Бусинка (джен)

Тетя Глафира — мудрая женщина. Она сказала: надо усыплять. Чего зря мучить. А Олька вцепилась, как сумасшедшая, глаза огромные, и вот хоть бы плакала, а она не плачет — сипит только: "Нет, не дам". Так мы ее оторвать и не смогли. Тогда тетя Глафира, понятное дело, рассердилась и сказала нам с Олькой: "Тогда сами. И животину будете мучить, и платить сами. Денег на усыпление я вам больше не дам. Как хотите справляйтесь. А может, вам повезет, и она сегодня же у вас и окочурится. Я испугалась тогда — где же мы деньги-то возьмем? И не усыпим так Бусинка наша еще больше мучиться будет.. Но Олька, дурная такая, как вцепилась дворняге этой в шею, так и не выпускает никуда. И Бусинка тоже как будто понимает, держится за нее, а у самой в глазах боль и слезы. Пришлось их двоих домой тащить. К Ольке, конечно. У нее и родители как раз на работе были, и вообще они странные немного.

Олька у них одна. Люди говорят: поздняя и единственная, потому всё на свете ей с рук спускают. Ну, может, правы они, эти люди-то, и нам в этот раз тоже повезет. Моя мама бы такой хай устроила. Эх.

Так что мы идем к Ольке домой. Мне ее вести за руку приходится. Как младенца. Она, конечно, Бусинку на руках несет, но ведь Бусинка не весит ничего особенного, она всегда маленькой собачкой была.

Была. Сколько ей вот теперь осталось? Самой аварии я не видела, потом уже прибежала, когда народ собрался. Говорили, что Бусинка наша, дура такая, на дорогу внезапно выскочила и машина из-за угла отвернуть не успела. Ну, и наехала, естественно. И собака больше не встала. Я-то позже пришла, а Олька там была с самого начала. И все видела. Только дохлый номер ее сейчас о чем-нибудь расспрашивать. Я вот все думаю, если она сейчас такая, то что будет, когда Бусинка умрет? Ой-ей... Лучше бы уж теть Света, Олькина мама, поскорее уже домой пришла.. А то на улице там все говорили, что собака долго не протянет.

Нет, вот точно, говорят, странные у Ольки родители. Мои бы предки такой крик закатили, на другом этаже слышно было бы. Типа, зачем грязь в дом тащить, все равно сдохнет, безответственность, ну и так далее. А теть Света как собаку увидела, только вздохнула. Порылась где-то в сумке, достала нам денег и к врачу послала. Я у врача-то еле Олькины трясущиеся руки от собаки отцепила. Совсем девчонка сдурела. Она не хотела отпускать, пока весь ветколлектив торжественно не присягнул, что усыплять животное вот прямо сейчас не будут. Просто посмотрят. Сказали, шансов практически нет. Скорее всего, сломан позвоночник. Велели на снимок завтра приходить, если денег найдем, пока же вкололи обезболивающее. И домой отправили. У нас все равно денег не было за ночь в клинике платить.

Вышли мы на улицу, а там ночь. Темно уже, и только птицы какие-то неприятные ухают иногда. А Олька в Бусинку вцепилась опять и не отпускает. Я вспомнила, как советовали в одной книжке решать проблемы по мере их поступления, и решила сначала до дома добраться, а потом думать, как Ольку от Буси отцеплять и что предкам наплести. Батяня мой человек хороший, слов нет, но за такое и он по головке не погладит.

Ладно.

Сказано же. По. Мере. Поступления.

Сейчас надо сперва хоть до чьего-нибудь дома добраться.

Теть Света как будто ждала нас — мы только под дверью заскреблись — она тут же из кухни выбежала. Взгляд тревожный бросила, первым делом, конечно, на Ольку, потом на меня, потом на собаку. Потом вздохнула и сказала: "Ужин на столе, ешьте обе. А потом добавила: — Я твоим родителям позвонила, сказала — у нас заночуешь. Ты же не против?"

