Путь (джен)

В каком году — неведомо, в какой земле — негаданно, жил-был человек, и имел он обыкновение идти по беспечной дороге: мимо полей красивых и чужих шёл он, не замечая красоты их, мимо лесов, богатых зверем и птицей, шёл он, не примечая богатства их, и мимо городов гордых и блистательных шёл он — не примечая тщеславия их. Так много лет прошагал он — то угрюм, то весел был его шаг, но всегда задумчив. Ибо мыслил он о многом — но не о восходе солнца и закате думал он, и не о красоте лунного света в тёмную ночь, не внимал он сладкоголосому пению птиц, и шум морских вод не тревожил покой его, нет, — но думал он думы важные, о коих мудрецы расходятся в суждениях: о существовании души, о смысле жизни и смысле смерти. И всё подсмотренное им в тайных думах не сказывалось никак на пути его, всё так же шёл он по беспечной дороге, не примечая ничего, что творилось вокруг него.

И когда прошёл он первые пятнадцать лет по дороге и был ещё юн и несмышлён, встретил он на дороге создание странное — и вот, Хомяк шёл по дороге, но был он ростом с человека. И не как зверь ходил сей Хомяк, а как человек, на задних лапах. Был же лицом он мрачен, и тяжёлая грусть легла на плечи ему, словно придавив их к земле.

Остановился от изумления человек и так обратился к Хомяку:

— Здравствуй, друг! А как звать тебя и величать и куда путь свой держишь?

Но ничего не ответил Хомяк, лишь, буркнув что-то, попытался пройти мимо. Подивился человек на сие, но повторил свой вопрос очень громко:

— Здравствуй, друг! А как звать тебя и величать и куда путь свой держишь?

И во второй раз не ответил Хомяк, но немного просветлело лицо его — поднял он очи от земли и посмотрел на человека. Двинулись губы его, но ничего не мог произнести он и застыл в молчании.

— Здравствуй, друг! — третий раз повторил человек в изумлении. — А как звать-величать тебя и куда путь свой держишь?

И на третий раз ответил Хомяк, ибо ещё сильнее просветлело лицо его, и посмотрел он на человека, открыв уста свои — жалобное стенание вырвалось у него из уст, осквернив молчание беспечной дороги:

— Здравствуй, добрый человек! Как зовут меня, я — не ведаю, и куда иду теперь — не знаю, могу лишь сказать, кем я был и как стал таковым.

Тут отверзлись очи у Хомяка и потоки слёз хлынули на землю и оросили её отчаянием и унынием безмерным. И дивился человек сему чуду — Хомяк ходит по дороге и говорит, и плачет будто человек, понимая притом речи человеческие. Но недолго дивился он, и, снедаемый любопытством, так обратился он к Хомяку:

— Ежели в охоту тебе и в удовольствие, поведай мне про твои бедствия, о дивный путешественник, и облегчи ношу любопытства моего, ибо никогда не видел я перед собой явления такого, как ты, — поистине чудесного и странного.

И, вздохнув тяжко, Хомяк прекратил плач свой и отверз уста свои, поведав человеку свою историю:

— Путник на беспечной дороге, услышь мою историю, дабы ты и все, идущие твоим путём, знали о судьбе моей. Видишь ты пред собою животное, и говорит оно пред тобой, и стенает, и идёт путём твоим наоборот, но не знаешь, что и я был человеком. А был я бедняком в деревне одной на чужбине и сторожил бобовое поле хозяина своего, богача. Но не видел я родных своих, ни жены, ни трёх детей, в другой деревне оставшихся, долгих семь лет, а батрачил на богача, не покладая рук своих. И вот, прибежал однажды земляк из моей деревни и молвит мне: «Беда, беда! Беги скорее в деревню нашу, ибо глад поразил поля в ней, и нет ничего съестного. Захвати еды и поспеши, ибо умирают люди в деревне нашей и семья твоя при смерти от голода!» И, сказав сие, побежал дальше, словно бы ветром гонимый. Собрался я быстро, не спросив разрешения хозяина своего, и пошёл на бобовое поле. И подумал я: «Семь лет за харчи батрачил я на богача, наберу я бобов на поле и побегу к себе в деревню, а платы не возьму с богача, которую он обещал мне в конце десятого года по уговору». Полагал я, что так не обижу я никого, и взял бобы…

Тут отверзлись очи у Хомяка, и возрыдал он сильно, и пал на колени, и бился головою о придорожные камни, так что окровянилась голова его. Но недвижим оставался человек и глядел на страдания Хомяка, не шевельнувшись.

