Провинциальное танго (гет)

Все начинается медленно, вполне целомудренно, сдержанно даже. Только ноги бредут как сквозь невидимую воду, да носки остроносых туфель как будто слегка подгребают пол. Первое легкое соприкосновение руками, неуверенный взмах головой. Не решила еще, что за штука эта жизнь? Что за человек повстречался? То ли к сердцу прижмешь, то ли к черту пошлешь...

Пара взмахов рук, как будто на ощупь друг друга стремятся узнать, как будто вдыхают еле приметный тонкий аромат. Но внутри музыки живет огонь, скрытое напряжение, и от него уже дрожит воздух. Пара шагов, вперед, назад, мы всё еще колеблемся, но это ненадолго. Секунда, другая, и мощный поток сметет всё. И двое сойдутся вместе, перепутаются ноги, со стороны нет в этом мельтешении никакого порядка, да и изнутри тоже так иногда кажется, если ошибся, просто иди дальше… И все же движет ими стальная пружина мелодии. Они постепенно ускоряются, раскручиваясь друг вокруг друга, как будто мехами разжигают огонь, и тогда она делает едва заметное, практически неуловимое движение бедрами — это словно дает встряску всему танцу, и он начинает дрожать, вспыхивать. Кажется, воздух тоже дрожит вокруг них, подогретый страстью.

* * *

Ну что тут можно сказать. Это была красивая пара. Да. Когда они танцевали, даже туристы приходили смотреть. Да. Это привлекало публику. Не знаю, может, они учились где-то танцевать. Девка-то точно не училась. Она наша, здешняя. Официанткой тут у нас работает. Жалко, что так получилось. Они хорошо танцевали. Как в кино. Не, парень тоже вроде здешний. Или нет, не знаю. Не знаю, куда он делся потом. Не могу точно сказать. Уехал, наверное. Он хорошо танцевал, вот и уехал. У нас тут такие долго не задерживаются. Да.

Нет, вы не подумайте, у нас тут народ отзывчивый, мы для них специально играли танго. По нескольку раз, и всегда — под конец вечера. Все танцующие тогда становились в круг и хлопали, а они танцевали. Ни на кого не смотрели, серьезные такие, только друг дугу в глаза глядели. Как в кино. Да, традиция такая у нас была. Вот. А потом парень делся куда-то. Жаль.

* * *

Я хорошо помню, как в прошлом году отдыхал в местном пансионате. Ну, от профсоюза выделили путевку, глупо было отказываться, вот я и поехал. Как всегда, страдал неимоверной скукой. И даже густой сосновый воздух не спасал. Всё-таки провинциальная русская тоска — гремучая смесь. Особенно для творческой натуры. Набрёл случайно на танцплощадку. Обычно это бывало достаточно тоскливое зрелище в маленьких провинциальных местечках, типа этого. Так оно и было, и я уже собирался уходить, но тут пришли эти. Как будто воздух поменялся. В оркестре, неимоверно фальшивящим, где от барабанщика ощутимо пахло перегаром — и куда только смотрит администрация? — музыканты как-то оживились и запереглядывались. Я решил задержаться. Помокнуть под реденьким холодным дождем всегда успею.

Сложно было что-то заподозрить поначалу. Они даже пришли не вместе. Сначала женщина, высокая, стройная, несмотря на возраст. Хотя у них здесь, в провинции, все женщины выглядят лет на сорок, не важно, сколько им на самом деле. Реальности жизни. М-да...

На ней, на женщине то есть, было простое чёрное платье, с длинным кокетливым разрезом, несколько странно смотревшимся в окружении старой полутемной ротонды, подвыпивших музыкантов да важных местных пенсионеров, тусующихся на танцполе. А потом пришел парень. Вот ей-богу — глистастый заморыш, ничего особенного. Честно, я бы таких даже на танцы не пускал. Штаны какие-то замызганные, курточка не по сезону, рукава обтрепались, локти проношены. Одним словом — нищеброд. Он и сам, видимо, стеснялся своих шмоток, куртку эту, скинул куда-то сразу, как пришёл. Кто на такое позарится, ей-богу. И оказался в застиранной, растянутой водолазке, потерявшей первоначальный цвет и только подчеркивающей убожество фигуры носящего. М-да...