Вот я еще из ума совсем не выжила, чтобы против быть. Во-первых, значит, нагоняй отменяется. А вместо него — оп-ля! — пижамная вечеринка в штанах! Хотя с такой Олькой та еще вечеринка получится…

Теть Свет говорит тем временем: "Ешьте давайте и спать идите. Быстро. Собака в коридоре останется, я ей постелила уже".

Бусинке постелили хороший коврик. Мягкий, разноцветный. Новый совсем. Я, когда его увидела, сразу подумала, что теть Света странная женщина, а еще, что она тоже считает, что Буся не жилец больше. Самый лучший коврик ей отдала. Видно, помрет сегодня ночью, собака-то наша.

Оля, наверное, тоже так подумала, потому что когда я посреди ночи проснулась, то оказалась в комнате одна. Выскочила в ужасе в коридор и увидела: сидит она, моя дура, на коврике хоть, но под дверью. А Буся ей положила голову на колени и плачет. Так они до самого утра и сидели. Никогда не знала, что Оля так эту собаку любит. Всю ночь не спать. Я честно посидела с ними, минут пятнадцать выдержала, а потом кости заломило от неудобной позы, и ноги замерзли, и нос, я плюнула и в кровать пошла спать. Что толку-то, что я тут сидеть умирать буду на холодном полу? Бусе точно этим не поможешь.

А назавтра утром Олькин папа вздохнул, вернулся из коридора со смятой бумажкой.

— Ладно, сейчас выборы, обещали за опоздания по выплатам в квартплате не штрафовать. Идите уже, должна же быть хоть какая-то польза от этих выборов.

Подтолкнул так грубовато, но не сильно. А сам в пол смотрит виновато, маме Олиной в глаза старается не заглядывать, а она подошла к нему тихо и обняла вдруг. Так они и замерли у окна. Папа её большой, нескладный такой, сапоги нелепые, кепка в руках. Давно пора ему новую покупать, думаю. Только где ж они при таком хозяйствовании денег-то возьмут? Где ж сэкономят то? У них вечно — то вот Оле новое платье на выпускной; виданное ли это дело, выпускной в пятом классе, как сказала моя мама, а эти — нет, у ребенка должно быть платье. Непрактичные они люди. Одно слово.

И вот стоят они вдвоем, не молодые, все какие-то поношенные, мама Олина в халате домашнем, застиранном, карман оторван почти, и на спине заплатка, вот кто рвет халат на спине? Располневшая немного. Это мама говорит, так по-вежливому будет, когда ты человека обидеть прямо не хочешь, а так, словами-то говоря по-простому, толстая она стала, мама Олина, толстая, сутулая. А обняла его так нежно, я видела на фотках ихних старых — молодые они там, вроде как на свадьбе или сразу после, или еще до. Я так поняла — они тогда часто так обнимались…

И молчат вдвоем, а кажется, что прямо шепчутся о чем-то. А папа носом зарылся в мамину макушку и как будто молится о чем-то или поет тихо.

А потом нас заметили:

— Ну так и будете стоять тут? Идите уже…

Снимок показал перелом седьмого отдела позвоночника. В общем-то, наверное, это не важно, какого отдела. Хоть двенадцатого, хоть первого. Все равно она же ходить не будет. Права была тетя Глафира — усыплять сразу надо было. А Олька вцепилась опять, побелела еще больше — не отдам. Нет.

* * *

Как устаешь чувствовать себя беспомощным. Как устаешь — столько вокруг боли, а что сделать-то? Ну, вот одного вытащишь; я Аньку рыжую так вытащила, ее усыплять хозяева принесли, мне все коллеги говорили, что она не жилец, а она взглянула мне в глаза тихо так, в самые глаза зелеными своими — и я забрала ее себе. Ползарплаты отдала за лечение, хотя мне как сотруднику и скидка, и вообще лечение в кредит. Полгода потом еще выплачивала, и мне все говорили — идиотка, зачем тебе инвалид, сколько кругом здоровых бегает, любую подбирай. Они все бегают, но они не моя Анька. Что тут сделать.

