Сахарский синдром (джен)

В первый же день они привезли меня в лагерь, вывели из машины, сняли повязку с глаз и посадили на песок. Привели тощую пятнистую козочку и зарезали прямо передо мной. Я смотрел, как дергались и замерли тонкие ножки с копытцами, стекала в песок кровь, и подумал: «Следующим буду я».

* * *

Это просто однажды случается, и ты не можешь ничего предотвратить. Ты никогда не думал, что с тобой может это произойти, или, наоборот, иногда задумывался, представляя себе — а что если вдруг? — забавно, словно какой-то анекдот, или совсем не анекдот, а всерьез, нужно продумать и быть готовым к разным ситуациям в жизни.

Но ты все равно не готов.

Когда хватают за плечи, поднимают, скручивают руки за спиной, надевают на голову колючий мешок — он воняет, а сквозь сеточку ниток ты видишь отрывки из сцены вокруг: чьи-то плечи, пояс с гранатой, сандалии, ружье, белая «Тойота Хайлакс», заляпанная глиной.

Подняли и бросили в кузов машины плашмя, закрыли сверху плотной подстилкой.

Я не сопротивлялся. Услышал сзади над головой выстрел и пронзительный вскрик.

Будто кино какое-то.

Ты лежишь с завязанными за спиной руками, уткнувшись лицом в грязную рогожу, и думаешь: «Это кино какое-то». Я говорю — «ты», опять. Я лежу на дне грузовика с завязанными за спиной руками и думаю: вот, ты лежишь и не можешь поверить, что это происходит с тобой. Словно все это — не твое: что ты задыхаешься от вони и намотанной на голову ткани, и болит нога — ободрали кожу о борт машины, ломит плечи и затекают кисти, сохнут губы и хочется просто глотнуть воды.

Словно это не твой страх, такой сильный, что сжимает кишки в комок, так, что тошнота подкатывает к горлу. Это все с тобой? (Это все со мной?)

Ты думаешь: ничего себе приключение. Думаешь: вдруг тебя убьют. Или нет — они тебя не убьют, хотели бы — уже убили бы, а так взяли с собой, значит, ты им зачем-то нужен живым, что они сделают с тобой?

Думаешь: интересно, как быстро дома хватятся, узнают, что случилось, и смогут помочь. Ведь они смогут что-нибудь сделать, для таких случаев есть, наверное, консул или кто? Заплатят выкуп, если им нужен выкуп. Или найдут и освободят. Как долго может это протянуться, прежде чем уладят этот вопрос?

Тогда я думал: может быть, неделя или две.

* * *

Машина останавливается, меня вытаскивают из кузова и снимают мешок с головы. Яркий солнечный свет слепит глаза, я моргаю, как филин. Кто-то подносит к губам стакан с водой — наконец-то. Пью, захлебываясь, вода льется мимо рта на подбородок и шею. Стакан убирают, отводят меня от машины, нажав на плечо, заставляют сесть. Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на них — я хочу спросить, кто они и зачем так со мной — они отворачиваются.

Все тело ноет: они так быстро неслись через горбатые дюны, что меня мотало по всему кузову и било о дно и борта.

Я хочу попросить, чтобы мне развязали онемевшие руки, но не знаю, как обратиться — я даже не знаю, говорят ли они по-английски.

Они переговариваются между собой на незнакомом мне языке, голоса звучат отрывисто и грубо. Лица закрыты до самых глаз намотанной в несколько слоев тканью. Они подходят ко мне и смотрят, я, боясь встретиться с ними взглядом, опускаю глаза. У них песочного цвета штаны и хламиды, перепоясанные патронными лентами, обшарпанные автоматы Калашникова и пальцы торчат из драных сандалий.

Они стоят надо мной, приобняв друг друга за плечи, разглядывают, словно диковинного зверя, попавшего к ним в силки. Даже ненависти нет в этих взглядах. Равнодушие, любопытство, насмешка.

Они говорят на ломаном английском, коверкая слова:

— А ты знаешь, мы можем тебя убить. Перережем горло вот этим ножом, — черное лезвие перед глазами.

Я забываю, как дышать.

— Если твое правительство не даст выкуп, мы отрежем тебе голову, снимем все на камеру и выложим на ютьюб.

— Это тебе за то, что Америка убивает наших людей.

Я отвечаю:

— Я не американец.

Они не слышат.

* * *

Они почти не говорят по-английски, кроме десятка-другого затверженных искореженных фраз — угроз или команд.

— Давай, вставай.

— Давай, ложись.

— На, пей.

— На, ешь.

— Пошли, давай.

Я встаю. Я ложусь. Я пью и ем. Иду за ними туда и сюда. Залезаю в кузов пикапа. Вылезаю из кузова. Пустыня везде одинаковая.