А в оркестре смотрели уже только на них. Ещё одно упущение администрации. Приличных клиентов обдают полным презрением, а всякую шваль… И вообще, могли бы уж как-нибудь, в целях развития туризма, привлекать девушек помоложе, кто же будет с бабками-то сорокалетними танцевать? Ну, это я отвлекся. Так вот, простецкие музыканты даже вроде как приосанились вдруг и заиграли… танго. Странный для провинции выбор, подумал я. И тут в центр вышли эти двое. Казалось, весь мир пропал. И не только для них, для всех, кто там оказался. Они кружили и кружили, то сходясь вместе, как хищники, плавно растягивая шаги, то резко отдалялись друг от друга. И даже некоторый налёт провинциального мелодраматизма не мешал восприятию. Пружина. Я тогда подумал, что в них двоих как будто сидит пружина, и она то максимально растягивается, то вдруг притягивает их друг к другу в мгновение ока.

«Красивая получилась фраза, м-да. Может использовать потом где-нибудь…»

За ними интересно было наблюдать. Как в театре почти. Самое неожиданное было то, что они не замечали никого вокруг. Вообще. И сами на себя перестали были похожи. Куда делась сорокалетняя, потрепанная жизнью, с кругами разочарования под глазами, дама? Куда пропал этот хиляк в не пойми какой рванине? Конечно, эффекту способствовала полутьма, с освещением у них тоже тут не очень, всё-таки непременно надо будет пожаловаться администрации. От этого их фигуры походили на вырезанные из черной бумаги силуэты. Я однажды в поездке такое видел — старенький художник, задумавшись на минуту над листком бумаги, закружил потом ножницами, и из листка вылезли деревья, маленькая избушка, скачущие лошади. Вот и эти двое танцующих как будто возникли ниоткуда.

Я потом часто приходил на танцпол, все ждал, когда развеется первое впечатление. Но оно никуда не делось, м-да... И в этом году первым делом, как приехал — сразу пошел туда, на танцы. И всё ждал их, а потом даже спросил у музыкантов, и мне ответили, что они больше не танцуют. Парень куда-то делся, наверное, в город уехал, и то правда — ладно у него получалось, осмысленно. И меня охватила легкая грусть — как же все не вечно под луной, как непрочны людские связи и отношения. Даже удивился потом, как такая незначительная история, как исчезновение какой-то странной пары в диком провинциальном сарайчике для танцев — смогла испортить мне настроение. Вот уж и верно, чувствительность натуры и чуткость души. Плохо приходится их обладателю в нашем холодном мире.

* * *

Когда танцуешь, забываешь обо всем. Танец — он как море или воздух над горами. Когда я был маленький, больше всего мечтал стать жаворонком. Помню, так и сказал в школе. Учительница очень ругалась. Меня потом долго долго дразнили бесперым. А мне нравится лежать где-нибудь на холме или на полянке какой, подальше от людей, короче, и просто смотреть в небо. И тогда запах ещё такой — густой, сладкий, нагретой травы, сухой земли, цветов каких-то, сахарных, провяленных солнцем ягод. Местная такая земляника. Ну, мы ее так называем. Она круглая, сладкая-сладкая, бывает большая, как горошина. И нет, на ту лесную землянику из книжек не похожа, конечно. Но мне такая больше нравится. Постепенно перестаешь замечать щекочущих шею муравьев. И даже мелкая трава перестает как будто колоться, и ты видишь только огромное огромное небо, распахнутое над тобой. И оно тебя как будто всасывает.

