и мгла глубокая.

Приближается конец, приближается!

Почему же ты, душа моя, не готовишься? —

пели монахи, и их голоса сливались в один мерный гул, который отдавался в голове у Паоло, как колокольный звон. Он хотел было заткнуть уши, но левая рука налилась тяжестью и заныла. Паоло невольно попятился. За спинами монахов он отчётливо различил вымерзший монастырский сад: чёрные ветви тиса, низкий туман, неподвижно висевший над землёй, и огромное сияющее око луны в просветах деревьев.

Нужно переждать там процессию монахов!

Серебристый иней ломкой корочкой лежал на дорожках. Сад казался безлюдным: било полночь, и все унары, кроме самозваных Суза-Муз, спали по своим кельям. Паоло осторожно отступил в тень деревьев. Здесь пение монахов казалось приглушённым: звуки сливались в один густой поток, который пульсировал и бился, как бьётся кровь в ушах. Паоло потряс головой, пытаясь избавиться от наваждения.

Нужно прогуляться. Он хорошо знал это место: они с Берто ещё осенью, когда унарам не разрешалось покидать стены Лаик, излазили его вдоль и поперёк. Здесь всё было загадочным и притягательным: школа располагалась в бывшем эсператистском монастыре, а тот, в свою очередь, стоял на месте древнего абвениатского храма. В архитектуре здания, правда, не сохранилось никаких языческих элементов, но в саду ещё можно было найти руины древних идолов.

Теперь сад производил впечатление наполовину заброшенного: изредка дорожки подметались, а деревья подстригались, но в целом всё было отдано на волю природы. Прежде здесь, вероятно, разводили плодовые деревья, но за прошедшие столетия они вымерли, и сохранились только старые дубы с мощными узловатыми стволами и ядовитый тис, расползшийся повсюду. В конце дубовой аллеи находился пересохший источник, в котором Круг назад монахи черпали воду. Его окружала каменная чаша, а у самого истока возлежал могучий бык — символ Лита. Мягкий песчаник, из которого когда-то высекли скульптуру, давно раскрошился в щебень, поэтому туловище лежало бесформенной кучей, но всё ещё можно было разглядеть бычью морду с закрытыми глазами, словно погружённую в транс.

Ноги Паоло сами собой понесли его под своды дубовой аллеи. Оглянувшись, он увидел сквозь игольчатые ветви тиса мельтешение зелёных свечек, которые отсюда казались светящимися гнилушками. Каблук его башмака неожиданно звонко ударил по камню мощёной дорожки, пробив тоненький панцирь намёрзшего льда. Камень вскрикнул, и левую руку Паоло снова обожгло болью. Он осторожно опустил на дорожку второй каблук. «Бам», — глухо сказал камень надтреснутым как спросонья голосом.

Паоло неожиданно стало смешно. Может быть, камни тоже умеют петь как монахи? В таком случае, их пение гораздо приятнее на слух. Он энергично прошёлся по дорожке, выбивая каблуками целый каскад звуков. Хрупкий лёд крошился с тонким звоном, а камни просыпались, откликались и вторили человеческим шагам на разные голоса. Иней размело в стороны, чёрная хвоя налилась густым зелёным цветом, а белое око луны внезапно превратилось в золотой солнечный диск. Паоло поднял голову: вокруг него цвёл летний день, молодые дубы шелестели свежей листвой, а в каменной чаше источника журчала вода, пробегая у морды быка, который склонил к ней увенчанную рогами голову.

— Будь благословенная земля,

Которая рождает огонь,

В её недрах струится вода,

И ветер дышит над ней, —

пели абвениаты, кропя всё вокруг мёдом и молоком.

— Приближается конец, приближается! — взвыли призрачные монахи с неожиданной силой: так вспыхивает огонь перед тем, как погаснуть. Паоло оглянулся: зимний туман стлался над оледеневшей дорожкой, а в небе по-прежнему стояла невозмутимая луна, полная и белая.

Руку снова дёрнуло. Паоло наконец-то догадался осмотреть её. Несколько мгновений он недоуменно таращился на тоненькую струйку крови, стекающую по пальцу. Ах да! Он же порезался, открывая бутылку. Ужин от графа Сузы-Музы. Вино. Как же он мог забыть!