Лагерь разбит на равнине, заросшей чахлыми деревцами. Куда ни глянь — везде один и тот же пейзаж. Один и тот же песок, одни и те же колючие акации — единственное, что может выжить здесь. Под акациями ставят тенты — вкапывают колышки в песок, привязывают веревки, натягивают полог. Старая засохшая акация, ее ствол уже давно обрублен, одна коряга торчит. Но есть еще корни — их выкапывают лопатой и рубят топором.

Я сижу под навесом из брезента на подстилке, руки связаны, но уже спереди — это не так тяжело. Неподалеку один из них откапывает и рубит корни, вытаскивает коряжки и относит к костру, где между двумя рогатками на перекладине висит котел, туда засыпают крупу и бросают куски мяса.

Канистры с водой выгружают из подъехавшей задом «Тойоты», относят под тент. Машина щерится в небо дулом приваренного к кузову пулемета, но вскоре подходит кто-то и набрасывает сверху маскировочную сеть.

Солнце сверкает в небе, жарко и тяжело дышать.

Кто-то подходит и ставит рядом со мной миску с кашей и стакан мутного желтого чая.

Думаю: сегодня меня не убьют.

* * *

Ночью в пустыне холодно. Я так замерз, что не могу уснуть. Решаю пройтись, все равно снаружи холод не сильнее, чем в моем шалаше, сделанном из высохших пальмовых веток. Завернувшись в тонкое одеяло, выползаю наружу. Воздух неподвижен, студён и сух. Там, высоко, в ореоле бледного сияния путешествует по опрокинутой чаше небесного свода ослепительная луна со свитою тысячи тысяч звезд. Лагерь спит: черные силуэты сгустившейся тьмы — это палатки. Над потухшим костром еще держится пятно горячего воздуха.

Так далеко от дома.

Я здесь совсем один. Пустота и молчание душат. Я гадаю, что происходит сейчас за тысячи миль. Что знают обо мне мои родные, дает ли тревога им спать по ночам. Я вспоминаю, как в последний раз приезжал в дом моих родителей. Там вьется плющ по стенке из красного кирпича и белая краска облупилась с оконных рам. «Приеду из Африки, покрашу вам окна». Мать заносит из садика стул с гнутыми ножками, ставит к столу. «Опять в Африку? В джунгли? Смотри осторожнее там, не попадись крокодилу и не переходи дорогу носорогу!» Маленькая чашечка кофе с корицей, какой обыденный вкус. «Я еду в Сахару, там нет носорогов, только верблюды!» За окном туман и морось, а внутри хорошо. «Не подходи близко к верблюду, они плюются!» Джоан смеется, облокотившись на стол, светлые пряди волос рассыпаются по щекам. Ее ничуть не печалит то, что я уезжаю путешествовать один: неугомонный супруг. Она не боится: сколько раз я уезжал и возвращался назад.

Она проводит меня до терминала в аэропорту, помашет, смеясь, красным платком, и вернется назад. У нее есть студия, фотопроекты, туча друзей, две собаки — тоже неугомонная, на свой лад. Мы никогда не хотели быть привязанными друг к другу каждый день в году. «Не волнуйся, если я не буду тебе писать несколько дней: в Сахаре плохой интернет». Просто еще одна увлекательная турпоездка.

Предчувствовала ли она что-нибудь, прощаясь со мной перед зоной контроля? Мне кажется, ничего. Я сам ни о чем не догадывался.

Как она узнала о том, что случилось? Когда, от кого? Узнала ли?

Медленно бреду между палатками, стараясь не отходить далеко от своего шалаша. Внезапно на фоне звездного неба вырисовывается тонкая фигура, перечеркнутая стволом и прикладом «Калашникова».

— Эй, ты куда?

— Я так, никуда.

— Спи давай.

От дыхания поднимается пар, улетает и растворяется в холодном воздухе где-то между звезд.

* * *

Они молятся, развернувшись лицами к светлеющему небу, скинув тапки и отложив автоматы в сторону, синхронно падают на колени лицом в песок и встают, бормочут свои священные слова.

«Аллаху акбар» — это я уже запомнил.

Я сижу не шевелясь, пока они молятся.

Солнце пробирается между чахлых, бледно-зеленых, облысевших с краев акаций. Тени сплетаются на бледно-желтой земле в кружева: каждое дерево, каждый камень, каждый листочек отбрасывает длинную тень. Вот большой иссиня-черный жук ползет из-за камня, сдвигая лапками песчинки: и сам он, и каждая песчинка отбрасывают тень.

Бормотание священных слов заканчивается, они разбредаются по лагерю, разбирают ежедневные дела: кто приносит воду в тяжелых, обтянутых грубой рогожей канистрах, кто складывает дрова возле костра, кто проветривает палатки.

