Го Юй (гет)

Обычный такой день. Полутемное крикливое утро, дымящаяся лапша из бумажного стаканчика у ворот школы. Эти несколько минут, пока дребезжащие железом ворота не распахнулись, впуская детей в учебный ад, толпа взъерошенных и озябших ребят колготится на небольшом пятачке.

На самом деле это очень даже большая площадь, но из-за количества народа сейчас в бледном свете фонарей — зима же, до восхода солнца ещё далеко! — она кажется совсем маленькой. По периметру площадь огорожена тележками с едой, в основном это пельмени или рисовый отвар. Из больших чанов валит пар и делает всю картину какой-то уж совсем неправдоподобной, словно вот встряхнешь головой и проснешься в своей кровати, дома.

Но он, встряхнув головой, только попадает обжигающими каплями себе на руку. Все же он с утра предпочитает есть лапшу. Её тоже, если постараться, можно найти в этой сутолоке. Большая пухлогубая тетка с чуть проржавевшей тележкой обычно стоит где-то с краю, как будто немного смущаясь тем, что у неё столь необычный для утра продукт.

Но ворота вот-вот распахнутся, так что у тебя есть лишь пара минут, чтобы, обжигаясь и обливаясь, заглотить горячую лапшу. Капли летят повсюду; у большинства школьников на форменных куртках привычные, не отстирываемые ничем пятна. Вот и все — длинные вереницы тянутся в классы, и там нестройный хор неокрепших голосов повторяет до посинения то, что нужно вызубрить за сегодня.

Их класс находится на втором этаже, всё же они уже большие, ещё немного — и будут выпускниками; и сегодня, когда поток несет его как обычно — серые стены, сероватый свет из окна, ступеньки по углам покрыты капельками: это влажность, испарение, весной такие же капли будут выступать ещё и на стенах; можно даже не открывать как следует глаза — ещё несколько минут можно просто наслаждаться полутьмой и шарканьем тысяч ног, и вот сегодня, когда он все-таки приоткрывает глаза — девочка впереди него спотыкается, и он автоматически, инстинктивно подхватывает её.

И удивляется: какая тонкая, лёгкая, тёплая у неё рука. Как хрупок локоть, за который он придержал чуть не упавшую девчушку. И вся она как воробушек, такой желтоклювый ещё: ершится, перышки в разные стороны, сама себе кажется большой и серьезной, а маленькое сердце так отчаянно стучит в груди.

Чёрт, а она, оказывается, из их класса. Он замечает это, когда она лукаво улыбается ему из-под косоватой челки — «Сама, что ли, стригла? Или может, это мода теперь такая», — ошарашенно думает он — и чуть слышно бросает: «Спасибо». Не обязательно так, как само собой разумеется, и все же «спасибо». Как могла бы, наверное, сказать спасибо ветру, что отбрасывает волосы со лба.

На сердце неожиданно отчего-то становится тепло. Смешные они такие, эти девчонки. Потом уже, в классе, он понимает, что выискивает её среди восьмидесяти других учеников. Мама ругается, что он никак не выучит имена одноклассников; а он и вправду не может — за все эти годы так и не запомнил.

На цифровом диктанте он всё смотрит, как она смешно морщится, считая в уме, и заправляет краем карандаша непослушную прядку жестких волос за ухо. Ну, и делает ошибки, конечно, потому что почему-то совсем не считается сегодня. Оказывается, в его работе восемь ошибок — и учительница с предвкушающей улыбкой вызывает его к доске и достает железную гибкую линейку — десять ударов за ошибку, ну и огребет он сегодня, перед всем классом — только не плакать! — кто-то хихикает, кто-то ёрзает, кто-то лезет в телефон…

И вдруг он ловит взгляд той девочки: испуганный, полный боли, как будто каждый удар по ней. Потом, на перемене, она торопливо подходит к нему:

— Давай я тебе помогу с математикой. Хочешь, прямо сейчас объясню. Там просто способ есть такой в счёте.

А он, идиот законченный, возьми да и ляпни:

— Да нет, я вообще-то понимаю всё, просто сегодня не о том думал.

И она возмущенно:

— Господи, о чем же ты думаешь-то?

А он про себя: «Вот уж точно не о цифрах…»

Она вдруг смущается, как будто что-то услышала, прочитала по его взгляду. А он решает воспользоваться этим на правах пострадавшего:

— Давай я тебя сегодня домой провожу? Ты где живёшь?