Одно время я работал на птицефабрике. А что, хорошая работа. Только ямы с рано вылупившимися цыплятами, которые должны были быть яйцами… Их там живьем закапывали, и они пищали еще какое-то время, прямо из-под земли. Только постоянная диета — суп из яиц, каша из яиц, чай из яиц… И вдруг начинаешь замечать, что все работники фабрики неуловимо похожи на куриц. Ну или на яйца. И, когда, просыпаешься по утрам — первым делом летишь к зеркалу — криво приклеенному на сколотом посеревшем кафеле над кухонным умывальником. И все разглядываешь себя, разглядываешь — пугаться уже? Похож уже на курицу? Не-а, вроде не похож еще? А если вот так, боком встать? Черт, все же все таки есть что-то куриное… Я понял, что с ума сойду там, и уволился в один день.

Мама умерла ночью, у нас тогда овец увели, всех, и она села в сугроб от ужаса, как же теперь мы будем все жить, ну, и умерла. Мы ее только к утру нашли. Сестёр забрали родственники, а меня в детдом сдали. Я с детства был задохликом; понимаю, кому нужен такой.

Потом мне как сироте полагалась комната, а мне даже полдома определили, у птицефабрики как раз, а я вот, свинья неблагодарная, всё бросил и уехал. Комнату потом как-то удалось продать, денег хватило снять жилье на год в большом селе, там еще пансионат был, я тогда сразу подумал, что какую-нибудь работу там найду точно, ну, и нашёл. Но она скучная была, хотя по крайней мере, не с курицами.

Тут-то на этой работе я с Сашкой и познакомился. Он красивый парень. Я его как увидел — сразу потеплело что-то в груди. И даже дышать почему-то трудно стало. Как-то так вышло давно, что мне девушки не нравились. Что-то такое было в их наготе рыхлое, грязное, как будто червя распотрошили. Меня сразу мутить начинало. И еще запах такой острый… Бр-р… Сразу куриный навоз вспоминался. В общем-то, может, оно и к лучшему; ну, если так подумать, какой уж из меня жених, ни кола ни двора. Да и внешность тоже так себе. Ну, вот влюбился бы я в какую-нибудь цыпу, и — напрасные страдания… Короче, я давно решил, что так-то оно, пожалуй, даже лучше будет.

А тут Сашка. Мы долго с ним приглядывались друг к другу, а потом сошлись в один день. Сам не знаю, как это вышло, в один день. Должно быть, любовь. А потом — у нас же пансионат, большие люди приезжают, и был этот режиссер из Москвы. И Сашка всё вокруг него увивался, ну и охмурил его, конечно, кто же перед Сашкой устоит. Ну и уехали они в Москву уже вдвоем. Я не в обиде, конечно. Что я мог такому, как Сашка, предложить? У меня вон и жилья-то своего нет. Да и работа так себе.. А Сашке нужны выходы в свет, свет рамп, размах и широта. Так что оно всё правильно получилось, он там, я здесь. Все правильно, всё по справедливости вышло.

Только стало мне как-то тяжело дома сидеть. Просто гулять начал тогда бесцельно. В смысле — ногами гулять, круги наматывать. Хозяйка моя сперва принюхивалась подозрительно, но потом отстала. Сказала только, что ищу я приключений на свою голову.

Вот и нашел. Я случайно к той площадке танцевальной вышел. Нет, конечно, я знал о ней. В нашем селе не так и много общественных мест, и я знал про нее, конечно. Но мне и в голову не приходило туда заявляться. Ну, сами посудите, что мне-то там делать? А в тот раз как повело меня. И я музыку узнал. Меня мама в детстве в кружок водила. А потом я у Сани пару уроков по интернету смотрел. Саня — многосторонний человек. Он и танцами увлекался. Он еще так смеялся тогда, когда застал меня за просмотром роликов.

«Ну, тебе карьера танцора точно не грозит», — сказал он, уже переставая смеяться и утирая слезы из уголков глаз.

А я еще подумал тогда: какой же он красивый, когда смеется.

А вот теперь терять мне было нечего совершенно, и в груди так жгло, что уже никакие насмешки не сделают хуже. И я вышел.