Я не хочу быть с ними рядом — иду пройтись кругом вдоль палаток, там, где мне можно гулять: «Вот то дерево… и вот то! Дальше — ни-ни, ясно?!»

Обхожу большой камень, на котором сидит, пригревшись, серая ящерка с длинным тонким хвостом. Все здесь бледно-желтое, серо-желтое или желто-зеленое. Желтый песок, и все, что живет в песке, подстраивается под его цвет. Я смотрю на свои руки: они тоже желто-серые, в пятнах. Скоро мне дадут воды, чтобы помыться?

Я иду вперед, вскоре возвращаюсь на дорожку мной же протоптанных следов. Здесь можно ходить только по кругу.

Снова обхожу большой камень: ящерка уже убежала, тень от камня становится все короче и короче.

Мне навстречу идет один из них — долговязая фигура в таком же, как все, песчаном наряде. Я иду навстречу ему, здесь не так много места, чтобы выбрать, куда идти. Точнее, места очень много, но — не для меня. Я просто пройду мимо, отвернувшись в сторону. Вдруг он срывает с плеча автомат, вскидывает и стреляет — совсем рядом, с одной стороны и с другой. Пули выбивают лунки в песке, взлетают мелкие камешки. Я цепенею, застываю столбом. Он сверлит меня колючими черными глазами, сверкающими по обе стороны крючковатого носа, из-под ткани тюрбана выбивается смолистая борода. Я не понимаю, он улыбается или злится. Я не понимаю, что я сделал не так: я не вышел за разрешенную территорию, шел там же, где ходил вчера, и позавчера. Я жду, что он объяснит мне, почему начал стрелять, но он просто разворачивается и уходит.

Я долго стою возле серого камня, прежде чем решаюсь шагнуть вперед.

Он просто так пошутил, и сегодня меня опять не убьют.

* * *

Сколько прошло уже дней? Я пытался делать зарубки на ветке в стене шалаша, но мы переехали, и ветка осталась там. На новом месте мы уже пятнадцать дней, но я не помню, сколько раз мы уже переезжали.

* * *

Однажды я лежу в своей хижине, они заглядывают ко мне и показывают письмо. Белый конверт. Его поднимает, крепко держа за край, перед моими глазами один из них:

— Вот, смотри, тебе прислали письмо из дома.

Я пожираю взглядом конверт, не решаясь протянуть руку и взять.

— Давай, вставай.

Я иду вслед за ними к палатке эмира. Возле нее стоит на треноге видеокамера, под грязно-серой стенкой лежит полосатый коврик, а они — человек пять — стоят полукругом вдоль стены, на груди автоматы, лица закрыты черными кусками ткани. Они стоят напряженные и гордые, как часовые на параде. Я не понимаю, что происходит.

— Садись, — говорит мне эмир⁽¹⁾, человек с колючим взглядом, крючковатым носом и смолистой бородой.

— Ты должен сказать на камеру: «Я сегодня получил письмо из дома от своих родных. Спасибо большое. Я в порядке. Я надеюсь, что меня скоро освободят. Я благодарен всем, кто способствует моему освобождению».

Я сажусь на подстилку под ноги возвышающимся столбами часовым. Мне дают в руки конверт.

— Ты должен сказать: «Меня зовут так-то, сегодня четырнадцатое декабря две тысячи шестнадцатого года, сегодня я получил письмо…» и так далее — понял?

Я киваю.

— Записываем.

Я смотрю в круглый зрачок камеры и думаю, как же называется эта штука — не дуло же. Но она похожа на дуло.

— Меня зовут Стивен Браун, сегодня четырнадцатое декабря, и я в плену у Аль-Каиды, и я… — забываю, что говорить дальше. Все слова вылетели из головы, осталась одна безбрежная пустыня — и черный зрачок камеры.

Джихадист останавливает запись, нажав на кнопочку.

— Эй, ты че ваще? Давай говори: «Я сегодня получил письмо из дома от своих родных. Спасибо большое. Я в порядке. Я надеюсь, что меня скоро освободят. Я благодарен всем, кто способствует моему освобождению».

Переменяю подогнутые ноги, ерзая по подстилке — как-то вдруг стало неудобно сидеть.

— И не смей ничего говорить про Аль-Каиду. Ровно то, что тебе велят — и не словом больше, — рявкает крючконосый командир.

Киваю опять. «Это просто видео, они запишут его и отправят кому-то там, кто ведет переговоры о моем освобождении. Это хороший знак, кто-то беспокоится обо мне. Они принесли мне письмо от родных. Это хороший знак. Надо только сказать то, что они хотят».

И чтобы не заплетался язык.