Он даже и не представлял, что можно непрерывно болтать. Вот как есть непрерывно. Не замолкая ни на одну секундочку, ровно помахивая при этом ногами, как будто помогая словам проворнее выскочить наружу, потому что за ними уже толпятся другие и всем просто не хватает места в этом маленьком ротике, в аккуратной такой, хоть и взлохмаченной немного голове.

После уроков она говорит, что потеряла ключ от велосипедного замка, и взгромождается ему на багажник — ну как есть по-воробьиному — с таким видом, как будто всё так и должно быть, как будто он всегда только и делал, что подвозил её домой.

И вот теперь они едут по зябким, потемневшим, уже мокрым от дождя улицам, поворот за поворотом; и она в перерыве между болтанием ещё успевает давать ему указания, куда сворачивать.

Как будто он и сам не знает! Он хорошо помнит тот район. Там недавно отстроили однотипные павильоны с чайными магазинами для туристов, а внутри за ними все ещё скрываются остатки старых домов, их не до конца успели снести. Скоро на том месте вырастут новые небоскребы элитного квартала, а пока на покрытых тонким слоем земли и глины грудах кирпичей местные старики разводят капусту с горохом. Таскают по утрам ведра со зловонной жижей удобрений, как заведенные.

Когда он подъезжает к её дому — первым делом натыкается на бабушку. Сморщенное лицо, серый тулуп, мягкие толстые тапки на искусственном дешевом блестящим стеклом коричневом меху. Пока девчушка легко спрыгивает с багажника, он слышит недовольное ворчание:

— Парни с нашей улицы нужны... К чему нам чужие, ты это, у себя на улице давай ищи, кого провожать.

Негромкое такое ворчание, не ждущее ответа, но определённое и неотменимое, как дневной свет. Действительно, чего же это он забыл здесь, на этой маленькой улочке?

— Ну, я пошёл? — тихо спрашивает он.

Девчушка смущённо и робко улыбается, шепчет в ответ:

— Завтра увидимся.

Но она ещё медлит перед дверями подъезда, и из открытого окна высовывается голова женщины в густых тяжёлых кудрях.

— Почему так поздно? — сердито спрашивает она, а сама неодобрительно и мрачно смотрит на мальчика, как будто уже обвиняя его в позднем возвращении дочери.

— Сейчас, мам, сейчас, — быстро отвечает растерявшая вдруг всю говорливость девчушка и тихо, немного растерянно шепчет ему ещё раз: — До завтра.

Как будто это может хоть что-нибудь изменить.

Но семнадцать лет — это лишь семнадцать; они не позволяют ещё предугадывать события, потому полны радости и силы юности. Поэтому по дороге домой зимнее хмурое небо весело и несколько недоумённо улыбается в ответ невесть от чего счастливому мальчишке.

— Сейчас тебе надо думать об учёбе. В первую очередь об учёбе. У тебя последний, выпускной, ответственный год в школе. На носу экзамены — ты хоть понимаешь, что они определят всю твою дальнейшую жизнь? Результаты их уже не изменишь, а только эти оценки дадут тебе поступить в приличный вуз!

При этом губы в яркой помаде презрительно кривятся — оставляя невысказанными все проклятия неприличным, не попавшим в ранжир, в категорию лучших и отличных.

— Ты — единственный продолжатель рода! На тебя смотрят все племянники и кузены. Ты хоть понимаешь, что ты должен перед лицом и честью семьи?

Ну и много ещё чего говорится припозднившемуся мальчишке этим вечером дома. Как будто может быть ещё какая-то ценность, помимо этих тёплых, маленьких, почти детских рук, этого смеющегося, не смолкающего ни на минуту голоска.

Отец молчит, но взгляд его холоден и жесток. Уходя, он кладет руку на затылок — вроде для утешения, но тяжесть ощущается как подзатыльник, и напряжение в ней как для удара.

— У тебя будут ещё девчонки. Подумаешь, диво. Вот поступишь в университет — там такие классные девицы! Времени будет свободного много: экзамены-то уже позади! Сможешь гулять с кем захочешь. Если поступишь в отличный вуз, я разрешу. А если в самый лучший, так ещё даже денег подкину и сам на машине вас буду возить.