Она неожиданно присоединилась. Я только танцевать начал, и не думал даже, как буду без партнера, просто не мог стоять, и всё. А она отделилась от тени, как кошка из-под забора. И кто я такой, чтобы ей отказать?..

* * *

Вот не знаю, какого черта я это все вспоминаю? Какого лысого мерина? Какого хера вообще?

В маленьком провинциальном городишке главным местом был пансионат: работы, развлечения, коротких зимне-летних романов, слухов и сплетен. А на круглой танцплощадке типа ротонды — летом по вечерам собирались на танцы. Конечно, местные туда почти не ходили. Во-первых, это у толстых одуревших от многоденежья и безделья отдыхающих денег, времени и сил было хоть отбавляй. А у местных: работа, огород, дети, старики, долги и друганы в подъезде или под забором. Поэтому глупые танцульки на слегка облезшей площадке — развлечения, в общем-то, не для нас.

Только если что-то пошло не так. Совсем не так…

Нет, нельзя сказать, что у меня не было кавалеров. Почему же, очень даже были. Была даже одна большая любовь. Он был геолог, путешественник, в длинном свитере и с кучей каких-то приборов наперевес. Он студент еще тогда был только, и у нас проходил какую-то практику. И влюбился в мою подругу. Она смотрела на него своими зелеными глазами из-под кудрей, лениво потягивалась, и улыбалась. И он совершенно сходил с ума, терял дар речи, ронял все свои громыхающие приборы. А потом практика закончилась. Мне кажется, что скажи она ему хоть одно слово — и он бы остался. Или возвращался бы множество раз, чтобы остаться навсегда. Но она только пожала плечами и после тихого прощанья ушла на дискотеку. А он пел ей грустную песню: «Что я значу в твоей судьбе, что я значу в твоей судьбе? Лишь прическу, как корону дай поправлю на тебе». Сколько уж лет прошло, а я до сих пор слова эти помню, как дура. Подруга моя, кстати, вскоре выскочила замуж. Лейтенант ФСБ. Человек с усиками и перспективами. Высокий, прямой, как жердь, в сапогах и погонах. Сине-зеленые глаза холодны и спокойны. Вскоре у них был дом и машина. Одно слово — деловая хватка.

Ходили слухи, что тот геолог появлялся еще в нашем поселке, но быстро исчез, узнав о судьбе возлюбленной. Уехал куда-то на Север, и там нашёл свое счастье. Надеюсь.

Моя жизнь протекала спокойно, как у всех: окончание школы, выпускной, техникум. Не то чтобы учится было тяжело, но когда надо еще на жизнь зарабатывать... Мать с отцом разбежались, еще когда мы с братом были мелкими. Иногда батяня приходил к саду и воровато совал нам с братом в руки растаявшие карамельки, на сладкие фантики налипала табачная крошка. Мать орала дурниной, находя эти конфеты у нас в карманах, и била наотмашь, так что мы старались проглотить их до того, как она за нами приходила; липкая бумага не отрывалась, и приходилось жевать вместе с ней. Табачные крошки горчили, а от грубой бумаги долго болел живот. Но хуже всего было то, что какая-нибудь конфета все равно застревала в моем или братнином кармане, и мать находила их, она специально маниакально обшаривала наши карманы каждый вечер, когда забирала нас из сада. Брат был совсем мелкий, его вообще-то в яслях держали. Но перед самым закрытием уже все дети тусили вместе во дворе, воспитателям надо было делать уборку в помещении, а мы просто бродили по лужам у ограды. До сих пор помню эту судорожную спешку, как стараешься запихнуть побольше этих горьких, отвратительно пахнущих конфет, и глотаешь их, не жуя. И леденящий ужас — вот сейчас мать придет и застукает нас на месте преступления. Даже живот судорогой сводило при виде этих чертовых конфет в большой горсти родителя; черт, у него такие большие руки, ногти обгрызены, грязь все равно везде — черной каймой вокруг толстых кривых пальцев, въелась в морщинки на ладони. Мать говорила: «Он тунеядец, не работает, только блядует». Мне всегда казалось, что это от слова блюдо, и я представляла себе отца, почему-то кидающего на огромной зеленой поляне большие белые блюда. Видимо, отец часто пил тогда, а может, не имел постоянного места и ночевал где попало, потому что от него всегда исходил какой-то снулый, кислый запах. И было так жалко его и так стыдно. И еще ты уже как только видишь его нескладную фигуру, как он неуверенно подходит к ограде, как сутулясь, неловко долго, мучительно медленно шарит по карманам и достает оттуда конфеты в фантиках, цвета бутылочного стекла , ненавижу этот зеленый, ненавижу. И уже тогда ты прямо всей спиной и затылком чувствуешь тяжелую руку матери, которая все равно найдет обертку, конфету ли, по запаху ли или липким губам младшего брата поймет, что тут опять был отец, и будет опять орать: «Предатели, сволочи, душегубы». И заглядывая в глаза, кривя губы от ненависти шептать, но этот шепот хуже ора:

— Вы же кровь мою пьете, понимаете? Кровь мою! Предатели…

И прямо перед глазами скачут ведра крови, которую мы из нее выпили, брат рыдает, а я не могу.

Когда мать подала на отца в суд на алименты, мы даже как-то вздохнули свободнее. А поскольку ему их платить и правда было не из чего, то его отправили в какой-то не то лагерь, не то ссылку, я тогда не запомнила, а у матери никогда не спрашивала об этом, потому что в дороге отец умер. На станции хотел спрыгнуть бутылочку купить, ну и попал под встречный. Там, говорят хоронить было нечего.

А потом я встретила Али. Он красивый был. Статный, смуглый. Роста, правда, маленького, но с такими жгучими кудрями и белоснежной, обжигающий снегом Эвереста улыбкой — рост совершенно не помеха. У нас к таким плохо относились. Хачик — было им звонкое хлёсткое прозвище. Мусор под ногами. Но мне он больше нравился, чем наши русские богатыри, Васька вон еще чуть-чуть, и опять в тюрьму загремит, со дня на день уже. Лёшка, когда напьется, вечно драться лезет, а пьет он всегда. Не-е. Мне батяни хватило. Да и мамаши, царство им небесное.

Да, мне хотелось тепла, солнца, пальм, больших таких, разлапистых. Река там у них какая нибудь есть же, в этой Турции. Точно, Амазонка. Хотя нет, это, кажется, где-то в другом месте. Нил, там обязательно должен быть Нил. Полноводный. И великий. Горит под ногами песок. Вот, кажется сейчас этот смуглый принц возьмет тебя на руки и унесет в теплый рай. И там будет много-много солнца. И тепло. И красивые горбоносые мужчины будут улыбаться неотразимой белой женщине.

Солнце кончилось в начале августа. После второго августа купаться нельзя: пророк Илюша в речку нассал — как всегда говорила моя бабушка. У нас тут все ссут куда попало, даже вот пророки. Солнце исчезает, оскорбленное, видимо, неотесанным мужицким поведением. Турку тоже вышли сроки, контракт закончился, и смуглый принц собрался на родину. На прощанье он принес огромную розу.

«Ты самый лучший опыт. Русская — очень хорошо. У тебя глаза красивый. Большой и красивый. Очень», — проникновенно сказал он на своем неподражаемом русском.

А я, не сдержавшись, с удовольствием со всей мочи отхлестала той розой его по морде. Прямо глядя в бездонные черные лживые глаза. Хотя почему лживые? Алишка и не обещал ничего никогда. И расстаться хотел по-человечески. Он только улыбался потом: «Сильный женщина, страстный! Мечта!»

А я, как пришла домой, долго и горько плакала над останками розы, которую так и не решилась выбросить. Так и стоял засохший скелетик потрепанной розы на подоконнике. Больше-то все равно никто не подарит. И не из жадности даже, а просто — зачем?