— Меня зовут Стивен Браун, — я уже не уверен, что это мое имя, но повторяю его: так сказали мне они. — Сегодня четырнадцатое декабря две тысячи шестнадцатого года. Сегодня я получил письмо из дома… — белый конверт в моих пальцах, бумага покрывается пятнами от пота. Я даже не знаю, что там написано. — Спасибо большое. Я в порядке… Я надеюсь, вы тоже в порядке?

Джихадист останавливает запись и смотрит на меня терпеливо и упорно.

— Давай сначала.

Солнце жжет лицо. Я вытираю пот краем тюрбана, который они мне дали, чтоб замотать макушку от солнца.

Я начинаю сначала.

— Меня зовут Стивен Браун…

Когда-нибудь это кончится.

Все однажды кончается.

Джихадист, удовлетворенный, снимает камеру и складывает треногу. Часовые в черном разбредаются вправо и влево, топчась по подстилке. Эмир переговаривается о чем-то по телефону, отвернувшись от меня.

Я сажусь удобнее на подстилке, раскинув затекшие ноги. Мне хочется открыть конверт и прочитать письмо, но я думаю — может быть, лучше забрать его к себе в хижину и прочитать там, вдалеке от чужих глаз. Я думаю, могу ли я встать и уйти, забрав с собой письмо, и я боюсь спросить.

— Эй ты, иди к себе, — машет на меня рукой, обернувшись, эмир — словно сметает жестом меня с коврика.

Поднимаюсь на ноги, ступаю вперед, прижимая к груди письмо.

— Э нет, давай сюда. — Выросший прямо передо мной джихадист проворно вытаскивает его из внезапно сделавшихся ватными пальцев.

Я отступаю назад, приваливаюсь к стенке палатки и смотрю ему вслед.

* * *

Джоан.

Я вернусь домой, я обязательно вернусь.

— Как идут переговоры?

Ничего. Тишина.

День проходит, наступает ночь. Наступает день, день проходит, наступает ночь, проходит ночь. Неделя, недели, месяцы.

— Как идут переговоры? Что-нибудь новое?

— Все прекрасно, тебя скоро освободят, ты скоро поедешь домой.

— Сколько процентов?

— Процентов восемьдесят.

День проходит, еще один день, еще один. Я никуда не еду.

— Все сорвалось, на этот раз не вышло.

Джоан.

* * *

Я должен вернуться домой, и я обязательно вернусь, я тебе обещал — пусть не через десять дней, но через десять месяцев, через... десять лет, если придется. И я обещаю тебе — и себе — я вернусь нормальным, не озлобленным и отчаявшимся социопатом, разучившимся говорить с людьми и разучившимся видеть людей в людях.

* * *

Он ложится рядом со мной на песок, запрокидывает голову к звездному небу: его черные глаза блестят в темноте. Он так спокоен, расслаблен, мечтателен и тих. Я кошусь на «Калашников», небрежно брошенный рядом: мелькает безумная мысль — вскочить на ноги, схватить оружие, выстрелить... Это бред: я, немолодой, обессиленный, давно не занимавшийся никаким спортом, ни разу не державший в руках оружия, никогда не обгоню его, молодого тренированного парня, привыкшего к тяжелым условиям, сроднившегося со своим автоматом так, будто тот стал продолжением его рук.

Ночное небо завораживает и его.

— Как можно видеть красоту этих звезд и не верить в Аллаха?

— Я верю в Бога, — отвечаю.

— Ты веришь в неправильного Бога, ясно? — его голос становится резким.

* * *

О пустыня Сахара, каждую ночь ты смотришь на меня мириадами лучистых глаз. «Ночные женщины Сахары» — так называли твои созвездия кочевники-туареги, пересекающие твои просторы на медленных верблюдах. «Тот, кому хоть раз заглянут в глаза ночные женщины Сахары, уже никогда не сможет вырваться из плена пустыни», — так рассказывал гид, наливал чай, травил байки. Я смеялся над его словами, оценивая и признавая красоту Сахары как турист, который запланировал поездку в экзотическое место дней на десять или, может быть, месяц. Я вернусь домой, привезу впечатления и море фотографий, а потом выброшу все это из головы. Сахара никогда не поймает меня в свои сети.

* * *

Ветер поднял в воздух тучу песка, и все заволокло рыжей завесой, сквозь которую не видно даже солнца. Ветер бьет о стены палатки, хлопает парусиновой тканью, засыпает в щели песок.

— Какая ужасная буря, интересно, когда она кончится.

— Может быть, через день или два. У тебя на родине нет песчаных бурь?

— Нет, конечно. У нас нет пустынь. У нас бывают бури с ливнем и грозой.

— Нам бы не помешал дождь...

Чтобы хоть как-то спастись от песка, приходится спать, покрывшись одеялом с головой. Но все равно просыпаешься с песком на губах и песком в ресницах и бровях.