Ерунда. Он стряхнул кровь себе под ноги и замер: ему показалось, что полурассыпавшийся бык в конце аллеи поднял голову. Охваченный любопытством, Паоло шагнул поближе, и — вероятно, из-за его собственного движения — ему почудилось, что бычья морда тоже едва заметно повернулась к нему. Стылый неподвижный воздух вцепился Паоло в плечи и легонько потряс его. «Не смотри», — шепнул воздух, но без ветра он был бессилен, совершенно бессилен! Он беспомощно толкался в грудь и слабо трепыхался, цепляясь за руки. Паоло легко освободился от его хватки и сделал ещё один шаг.

Каменные веки слабо дрогнули. Теперь Паоло готов был поклясться: бык действительно повернул морду в его сторону! Воздух тревожно зашелестел, залопотал что-то неразборчивое прямо в уши, но Паоло лишь отмахнулся. Веки уже поднимались, чтобы показать каменные глаза… Какие они, глаза у ожившего камня?

— Отец! Отец! — громко закричал кто-то, и Паоло словно отбросило в сторону.

Кто кричит? Чей это голос? Ах да, Ричарда. Они ведь все вместе были заперты в Старой галерее, по которой только что прошла процессия призрачных монахов. Но почему Ричард кричит так отчаянно?

Паоло весь встряхнулся, ища друга глазами. Тот стоял рядом, у самого плеча, но вдруг неожиданно рванулся и как полоумный кинулся догонять призрачную братию. Паоло почти инстинктивно схватил его за руку. Возможно, ему и не удалось бы удержать товарища, но Берто вовремя вцепился в Ричарда с другой стороны.

— Ты с ума сошёл? — гаркнул он. — Куда идёшь? Это же покойники!

— Там отец, отец! — надрывался Ричард в безуспешных попытках вырваться. Его била крупная дрожь, и Паоло вдруг охватило острое чувство жалости: Дик потерял отца пять лет назад, и, вероятно, так и не сумел с этим смириться.

— Успокойся! — мягко сказал он. — Это всего лишь морок. Мёртвых обратно не вернёшь.

— Да, Дик, ты обознался, — ласково проговорил Арно, успокаивающе гладя Ричарда по плечам. — Там не было твоего отца. Мы все видели: шли только монахи со свечами. Жуткое зрелище!

— Та-та! — подтвердил Иоганн Катершванц. — Монахи и кнехты. Кнехты имелись в конце.

— Последними шли рыцари в цветах Ноймаринен, — подтвердил Норберт.

— Нет, они были в алом, — возразил Арно.

Катершванцы и Савиньяк бурно заспорили.

Паоло промолчал. Он не видел рыцарей: он видел монахов, Лаикский сад и ожившую скульптуру быка у иссякшего источника. Но лучше было не упоминать об этом при Ричарде. Бык — символ Лита, прародителя Повелителей Скал, а Ричард — последний из них. Может быть, видение Паоло было как-то связано с тем, что Лаик в прошлом был храмом Лита?

«Поговорю с Диком позже», — решил Паоло. На сегодня с друга хватит и одного призрака — покойного герцога Окделла.

— Но я видел отца, — обессиленно бормотал Ричард, едва не садясь на мешок с едой, принесённый графом Сузой-Музой.

Паоло быстро наклонился и спас ужин. Он снова вспомнил о бутылке вина с туго запечатанным горлышком и внимательно оглядел огромную чёрную плиту, лежавшую в основании холодного камина. Она блестела, как зеркало, и была так роскошна, что могла бы в прошлом служить алтарём. Паоло провёл ладонью по полированной поверхности, ища лужицу крови, которая наверняка натекла на камень из его пальца: он порезался именно здесь.

Но крови не было.

— Нам нужно выпить! — решительно сказал Паоло, поёжившись. — Нам всем нужно, а Дику в особенности. Иначе мы тут закоченеем!

Идея встретила всеобщее одобрение. Шестеро унаров принялись дружно опорожнять дарёный мешок. Найденные в нём четыре свечи вызвали особую радость: с их помощью можно было произнести четверной заговор и отогнать силы зла. Затем все уселись подле холодного камина, уплетая ветчину и запивая её вином Арамоны. Ричард захмелел быстрее всех.

Они ещё не успели доесть, когда Лаикский колокол пробил час. Этот гулкий удар напомнил о тех двенадцати, которые предшествовали появлению призраков. Унары невольно замерли, и в наступившей тишине отчётливо послышался лязг железа, визг петель и глухой стук дерева о камень.

Дверь в Старую галерею распахнулась настежь.

Отец Герман вернулся в Лаик из столицы уже в первом часу ночи: кардинал Сильвестр желал выслушать максимально подробный отчёт об унарах. Главным образом его высокопреосвященство интересовало поведение и образ мыслей Ричарда Окделла, герцога мятежного Надора. Тайный эсператист и сын бунтаря, он носил в себе семена возможных будущих распрей.