Короче, я себе ее забрала. Она лежала терпеливо, сначала вообще в памперсы не хотела ходить, долго ее уговаривала, а потом смотрю — начала потихоньку на передние лапы вставать. Я не надеялась даже. Я на улицу ее выносила, может, поэтому. А потом прихожу с работы — тяжкий день был, собака у меня умерла, в реанимации, не спасла, никогда к этому не привыкнуть, так больно, как будто стеклом дышишь, так вот — открываю я дверь, а мне Анька навстречу скачет. Я сначала перепугалась даже. А она довольная такая, лапы задние разъезжаются еще немного, но уже ходит! Ходит! Моя Анька, которая тряпочкой лежала на полу клиники.

Но чудеса не всегда случаются. Я смотрю на снимок, там — неумолимый приговор: эта собака никогда не будет ходить. Перелом позвоночника. Часто случается при ДТП. А девчонки ждут. Смотрят на меня с надеждой. Где только и деньги раздобыли. Надеюсь, хоть не ограбили никого.

А потом я увидела, как та, что помладше, с черной челкой такой, щетиной, как у пони, вцепилась опять в собаку свою — не отдам. Нет.

Ей врачи: ну ты же понимаешь, что другого выхода нет? Она никогда уже не встанет.

А я сразу вспомнила это своё чувство с Анькой. Кажется, отпустишь ее — и жизнь разобьется. Навек. Не ее, твоя.

И я вспомнила, я видела его пару раз — того парня из большого города. Он привозил к нам собаку на экстренное. Сам страшный такой, не то бритый, не то облысевший, хромает сильно. Ходит сам как леший, и собак при нем еще штуки три — и не ходят они — ползают. А одна из-за пазухи выглядывает. Он приехал к нам поздно, ночь уже — звонил с дороги, просил задержаться; мне коллега про него рассказывал, приют у него, говорит, там собак триста. И он в любое время едет — вытаскивать из под обломков, колодцев, с переломанными, отрубленными лапами, выколотыми глазами, он всех тащит, шепчет что-то нежное, спокойное.

Пес тогда у него был, гигантский; к нему никто подойти не решался, думали, застрелим, а этот приехал и пошел. Даже походка как будто выровнялась и хромать перестал. Пошел прямо, спокойно, намордник накинул, и пес послушно дался. Говорят, тому псу они пластину железную в лапу вставили вместо кости, и бегает теперь как новый. Говорят, они тысяч сто тогда отдали. Говорят, ему друганы собрали. Уж какие могут быть друганы такие, которые запросто в один день сто тыщ на чужую собаку могут отдать. На собаку? Хотя, может, и не на собаку, а на него самого. Говорят, он не всегда такой был-то. Говорят, они до сих пор вину свою чувствуют, что он встрял за них за всех.

На самом деле, встреть я его ночью на узкой тропинке — испугалась бы и спряталась, потому что если эта тропинка вела бы к больной собаке, а я бы стояла на пути — скинул бы, пожалуй. Не задумываясь.

Вот такой вот сейчас и нужен. Немедленно! И я бегу к девчонкам, они сидят все еще в приемной. Одна, с черненькой челкой, как у пони, так по-прежнему в обнимку с песой и сидит, не выпускает ее никуда, как будто пытается за нее дышать. Или наоборот, как будто не может без нее дышать больше. А вторая смущается, пытается их как-то собрать, крепится и хорохорится в своем горе.

— Вы это, вот что — подождите пока, вот я вам телефон найду. Есть человек тут один. Он в большом городе живет, У него приют есть. Для собак. Там такие, как ваша Бусинка, живут. Там, конечно, мест нет давно, да и ему ехать сюда не ближний свет, шестьсот километров, но, если вы его попросите, очень хорошо попросите, он может приехать.

И на меня такая могучая надежда — как гейзер из под земли в глазах.

* * *

Ночь уже. Мы едем давно уже, в ночь, как всегда, спасательная команда гусиных надежд. Хромоногие не ходящие спасатели клюют носами, а у меня на душе светло. Черт знает почему. Та девчонка, которая так робко и требовательно спрашивала — я вам позвоню? Я обязательно буду звонить. И я понимаю, что она будет. Она неделю сидела с этой маленькой ничем не примечательной белобрысой собачкой в коридорах, на коленях, над ней смеялись все, а она вцепилась худыми своими слабыми руками и сотворила почти чудо. Бусинка нас дождалась.