* * *

Но наконец приходит черная туча, и разверзаются хляби небесные. Вода льется как из продырявленного ведра, сбивается на песке в мутные потоки и несется, смывая все на своем пути. Мы собираем палатки, чтоб их не унесло водой. Забираемся все вместе в кузов пикапа и сидим там, накрывшись брезентовым тентом, промокшие насквозь, дрожащие, похожие на куриц на насесте. Мимо машины проплывают, закручиваясь в водоворотах, ветки, из которых была сделана моя хижина.

— Дождь пошел, машаллах⁽²⁾, — говорит молодой джихадист, притиснувшись к моему плечу.

У меня зуб на зуб не попадает от холода.

— Никогда не думал, что в пустыне бывают такие ливни.

— Еще как бывают. Смотри, ты можешь здесь утонуть.

— Утонуть в пустыне — нелепая смерть.

— Ничего нелепого, просто песок не впитывает воду, вот она и течет по поверхности. Попадешь в такой поток, не сможешь выбраться и утонешь.

Он сидит совсем рядом, прижимаясь вплотную плечом к моему плечу. Он вертит в руках — неровно обломанные ногти, царапины на костяшках, истрескавшаяся кожа, похожая на кору дерева (а ведь он еще совсем молодой) — пачку печенья в блестящей упаковке, пытается открыть, но пальцы скользят по залитому каплями воды пластику.

— Разреши мне.

Он отдает мне печенье, я нахожу на кромке краешек розовой полоски, бегущей кругом пачки, подцепляю его и отрываю, снимая аккуратную крышечку. Он смотрит на меня огромными оленьими глазами, и я не могу определить, что значит этот взгляд.

Господи Боже, где-то есть мир, где придумали полоску на пачке печенья, чтоб удобнее ее открывать, не ломая ногти о полиэтилен.

* * *

Он подходит к моей хижине и садится на песок. В тощих заскорузлых пальцах бережно сжимает книжицу в темно-зеленой обложке с позолоченным срезом страниц и растрепавшимся язычком закладки. Он раскрывает книгу на коленях, разглаживает страницы.

— Вы, куфар⁽³⁾, вы не верите в Аллаха, поэтому живете несправедливо. В этом мире есть богатые и бедные, у одних есть все, а другие умирает с голоду — все потому, что вы отвергаете Аллаха и его законы. Мы вас победим и установим везде закон Аллаха — шариат, и все будет по справедливости.

«Отвали от меня со своим Аллахом», — думаю я, но еще не настолько сошел с ума, чтобы произнести это вслух.

— Разве это справедливо, что вы захватили меня в плен, хоть я вам не сделал ничего плохого? — говорю я, хоть и знаю, что услышу в ответ.

— Да, это справедливо, потому что вы, куфар, убиваете мусульман по всему миру, вы бомбите нас с самолетов и мучаете в Гуантанамо.

— Это все делают американцы, а я не американец, — безнадежно повторяю я.

— Аллах справедлив, Он покарает всех нечестивых.

* * *

Однажды они приносят мне письмо — маленький белый четырехугольник — и на этот раз разрешают прочитать. Отдают в руки.

Маленький белый бумажный четырехугольник с вложенным внутрь исписанным листочком. Я думал, что забыл почерк Джоан — оказалось, не забыл.

«Дорогой Стивен,

Нам сказали, я могу тебе написать пару слов. У нас все хорошо, я в порядке, твои родители тоже. Мы очень беспокоимся о тебе. Надеюсь, ты в порядке, насколько это возможно. Нам говорят, что ты здоров. Мы тоже здоровы.

Мы делаем все, чтобы тебя вытащить, и я надеюсь, это будет скоро.

Я думаю о тебе все время.

Стивен, я тебя жду, я тебя люблю. Даст Бог, мы скоро будем вместе.

Твоя Джоан

Твои мама и папа тоже подписываются под этим письмом.

Держись, мы тебя любим и ждем».

* * *

Я поднимаюсь ночью, беру из угла палатки рюкзак, прячу туда бутылку с водой, финики, недоеденный с вечера хлеб. Выползаю тихонько наружу. Мои тюремщики дрыхнут под деревом, накрывшись одеялами с головой, они ничего не видят и не слышат. Сердце колотится, дыхание замирает, когда я на цыпочках обхожу лагерь и переступаю невидимую линию на песке — запретную черту, которую я не должен пересекать. Весь холодею и сжимаюсь, ожидая резкого окрика и выстрелов над головой. Но кругом по-прежнему тихо. И в этой больной, звенящей страхом тишине я пробегаю между деревьев все дальше и дальше от лагеря.

Так легко, что это кажется сном.

Я иду к громаде гор, закрывающей звездное небо, рассуждая, что в скалах меня труднее будет заметить, чем посреди открытого пространства песков. Да и машина не везде проедет по горам, так что моим преследователям придется гоняться за мной пешком. Я надеюсь, что они не заметят моего отсутствия как можно дольше.