В голосе улыбка, но глаза не улыбаются. На дне их холодный лёд. «Только попробуй ослушаться, и я тебя в порошок сотру, — говорят они, — ты тогда пожалеешь о дне, когда родился на свет».

Но разве можно остановить рвущийся из груди ветер? Только вот её родители не в восторге. Мама просит учительницу посодействовать, рассадить, проследить. Отец воспитывает своими способами. После них не всегда удобно ходить, особенно сидеть. А всего-то и было, что прогулка под дождём в осеннем парке да пара провожаний домой.

«Только идиоты гуляют под дождём. Одежда потом к утру точно не высохнет. К чему тебе такой идиот?»

Бесконечная подготовка к тестам наваливается холодной необходимостью.

Внутри пустота.

В шесть сорок он уже в школе. Форма неудобная, вечно елозит по телу, не лежит нормально — то тянет, то складки. Холодно; влажный, будто вспотевший пол вечно в чьих-то длинных чёрных волосах. Что, если бы он вдруг увидел среди них золотистые? Или у белых волосы не выпадают?

А потом она вдруг падает. На физкультуре он всегда выискивал её голос в нестройном гуле. Разноголосая какофония вопит на пределе человеческих возможностей: «Раз, два, раз», — и вдруг так ясно, так отчетливо слышится её тоненький голосок, смешной, похожий на воробьиное чириканье. Он не подходит; она сама быстро встает, но как-то неловко опирается на ногу. И сходство с маленькой птичкой, подраненным воробушком, становится ещё сильней.

После уроков он задерживается непонятно почему, и когда подходит к стоянке велосипедов, -во всём дворе почти уже никого нет. Только она стоит, неловко держа ключ в поцарапанной руке, тихо плача на ветру. Большие капли медленно текут по шершавым от холода щекам. Расковав свой велосипед, он молча подвигает его к ней багажником, и она тихо взлетает туда, неловко держа исцарапанную руку.

Он поправляет ей сумку, съехавшую с плеча, и невольно задевает ладошку. Господи, какие же они у неё холодные! Красная тонкая царапина с маленькими каплями запёкшейся крови, руки такие холодные, что вообще удивительно, как они из неё вылились, эти капли.

Он моментально суёт руки в карманы и отдает ей свои перчатки, пусть большие, грубоватые, зато тёплые: бабушкина сестра вязала, из деревни, там у неё собак много, их шерсть самая лучшая. Девчушка молча кивает головой и послушно натягивает перчатки; конечно, они ей велики, и с этими неуклюжими громоздкими наставышами на руках она кажется ещё беззащитней, ещё беспомощней. Сердце сжимается и как-то скрипит, что ли.

Они едут в молчании. Как же непохож это раз на их самую первую поездку, когда она трещала без умолку и болтала ногами, а он даже не вдумывался в своё счастье. Не понимал, как мимолётно его крыло.

Они ещё не подъехали к дому, а она уже соскакивает. Её мать выглядывает из окна — недовольно и так знакомо поджимая губы:

— Это опять тот мальчик? Мы же тебе говорили.

А мальчик — вот он, всё ещё стоит у подъезда, но его уже как будто вычеркнули из этой жизни, в которой ему нет места. Она виновато кивает головой и взлетает домой, даже не оглянувшись на прощание.

На следующий день в школе к ней приходит тётка. Она работает завучем, надёжный, заслуженный сотрудник и вообще уважаемый человек. Она находит девочку в столовой, становится около её стола, почти за её спиной, нависая над ней, и начинает что-то визгливо и громко кричать, тряся подстриженным каре. Мальчику даже не нужно слышать, вслушиваться в слова, он просто видит, как она плачет, эта девочка, похожая на воробушка, по-детски уткнувшись в коленки, согнувшаяся, как от удара.

Эта картина: коленки поджаты к животу от боли, длинные локоны волос почти занавесили лицо, и тихие всхлипы — тётка никак не уходит, её ни за что не отогнать. Это как застрявшее фото в телефоне: ты можешь нажимать на любые клавиши, но его заело, он не двигается, ни на что не реагирует — только маленькая сжавшаяся фигурка и тихие всхлипы. Больше он к ней не подойдёт. Никогда.