Наконец всё же пришёл Хомяк в себя, встал и промолвил так:

— И шёл я по дороге страдания, долго шёл я, ибо далеко была деревня на чужбине, много вёрст до моей деревни надо было мне пройти, а еды не было у меня, только бобы, и не захватил я в спешке еды для себя. И вот, пройдя вёрст со сто, не выдержал я и поел немного бобов из мешка. Но не были сладки бобы, черствы они показались мне, ибо была в тех бобах жизнь родных моих. И далее пошёл я, пытаясь отвлечь думы мои от голода лютого, который снедал меня. Но на исходе двухсотой версты снова напал на меня голод страшный, и мучил меня и палил, и иссушил мне чрево. И не выдержал я, но открыл мешок и поел немного бобов. И не были сладки бобы, горьки они показались мне, ибо была в тех бобах жизнь родных моих. И далее пошёл я, пытаясь усмирить голод лютый, терзавший внутренности мои. Вот уже показалась моя деревня вдали, на исходе трёхсотой версты, но подогнулись ноги мои, упал я и пополз. И не было сил у меня от голода, и отверз я мешок свой и поел немного бобов. И не были сладки бобы, гнилы показались мне они, ибо была в тех бобах жизнь родных моих. И дополз я до деревни и заснул. И, проспав несколько часов, восстал я от сна и, не мешкая, побежал к своему дому. И вот, вижу, истощённые тела жены моей и детей, и еле ворочают они языками, худы же, как птицы зимой. Потянулась ко мне жена и сказала: «Дай мне есть», потянулись дети и молвили: «Дай нам поесть», развязал тут я мешок свой, но пуст оказался он, ибо всё по дороге я съел…

И снова отверзлись очи у Хомяка, и зарыдал он пуще прежнего, и пал навзничь, и закричал, и от горя стал кататься по земле. И недвижим был человек, и глядел на страдания Хомяка, не шевельнувшись.

Спустя некоторое время пришёл Хомяк в себя, встал и промолвил так:

— Не было, о путник на беспечной дороге, идущий навстречу, у меня тогда слёз, чтобы плакать, и сил причитать, ибо на моих глазах, умоляя меня о помощи, умирали родные мои, лютой и страшной смертью умирали они, и поседел я за один день и одну ночь, глядя на страдания их. И возопил я к небесам и воздел руки свои, потрясая кулаками, сказал: «Небеса! Выходите на суд ко мне, ибо судить буду я вас за жестокосердие и немилость вашу к моей семье и осужу, не помилую, ибо не боюсь ни вас, ни кого бы то ни было, живущего под вашей крышей!» И так вопил я непрестанно в глухие небеса — прошло три дня и три ночи, но сотрясал окрестности дикий вопль мой. И к концу ночи за час перед утренними петухами ответили мне Небеса — глас глухой и сильный раздался с них, как удар грома: «Слышу Я твои стенания и вижу отчаяние твоё и выйду на суд с тобой и осужу тебя, суд отдан Мне и правосудие Моё, ибо Я — Владыка Небесный. Слышал Я нечестивые речи твои, и хотелось Мне лишить тебя языка в устах твоих, ибо не помнишь ты преступленья своего, но дерзаешь звать Небеса к ответу. Не ты ли, червь, десять лет назад, собираясь в дорогу, обошёл дома односельчан твоих и ограбил их, и не поделился с женой твоей и детьми, но испугался и крепко спрятал награбленное, чтобы не досталось оно никому. А односельчане твои осудили невинного за преступление твоё и изгнали его, а дети его умерли с голоду. Ты же ушёл от страха из деревни, не зная про то, и скитался, и наконец, гонимый нуждой и обедневший, стал сторожить поле бобовое. И даже уходя с поля, ограбил ты хозяина своего, хоть он был человек справедливый и честный и отдал бы тебе твоё. И за то, что не покаялся ты в двух преступлениях твоих, но прибавил к ним третье, отвратительнейшее — хулу на Небеса и Правосудие их, выслушай Суд Мой нелицемерный и решение Моё правое: отниму у тебя облик человеческий, и имя твоё позабудешь, и как Хомяк скитаться будешь ты по земле, гонимый подземными стонами и землетрясениями её, и нигде не будешь знать покоя. Бобы украл ты, бобами и горохом питаться за то и будешь, собирая их и пожирая. Всюду же, встречая путников на дорогах судьбы твоей, будешь останавливаться и ждать бессловесный, покуда трижды не окликнут тебя, и тогда заговоришь человеческим языком. А если хоть один случайный прохожий не осудит тебя, услышав историю твою, снимется с тебя проклятие, и вновь станешь ты человеком…»