* * *

Чудес не бывает — она не будет ходить, так он сказал. А потом добавил: она будет жить у меня. У нее тут уже нашлись друзья. Я тебе сейчас на телефон видео пришлю. И я смотрела на нее и плакала. Я даже не поняла сперва, почему так мокро. Я всю неделю не плакала, с тех пор, как увидела Бусю, грязным комочком лежащую на дроге; с тех пор, как услышала тот глухой стук и короткий прерванный визг. Не было никаких слез, никаких сил, никаких эмоций. Только жуткая острая боль и камни повсюду. Как будто я случайно проглотила цемент, и он теперь затвердевает во мне. С того момента я все слышала как сквозь сон. Или толстое, такое толстое стекло. Осталась близко только боль внутри, только еле теплый маленький грязный комочек в руках. Я бросилась к ней, сил не было, мы сидели прямо на асфальте, и я слышала, как подходили люди. Гулкие голоса как из тоннеля:

— Он это, того, из-за угла выехал, не успел затормозить. А она — того, с разбегу не смогла повернуть и сразу под колеса. Лучше бы сразу насмерть.

— Нет, не жилец, может, того, облегчить? Развелось тут всякой живности, на глазах у детей дохнут.

— Нет, погодите, это хозяйская скотина. Надо хозяев ждать. Скажут потом — порча имущества.

А потом голос Глафиры Ивановны:

— Это ж что это такое? Ужас-то какой?! Сколько лет собака во дворе гуляла!

Я помню — много-много лет. Бусинку я увидела впервые еще маленьким щенком. Беленький лохматый и какой-то несуразный, но очень веселый комочек весело носился по двору и тявкал на мух. Меня такой смех разобрал, я остановиться не могла, а она подлетела ко мне и стала внимательно так разглядывать, а потом запрыгала, производя какие-то странные звуки, не то потявкивание, не то всхлипы, и хвостик-закорючка так и залетал у нее за спиной. Так мы и стали друзьями. А Глафира Ивановна меж тем продолжает:

— Да, старенькая она уже стала. Слышит, видно, плохо. Может, она так уйти хотела. В синий лес за рекой. Пора ей уже успокоиться, и то верно. Жаль, конечно денег на усыпление, но ведь сколько уж лет мы вместе, сколько лет. Ладно, помогите, что ли, ее в клинику отнести. Надеюсь, на усыпление у них нет очереди.

Стоп. А вот это — нет. Она не старая еще, моя Бусинка. И уйти никуда не хотела. Она просто бегала, заигралась, дороги не заметила, так ведь бывает? Часто бывает — заиграешься и о времени забудешь. И уроки не сделаешь. И даже посуду не помоешь. И что же за это — сразу убивать, что ли?

— Ты пойми, — глаза Глафиры Ивановны становятся холодные, жесткие, совсем как у нашей завучихи, когда она начинает вещать про имбецилов и дебилов, — она никогда уже не будет ходить. У ней позвоночник сломан. Вон, видишь? Отпусти давай мою собаку, нечего тут истерики закатывать.

— Нет. Не могу. Не могу я ее отпустить-то. Может быть, вы того, ну, ошибаетесь? Вы же все же не врач?

— Да как так, ты старшим перечить? Так ты вот как на меня, значит, да? А кто вас, паразитов мелких, конфетами кормил? С собственной собакой играть позволял? А ты вот как теперь? Ну, вырастили на свою голову! Дождались! Вот она молодежь нынче пошла! Никакого уважения! Я ее хозяйка законная, я — понимаешь?

Я только головой мотаю. Правда не понимаю. Она же живая, моя Бусинка. Как вы можете быть хозяйкой? Солнечный свет не имеет хозяев. Ветер, что шелестит по утру. Моя Бусинка принадлежит жизни. А вы хотите ее на тот свет отправить. Не пущу. Как-то отстранённо я слышу свой голос — визгливый, гулкий — он повторяет и повторяет одно и то же, одно и то же:

— Нет, нет, не пущу!