Сидела вот так, прямо в платье парадном, подразнить его хотела, мерзавца, чтобы он локти себе всю жизнь кусал, понимая, что потерял. И вспоминала почему-то непутевую свою жизнь. Мать как-то отрешилась от всего с того времени, как об отце узнала, все больше впадала в задумчивость. Вот не пойму никак, любила она его, что ли? Вот оно как бывает-то…

Младший брат имел гнусную привычку рвать штаны и портить учебники, так что пришлось выходить на работу, материной пенсии не хватало на всех. В общем, техникум я закончила кое-как и тут же пошла работать в официантки. То есть, я работала там и раньше, просто теперь смогла впрячься на полную. После смены, набегавшись между столами, еле доползала до дома. Как-то неожиданно стукнуло тридцать, и оказалось, что вся жизнь уже позади. А тут он, этот Алишка. Курчавый, горбоносый, весь пахнущий каким-то шоколадом и сладостью. Веселый, обходительный. Когда он уехал и наступила осень, одна из моих подруг как-то сказала, смеясь: «Ты что, из-за чурки, что ли, этого грустишь?»

И тогда я молча и с удовольствием съездила ей по морде. Прямо приятно было видеть, как стекает по пухлым губам капля за каплей кровь. Она, сразу как-то посерьезнев — куда только делся дурацкий смех? — все повторяла тихо: «Ну, ты чего, Танька, ты чего? Ты еще себе найдешь десять, ты же не старая еще совсем, если только чуть-чуть».

А я процедила сквозь зубы: «Он не чурка», — и ушла в ночь. Надоели все. Он не чурка. Хоть и не принц. И Нила у них в Турции никакого нет, он говорил.

С Алишкой этим идиотским я начала на танцы ходить. Он каждый вечер меня вытаскивал. И танцевать учил. Я пораньше отпрашивалась, благо в середине лета у нас как раз студенты кулинарного практику проходили. На них что угодно можно было свалить, они безответные. Итак, я бросала всю амуницию — фартук там, сеточку эту ублюдочную на волосы, я в ней помесью бабки и золотой рыбки себя чувствовала всегда, так вот: скомкав все это, швыряешь на стул в углу кухни и летишь по ступенькам обглоданным к выходу на заднем дворе, где уже, переминаясь с ноги на ногу, как застоявшийся рысак, ждал Али.

Потом Али укатил, а танцы остались. Что-то же должно оставаться, да?

* * *

Танец — касание, прикосновение, приближение, эти дурацкие мотания головой — такое по-русски: да, нет… Когда скрытая страсть бурлит где-то внутри обжигающе холодным ключом — то ли к черту пошлешь, то ли к сердцу прижмешь, по-другому никак… Это замедление в движениях — как будто женщина с бельем по воде полоскать на мостик идет. И еще эти движения беспорядочные рук — то вскинет, то опустит — как будто хотела было взять с собой, да забыла, и вообще не решила еще — погладить ли или по морде врезать — любое действие будет логично и оправдано. В характере, что ж.

Это танец подворотни, танец низких страстей, какой-то надрывной тоски и пожирающего огня, не выплеснутого, без выхода. Он внутри мечется и не греет никого, но вот-вот перельется через край горящей чертовой лавой.

Ей часто бросали подруги, соседи, теперь вот и Саныч:

— Чё, мужиков нормальных боишься, на пидораса запала, да? Голубя себе нашла.

