Не референс к чьей-то жизни (джен)

Самое тяжелое в «траблмейкерстве», «делании проблем», или просто бытии человеком с хуевым нагромождением коллекций (множественное число!) препятствий на пути к счастливой жизни — это помнить, что те, у кого проблем мало или совсем нет по твоим меркам, тоже страдают, борются и переживают. И не меньше твоего. А кто-то даже и больше, ибо опыта маловато.

Помнить и стараться не закатывать глаза, не орать и не ругаться.

Фиона вот предпочла бы быть единственным ребенком охуенно богатых родителей на Манхеттене, чувствовать отверженность и быть непонятой, но купаться в деньгах. Ну, или она сейчас так думает. Как думала она бы, будь такой, Фиона не знает, потому что, очевидно, она не дочь охуенно богатых родителей и не живет на Манхеттене.

«Пока не живет на Манхеттене», — добавляет недобитый оптимист.

«Пока кого-нибудь не убила или не вышла замуж за старика-извращенца и не убила его после этого», — добавляет полуоптимист (или полупессимист?) с ноткой авантюрности.

Фиона ожидала, что тот самолет, на котором она улетала от Галагеров в новую жизнь только-ради-себя, рухнет. Самолет рухнет, потому что никогда такого не было — и вот опять. Потому что никогда такого не было и быть не могло. Потому что Фиона прикипела к тому сраному дому и почти тридцать лет не могла себя отпаять. Не могло всё закончиться простым перелетом. Крушение и косплей «Лост» или Аль-Каида, невыносимо желтое солнце, коран, борьба против светского гуманизма или чего-то там для белых (у Фионы не было времени разбираться в чем-то, что не касалось непосредственно косяков Галагеров, и она жила поверхностным восприятием и стереотипами по большей части) — в общем, мрак. Несвобода или смерть. Как-то так.

Самолет не рухнул. Нью-Джерси в первый же день не отверг её как чужеродное существо, не выплюнул на обочину и не облевал. Неслыханное радушие.

И если штат как образ не облевал её, то новообретенная подружка почти сумела.

— Ты в порядке? — спросила Фиона ещё раз, привычно придерживая волосы.

— Да, я… — Рвотный позыв. — Я в порядке. — Рвотный позыв. — Со мной всё хорошо. — Рвотный позыв. — Всегда, со мной всегда всё хорошо. — Звучит ровно и четко.

Глаза слезятся и лицо в поту, волосы липкими тонкими прядями свисают к носу, задевают ресницы, но взгляд прямой, заставляющий верить, не дающий сомневаться — Фиона такой узнает с налета. И рука вытирает губы почти изящно, не театрально, но достойно сцены, достойно целого мюзикла (вот это выигрыш генетической лотереи — быть богом, когда блюешь).

— Ты уверена?

— Да.

— Заебись, тогда я сваливаю.

«Я пиздец не хочу брать за кого-то ответственность ещё и тут. Хватит, заебало. Идите все нахер. Мир покрутится и без меня, и пусть у меня нет шлюхи, которая мне это споет, так и будет отныне и навеки, блядь. Блядь. Блядь. Нахуй».

— Захлопни дверь.

Замок щелкает.

— Спасибо, — повисло уже в пустой квартире.

* * *

— Бухать с супермоделью с дипломом доктора, которая перевязала мне запястье с такой заботой, будто с утра после кофе, а не в вечер пятницы, да ещё и пахла мятой, а у меня ж тут новая жизнь, может, ещё и новая ориентация, — всё это ошибка. И так много я говорю, потому что подруг у меня тут ещё нет. Как и работы. Как и общения. И я не повторю эту ошибку! Иди нахер, — Фиона говорила серьезно, картошка фри во рту эту серьезность не нарушала.

— И тебе привет. Меня зовут Тринадцать, — голливудская мегаваттная улыбка, как будто встретила старого друга, как будто смотришь на любовь всей жизни или играешь этот момент.

Тринадцать присела за столик напротив Фионы. Столики тут были совсем как в том кафе, где она работала в двадцать один, и это тревожило совсем чуть-чуть, на уровне инстинкта, рефлекса, чего-то природного и неоформленного. Ощущение, что она не на своем месте и должна бегать между столиков, что её сейчас отчитают, уволят и всё покатится к хуям и Фрэнку, потому что в одно место.