Отцу Герману нечем было порадовать Сильвестра: внешне послушный, Ричард был внутренне строптив, упрям, замкнут и недоверчив. Он не завёл в Лаик близких друзей и никому не открывал своих истинных мыслей, но его лицо читалось как открытая книга. Он никому не простил гибели отца и презирал правящую династию Талига. Как и положено каждому унару, он еженедельно приходил на исповедь, и отец Герман ясно видел: Окделл настроен враждебно и совершенно безнадёжен.

Но не он беспокоил отца Германа. Юнец предназначался Сильвестром на заклание, и, возможно, с политической точки зрения это было мудрое решение. Отец Герман не интересовался политикой. Его беспокоили не унары или их будущая судьба, а само поместье Лаик.

Он стал здешним священником всего пару лет назад и радовался этому по личным причинам: место не только приносило доход, но и давало много пищи для ума. Любя историю, отец Герман хорошо знал, что в эпоху Золотой Анаксии здесь располагался знаменитый храм демона Лита. После принятия эсператизма храм был полностью снесён, а камни использовались повторно для постройки монастыря Ордена Знания. В первый же год своего пребывания отец Герман излазил все подвалы школы, рассматривая и зарисовывая остатки фундамента, пытаясь по нему восстановить форму прежнего здания. Он даже собрал небольшую коллекцию камней, несущих на себе следы древней обработки, однако так и не нашёл главного: языческого алтаря. Монастырское прошлое Лаик тоже интересовало его, но, будучи олларианцем, он относился к нему без всякого религиозного благоговения.

Его рациональное отношение просуществовало недолго. Чем дольше отец Герман изучал поместье, тем больше странностей он замечал. Было не удивительно, что старое аббатство казалось пустым: в сравнении с прежним монастырём унарская школа занимала немного места. Удивительно, что оно при этом казалось густо населённым — наполненным какими-то полубесплотными существами, похожими на человекоподобных мышей.

«Это слуги», — думал отец Герман вначале.

Слуги в Лаик наводили на странные мысли. Прежде всего, ему так и не удалось в точности выяснить, сколько же их существует в реальности. По расчётным книгам выходило, что их чуть больше двадцати; какие-то со временем умирали и на их место поступали новые. Но при всей своей прекрасной памяти на лица отец Герман никак не мог запомнить их физиономий: они казались одинаковыми, в равной степени невыразительными и подобострастными. Порой он готов был побожиться, что все слуги Лаик — это один человек, умеющий казаться то чуть старше, то чуть моложе и способный находиться в разных местах одновременно.

Это странное ощущение даже заставило отца Германа однажды спуститься в людскую столовую. Он не увидел ничего необычного: семеро «мышей» смирно сидели за столом и чинно жевали (слуги в Лаик были распределены по трём сменам). Тем не менее, у отца Германа сложилось твёрдое убеждение, что его дурачат. Но придраться было не к чему: все помещения бывшего аббатства, даже нежилые, убирались, на кухне всегда кипела работа, а горячая вода подавалась точно в срок.

«Мыши» обладали ещё одним качеством превосходных слуг: они были неразговорчивы. Отец Герман не раз пытался развязать некоторым язык: сочувственно интересовался семьёй и прежним местом службы, намекал, что ему можно откровенно пожаловаться на самодурство Арнольда Арамоны — капитана Лаик. Слуги угодливо кланялись и бормотали какие-то междометия. Они никогда не жаловались и, насколько мог понять отец Герман, никогда не увольнялись. Он был готов побиться об заклад: в действительности они никогда не умирали! Просто постаревший сморчок в один прекрасный день оборачивался молодой «мышью» и снова поступал на службу едва ли не под тем же самым именем. Во всяком случае, отец Герман был уверен, что всех слуг зовут одинаково.

— Эй, Джок! — орал Арамона в любом состоянии души и тела.

— Джок! — звали слуг учителя. — Принесите мне, пожалуйста, свечку.

— Да, Джок. Нет, Джок, — бормотали «мыши», когда изредка обращались друг другу. В конце концов отец Герман сам стал звать «Джока», и в этом было что-то мистическое.

Прожив в поместье полтора года, он решился заговорить обо всём этом с кардиналом. Но Сильвестр не понял его: лаикские слуги интересовали его даже меньше, чем прошлогодний снег.