На крики сбегается народ. Глафира Ивановна всегда была сторонница общественного мнения. И не любила осуждения окружающих.

— Этот мерзкий ребенок всю благостную картину испортил. Сидит с собакой этой полудохлой и орет. Не плачет даже, просто как ненормальная сидит и орет. Ну и идите к черту тогда. Я вам искренне, слышите вы — искренне — помочь хотела. Я собаку эту поганую от мук хотела избавить. Но сейчас — все, пожалуйста, я умываю руки, я ни копейки не дам теперь на вашу собаку эту паршивую, которая даже по сторонам смотреть не в состоянии, хозяйку свою позорит, под колеса машин сигает.

Глафира Ивановна еще говорит что-то, долго, обиженно, перед лицом народа. Картинно воздевает руки к небу, указывает на меня, театрально вздыхает и уходит. Толпа постепенно расходится. Какой-то старичок наклоняется ко мне, к самому уху и говорит тихонько:

— Ты это, слышь, чего.. Отказалась она за собаку платить-то. Говорит, раз ты ейной воли не доверяешь — сама теперь выкручиваться будешь. Муки только ейные продляешь. Ты это, слышь чаво, ты далеко живешь-то? Может, это, мы с тобой как в старые времена — камнем по голове собаку-то, и пусть она спокойно в Царствие небесное и идет, а? Я помочь тебе могу, вон и камень хороший лежит. Тяжелый такой. Ты не бойся, это быстро будет. У меня опыт есть. Ты не бойся. Ты чего?

А я вскакиваю, стараясь прижимать Бусинку мою крепко, но не больно, и не понимаю даже, куда идти-то, знаю только, что надо уходить, срочно уходить от этого опытного помощника. Слава богу, тут Ленка выскакивает.

— Тебя где черти носят? Обыскалась уже. Ого... а что это у тебя?

Сердобольный старичок с камнем охотно принимается рассказывать о происшествии. И опять предлагает свою помощь.

— Вот, что.. Спасибо вам за все, конечно, но нам домой уже пора. Пойдем мы. Меня за ней родители послали, ждут уже давно. Нагоняй устроят, если не вернемся прям щас.

И за локоть меня хвать, и поволокла к дому. Я ей:

— Ты чего, Ленка, какие родители? У меня ж на работе все?

Она:

— Да знаю я, знаю, просто так надо. Чтоб он отстал уже. А то вот приставучий козел.

Это хорошо, что Ленка такая практичная и умная. А то у меня вот Бусинка. Я приглядываюсь, на секунду сердце обрывается в страшной догадке, но нет, потом я замечаю, как тихо-тихо вздымается ее грудь. Живая. Она живая, моя Бусинка. Неправильно это, не может она умереть. Мы же с ней не для этого дружили.

И мы плетемся домой. До прихода родителей Ленка располагает нас в коридоре. На старом покрывале. Папа его давно в гараж отнести собирался, подкладывать под спину, когда машину чинит. А то пол цементный.

— Давай пока в коридоре посидите. А то теть Света придёт, раскричится еще. Скажет, у меня полы намыты были, а вы свиньи…А нам надо, чтобы она довольная была, да? Ты же теперь собаку-то эту себе забрала, я так понимаю?

Эх, она понятливая, моя Ленка. Только вот смешно, хоть и сообразительная, а всё не поверит, что мама из-за полов ругаться не будет. Ну, поворчит для вида. Но на основании чистого или грязного пола ничего решать не будет. Тем более такую вещь, как жизнь собаки. Где она, кстати, жизнь-то эта? Здесь еще? Дышит? Дышит, дышит, значит, я тоже могу. Пока что могу.

И вот теперь, глядя, как моя Бусинка весело и как-то очень по-гусиному скачет по полу с тремя другими такими же доходягами, как они залихватски машут ушами, напрыгивают друг на друга, притворно рычат, а потом кидаются облизывать друг друга — теперь я потихоньку начинаю оттаивать, согреваясь от своих слез. Мама подходит тихо сзади, обнимает. Я ей молча показываю видео, и она шепчет, воркует что-то утешительное мне в ухо. Как кошки мурчат котятам. Где бы они не находились, эти кошки, под дождем в разорванной коробке, они сидят и мурчат.