— Мне похуй. Проваливай.

Фиона не хотела и не планировала быть грубой (обычно само получалось, потому что в крови), но пресекать попытки сесть на шею научилась мгновенно.

— Расслабься. Я не преследую тебя, я избегаю коллег. А ты, видимо, рядом живешь, — голливудская улыбка (серьёзно, она выглядит так, будто выспалась и в здравии, этому учат на курсах для богатеньких умненьких смазливеньких принцесс?) и стакан кофе.

— Окей, — Фиона проглатывает замечание про утро субботы, потому что: а) это не её дело; б) кто их знает, этих врачей, зовущих пациентов в бар, когда завтра у них смена. — Ты никого не убила на работе?

— Сегодня — нет.

Фиона никогда не думала, что будет белой и пушистой рядом с кем-либо.

Тринадцать мягко улыбнулась в кофе. Она как будто постоянно улыбается, как будто постоянно счастлива. Её суперчистые волосы в супер-небрежном хвосте с супер-ровным пробором выглядят супер, а Фиона устроила осмотр в духе средней школы с фиксацией на облике чирлидерши и ненавидела себя за это. Поиск причин, по которым она хуже и не могла быть лучше в эту минуту. Ей не дали того, этого, ДЕНЕГ. У неё не было денег, нянь, даже матери, она не ходила в школу для моделей и не знает, как всегда быть такой охуенно красивой, даже если жизнь дерьмо.

Тринадцать беспечно помешивала кофе и не планировала вступать в диалог. На безупречность свою или чужую внимания не обращала, глаза Фионы не гипнотизировала.

— А почему Тринадцать? На бейдже было написано Реми.

— Не хочу объяснять. Просто Тринадцать, окей?

— До-не-встречи, Тринадцать, — Фиона подняла свой кофе, и они чокнулись.

* * *

— Как ты, блядь, это делаешь?! — это уже была реплика на уровне Микки в старшей школе, и это пиздец пугало. Фиона не могла оставить свою сообразительность и находчивость в той дыре. Она не умная, потому что все вокруг тупые, она умная сама по себе и может это доказать. Ещё чуть-чуть, и сможет. Нужно как можно скорее найти работу. Всего неделя безделья, поздних подъемов и отсутствия случайных свиданий и поводов нарваться на мудака ещё не открытого типа (не все уровни пройдены, это Фиона знала и не хотела, пиздец не хотела допроходить игру) — и вот она уже сомневается в себе. Не получается говорить «на дне», потому что она только недавно от него оттолкнулась и потолок нового уровня всегда дно старого, и ей есть с чем сравнивать, и она молодец, и вообще…

Какого хрена докторша делает в её подъезде?!

— Я навещаю друга. И я не обязана тебе отчитываться. Ау, мир не крутится вокруг тебя. Пока.

Тринадцать прошла мимо с каменным еблетом вампира, который нацелен на добычу и знает о своей неотразимости, и поднялась на несколько площадок, прежде чем с мерзким звуком открылась дверь (Фиона, конечно же, экономила на всем и арендной плате и снимала очень, очень дешевую (читай: хуевую) квартиру).

Когда возмущение (зачем столько эмоций в сторону случайного знакомства, ах да, единственная знакомая нынче, а ты у нас дама эмоциональная, вспыльчивая, заносчивая — готовая взорваться в нужную сторону со всем напором) от подозрения в эгоцентризме (да я?!) отпустило, Фиона плюнула и не стала думать, могут ли богатенькие и со всех сторон счастливые леди трахаться с почти наркоманкой из квартиры выше.

* * *

— Это не ебаная судьба. Это не чей-то замысел. Это не путь героя.

— Не перерождение через конфликт, ты абсолютно права!

Тринадцать так счастливо улыбалась. И не прицепилась к матершине, хотя слышала пока только её или почти только, и не то чтобы Фиона ожидала, что кто-то осмелится ей перечить здесь (она вроде как чувствовала себя восставшей со дна и «эдаким воплощением слова бравада»), не то чтобы думала, что врачи не матерятся (нет, она не думала, у неё просто все претензии выстрелили в сторону одной конкретной персоны, воплощающей в себе все её несбывшиеся не то чтобы мечты или ожидания, но возможности по праву рождения, всё её пустые счета и несуществующие активы).