Всю ночь я иду без остановки, спотыкаясь среди камней. Падаю, сбивая колени и локти в кровь, поднимаюсь и дальше иду. Наконец, изнемогая, опускаюсь под изогнутую каменным навесом скалу, вытягиваю ноги. Надо выпить воды и перевести дух.

Закрываю глаза, когда открываю — небо между горами уже светлеет, и очень скоро скалы вспыхивают розовыми отблесками. Солнце выплывает из-за гор, расплющенный овал жидкого огня. Лучше скрыться в тени под скалой от этого огня, продолжить свой путь вечером, когда снова стемнеет.

Пустыня опаснее днем, чем ночью.

Я пытаюсь заснуть, несмотря на жару и тревогу, стираю краем тюрбана капельки пота со лба, вслушиваюсь в напряженную тишину. Мне мерещится, что вот-вот раздастся отраженный эхом от скал голос кого-нибудь из моих тюремщиков.

Так я дожидаюсь вечера и снова поднимаюсь на ноги. Нужно идти дальше, искать людей, которые меня спасут. Где-то здесь в пустыне должны быть французские военные базы, я хочу выйти к ним. Только я не знаю, в какую сторону идти.

* * *

Я слышу молчание Бога вокруг. Оно обволакивает меня со всех сторон прохладным одеялом.

* * *

Наутро я дошел до границы гор.

Вокруг раскинулась пустыня, какой я еще не видел — самая пустынная пустыня, самая безжизненная на свете земля.

Плоская как стол поверхность, усыпанная камнями. Огромный пыльный стол, накрытый синим куполом неба. Над ровной, бесконечно далекой линией горизонта поднимается солнце — огненный шар — расцвечивает розовым цветом песок. Каждая песчинка и каждый камушек отбрасывает длинную тень. Больше здесь ничего нет.

Я ползу по пыльной поверхности стола, как маленькое насекомое, и солнце, тиран Сахары, вскарабкивается все выше по небосводу, чтобы удобнее жарить меня своими лучами.

Воздух раскаляется и дрожит, у самого горизонта разливаются и блестят бескрайние лужи-озера — миражи.

Я вытряс из своей фляги последние капли воды. Язык сохнет во рту, шкрябает за высыхающее небо.

«В пустыне днем при температуре — не помню, сколько там — вот при такой температуре, что есть, человек без воды может продержаться не более двух-трех часов». Так мало, вы что?!

Надо идти вперед, идти, пока ноги двигаются. Останавливаться нельзя, если остановишься — уже не встанешь. И все, конец. Обтянутый высохшей кожей скелет найдут через много лет. Или, может быть, не найдут никогда.

Миражи плещутся передо мной холодноватой водной гладью — долго ли еще хватит сил убеждать себя, что мне только мерещится? А нужно ли? Какая разница, если я не найду воды через несколько часов... вон блеснуло озеро — да знаю, нет в Сахаре таких озер — вон, разве это не караванщик привел своих верблюдов к водопою? Нет, это просто дрожит воздух, поднимаясь от раскаленной земли. Но я уже не могу сдержаться, поднимаю руку, машу, пытаюсь крикнуть — и не слышу себя.

Вот так закончится твоя жизнь.

Солнце, камни, раскаленный воздух убивают тебя, капля за каплей жизнь просачивается сквозь поры на коже и, испаряясь, уносится ввысь. Скоро она закончится, и тело, пустая оболочка, упадет на песок. Из песка вырастают узкие колокольни, увешанные колоколами: колокола звенят над головой. Динь-дон, динь-дон. У подножья колокольни плещется озеро из воды, зеленеет густая трава. Сделай еще шаг — до спасения рукой подать. Динь-дон. Все это ерунда, не бывает в Сахаре никаких колоколен в окружении озер. До самого горизонта камни, песок и нестерпимо яркое небо.

И вдруг стремительная точка выныривает из сотканного воздухом и светом марева, несется прямо ко мне, увеличивается. Это не мираж — она действительно существует, она все ближе, и вот уже можно рассмотреть ее в отблесках солнца. Знакомый силуэт.

Это джихадисты на своей «Тойоте».

Я стою, замерев: они стреляют совсем рядом со мной — полукругом взлетают камешки и песок — кричат, я едва разбираю что.

— Стой! На колени! На колени! Руки вверх!

Я поднимаю руки над головой, медленно опускаюсь на колени и, не удержавшись, падаю ничком в песок. Они спрыгивают с машины, подбегают, хватают за руки, скручивают их за спиной, поднимают меня и волокут в пикап.

* * *

Я бы умер в пустыне от солнца и жажды, если бы они меня не нашли.