Вот и сегодня после разговора о Ричарде попытка коснуться странностей Лаик не увенчалась успехом. «Это огромное полупустое здание, — раздражённо отрезал Сильвестр, — к тому же старое. Я помню его: там по всем щелям гуляет ветер. Сын мой, поверьте: я понимаю вас. Я сам твёрдо убеждён в существовании призраков: во-первых, признавать их велит Книга Ожидания, а во-вторых, я видел Валтазара. Но то, что вам чудится в Лаик, вряд ли имеет сверхъестественную природу. Просто вы немного одичали в компании всех ваших Джоков».

Призраков в Лаик отец Герман не видел. Однако его не оставляло ощущение, что они лишь прячутся по тёмным углам нежилых помещений и коридоров. Иной раз, вечерами, когда он проходил мимо Старой галереи (прежде в ней находился один из церковных приделов), ему чудились бесплотные голоса, распевающие гимны. Однажды он даже подозвал слугу и велел открыть дверь. Старая галерея была пуста, но его охватило суеверное чувство чуждого присутствия — словно ткань бытия истончилась в этом месте до самой основы.

— Он не любит праздного любопытства, — пробормотал очередной Джок себе под нос. — Не стоит входить без нужды.

— Что? Что ты сказал? — живо обернулся к нему отец Герман.

— Ничего, — подобострастно изогнулся слуга. — Я молчал.

И отцу Герману внезапно подумалось: может быть, вездесущий мышеобразный Джок — это вечный слуга потусторонней силы, поселившейся здесь?

Именно тогда правоверный олларианец принялся разыскивать в монастырской библиотеке эсператистские трактаты по демонологии. Монахи Ордена Знания внесли в эту отрасль науки значительную лепту. Так, отец Герман узнал, что «силы зла роятся в воздухе подобно частицам пыли в солнечном луче», что существуют семь чинов нежити — по числу ипостасей Творца, которому они безуспешно подражают, а именно главные демоны (числом четыре), их спутники, Леворукий, его приспешники-бесы, паразитические духи (грызущие ткань мира как крысы), призраки и ожившие мертвецы; а также то, что «нежить враждует с нежитью, борясь за обладание человеческой душой». Авторы проявили поразительную осведомлённость в закатной иерархии и знали поимённо едва ли не каждую зловредную тварь вплоть до самых мелких. В конце концов у отца Германа голова пошла кругом, и он вынес из чтения только один забавный факт: свиноголовый бес Тирдат был удивительно похож на капитана Арамону.

Кстати об Арамоне. Когда отец Герман поравнялся с дверью капитанского кабинета, он увидел луч яркого света, выбивающегося из замочной скважины. Значит, Свин там. Вероятно, опять напивается. Свин и вообще-то не отличался воздержанностью, а после появления шутника Сузы-Музы беспробудное пьянство стало его любимым времяпровождением.

(Заметим в скобках, что таинственный шутник отца Германа нисколько не беспокоил: он был уверен, что за наиболее дерзкими и злыми выходками стоят вовсе не унары, а кто-то из учителей).

Отец Герман с силой толкнул дверь кабинета. Она отворилась, явив картину уже привычного безобразия: камин пылал как закатное пламя, на полу валялись пустые бутылки, а на столе среди объедков жареных колбасок и ветчины на широком капустном листе покоилась голова вдрызг пьяного Арамоны.

Признаться, при этом зрелище отца Германа охватило немилосердное желание, чтобы голова Свина и впрямь оказалась отделённой от тела.

— Вы пьяны, как сапожник, капитан, — с отвращением сказал он. — Идите спать.

Свин с трудом отодрал своё багровое лицо от капустного листа.

— Я о-бес-че-щен, — заплетающимся языком проговорил он в пустоту. — Мерзавец… покусился на мою р-репутацию!

В ответ на это заявление, сделанное глубоко трагическим тоном, отец Герман лишь пожал плечами.

— Разве граф Суза-Муза уже успел лишить вас невинности? — спокойно поинтересовался он.

— Тьфу, аспид! — с чувством сказал Арамона, подняв голову выше, и, видимо, только сейчас заметив священника. — Тебе-то што… сидишь себе под рясой у кардинала… Гадюка. А я-то, я? Мне-то каково? Я один… как перст! — горестно пожалел он самого себя. — Обесчещен. Осмеян!.. У, проклятые щенки!

— Идите спать! — повторил отец Герман с лёгким нетерпением: он ничего не понял в жалобах капитана, да и понимать не хотел.

Арамона грохнул кулаком по столу.

— Нет! — рявкнул он. — Я буду ждать! Всю ночь! Покуда он не признается!

— Кто признается? — удивился священник.

— Суза-Муза, — мрачно ответил капитан. — Ну, один из этих… муз.