Она и сама думала — глупо как, но никто ж, кроме него, и не танцует, жерло кипящей страсти почти в миллиметре от шкуры-кожи, и вот под ней уже кипит невыплеснутая лава, и воздух вокруг горит и вибрирует — от кипения в крови. У них, может быть, потому и получалось так красиво, почти целомудренно, что не было в движениях банального влечения, только чистая магия танца, только одна нерасплесканная красота ритма, жизни, страсти…

Эти трактористы тогда как поджидали его у входа, а он как нарочно замешкался с дурацкими своими ботинками, не успел незаметно в толпе слинять, и вот, пришаркивающей походочкой на кривоватых ногах — пародия на медленный чуть приволакивающий шаг в танго, они приближаются, тусклый свет фонарей, холодная изморозь тяжелыми каплями в воздухе, туман — сказки кончились, огни рампы потухли, наступил реализм…

Она вынырнула из двери — быстро, ладно, мягкой лисой схватила его за руку, обволокла собой. Голову чуть наклонив, сквозь сжатые губы, на выдохе, как в ритме шага: «Держись и пошли. Не смотри туда…»

А потом, нарочито громко, для них, тех, что собрались готовой вот-вот расплыться темной массой:

— Дай-ка я тебя уже поцелую.

И грубо, жестко, накрашенным кровавым ртом вбирая и приказывая. А потом, когда они таки отошли подальше, в тень — тихо прошептала:

— Извини.

Он ответил сдавленным, хриплым голосом:

— За что?

— Ну, тебе ж наверное, противно было…

Он, кривовато улыбаясь, возразил:

— Да не так чтобы очень…

Она, уже переведя дух, уже справившись со смущением, припечатала легко и мягко, всей ладонью по плечу:

— Хам.

Так они и шли в молчании. Она начала уже прихрамывать, ужасно неудобно на этих метровых каблуках, не успела переодеть, выскочила в чем была, спасибо, ещё плащ нацепить успела.

После некоторого молчания они приблизились уже к ее едва освещенному дому, и она сказала:

— Как хочешь, но тебе всё-таки сегодня надо переночевать у меня.

И, в ответ его изумленно распахнутых глаз добавила:

— Я не буду приставать, не бойся, у меня диван на кухне есть..

Позже, когда она действительно притащила ему на кухонный замасленный диванчик заштопанные простыни и подушку в наволочке с маленькой дырочкой — ну что ж тут сделаешь-то — новый, подаренный Ленкой на новый год комплект белья она давно уже стелила себе, тот, другой, чуть более заношенный и целый, после стирки сушился на балконе, ну не было у нее другого, спасибо, хоть это нашла. Словом, когда она притащила эти жалкие пожитки и со злостью, чтобы скрыть смущение, шмякнула их на диван — пришла его очередь выдохнуть:

— Спасибо. Ты прости меня, правда, правда, ты чудная, просто я...

Она прервала его, быстро махнув рукой:

— Да, знаю я, знаю — лучшая королева, жалко, королевства еще не нашлось. Забей.

И, уже уходя, в проеме картонной двери с тусклым то ли от пыли, то ли от старости стеклом, уже свободнее, теплее, совсем по-родственному, пожелала:

— Спокойной ночи!

И он, как за соломинку хватаясь, выдохнул:

— Спокойно ночи и тебе!

И долго-долго лежал, вдыхая запах чистого белья, нафталина, слушая бульканье воды в батареях и наблюдая за полосами света на потолке.

Наутро он в носках ходил по дому. Они такие смешные у него были, с приспустившейся резинкой, на пятке вот-вот будет дырка. В носках поступь мягче, не было жесткой чеканки, как в танце. Даже какая-то неуклюжесть, что ли. А еще он немного припадал на левую ногу; странно, что в танце совсем не заметно. И при том, что в доме он смотрелся безумно чужеродно, непостижимым явлением — было что-то уютное, родное в тихих звякающих звуках, с утра доносящихся с кухни — он, дуралей такой — чай заварил и яичницу сварганил. На двоих. Стоял, улыбался смущенно:

— Ты уж извини, похозяйничал у тебя маленько..

И нет бы сдержаться — хлестанула; мать всегда говорила: язык твой острый, да ум короткий:

— Че ж ты завтрак в постель-то не принес?

И он зарделся, заалел тут же, а с нее весь гонор пропал от этой такой детской реакции. Похлопала по руке:

— Шучу я, шучу, не слушай меня с утра. С утра я всегда дурная…

«Как и всю жизнь, — тихо прошептал внутренний голос. — Как и всю жизнь».