И потерял Хомяк при этих словах всякое подобие человеческое и, встав на четыре лапы, стал безгласен и нем, только в глазах его плескалось горе бездонное. Но ничего не ответил ему человек, и, оставив случайного путника на пути его горестно-длинном, пошёл он своей дорогой, дорогой беспечной шёл он, думая о своём.

Долго шёл человек далее — по дороге беспечной шёл он, дороге веселия, погружённый в причудливые думы свои. И не замечал он ничего вокруг по-прежнему — ни пения жаворонка весной, ни красоты цветов луговых, глух он и равнодушен был к многоразличной жизни мира, как беспечально идущий мимо всего бытия. И когда прошёл человек ещё десять лет по дороге и стал он несколько более опытен, но оставался молод, встретил он на дороге явление чудное — шёл по дороге Медведь на задних лапах, но был он не совсем похож на Медведя, ибо ноги его были человеческие. И не как зверь шёл Медведь по дороге, но потупив голову шёл он и смотрел вниз, шатаясь как пьяный. Был же лицом он весьма суров, и яростная печаль и гнев искажали звериный лик его.

Остановился от удивления человек и так обратился к Медведю:

— Здравствуй, о странный Медведь! А как звать-величать тебя, да и путь свой куда держишь?

Но ничего не ответил Медведь, только сдержанное рычание вырвалось из пасти его, и хотел он пройти мимо.

Подивился тому человек, но вновь повторил вопрос свой погромче:

— Здравствуй, о чудный Медведь! А как звать тебя, как величать и куда путь держишь, ежели не секрет?

И второй раз не ответил Медведь ничего, но поднял очи свои и посмотрел на человека. И отшатнулся человек от яростного взгляда Медведя, но просветлел звериный лик, и вот — посмотрел Медведь пристально на человека.

И, вспомнив дивного Хомяка, третий раз обратился к Медведю человек и так молвил:

— Здравствуй, о зверь дивный! А как кличут тебя, как величают и куда ведёт тебя дорога твоя, ответь мне.

И на третий раз очи Медведя стали светлы и ярость звериная покинула их, отверзлись уста его и жалобный стон вырвался из уст, осквернив молчание беспечной дороги:

— Здравствуй, путник добрый! Как зовут меня, сам я не ведаю, и не знаю, куда держу путь свой, но могу поведать тебе жизнь свою, если ты согласен.

И затуманились очи у Медведя, и оросили они землю слезами, и отчаяние появилось во взоре его. И дивился человек чуду этакому — Медведь имеет ноги как у человека, и слышит, и понимает речь, и говорит сам, как человек.

Но недолго дивился он и, подгоняемый любопытством, так обратился к Медведю:

— Ежели в охоту тебе и в удовольствие, то поведай мне, дивный зверь-странник, о жизни твоей. Ибо второй раз в жизни встречаю я столь чудного путника и хотел бы узнать от него о нём самом.

Тогда, вздохнув тяжко, оборвал Медведь стенание своё и так молвил:

— Путник на беспечной дороге, услышь мою историю, дабы ты и все, идущие твоим путём, знали о жизни моей. Видишь ты пред собою животное с ногами человеческими, и говорит оно пред тобой, и стенает, и идёт путём твоим наоборот. Но не ведаешь ты, что и я был человеком, и когда был я молод, жил я с родителями своими. Вёл тогда я беспутную жизнь и скверную, и задирал других, и пил вино, и по кабакам хвастал я своей силою. Ибо от природы родился я сильным, как некий богатырь, но глупым и доверчивым, как молодой баран. Однажды остановился в доме нашем путник некий и стал моим другом. Долго ли, коротко ли, но сошлись мы, хвастались и пили в кабаках за здравие друг друга. И совсем испортился нрав мой, ибо напаивал меня путник вином. И так случилось, что однажды заболела мать моя, и должен был я пойти в соседний город, купить лекарство ей у лекаря славного и знаменитого. Не бедствовали и не нуждались мы, и дали мне родители денег, но пошёл я и, как бесчестный вор, пропил деньги с товарищем моим…

И при словах этих затуманились очи у Медведя, и зарыдал он навзрыд, и пал на колени, и бился телом о придорожные камни, так что окровянилось тело его. Но недвижим был человек, и глядел на страдания Медведя, не дрогнув.