Особенно ясно он понимает это, когда находит на парте свои перчатки. Без подписи, без слова. Просто перчатки. Видеть их нет никакой возможности. Он хочет даже выбросить их сразу. Но потом передумывает. Запихивает в старую куртку, подальше от глаз, чтоб не дай бог не наткнуться, а потом забывает, куда, и уже не может их найти. Может быть, мама выбросила вместе со старой одеждой.

Когда становится совсем уж невыносимо плохо, мальчик приходит к старику. Не то чтобы старик много о чём говорит. Нет, он молча чинит обувь. Высокий такой, спина прямая, сам сидит на своём табурете, как будто император на троне. И не тапки старые чинит-латает, а алмазы с брильянтами перебирает. Или петиции о прощении подписывает. Бровью поведёт — и осчастливит просителя.

Когда этот старик берет в руки старые башмаки, они сами преображаются в его руках, и вместо грязных вонючих обносков, наглядных образцов нищеты и безразличия, становятся вдруг маленькими испуганными нелюбимыми существами, убежавшими от злого хозяина в тёплые руки старика. И он потихоньку утешает их, разглаживает, вдыхает в них уверенность. Глядишь, а это и не обноски вовсе, а вполне ещё сносная обувь — ботинок ли, туфель ли, без разницы. Встряхнётся понемногу и, глядишь, ещё поживет на свете, послужит добрым людям, ну, или не очень добрым. Как уж придётся.

Мальчишка любит смотреть, как старик работает. Любит эти уверенные, спокойные, точные и быстрые движения, мелькание иглы, янтарные капли клея. Они могут даже и не говорить ни о чём; просто старик молча пододвигает ему ногой табурет, и мальчишка садится рядом.

Просто сидит и смотрит за работой; а когда работы нет, они так же молча сидят плечом к плечу, смотрят на улицу, на проезжавших мимо мотоциклистов, машины и шарабаны. И можно ни о чём не говорить, но тугой узел в груди потихоньку отпускает. Не то чтобы он исчезает вовсе, но хватка становится не такой жёсткой и можно дышать, колючий воздух потихоньку влезает в лёгкие, а шум в голове и ноющая игла в сердце отступают.

Мальчишка Го Юй приходил к старику каждый раз, когда становится плохо. Например, когда он в первый раз разбил насмерть свой новенький велосипед — упал тогда с дороги в канаву, да так неудачно, что велосипед починке не подлежал. Отец сурово ворчал, а мать только поджала губы — но было в этом столько разочарования!

Приходил, когда умер щенок, что подарил дядя. Но щенок был хилый и умер недели через две, Го Юй даже счастья своего осознать толком не успел, а щенка уже не было.

И вот сейчас он вдруг понимает, что приходит к старику раз за разом. Он думает, что приходит лишь в самом крайнем случае, а оказалось, что крайним случаем получается каждый день. Когда тупая боль в висках, тяжесть в груди и сухость во рту, когда не продохнуть, когда уже не видно перед собой ничего — он приходит к старику и потихоньку, понемногу мир становится чуть более выносимым и можно пережить следующий день. Но к вечеру опять становится очень плохо, и он опять идет к старику.

Однажды, когда Го Юй только подходит к углу двух улиц, он видит рядом со стариком машину отца. И ногу, возвращающуюся обратно в машину, и сердитый рывок двери. Можно больше ничего не слышать и не слушать: сюда ему тоже теперь нельзя. Вечером они опять будут говорить ему о чести семьи и обществе, подобающем и неподобающем. Будут звенеть в ушах снова и снова бесконечные пафосные завывания о необходимости подготовки к экзамену, ученье — свет, неученье — тьма, таблицы и теоремы.

Го Юй вдруг ощущает всей кожей, как эта паутина опускается на него липким маревом, почти невидимым, но таким ощутимым, что уже не вздохнуть совсем, как будто вот прямо здесь, посреди улицы, полной людей, он опускается под воду и тонет, а никто не видит, и некому его вытащить, и воздуха уже больше нет, и не крикнуть.

Его окликает старик. Он никогда обычно первый не окликал, как будто каждый раз давая выбор — заметить или нет, признать знакомство или пройти мимо. А тут окликает и подходит, сам. Его рабочая тележка почему-то перевернута, стул посетителя валяется без третьей ноги.

— Это не значит, что нам нельзя будет встречаться, — твердо говорит старик. — Я бываю в заброшенном монастыре после пяти.