— Ты это, давай, у меня же сахар есть, сейчас я еще сахар достану, — она открыла верхний шкафчик, поворачиваясь к нему спиной, стараясь скрыть внезапно накатившее смущение, — шарила, шарила рукой на полке, но ей не было видно, что там — полка слишком высоко, а стул уже не поставить — кухня не была рассчитана на двоих, и тогда он подошел тихо сзади, перехватил ее руку и проговорил куда-то ей в макушку:

— Давай лучше я.

И от этого тихого, такого домашнего почему-то голоса она сразу с облегчением сдалась, нервозность прошла вмиг, и, озорно улыбаясь, она уселась в простенок возле окна, поближе к горячеватой батарее, и засмеялась:

— Ну, если ты уже лучше меня знаешь, что где лежит на моей кухне… — опять не удержалась, съязвила. — Всю ночь небось все шкафы обследовал?

Но неловкость уже прошла, их уже отпустило обоих, и он, мягко улыбаясь в ответ, возразил:

— А ты тут что-то запрещенное прячешь?

Так они и разошлись потом — каждый на свою работу, как будто всегда жили вместе, а вечером, вечером что ж — танцы. Вечером, закипая от неиспытываемой страсти, каждый в себе, и в то же время вместе, как опытные хирурги, рассчитывая каждое движение, на маленьком танцполе старомодной круглой ротонды у реки они приближались друг к другу. Вместе и по отдельности, слитые и разъединенные.

Так получилось потом — он провожал ее, а она долго стояла у окна, тревожно всматриваясь во тьму: дошел ли? Дурацкая привычка такая, дурацкое женское сердце.

* * *

Тут у нас такая история вышла. Нет-нет, ты слушай. Короче, парень у нас был, гей, неудачник. Даже дружок евонный бросил, с каким-то режиссером московским в столицу уехал. Ха, может, он там и не нужен был на фиг, но ведь оно ж, эх, столица. Не с этим, так с другими — большую жизнь начал парень. Она — официантка. Всю жизнь. А в среду вечером — что бы ни было, на танцы. Они и познакомились там — его друг не одобрял всех этих танцулек, но он, когда один-то остался, значит, брошенный, он часто стал на танцы таскаться, ну, там, видать, она его и подобрала. И знаешь, черт, танцы, что ли, такие были — но они когда вместе — огонь и пламя. И черти в аду отдыхали. Они танго танцевали. Местный оркестр им нарочно играл. Пару-тройку раз за вечер. Нет, они все остальное тоже танцевали, но танго — особенно. Нет, ты не думай, у неё ж сначала друг был, турок, со стройки. На прощание турок подарил розу и говорил наверняка про незабываемые русские впечатления. Они все такие. Южане. А она побила его этой розой, а потом хранила ее у себя — долго долго — засушенную, в стакане на подоконнике. Я сама у ней видела розу эту, вот. Она еще рассказывала, что когда тип этот с танцев, голубой-то, увидел эту розу, сказал:

— Да он просто козёл, этот твой Али.

Она всю жизнь мечтала стать известной, знаменитой, хотя бы красивой. А его зарезали в переулке. Он на танцы как раз и шёл. Случайно вроде… Просто пьяные шли, и он попался. Помню, она сидела в участке, все же знали, что они вместе гуляют, ну и вызвали ее для опознания трупа. С ним же, кроме нее, никто особенно и знаться не хотел. Больно надо. А она плакала и плакала, тушь потекла, она же после танцев, она его там ждала как всегда, а он вот — не пришел. Я ей:

— Ты чё, Танька, ты правда любила его, что ли?

А она задумалась, даже реветь перестала. Вот правда — любила? Пятнадцать лет разницы, он мальчишка, заморыш, неудачник. Ласковый и смешной. Любила? Нет, просто теперь не с кем будет танцевать. Совсем не с кем.