Наконец всё же пришёл Медведь в себя, встал и промолвил так:

— И не научило меня ничему преступление моё, но со страхом, а не с раскаянием шёл я домой и узнал, что мать занедужила пуще прежнего. Ничего не сказали мать и отец мои старые, но посмотрели на меня с укором. Вскоре поправилась мать и вновь стала хлопотать по дому. И помню я, сидели мы с моим другом-странником в доме и увидели, как отец полез на чердак. Я остался сидеть, но друг мой пошёл крадучись за ним и, вернувшись, не отвечал мне ничего. А я, видя, что отец не возвращается, пошёл за ним, мой же друг куда-то исчез. И взобрался я на чердак, и узрел я труп отца своего, и камень валялся рядом. Понял я, что странник убил моего отца камнем этим, и, громко вопя, выбежал я из дома. И когда бежал я по огороду нашему — вижу, мать моя лежит неживая и череп у неё расколот надвое. Понял я, что пробегал здесь разбойник и убил он её, чтобы не позвала она на помощь, и бежал дальше, одержимый жаждой отмстить и от всего сердца давая клятву умертвить злодея. И когда нагнал я друга своего, странника проклятого, то он показывал мне на мешок со златом в руках своих и лепетал, что никого не хотел убивать он, но видел он, как у отца в руках был мешок и доставал он оттуда золотые, и потому убил, позарившись на чужое. Я же, пылая жаждой мщения и призывая на голову его несчастия, возопил: «Презренный вор! Так-то ты отплатил родителям моим за гостеприимство, ты убил их и хотел ограбить нас, отняв у меня наследство! Не пощажу я тебя, не помилую, но убью тебя, дабы не мог ты больше творить зла!» И, не помня себя от гнева, размахнулся я со всей силы и ударил его в висок, проломив ему голову. Он упал и некоторое время стонал ещё, а затем затих, я же всё это время не отходил его, наслаждаясь его предсмертными муками. Много ли времени прошло или мало, не помню я, сидел я как в оцепенении, пока не вспомнил, что тела отца и матери лежат непогребённые. Тут вскочил я, и как вихрь помчал меня к моему дому, и только голос в голове шептал: «Скорей, скорей!» И добежал я до огорода и увидел труп матери, и сходил я в дом к чердаку и увидел труп отца. И тогда беспамятство напало на меня и терзало, как ненасытимый зверь, три дня и три ночи.

И при словах тех снова оделись туманом очи у Медведя, и зарычал он страшно, и пал навзничь, и закричал снова по-человечески, и от горя стал бить себя лапами в грудь. И недвижим был человек, и глядел на страдания Медведя, не дрогнув.

Спустя некоторое время пришёл Медведь в себя, встал и промолвил так:

— После же, опомнившись, похоронил я отца своего и мать свою, и оплакал их, и помогали мне жители деревни моей, хоть и не любили меня за нрав буйный и дикий. И в конце дня похорон вернулся я посмотреть на опустелый дом мой и, воздев кулаки к небу, возопил: «Небеса нечестивые! Выходите на бой со мной, ибо я боец сильный и призову вас к ответу за то, что лишили меня моих родителей до срока, в цвете лет остался я сиротою. Бить буду я вас смертным боем и не помилую за жестокосердие ваше к моей семье и роду моему, ибо не боюсь вас и проклинаю ваш суд и всех, кто находится под крышей вашей!» И так трижды прокричал я в Небеса, и охрип от своего крика. Наконец умолк я, и сидел, дожидаясь ответа. И поднялась великая буря: Небеса нахмурились страшно, и молния простёрлась от них вниз, ударив под ноги мои, но был я спокоен и не устрашился. Тогда раздался голос сильный, как сто зверей лесных, и гулкий, как звон городского колокола: «Слышу Я твои оскорбления и вижу гордыню твою и выйду на бой с тобой и осужу тебя, и суд отдан Мне и правосудие Моё, ибо Я — Владыка Небесный. Слышал Я дерзкие речи твои, и хотелось Мне вырвать язык из уст твоих, ибо не помнишь ты преступленья своего, но дерзаешь звать Небеса на поединок. Не ты ли, прах земной, десять лет назад, в беспутном загуле, возвращаясь из кабака, встретил старого человека, посмевшего укорить тебя, и напал на него, и избил до смерти, и умер старик тот, а дочь его единственная, дабы прокормить себя, пошла на чужбину в услужение к злым людям и не увидит более родной земли. Ты же оправдывал себя тем, что старик первый оскорбил тебя и ты лишь ответил на оскорбление его. Когда же пришёл к вам в дом странник-гость, не ты ли в кабаке с ним пропил деньги, данные тебе на излечение матери твоей, и чуть не умерла она от поступка твоего. И не ты ли, увидев преступление, в гордыне своей сам осудил твоего друга на смерть и не выслушал речи в устах его, и не узнал, что напал твой отец на него первым и случайно он убил отца твоего, а мать твою от испуга ударил, убегая. Но ты, запятнанный преступлениями, сам покарал преступника и возомнил себя судьёй и вершащим правосудие. И за то, что ты не покаялся в преступлениях твоих, но прибавил к ним ещё одно, отвратительнейшее — похищение правосудия Небесного, выслушай Суд Мой нелицемерный и решение Моё правое — отниму у тебя облик человеческий, и имя своё позабудешь, и как Медведь лютый и дикий скитаться будешь ты по земле, гонимый пожарами и извержениями вулканов, и нигде не будешь знать покоя. Убил ты дважды бессудно, и отныне будешь обречен убивать снова и снова ради пропитания, разрывая плоть зверей, сырой будешь есть её — единственную пищу, разрешённую тебе. Всюду же, встречая путников на дорогах судьбы твоей, будешь останавливаться и ждать бессловесный, покуда трижды не окликнут тебя, и тогда заговоришь человеческим языком. И если хоть один случайный прохожий не осудит тебя, услышав историю твою, снимется с тебя проклятие, и вновь станешь ты человеком…»

И при этих словах померк свет в очах Медведя — зашатался он, словно пьяный, и звериный рык вырвался из уст его. И понял человек, что Медведь лишился голоса своего, но и сам остался безгласен и, посмотрев пристально на Медведя и покачав головой, зашагал своей дорогой, беспечным путём пошёл он, думая вычурные думы свои.

И когда прошёл человек третьи десять лет по дороге, тогда стал он ещё более опытен, но нетерпелив и тщеславен, погружённый в думы свои беспечально шёл он. И однажды встретил он на дороге явление чудесное — шёл ему навстречу по дороге Ёж на задних лапах, и был он не совсем похож на Ежа, ибо ступал прямо и уверенно. И не как зверь шёл Ёж по дороге, но потупив голову шёл он и смотрел вниз, быстро шагал он с великим поспешением. Был же лицом он весьма угрюм, и затаённая боль и смятение искажали звериный лик его.

Остановился от удивления человек и так обратился к Ежу:

— Здравствуй! Как зовут тебя и величают, странный Ёж? И куда путь держишь?

Но ничего не ответил молчаливый Ёж, лишь пошелестел своими иглами и сделал вид, что проходит мимо, поравнявшись с человеком.

Изумился человек, но повторил свой вопрос громче, словно предчувствуя нечто в душе своей:

— Здравствуй, путник Ёж! А как зовут тебя и куда держишь ты свой путь?

Но и во второй раз не ответил Ёж, лишь немного смягчились черты лица его, и поднял он взгляд свой от земли и посмотрел на человека. Сделал он знак лапой, что хочет говорить, но не смог раскрыть рта и застыл на месте.

— Здравствуй, Ёж! — повторил тогда человек весьма громко. — А как звать-величать тебя и куда путь свой держишь?

И в третий раз посмотрел ещё пристальнее в глаза человека Ёж, и открыл наконец уста свои, издав протяжный стон, и ответил человеку так:

— Здравствуй, безвестный прохожий человек! Как зовут меня, я не ведаю, и куда иду теперь — не знаю, могу лишь сказать, кем я был и как стал таковым.