— Каждый четверг? — с бьющейся сумасшедшей надеждой спрашивает Го Юй.

— И каждую субботу, — отвечает, улыбаясь, старик.

Два раза в неделю можно опять учиться дышать. Там очень холодно, в старом монастыре. Затянутый илом пруд, в котором раньше росли лотосы, а теперь валяются обломки мебели и разноцветные пластиковые пакеты. Наглухо замурованный горбатый мост — чтобы не утонули местные дети — и маленький коричнево-оранжевый домик: всё, что уцелело от большого монастырского комплекса. Правда, рядом с домиком сохранилась печь для сжигания пожеланий и бумажных денег для покойников. Она уцелела каким-то чудом; должно быть, начальник свалки, под которую была отдана основная территория монастыря, сам оказывается немного верующим человеком. Потому он и не разрушает маленькую крутобокую печь, похожую издалека на детскую пирамидку, неловко слепленную из глины или песка.

При монастыре, еле действующем, живут полтора монаха в длинных оранжевых балахонах, а также вечное племя кошек с котятами, среди которых иногда затёсываются и приблудные щенки или больные собаки. Больных монахи лечат как могут, и хоть к ветеринару они не ходят — то ли потому, что не имеют на это денег, то ли потому, что не знают о существовании подобных врачей, но благодаря то ли действенности святых молитв, то ли теплу и любви, то ли разным травяным настоям, уверенно приготовляемым загорелыми морщинистыми руками — почти все больные животные поправляются.

Некоторые из них даже находят дом среди прихожан, а остальные так и остаются на территории монастыря и прилегающей к нему помойки — большой хвостатой сворой. Те же, кто умирает, находят свое упокоение в жесткой монастырской земле.

«Я тоже хотел бы вот так лежать здесь с ними», — вдруг иногда неожиданно для себя думает Го Юй, глядя на маленькие хмурые холмики у монастырской стены.

В это время, после пяти, как раз догорают последние благовония, и их горьковатый аромат медленно стелется над горами мусора, в сумерках, кажущихся просто холмами и кустами, над парой ещё не развалившихся беседок с загнутыми весёлыми углами красноватых, крытых под черепицу крыш. Иногда в этом призрачном воздухе кажется, что всё будет хорошо, что пройдёт трудная полоса, и вот уже скоро, совсем скоро маленькая девочка с тёплыми руками будет радостно бежать к нему навстречу. И он будет провожать её до дому, и потом они будут вот так же просто сидеть в комнате на диване, махая ногами и болтая обо всём на свете.

Пока же у него есть только тёплое осязаемое молчание старика, а ещё он тихо спрашивает иногда: «Плохо тебе?» И от всего сердца, от всей боли души ему выдыхается в ответ почти такое же тихое: «Да». В ответ старик только приобнимает за плечи, и больше можно ничего не говорить.

А с утра и днём всё идёт так же: на физкультуре, раздирая виски до изнеможения, нарочито весело и безмятежно одни и те же бравые выкрики: «Раз, два, раз!» И снова, и снова одно и то же, хором — и вдруг он понимает, как полюбил эти уроки, когда в нестройном гуле чужих глоток он начал различать её голос. Звонкое чириканье маленького отважного воробушка.

Постепенно болью в груди отдаётся: только здесь, в хоре других, ты и слышишь её голос. Потом кажется: может, примерещилось это всё? А потом родной голос перестаёт различаться вовсе. Или это она перестала кричать? Остаётся только — прямо по голове — бодрый крик, бодрый хор, бодрый марш негнущихся онемевших ног: «Раз, два, раз». В этом сводящем с ума неизменном повторяющемся счёте всё потихоньку сводится на нет, и становится совершенно безразлично.

А потом старик умирает. Он не приходит в четверг, и Го Юй гонит от себя все мысли, решая машинально: в субботу приду, мало ли — забыл. А в пятницу на той улице, рядом с которой обычно располагалась складная тележка старика, он видит похороны. Странные фигуры в белых халатах, треск петард и бой барабанов. И за минуту до того, как он увидит знакомую тележку, вдруг понимает, что именно она будет там: так ясно понимает, чьи это похороны.