— Так… — протянул отец Герман, поняв, что без него в Лаик произошли важные события, — что вы такое натворили?

Капитан Арамона привычно втянул голову в плечи при приближении аспида, однако воинственного настроя не потерял.

— Я знаю, что говорю, — пробурчал он упрямо. — Этот кошкин Окделл… устроил тут бунт! Покусился на моё доброе имя! — И Арамона с грохотом ударил себя кулаком в грудь. — А его дружки-стервецы… все предатели и мятежники, да! Всех под замок! — рявкнул он во всю глотку.

— Вы посадили унара Ричарда и других под замок? — уточнил отец Герман.

— Да. Пока не признаются, — буркнул Арамона, прикладываясь к кружке с тинтой, в которой он топил своё горе. — Я, это… офицер его величества! Оскорбить меня — значит оскорбить короля…

— Где наказанные?

Арамона немного поколебался, но неохотно ответил, скосив красный глаз на священника:

— В этой… как её… Старой галерее. Час уже.

Из отца Германа словно на мгновение выбило весь воздух. В Старой галерее!

— Вы болван! — крикнул он Свину, и бросился вон из кабинета в западное крыло.

Появившись в Старой галерее как был, в дорожных сапогах и мокром плаще, отец Герман обнаружил всех унаров целыми и невредимыми. Позднее время не способствовало подробному разбирательству, и он ограничился тем, что развёл их по комнатам.

Паоло стал последним: его келья располагалась в самом дальнем от галереи коридоре. Он был рад этому обстоятельству: Ричард сильно захмелел и нуждался в поддержке, иначе его состояние бросилось бы священнику в глаза. Но Паоло цепко держал Дика за плечи и в нужный момент осторожно втолкнул друга в его комнату. Хвала Создателю: отец Герман, похоже, ничего не заметил.

Нужно было лечь и постараться согреться — после сидения в выстуженной галерее зуб на зуб не попадал, но Паоло медлил. В окно его комнаты светила полная луна, и ему казалось, что странное видение, случившееся с ним совсем недавно, ещё не закончилось. Словно что-то унюхало его, увидело и теперь понемногу тянуло к себе, не желая отпускать. Паоло поёжился от странного чувства. Этот бык в дубовой аллее… Закрытые веками каменные глаза не давали ему покоя. В них чудилась какая-то тайна, и живое любопытство толкало приподнять завесу над ней.

Пораненный палец снова начал кровить, и Паоло безотчётно поднёс его к губам, чтобы слизнуть кровь. В это мгновение дверь его комнаты тихонько скрипнула, словно кто-то изнутри коридора осторожно повернул ключ в замочной скважине. Паоло замер с пальцем во рту. Его охватил внезапный ужас — настолько сильный, что волосы на голове зашевелились сами собой.

Дверь слабо чавкнула и начала открываться. Паоло в панике зашарил правой рукой по бедру в поисках кинжала, которого не было: унарам не позволялось иметь при себе оружие. Он хотел было отступить в угол кельи, но не успел: тяжёлая дубовая дверь распахнулась полностью.

На пороге стоял отец Герман по-прежнему в сапогах и дорожном платье.

Паоло перевёл дух. Что такое на него нашло!

— Унар Паоло, — негромко сказал отец Герман мягким голосом, — я заметил, что вы поранились. Покажите мне.

— Что? — спросил Паоло, вынимая палец изо рта. — А. Да. Поранился. Пустяк.

— Пойдёмте со мной, — настойчиво сказал отец Герман. — Я залечу ваш палец.

— Это ерунда, — запротестовал было Паоло, но отец Герман возразил ласково и решительно:

— Пойдёмте. Не стоит дожидаться, пока ранка загноится.

Они вышли в коридор. Отец Герман поднял свечу, которую оставил на полу, и Паоло почему-то показалось, что она мерцает зеленоватым огнём. Впрочем, он тут же понял причину этой иллюзии. Весь коридор был полон клочьями голубоватого тумана — того же самого, который стлался по саду. Должно быть, отец Герман, вернувшись ночью в Лаик из столицы, забыл запереть за собой входную дверь.

И точно: дверь во двор была распахнута настежь! Паоло, до сих пор с удивлением созерцавший туман у себя под ногами, поднял голову, чтобы обратить внимание отца Германа на этот факт. Но священник шёл гораздо быстрее, чем он: зеленоватый огонёк его свечи уже исчез, как будто его никогда и не бывало. Паоло завертел головой, отыскивая своего провожатого, и в эту минуту чьи-то тонкие пальчики вцепились ему в плечи.