Фиона зациклилась.

— Это всё то же кафе. Рядом с твоим домом и моей работой. Я не работаю круглые сутки, физически не могу, и начинаю тупить, мне нельзя тупить, мой босс та ещё острословная тварь. Я работаю так много, как могу. Я вроде как на дне сейчас. Рассыпаюсь, и никто меня не собирает, — последняя реплика звучала так пафосно, что, несомненно, была произнесена только ради этого.

Фиона рассмеялась.

— У меня завтра выходной, ты мне нравишься, у меня нет сил придумывать подкат, поэтому пойдем к тебе?

Фиона рассмеялась очень громко.

* * *

Фиона кричит.

— Ты умопомрачительно жива, а я склонна к суицидальным мыслям нынче, хочешь, включу тебя в завещание?

Тринадцать выглядывает из-под одеяла, облизывается, пьяно улыбается (они не пили совсем). Можно подумать, что ей доставляет удовольствие каждая секунда бытия здесь, с Фионой, или каждая секунда бессмысленного саморазрушения, растраты своего бесценного пропитанного возможностями времени. Со ставкой не-знамо-сколько-дохуя-в-час, потому что она ебаный врач. Она человек с высшим образованием и мозгами. Она человек с высшим образованием, мозгами, деньгами, красотой.

— Ты ебанулась? Я не могу словами выразить, насколько ты охуенная, а ты собралась умирать?

Почему, блядь, кто-то там хочет умереть. Не там, а здесь. По ту сторону бедности. Фиона, ты тоже здесь, ау.

— Я охуенная? Ха-ха, спасибо.

Тринадцать не то чтобы не верит или отрицает, просто не планирует ничего с этим делать, и оно проступает так четко, так ослепительно ясно, что бесит.

— Я не знаю человека с большим потенциалом, чем у тебя, — говорит Фиона, пока Тринадцать поглаживает её грудь и живот уже ради эстетики.

«Я хотела бы родиться тобой. Боже, как бы я хотела родиться тобой. Чтобы всё было просто. Чтобы не выживать. И ты точно не хуже меня. Это не сказка про инфантильность и суровую взрослую жизнь с принятием решений. Ты лучше всех».

— Я умру, может, через шесть или восемь лет. Независимо от всего. Нет, если меня собьет свадебный экипаж или я передознусь, я, несомненно, могу умереть раньше. Но позже — очень вряд ли, — говорит легко и просто, и за этим стоят годы принятия и притворства.

Фиона молчит. Она встречалась со смертью. Разной. Предсказуемой и — как бы это?.. — сознательно предзнаменованной, внезапной и пустой. Но с неизбежно просчитанной — не доводилось.

— Теперь я не такая идеальная в твоих глазах? Ну же, выбрось образ идеальной жизни, которой у тебя не было, который закрывает всё, абсолютно всё перед тобой. Он такой мягкий и солнечный, такой светлый. Так, сука, мешает! Я будто не имею права страдать. Ты мне, блядь, не разрешаешь. Ты, сука, думаешь, что у меня всё заебись, ты меня не знаешь, но думаешь, что у тебя на моем месте всё было бы, дескать, заебись. Потому что ты несчастная с самого рождения, а стало быть — счастливая. И ты бесишься, и убеждаешь себя быть толерантной, — не смешно ли! — толерантной, блядь, к чужому выдуманному счастью по праву рождения. Счастье и рождение! Ты свела всю мою жизнь — учёбу, ординатуру, всех сексистов, гомофобов, дебилов, тупых начальников и пиздец умного начальника, который ломает мне психику, — всю, всю мою жизнь к рождению! К тому, что у меня богатые родители, адекватные (наверное, ты ведь не знаешь, а решила), которые оплатили мне универ, не доставляли проблем, и теперь я вся такая клевая из-за них. Из-за того, что родилась там, где ты не родилась. Блядь. Иди к чёрту.

Фиона вскакивает и собирается так быстро, что сложно догадаться, что угрозы жизни нет.

* * *

Фиона работает, оплачивает аренду и живёт. У неё получилось. Дальше — больше, но сейчас — у неё получилось, она не скатывается. В конце концов каждый получает то, что хочет.