Тележку везут несколько старичков, как будто она тоже хочет поучаствовать в похоронной процессии, проводить старика куда-то. Или это просто их обоих везут на ту самую свалку у монастырского заброшенного пруда? И сожгут теперь за ненадобностью в маленькой глиняной печке. А окрестные детишки будут радостно водить хороводы и вопить…

— А, ты! — слышит Го Юй рядом дребезжащий старый голос. — Хорошо, что ты пришёл. Он был бы рад тебя видеть. Он тебя любил.

В чужих, покрасневших глазах плещется влага — как слепой осенний дождь, как холодные лужи под ногами. В сердце бьётся испуг: кто этот страшный человек? Чего ему надо от меня? Что он может знать о нас со стариком?! Как будто из могилы высовывается костлявая рука и хочет достать, утащить.

— Он ведь последнее время совсем из дому носа не показывал. Ему если еду кто принесет, и то ладно, только к тебе и ходил, — непрерывно продолжает скрипеть не то человек, не то оживший мертвец. И мальчишка Го Юй, издав странный звук, что-то среднее между всхлипом и криком, пускается бежать. Подальше от этих водянистых глаз, подальше от оглушительного хлопанья петард, от звука шаркающих ног нестройной толпы случайных знакомых и соседей.

«Не было этого ничего, не было!

Сейчас я прибегу домой и уткнусь в тёплые ладошки той девочки с карими глазами, вдохну её мягкий, чуть сладковатый запах мёда, цветов, жжёного сахара и старого дерева. Потому что от этой последней потери кто ж меня теперь сможет защитить?»

Больше он ничего, кажется, не помнит. Ни как добрался до дома, ни как, пожелав родителям доброго вечера, проходит к себе в комнату и валится в кровать. Как его обнаруживают там встревоженные неожиданной тишиной родители. Как приходит врач, как лечат его банками и капельницами несколько недель кряду.

Когда мир наконец проясняется, оказывается, что уже почти пришла весна и неудержимо надвигаются экзамены. Самый ответственный момент жизни, когда выясняется наконец, чего же ты стоишь и на что можешь рассчитывать в дальнейшем будущем. И не остаётся ничего, кроме схем и графиков, бесконечных таблиц и столбиков иероглифов.

Экзамены он сдаёт кое-как. Несмотря на все усилия, бессонные ночи и красные глаза, приступы тошноты и головной боли. Ему не хватает пары десятков баллов до прекрасного результата, а посему выбирать уже не приходится: иди, куда возьмут. Мама, как всегда, презрительно поджимает губы — вроде как «а что же ещё от тебя ожидать». Бабушки горестно охают, у отца глаза становятся жёсткими и холодными.

А ему уже все равно. Странно: он раньше так боялся этого момента, так боялся провалить, не заслужить, не попасть в подходящий вагон бешено несущегося поезда жизни. А теперь оказывается, что ему на самом деле все равно. Как будто в душе всё зарастает тиной, как в том озере в полузаброшенном монастыре.

Кстати, Го Юй так больше никогда и не ходит туда после того раза, после смерти старика, даже обходит ту улицу стороной. Как будто боится, что если ещё хотя бы раз увидит то место, его сердце разорвётся, выскочит из груди.

Но выходит наоборот: в нём самом теперь всё то, что чувствует, просто перестало работать. Он бы и рад погрустить, посокрушаться вместе с родными над непутёвой своей судьбой, а ему нечем грустить — такого органа просто нет уже. Тогда Го Юй начинает смеяться: дико, безудержно. И видит, как отвращение и испуг захлёстывают лица родственников, как они морщатся, отворачиваясь от него. Может быть, это тоже к лучшему. Зато сейчас он будет один. Просто один.

Чудо всё-таки случается. Го Юй поступает в высокостатусный университет второй категории важности. Правда, не на тот факультет, на который хотел. Когда-то, ещё до того, как разучился чувствовать, он хотел стать переводчиком. Берут его в департамент городского хозяйства, на отделение сантехнических труб. Но ведь родственникам, соседям и знакомым таких подробностей можно и не сообщать. Зато само название — университет Всепобеждающего устремления имени ордена Герба знамени Южной площади Зелёной горы Непреклонной Юности — звучит гордо, не правда ли? И вполне соответствует статусу и чести семьи.

Надо ли говорить, что когда Го Юй заканчивает Всепобеждающий университет, он знает о трубах и сантехнике ровно столько же, как когда поступил туда?

Но теперь ему уже совершенно всё равно.

Всё. Равно. Навсегда.