Один из них вытряхивает все из моего рюкзака, перебирает вещи. Встает над костром с моими вещами в руках: блокнот, упаковка таблеток от головы, маленький белый конверт.

Он кричит:

— Все! Кончено! Никаких больше поблажек! Мы были с тобой по-хорошему — теперь будет по-плохому!

Он бросает в огонь мой блокнот, бросает в огонь белый конверт, а таблетки кладет в карман.

Маленький белый конверт темнеет, корчится в жаре, вспыхивает на мгновение оранжевым пламенем — и осыпается лохмотьями черного пепла на угли.

«Дорогой Стивен...

Мы очень беспокоимся о тебе...

...я тебя жду, я тебя люблю...

Джоан»

— Ты же мог умереть, — говорит он внезапно смягчившимся голосом. — Ты же не хочешь этого, правда? Никто не хочет! Твои родные ждут тебя. Ты будешь скоро освобожден, вот увидишь. Ты должен только ждать — и не делать глупостей. Понимаешь? Не делать глупостей!

И, потрясенный не только безрассудством пленника, но и его почти чудесным возвращением, добавляет:

— Аллах тебя спас, направив назад к нам…

* * *

«Аллаху акбар» значит: Бог велик.

Кто, пребывая в здравом рассудке, будет спорить, что Бог — велик?

Может быть, в многолюдном городе, среди ульев-домов, среди паутины улиц, неоновых вывесок, шума автомобилей, суеты деловых встреч, за столиком в звенящем музыкой и гулом разговоров ресторане, в светлом лектории за кафедрой, иронично поправляя очки и улыбаясь сотне напряженно внимающих глаз — там ты можешь обсуждать концепцию Абсолюта и атрибуты божественного, проводить тонкую разницу между субстанциальным и акцидентальным, можешь смеяться над боящимися подвергать все сомнению, можешь считать способность сомневаться во всем признаком гибкого и утонченного разума.

Можешь там, но не здесь.

* * *

Здесь многоглазая смерть дышит в лицо, раскинувшись куполом над твоим маленьким телом.

* * *

Мне нехорошо. Не знаю, в чем дело, может быть, плохая вода или еще какая-нибудь зараза. Лежу на боку в своей хижине, пытаясь унять подкатывающую к горлу тошноту. Когда сдержать рвотные порывы становится невозможно, я встаю, выползаю наружу на трясущихся ногах. Наклоняюсь над песком, упершись руками в колени — меня выворачивает. Мучительно и отвратно.

Кое-как распрямляюсь, поворачиваюсь, чтобы вернуться в хижину и лечь, делаю шаг — и тут в глазах темнеет, хижина, песок, молчаливые фигуры с «Калашниковыми» тают, поглощенные черной пеленой. Я стою, качаясь, не понимая, куда идти. Еще один шаг наугад — и я чувствую, что больше не могу стоять. Опускаюсь на четвереньки — под пальцами что-то липкое и вонючее. И смешки сквозь нарастающий шум в ушах.

Бисмилляhи-р-Рахмани-р-Рахим⁽⁴⁾

Жар пылает из моей головы, льется из глазниц и рта. Я касаюсь лба: пальцы скользят по каплям пота. Я сгребаю ворот рубашки на шее, она тоже мокрая от пота. Здесь нет воздуха, он куда-то весь делся. Я порываюсь подняться, но меня удерживают за плечо.

Альхамдулилляhи раббиль 'алямин

Кто-то подносит стакан с водой к моему рту, запихивает между губами таблетку.

Голоса над головой смешиваются и путаются.

Ар-Рахмани-р-Рахим

Малики яумиддин

Я слышу голос моей матери, она твердит что-то в отдалении, но я не могу ни слова разобрать. Рядом Ричард со стаканом воды и таблетками, он убеждает меня, что все будет хорошо, и читает молитву — почему по-арабски?

Я хватаюсь за край его одежды, пытаюсь что-то объяснить:

— Ричард, слушай, мне так жаль, я не хотел тебя подвести. Те бумаги, они в столе, третий ящик стола, ты запомнишь, Ричард?

— Я не Ричард, — отвечает он с очень сильным акцентом.

Я моргаю, пытаюсь разогнать пелену перед глазами. Это узкое скуластое горбоносое лицо, сомкнутые губы и напряженный взгляд: оно мне знакомо, но я не могу вспомнить, откуда?

— Ты кто?

— Да уж, наверное, Ахмед какой-нибудь, — отвечает он и заливисто смеется.

Я в Сахаре.

* * *

Я поднимаюсь и выхожу из хижины наружу, под солнце. Жар спал, голова уже не болит, но во всем теле странная легкость, будто оно потеряло вес.

У костра на корточках сидит «Ахмед», режет мясо на куске полиэтилена.

— Салям. Как ты? Тебе уже лучше?

Мне уже лучше.