— Паоло! — шепнули ему прямо в ухо упругие мягкие губы. — Паоло! Я всё-таки нашла тебя!

Этот голос был хорошо ему знаком!

— Лонча! — воскликнул он, порывисто оборачиваясь.

Леонсия, его троюродная сестра, тоненько засмеялась, запрокинув голову: густые и чёрные локоны, как змейки, заструились по её спине. Зимний туман обволакивал её хрупкую фигурку голубоватой вуалью.

— Ты меня узнал, ты меня узнал! — восклицала она своим мелодичным голосом, словно пела. — Паоло, я так рада!

Леонсия не сильно изменилась с того дня, когда он последний раз видел её. Это было год назад, и именно тогда пятнадцатилетний Паоло пылко влюбился в свою кузину.

— Что ты здесь делаешь? Как ты здесь оказалась? — расспрашивал он, схватив её за руки.

— А я сбежала! — радостно похвасталась она. — Отец привёз меня в столицу, а я сбежала! Вылезла из окна и приехала к тебе! Помнишь, как я тебе обещала?

— Помню! Но ведь тогда ты была совсем ещё девочкой! — ответил Паоло, смеясь.

— Мне уже четырнадцать! — надула она губы и тут же, не выдержав, весело фыркнула. — Ну же, пойдём, погуляй со мной по саду!

— Нужно позаботиться, чтобы тебя кто-нибудь не увидел, — спохватился Паоло. — Где твоя лошадь, Лонча?

— Бродит где-то! — легкомысленно отмахнулась она. — А ты скучал по мне, Паоло? Скучал? Скажи откровенно!

— Скучал, Лонча, — серьёзно признался Паоло, ласково глядя в её тёмные глаза. — Очень скучал!

Леонсия привстала на цыпочки, опираясь на его руки и внимательно заглядывая в глаза, словно желала прочитать в них правду. Её свежее разрумянившееся личико оказалось на одном уровне с его, и он почувствовал на своих щеках её порывистое дыхание. Она смотрела серьёзно, задумчиво, словно решая какую-то сложную задачу, а потом вдруг потянулась к его губам так по-детски доверчиво, что его сердце болезненно стукнуло и затрепыхалось где-то в горле.

Мягкий поцелуй ударил его словно молния. Волна неожиданного жара прошла по его телу сверху вниз и, закружившись водоворотом где-то внизу живота, вдруг рванулась обратно наверх так стремительно, что Паоло показалось, будто его дыхание вышло из горла в нежные губы Леонсии вместе с самой жизнью. Он ухватился обеими руками за её стан, превозмогая головокружение, медленно приоткрыл глаза — и встретился взглядом с пустыми каменными зрачками.

Перед ним стоял бык — нет! Человек с бычьей головой, увенчанной массивными рогами. Холодный каменный рот упруго прижимался к его губам, а огромные глаза были широко распахнуты. Они сияли равнодушной зеленью, светящейся, как болотная гнилушка.

Так вот какого цвета глаза у камня!

В горле у Паоло родился отчаянный вопль, полузадушенный каменным поцелуем. Юноша в ужасе шарахнулся прочь, выворачиваясь из кольца твёрдых рук, всё крепче сжимавших его рёбра. Массивная голова давила на его челюсть, жёстко впиваясь в губы. Паоло трепыхался, отбиваясь ногами и бессильно колотя кулаками оживший песчаник, должно быть, оставляя на нём кровавые следы.

«Дик! — родился у него в голове странный крик. — Дик!».

Каменная хватка на миг ослабела, и Паоло свалился на плиты двора. Ползком он кинулся сам не зная куда, содрогаясь от грохота медленных шагов чудовища у себя за спиной. Бежать! Бежать! Взгляд его случайно зацепился за что-то в глубине двора. Четыре копыта лениво процокали на уровне его головы. Лошадь! Должно быть, та, на которой приехала Лонча. Только бы добраться до неё!

Паоло рванулся к низенькой кобыле, которая лениво блуждала чуть поодаль от него. Заметив Паоло, она подняла морду и оскалила зубы в радостной ухмылке — точь-в-точь так смотрит уличный мальчишка за секунду до того, как запустит в вас камнем из рогатки. Но это откровенное злорадство показалось Паоло настолько простым и человеческим после каменного поцелуя, что он расхохотался сам и обхватил лошадиную шею руками.