И затуманились очи у Ежа, и широкой рекой слёзы оросили землю, и рот зверя открылся, осквернив беспечный путь стенаниями могучими, но бесплодными. И поражался человек этому виду — Ёж с человеческий рост ходит по дороге, и говорит, и стенает, как будто человек. Но недолго изумлялся он и, подгоняемый страшным любопытством, так обратился к Ежу:

— Но ежели в охоту тебе и в удовольствие, то поведай мне, дивный странник, о жизни твоей. Ибо третий раз встречаю я столь чудного путника и хотел бы узнать от него о нём самом.

Тогда, вздохнув тяжко, оборвал Ёж страдание своё великое и так молвил:

— Путник на беспечной дороге, услышь мою повесть, дабы ты и все, идущие твоим путём, знали о жизни моей, ибо дошли до меня слухи о тебе и знаю я о встрече твоей с Медведем и Хомяком. Имеешь ты разум острый, закалённый в скитаниях, и не мне тебе объяснять, что и я был человеком, как и те двое, и тоже шёл своею дорогой, как идёшь ты теперь. Когда я ещё не шёл дорогой страдания, был я человеком молодым и одиноким. И любил я женщин и девушек разных, и они любили меня, и был я повесой, но никакой девушке не отдавал я своего сердца. Был я музыкантом и играл на свирели и лютне, и зарабатывал этим на жизнь, уйдя с детства из дома родителей и скитаясь в своё удовольствие. Но однажды шёл я по деревне одной и увидел девушку красивую и гордую, что пела в хоре деревенском на празднике, и любовь как стрела поразила душу мою, и понял я дальнейшую свою судьбу. Остался я в той деревне и тысячами подарков и лестью пытался склонить девушку к свадьбе, пока, наконец, не пошёл к её родителям с богатыми дарами. Тогда она и снизошла к моим мольбам. И построил я дом в той деревне и пытался жить как другие, и бросил ради девушки свою лютню и свирель, и скитания свои оставил. Она же была нрава заносчивого и привыкла к роскоши и часто попрекала меня бедностью и нищетой. Я же, чувствуя, что не любит она меня, терзался и мучился ревностью, доводя её до исступления своими горькими упрёками. Так жили мы годами, и жизнь наша была не спокойная и не мирная, но горек был брак наш, как полынь, и ложе ядовито, как отрава винная. Но наконец появился в деревне нашей бродячий музыкант флейтист, и был он очарован красотой деревни нашей и остался в ней, и все радовались этому, а пуще всех я, готовый вспомнить своё прошлое. Не знал я тогда, какую погибель готовит этот человек мне и какие горести бесчисленные падут через него на мою долю…

И при этих словах зарыдал огромный Ёж, и пал на колени, и ударял себя в смятении по иглам своим, исколов лапы в кровь. Но вскоре, вставши, перевёл он взгляд своих бусинок-глаз на человека и продолжил так:

— Всё было поначалу так же, о путник, идущий путём мне навстречу, но вскоре посреди обычных размолвок и ссор стал я замечать в своей жене странную перемену. Не сидела больше она у окна вечерами, красуясь и расчёсывая длинные свои волосы, но постоянно шла куда-то — то к подруге, то взять у соседа молока. Перестала сидеть она дома, и даже ревность моя не останавливала её. И, снедаемый гневными чувствами, стал потихоньку я следить за ней, а однажды отправился по следам её, когда вечером ушла она ещё раз. Я увидел, как идёт она к лесу, и шёл за ней, быстрее и быстрее, словно некий злой дух подгонял меня. Тогда-то и увидел я, как показалась в лесу избушка, а вышел из неё флейтист, живший на отшибе. Подбежала жена моя к нему, и увидел я, ужаленный змеёй зависти в грудь, как целует она его и обнимает. Вместе прошли они в избушку, и потерял я их из виду. Хотел было ринуться я вслед за ними, но будто невидимый круг был очерчен вокруг проклятой избы, и, бессильный переступить порог, боясь неведомо чего, всю ночь бродил я без отдыха и сна вокруг неё. Так начались для меня страдания, ибо не одну ночь и не две ночи убегала жена моя к разлучнику, а каждую ночь и перестала делить со мной ложе. Каждый же раз следовал я за нею как тень и не спал ночами, но ходил вокруг избы той, страшась увидеть правду. Почернело лицо моё, перестал почти совсем я есть и сторонился друзей моих, как мертвец был я дик и угрюм. Перестали понемногу здороваться со мной жители деревни той, и даже мать и отец жены моей не замечали меня. Наконец собрался я с духом и сказал ей однажды вечером: «Жена! Знаю я всё про дела твои, куда ходишь ты под вечер к любовнику, и требую от тебя, чтобы ты прекратила это непотребство, ибо бесчестишь ты меня почём зря, и насмехаться надо мной станут жители деревни!» Она же нагло и бесстыдно посмотрела в лицо моё и сказала, насмехаясь: «Гляди-ка, трус-муженёк заговорил со мной! Думаешь, не знаю я, что ты уже месяц ходишь за нами как тень! Поистине лишён ты вовсе и совести, и стыда! Как ты смеешь упрекать меня, нищий чужестранец, что я, первая девушка на деревне, стала твоей женой! И как ты отплатил мне за многолетнюю верность! Годами слышала я от тебя только попрёки, и ревностью своей изглодал ты сердце моё и измучил! Нет, теперь открыто стану жить на глазах у всех с флейтистом, а о тебе скажу, что помешался ты и выжил из ума. Сыграю я с ним свадьбу, и перейдём мы жить в этот дом, а избушку ту бросим, тебя же выгоним отсюда как нищего бродягу!» И, сказав так, она расхохоталась мне в лицо, я же, не помня себя от боли и гнева, ударил её со всей силы, так что она упала. Но не успела подняться она, как бежал я уже к её любовнику и ворвался в избушку его. Сидел он за столом и не успел повернуться ко мне, как избил я его и велел убираться из деревни, угрожая убить. За шиворот я взял его и гнал несколько вёрст пинками от деревни, и, полуживого, оставил наконец улепётывать прочь. Вернулся я к избушке и увидел, как жена моя прибежала к ней, косы её растрепались, а взгляд был точно у безумной. Бегала она вокруг избушки и звала своего любовника, я же сказал ей, чтобы не звала она его больше, что я выгнал его из избушки и убил, а труп закопал в лесу. Тут она замолчала и посмотрела на меня глазами, в которых почти не осталось ничего человеческого…

И прервал свою речь дивный зверь Ёж и навзничь пал, и лежал как мёртвый, и треск страшный раздался окрест, тогда увидал человек, что часть иголок ежиных сломалась от падения.

Но вскоре поднялся Ёж, и взор его выражал муку сильную, посему промолвил он так:

— Привёл я тогда её, бессловесную, домой, и не было больше между нами ссор, о путник, идущий страшной судьбе навстречу, но и разговоров более не было. Понемногу жена моя стала будто бы оправляться от того, что пережито было ею тогда, рядом с избушкой флейтиста, но не пела она больше песен и не выходила на улицу, а затворилась в доме своём. Приходилось же мне делать всю работу по дому за неё, ибо не было у неё сил и постоянно лежала она без движения, а если вставала и ходила, то с мукой и усилием великим. Постепенно стал примечать за ней я знаки — и тошнило её, и живот стал у неё округляться. Понял я, что беременна она, и беременна от любовника своего подлого, и ожесточился в сердце своём, но вида не показал и замыслил я месть. Вскоре пришла пора жене моей рожать, и когда родила она и лежала в беспамятстве, похитил я ребёнка её, как дикий зверь, и снёс соседям, у которых недавно родила жена мёртвого ребёнка, а их мёртвого ребёнка принёс к нам и положил в люльку. Вскоре очнулась она и стала слёзно просить меня показать ей ребёнка, я же, очерствев сердцем, принёс мёртвое дитя и, показав, молвил: «Вот, гляди, жена, ныне на грех свой, ибо мёртвым родился твой ребёнок», а она, увидев его, затихла, отвернулась к стене и молчала. Час молчала она, два и боле, наконец подошёл я к ней и тронул её — и не шевелилась, приставил к её губам руку — и дыхания не было, ибо разорвалось у ней сердце от тоски. И впал я в беспамятство, выбежав на улицу, повторял громко: «Умерла жена моя, и один я на свете, ушла она от меня и не вернётся боле». Тогда жители деревни той окружили дом мой, и обвинили меня, и кричали, что я виной смерти её, а я молчал и не отвечал им и ожесточался сердцем. И вытащили меня на улицу, и связали, и отец её сжёг дом наш на глазах моих и всё имущество моё, и лютню, и свирель, и исполнилось пророчество её, что стану я нищим бродягой. И когда вынесли её хоронить, то не дали мне прикоснуться к ней, к телу её, но стал я в стороне и, проливая слезы, обезумел. Тогда бежал я в лес быстрее зверя лесного, пал на колени перед избой флейтиста, заброшенным домом и диким, и, подняв ладони к небу, возопил сильно и яростно: «Небеса! Выходите на тяжбу со мною, ибо я тягаться с вами вздумал, человек опытный и много изведавший, хотел бы вопрос задать вам — за что обошлись вы со мною так?! Ибо видят люди и звери, что страдаю я безвинно, за грехи жены моей страдаю я и не виновен в смерти её, ибо не хотел того, а хотел лишь раскаяния её. И вернул бы я ей ребёнка назад, лишь бы только заговорила она со мной ласково, посему буду тягаться я с вами и не сойду с этого места, пока не дадите мне ответ, за жестокосердие ваше и немилость вашу к семье моей, о небеса пустые, ибо нет в вас никого, живущего под вашей крышей!» И проговорив так, принялся ждать, но прошло два дня и две ночи, и никто не отзывался, но затихло всё кругом, и звери лесные боялись выйти из нор, и птицы прекратили своё пение. Как проклятый сидел я пред избой пустой и молчаливой, и как безумный ждал я ответа, ибо не верил я Небесам и мыслил, что они пусты. И к концу третьего дня раздался вдруг голос сильный, как пение тысячи хоров, и могущественный, как игра величайшего музыканта на земле, так отвечал Он мне, как веяние ста ветров: «Слышу Я проклятия твои и вижу отчаяние твоё, ибо от безверия потерял ты разум, но выйду Я на суд с тобой и осужу тебя, ведь суд отдан Мне и правосудие Моё, ибо Я — Владыка Небесный. Слышал Я безумные речи твои, и надежда на ответ светилась в них скрытым лучом, но хотелось Мне снять бельма с глаз твоих, ибо не помнишь ты преступления своего, но дерзаешь звать Небеса к ответу. Не ты ли, пепел на придорожье, десять лет назад вёл жизнь беспутную и обольстил честную девицу и развратил её, лишив девственности? Три дня и три ночи забавлялся ты с ней, на четвёртый же бросил её, и от отчаяния убежала она в болота и утопилась. Но не было сего довольно тебе, и продолжал обольщать жён честных и девиц без числа, пока не пришла к тебе любовь и не полюбил ты девицу заносчивую и гордую. Но сам будучи чёрств сердцем и ревнив, не мог пережить в своей гордыне, что будет она смотреть на других, и затворил её в доме своём и отравил жизнь её попрёками и ожесточил сердце её, сделав подобной себе. И затем, когда от отчаяния решилась она и полюбила, и изменила тебе, жестоко судил ты её, обманув дважды и доведя её до смерти. Итак, виновен ты в тройном преступлении — в предательстве и двух убийствах, выслушай же Суд Мой нелицемерный и решение Моё правое — отниму у тебя облик человеческий, и имя твоё позабудешь, и как Ёж, колючий и безобразный, скитаться будешь по земле, гонимый бурями и ураганами её и носимый ветром. Как был ты жесток и чёрств сердцем, себялюбцем ходя по земле, так и сын твой станет странником и испытает искушения великие, ты же будешь любить в сердце своём каждую встреченную тобой девушку, но не в силах будешь даже заговорить с нею. И знай ты один, что есть ещё двое, подобные тебе на целом свете — Хомяк и Медведь, за великие преступления несут они кару подобную твоей, и увидишь ты их, и узришь преступления их, но они не будут помнить о тебе. Всюду же, встречая путников на дорогах судьбы твоей, будешь останавливаться и ждать, бессловесный, покуда трижды не окликнут тебя, и тогда заговоришь языком человеческим. И если хоть один случайный прохожий не осудит тебя, услышав историю твою, снимется с тебя проклятие, и вновь станешь ты человеком…»

На этом поникла голова Ежа и, качаемая ветром, болталась, как сухая свая, воткнутая в почву шаткую и ненадёжную, и умолк Ёж, всем видом своим ожидая ответа. Но и тут человек не прислушался, и не дрогнуло ничего в нём, но указал он молча Ежу на путь свой и отправился вдаль, думая думы свои заветные, дорогой беспечной шёл он, как и прежде.