* * *

Как только я увидела ее, эту собаку-тряпочку у моей дочери на коленях, я сразу остро так вспомнила Рыжика. Этот страх, эта боль, она с детства. Его трамвай задавил. Промчался, грохоча колесами, а пес подскочил как-то странно на рельсах и затих. Навсегда затих. Его закопали, кажется, он еще дышал. Я с тех пор до смерти боюсь трамваем. До дрожи в руках. И по дороге ходить не могу. Выйду на середину и аж в глазах темнеет. Я не хочу ей такой же судьбы, моей дочке, не хочу.

Как во сне достала отложенные на ближайшую неделю на продукты деньги. Сказала — идите в клинику. А сама — села безвольно на табуретку. Ну что они там выходят, девчонки эти. Кто их слушать-то будет? Да и вообще, собаку не спасти; я же видела, как она изогнулась, как безжизненно висела задняя половина ее тщедушного тельца. Про таких говорят — хвост хризантемой, моя старушка знакомая так говорила. У нее у самой такая собачка была, она одного у бога просила, чтобы умереть позже собачки своей; ничего особенного, грязноватая, косматая, лохматая болонка, таких тысячи. Кажется, им это удалось, в смысле, собачка умерла раньше старушки, от старости, та ее на пару дней только и пережила. Соседи говорили: "На чистом упрямстве держалась, старуха. Надо было раньше собаку-то отравить, глядишь и старушенция на тот свет тут же бы и отправилась".

Так, чего вот так не вспомнишь. Я давно о той старушке не вспоминала. Больно это, вспоминать то. Но жизнь есть жизнь, картошку помыть, почистить, в кастрюлю, Морковку там, лук, еще какую-нибудь хрень, супа надолго хватает, это такая нажористая, выгодная еда. И да, надо еще родителям Ленки позвонить. Они её строго держат, влетит ей от отца-то, мало не покажется. Так, что бы сказать то? Ну, пусть у нас праздник какой будет, вечеринка, что ли.

А потом они пришли. Бог мой, как мне было страшно. Увидеть пустоту у дочки в глазах. Пустоту в руках. Но они пришли, как и уходили — втроем. Без изменений. В клинике им предложили сделать полный снимок, чтобы сказать что-то определенное. И то верно, кризис, всем зарабатывать надо, снимок-то ого-го каких денег стоит. И как теперь выкручиваться? Что я Ольке своей скажу?

Наутро муж, которому я проплакала в плечо всю ночь, вздохнул и принял спонтанное решение. Родня его идиотом считала из-за таких вот решений. А я люблю.

Когда он бумажку-то эту денежную девчонкам подсовывал, я вдруг вспомнила, как влюбилась в него, как увидела его впервые другими глазами, что ли. Как боялась поверить себе, ему, но стоило только уткнуться в его широкую грудь и вдохнуть родной запах, как возникало такое странное ощущение — я дома! С тех пор так и жила. Забывала иногда, конечно, но в такие вот отчаянные минуты — как загоралось что-то внутри. Ну, да, наверное, человек кризиса. Сама виновата — выбирала себе такого безлошадного, бездомного...

Не знала, откуда будем брать эти деньги квартплатные, что он им так легко отдал. Не знала, как будем вылезать из долгов по окончании кризиса, да и кончится ли он когда-нибудь? Но почему-то вдруг ясно так ощутила себя живой, живой. Только бы это помогло той собачке-то. Только бы помогло.

Потом много еще чего было, но я же видела — её никак не отпускало, дочку мою. Так она и ходила — сжатой пружиной, холодной льдинкой замерзшей. Господи, что мне сделать-то? Что я могу-то? А потом я увидела сразу, как будто ее отпустило, как разморозилась она от этих своих слез. И молча просто подсунула мне телефон. А там собачка эта нелепая — не то ползает, не то скачет, но у нее такой вид довольный. И вокруг еще полно таких же доходяг скачет — ползает. Беззаботные такие и веселые. Как дети. А я думала, когда того мужика увидела, что он из нашей Бусинки шаверму какую-нибудь сделает. Или шашлык.