* * *

Я поднимаю руки перед собой и разглядываю их: истончившиеся запястья, рельефные вены, грязные, неровно обломанные ногти, иссохшая кожа покрыта рыжеватыми пятнами. Поднимаю руки к голове, запускаю пальцы в волосы — растрепанную копну. Когда я убираю руки, на них остаются несколько долгих волосков — рыжие и прозрачно-белые.

Я поднимаю руки к лицу и ощупываю лоб и щеки. Пальцы касаются густой бороды.

* * *

«Ахмед» приходит к моей хижине, протягивает миску, полную свежих фиников.

— На, ешь.

— Спасибо.

Садится рядом на песок, обхватывает колени руками, склоняет к ним тонкое лицо, и замирает так, не сводя с меня печального взгляда.

— Слушай, «Ахмед», а как тебя на самом деле зовут?

— Ахамук, — он улыбается слегка одними губами.

— Ахамук. Интересное имя.

Он улыбается.

— Ты местный?

— Да.

— Из Мали?

— Да, из Мали... из Кидаля.

— А сколько тебе лет?

Он пожимает плечами — едва уловимое движение. Не хочет говорить? Или, может быть, не знает.

— Ахамук, а можно спросить... почему ты присоединился к Аль-Каиде?

— Позвали — я пошел.

— А что сказали твои родители, когда ты ушел в Аль-Каиду?

Он поднимает голову, глаза вспыхивают огнем.

— Они ничего не сказали. Они мертвы — их убили. Солдаты Мали их убили! И я буду мстить! Я убью любого бамбара⁽⁵⁾, которого встречу, потому что они убили моих родителей, — его трясет от ненависти.

Он поднимается, готовый уйти.

Я киваю на финики, лежащие в миске:

— Таннемерт, — это значит «спасибо» на его языке.

* * *

В священный месяц Рамадан жара стоит нестерпимая. Днем находиться под открытым небом невозможно. Делать ничего тоже невозможно. Как только солнце поднимается высоко, мы забираемся в свои хижины и палатки и отлеживаемся там днями напролет. Джихадисты постятся: после рассвета и до заката не едят и не пьют. Таково предписание Аллаха.

Я тоже не хочу ни есть, ни пить. Я разбираю буквы арабского алфавита, чтобы научиться читать Коран.

Я говорю им: я хочу принять вашу веру, я хочу стать мусульманином, как вы.

Они отвечают: альхамдуллилах⁽⁶⁾.

Я произношу шахаду, свидетельство веры:

Ашхаду ан ла илаха илла Ллаху ва ашхаду анна Мухаммадан Расулу-Ллахи⁽⁷⁾.

И когда они молятся, я встаю рядом с ними, снимаю сандалии, и преклоняю колени на песке.

* * *

Однажды они зовут меня, велят собирать вещи и садиться в машину.

Я сажусь, мы едем. Мы едем долго, как всегда, к этому я уже привык. Я сплю в машине, солнце поднимается и садится.

Посреди плоской равнины, исчерченной следами автомобильных колес, мы останавливаемся.

— Все, ты свободен, ты можешь идти.

Я гляжу на него, слегка усмехаясь — хорошая шутка, я понял. Он смотрит в ответ испытующе.

— Нет, ты не понял, ты правда свободен — мы тебя отпускаем. Не веришь? Иди, выйди из машины.

Вытаскиваю свой рюкзак, открываю дверцу и на деревянных ногах выхожу наружу, под яркое солнце. Я вижу в отдалении другую машину, каких-то людей, стоящих возле.

Каждый мой шаг сокращает расстояние между нами.

Я иду, не чувствуя своего веса — и мне мерещится, что небесные женщины Сахары неотрывно следят за мной свысока, невидимые за полуденной синевой.

1) Командир (араб.)

Вернуться к тексту

2) букв. «так пожелал Аллах», ритуальное исламское восклицание, выражающее удивление или восхищение.

Вернуться к тексту

3) Неверные (араб.)

Вернуться к тексту

4) Курсивом приведены цитаты из «Аль-Фатиха», вступительной суры Корана, которую мусульмане читают во время каждой из пяти обязательных ежедневных молитв. Перевод:

«Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!

Вся слава Аллаху — Творцу и Господу обитателей миров!

Хвала Аллаху, Господу миров,

Милостивому и Милосердному».

Вернуться к тексту

5) Бамбара — один из самых многочисленных чернокожих народов Мали. Туареги и арабы, представители светлокожего населения, нередко называют «бамбара» любого чернокожего жителя страны.

Вернуться к тексту

6) Слава Аллаху (араб.)

Вернуться к тексту

7) “Свидетельствую, что нет иного Бога, кроме Аллаха, и ещё свидетельствую, что Мухаммед — посланник Аллаха” (араб.)

Вернуться к тексту