Едва он сел на кобылу, как жар прошёл. Волнение в теле улеглось, и в голове у Паоло прояснилось. Теперь он отчётливо видел двор, озарённый светом луны и покрытый слабым налётом инея. Пустой двор. Паоло с грустью осознал, что никакой Лончи здесь не было: его завлекал морок, наведённый человекобыком. Враг тоже исчез, вероятно, затаившись где-то в тени за оградой. Но Паоло больше не боялся его. Нежити нечем поживиться у нежити: ей нужно живое. Человекобык не получит сегодня своего. Только нужно предупредить Дика. Он Повелитель Скал. Он должен знать, что природа его камня была извращена.

Паоло чуть тронул каблуками бока лошади, но она упрямо замотала головой. Она совсем не хотела идти к Дику. Ей было весело и без него. Она медленно повернулась вокруг своей оси, помахивая задом, словно демонстрируя наезднику свою красоту и стать. «Разве нам не хорошо вдвоём?» — отчётливо говорила её морда.

— Паоло! Рэй Кальявэра! — вдруг охнул кто-то у дверей.

Паоло обернулся: на пороге дома стоял отец Герман в домашней куртке и смотрел на него с потрясением и с ужасом во взгляде.

И Паоло подумал с непонятным удовлетворением: «Он сам позвал!».

Тинта закончилась. Арамона потряс пузатую бутылку, и она, выскользнув из его рук, покатилась по полу. Капитан проводил её мутным взглядом. Сегодня день неудач! Днём его оплевали скверные мальчишки, вечером — этот преподобный аспид, а завтра-послезавтра грядёт выволочка от кардинала. Не смог справиться с шестью щенками! Опозорил звание капитана Лаик!

Арамона тяжело уронил голову на руки и даже всхлипнул от жалости к себе.

А ведь так хорошо всё начиналось! Этот кошкин Окделл попался с поличным. Арамоне был нужен козёл отпущения, и кардинал бы остался доволен, если бы Эгмонтова сынка выгнали из Лаик. Да, слуги знают своё дело! Джок… или другой Джок, кто их разберёт, они все на одно лицо… подбросил паршивцу нужные улики. Да! Хорошие слуги всегда знают, кто не угоден их хозяину. Сопляка бы заперли в Старой галерее на всю ночь, и даже если бы он околел там, никто бы и не пикнул. У паршивца не было друзей, это все знали. Кто же думал, что пятеро стервецов кинутся его защищать? Кошки бы драли всех этих Катершванцев, Савиньяков, Салин и Кальявэр-ров! От них только и жди неприятностей. Джок сделал всё правильно, подставил, кого нужно. Арамона готов был поклясться, что «мышь» ненавидит и боится Окделла не меньше, чем он сам. А в итоге всё пошло кошке Леворукого под хвост!

Арамона схватился за кружку, но она была вопиюще пуста. Он с проклятием отшвырнул её в сторону. Ему нужно ещё выпить! Слуг звать уже поздно, но ничего. Это ничего. У капитана Лаик есть ключи от всех погребов. Даже хорошо пойти самому: он сам выберет лучшие бутылки.

Надо сказать, что Арамона надирался до скотского состояния по причине весьма тонкого душевного свойства: он ощущал себя твёрдо стоящим на ногах лишь тогда, когда не стоял на них вовсе. Только напившись как свинья, он чувствовал себя богом.

Его путь до погреба походил на путешествие могучего трёхпалубного фрегата сквозь бурю. Держась за стены и передвигаясь едва ли не ползком, отважный капитан добрался-таки до заветного подвала, где хранились пиво, эль и тинта. Тут перед ним встал головоломный вопрос: как унести бутылки, если руки периодически были нужны ему для ходьбы? Но его острый ум быстро нашёл блестящее решение: за пазухой! Любовно пригрев пару бутылок на животе и потуже затянув пояс и рубашку, капитан тихонечко, не торопясь, полез наверх.

В коридоре гулял сквозняк, и Арамона вдруг остро почувствовал зов природы. Он накачивался тинтой уже больше двух часов, и грешная натура требовала своей обычной жертвы. Входная дверь, ведущая во двор, была почему-то распахнута настежь, и капитан решил, не мудрствуя лукаво, справить нужду прямо у крыльца.

Добравшись до выхода, Арамона с трудом ухватился за дверной косяк и решил немножечко погодить. В ушах у него шумело, голова кружилась; стоило дать себе небольшой отдых, прежде чем высовывать нос на улицу.

Эта минута промедления определила его дальнейшую судьбу. С трудом переводя дух, капитан случайно выглянул во двор и обомлел.