Перед ней — Тринадцать, всё такая же великолепная. Глаза смеются, на скулах замирает солнечный блик и мегаваттная улыбка кажется порталом в прошлое. Она щурит один глаз и говорит. Она походит на ребенка из какого-нибудь рекламного ролика про счастье в соке и говорит. Она говорит:

— Я убила брата. Он был старше.

Это не «за брата», и Фиона не ослышалась. Это больно.

Где-то между повисает: «И у него уже всё было плохо».

— Один из моих братьев вышел замуж.

— Поздравляю.

Фиона молчит. И не решается задавать вопросы «как дела, какие планы». Смотрит и ждёт.

Тринадцать двумя ладонями закрывает лицо и несколько раз проводит вверх-вниз, пальцами протирает глаза, костяшками пальцев разминает надбровные дуги.

— Знаешь, я сидела. И вот вышла. — «Потому что всё равно скоро умру». — И я бы написала об этом книгу или очерк, если бы литература состояла из химических формул. Но это, увы, не так. Поэтому я могу только говорить. Там, в тюрьме, одна заключенная хотела продать меня другой заключенной в сексуальное рабство за одеяло, представляешь? Смешно, да. Я сразу это просекла и сказала, что согласна продаться только ей и, может быть, за два сникерса. Она сразу так поникла. Мне даже жалко стало. Она охуительно красивая. Высокая стройная блондинка, хотя и совсем без груди. Голубые глаза. И не хочу признавать себя падкой на визуал (я больше по химии всё же), но лицо у неё загляденье. Особенно если смотреть под углом в сто семь градусов справа сверху. Как видишь, у меня было много свободного времени, чтобы придумывать несуществующие критерии. Думаю, она подошла бы мне. Как и ты. Что в который раз доказывает, что у меня нет типажа. Совсем. Даже приблизительно образ набросать не могу. Трахаю всё, что движется, потому что я величина непостоянная, хе-хе.

Тринадцать распаляется и говорит уже совсем обо всём. Фиона не знает, чем заслужила такую откровенность, как сумела нарваться на неё и выжить. Лавина эмоций снесет любого, кто окажется на пути и хотя бы вздохнет поперек.

— Чувствовать себя хорошим или плохим не помогает. Когда я ни к кому не привязывалась, я думала, что я хорошая, милосердная. Когда я убила брата, я чувствовала себя плохой. Хотя и знала, что сделала это из добрых побуждений. Намерение не определяет последствия, что-то вроде такого крутилось у меня в голове.

Люди вокруг не помогают. Они твердят — или быть продуктивным и прожить-прожечь дотла мои последние деньки, выжать из существования всё; или сочувствуют и сопереживают, хотят обнадежить, вдохновить, говорят про экспериментальные программы. Раздражает. Почему-то все знают, чего я хочу и как для меня лучше. Почему-то считают, что какие-то чувства ко мне дают право решать что-то за меня. Хотя в первую очередь эта ложная (научно обосновано, что ложная) надежда нужна им. Потому что они придумали себе счастливое будущее со мной, а я такая плохая и обломала его тем, что умираю. Несостыковочка. Неприятненько вышло. Люди, которые проигнорировали надпись во всю видимую меня «не узнавай», тысячу повторенную вслух тоже (намеком было полное отсутствие ответов на вопросы), теперь страдают из-за этого и так смешно барахтаются в паутине чувств. Чувств, которые я не просила и не обязана оправдывать, прощать или вознаграждать. Я делаю только то, что хочу. И мне уже пообещали легкий уход. Я почти счастлива. Мне не нужно говорить «давай рассмотрим ситуацию». У нас достоверность, не ситуация. Я не референс к чьей-то жизни. Не надо на моем примере думать, как поступил бы ты и что бы делал, что делать лучше. Это мой выбор. Не беси. Не вдохновновляй. Иди к черту. Смотри-ка, речь, достойная Джона Голта!

И дышит часто, и светится аки радий, и, может быть, проживет за счёт этой речи на минут двадцать больше, Фиона может поставить. Поэтому она опирается на стол обеими руками, облизывает губы и наклоняет голову так, чтобы взгляд был пристальным, чтобы не возникало и тени сомнения, что она это не имеет в виду:

— Я ничего к тебе не чувствую. Совсем ничего. И я ничего от тебя не хочу. Если ты однажды захочешь меня увидеть или поговорить со мной, вот мой номер. Пока.