* * *

Солнечный день, пронизанный запахами. Когда тепло, запахи сильнее. Вот старая жвачка на асфальте, молодая подросшая трава, вот нагретые солнцем трамвайные рельсы. Скрежет тормозов, дикая боль и чернота. Потом помню издалека голоса. Осуждающие, печальные. Среди них голос хозяйки. Нет, он не зовет. Он отгораживается. Боль. Всепроникающая, жуткая, она охватывает весь мир, в нем почти не остается места ни для чего другого. Хозяйка говорит что-то финальное, завершающее, это хорошо, это значит, что все скоро кончится. Неожиданно в мою шерсть впиваются руки. Слабые. Маленькие. Не отцепишь. И чей-то детский голос на ухо — горячо, убежденно:

— Ты только не умирай, Бусинка, не надо! Не умирай, пожалуйста!

Да, даже сквозь эту боль я знаю: Бусинка — это я. Хорошая собака должна отзываться на свое имя. Я пытаюсь повилять хвостом, но не могу, в глазах снова тьма от накатившей боли. Не надо, детеныш, не мучай меня, отпусти. Видимо, мое время пришло.

Но детеныш вцепился намертво. Они такие, эти дети. Если уж что в голову втемяшится... Как же я устала от боли. Не надо, малыш, отпусти!

Пахнет неприятно, лекарствами, железом. Меня переворачивают, неодобрительно качают головами. Острый укус комара под лопатку, но по сравнению с моей вселенной боли — это просто смешно, я даже не дергаюсь. Потом наплывает облегчение.

Я прихожу в себя в тепле, рядом хлюпает носом все тот же ребенок. Ну что за неугомонное создание? Делать нечего, я кладу голову человеческому детенышу на колени. Здесь я, здесь, никуда не собираюсь пока. Боль стала чуть терпимей. Она, конечно никуда не делась, но теперь как будто чуть приглушена, как будто кто-то кричит из-под одеяла.

Снова этот стойкий запах лекарств. Женщина с большими печальными глазами. Женщина безнадежно качает головой. Вот и я думаю, что ловить уже нечего, отпусти меня, детеныш! Но детеныш заледенел, стал злой острой льдиной, и я вмерзла к нему в руки, мне не вырваться никак. Только в руках у него тепло. Она может кричать или шептать убийственным злым голосом, тем, всем остальным, другим, но руки ее теплы. Для меня всё ее тепло теперь, и оно не пускает меня, чёрт возьми, никуда не пускает.

Машина. Меня снова выносят на улицу, бережно кладут в машину. Это уже не поможет, малыш, когда же ты, наконец-то поймешь? Пахнет другими зверями, пахнет радостью и надеждой, меня встречает веселое повизгивание и чьи-то крепкие надежные руки перехватывают из лап детеныша. Вот это да, неужели? Мы едем куда-то. Детеныш остается хлюпать носом там на улице, в прошлой жизни. В машине тепло, пахнет вкусной едой, играет мурлыкающая музыка, и я слышу, как мужчина тихо поет себе под нос что-то.

Люди уверены в своей правоте. Опять пахнет противно, резко, лекарствами и железом, они уверенно мнут, хватают, боль почти уходит, стягивается до маленького островка.

А потом я просыпаюсь, а боли нет. Зато столько всего интересного вокруг. Другие собаки, люди, огромное помещение. И тут таких много, как я. Они учат меня ходить, ну, ладно, ползать, ходить я не могу, я не чувствую задних лап и полтуловища. Но передние я чувствую, и получается даже встать. Не сразу, но мои товарищи оказываются очень терпеливыми учителями! И мы играем и носимся, грохоча костями по полу, и они победно и лукаво улыбаются мне в ответ, а тот человек заходит иногда к нам и смотрит. Просто смотрит. Он нас кормит и выносит на улицу. И дает мерзко противные лекарства, но делает это так мягко, что даже покусать его почему-то не хочется. Он гладит по голове и чешет за ушком.

Он говорит что-то таким голосом, что понимаешь, что ты его собака, самая лучшая на свете собака.