Во дворе, залитом лунным светом и полном тумана, разыгрывалась странная пантомима. Преподобный аспид, Сильвестров доносчик и помощник капитана Лаик в одном лице не то стягивал с лошади, не то, напротив, старался взобраться на лошадь позади какого-то унара.

«Проклятый Суза-Муза!» — тут же сообразил Арамона, пронзённый внезапной догадкой. А кто ещё мог так свободно разгуливать по Лаик глубокой ночью?

От азарта у капитана почти вышибло весь хмель из головы. Так вот оно что! Так это Сильвестрова гадюка стояла за неприятностями, которые градом сыпались на Арамону в последние месяцы! Это он науськивал унаров на их капитана! У, аспид в обличии агнца! Он выведет этого подлеца на чистую воду. Он раскроет заговор интригана, которого пригрел у себя на груди!

Цепляясь за косяк, Арамона согнулся в три погибели, прячась за дверью и с жадным любопытством следя за действом, разворачивающимся во дворе. Аспид явно хотел что-то поручить треклятому Сузе-Музе. Они подстраивали новую пакость! Погодите же, голубчики! Арамона даже едва слышно хихикнул в радостном предвкушении. В это мгновение лошадь, которую отец Герман тянул на себя, повернула к капитану грязно-белую в серых проплешинах морду и злорадно оскалила острые белые зубы.

— А кобыла-то пегая! — озвучил Арамона очевидное.

Подлый дверной косяк выбрал именно эту минуту, чтобы вывернуться из его рук. Свин с размаху грохнулся на низкое крыльцо, тщетно пытаясь удержать за пазухой скользкие бутылки с тинтой. Их толстые глиняные бока с глухим стуком ударились о камень, и одна из бутылок едва не покатилась по двору. К счастью, Арамона в последнюю минуту успел поймать её за горлышко.

— Капитан Арамона! — не то крикнул, не то шепнул отец Герман.

Арамона счёл за благо прикинуться каменной плитой, которыми был вымощен двор. Он не понял, что прозвучало в словах священника: возмущение его поведением или мольба о помощи. Простёршись ниц на крыльце, он решил не подавать никаких признаков жизни. Пусть аспид думает, что обознался. В таком-то тумане это немудрено!

Время шло, отец Герман не повторял свой призыв. Наконец Арамона осторожно приподнял голову: аспид уже сидел на пегой кобыле позади Сузы-Музы и не обращал на Свина никакого внимания. Хвала Леворукому! Он решил, что ему почудилось. Арамона быстро засунул выпавшую бутылку за пазуху и с проворством, приятно удивившим его самого, отполз на карачках назад за входную дверь.

Ну, теперь он знает главное. Завтра же с утра он выяснит, какой из унаров не ночевал в своей постели. Арамона плотоядно усмехнулся. Он поведёт свою интригу против их интриги, и ещё не известно, кто кого!

А вдруг… Внезапная мысль ударила ему в голову, и он даже остановился на полдороге. А вдруг Суза-Муза тут вовсе не при чём? Аспид ведь совсем недавно вернулся от кардинала. А вдруг он действует по тайному приказу Сильвестра? А вдруг он увёз какого-то унара по секретному распоряжению его высокопреосвященства? А?

Арамона опёрся о стену и тяжело обмозговал эту мысль. Помощнику капитана Лаик не заказано разгуливать по ночам и увозить воспитанников к кардиналу. Особенно если это, скажем, Ричард Окделл. Если тут дело в политике, то нужно проявить осмотрительность.

«Не будем рубить сгоряча», — решил Свин. Не его дело лезть в планы Сильвестра. Он, капитан Арамона, знает своё место. Он скромен. Он верен своему благодетелю. Он умеет молчать. Пусть его высокопреосвященство оценит его качества по достоинству. Да, разумеется, он видел, как отец Герман с одним из унаров уехали ночью на лошади. Без ведома капитана Арамоны в Лаик и муха не пролетит! Но ведь ему прекрасно известно, чьё доверенное лицо отец Герман. Поэтому ему, конечно же, и в голову не пришло как-то этому воспрепятствовать. Он просто сказал себе: «Они уехали по важному делу». Вот и всё.

Решив эту сложную задачу, Свин оторвался от стены и поплёлся в свой кабинет. Он был доволен собой. Его пьяный разум почти дремал, и всё-таки его слабо цепляла какая-то неуловимая мысль. Она ныла и дёргала, как дёргает порою больной зуб, и зудела — зудела, как настырный комар над ухом, суля какие-то неприятности в будущем. Но Арамона сердито рыкнул на неё.

Он подумает об этом позже. Когда проспится. Если вспомнит.