Тайна перчатки и розы (джен)

Благоухала весна, как и в тот день, когда он ушёл; весна — пора Зелёного Дракона, хозяина стихии воздуха и сангвинического гумора — крови. Это время, когда ветреный змий, окружённый свитой фей, под звуки весёлой музыки ведёт свою пышную процессию по лугам, оставляя за собой ковёр гиацинтов и нарциссов. Утренняя свежесть пахла нежными полевыми цветами. Но тут со стороны реки подул ветерок, и принёс он что-то новое — иное, необыкновенное. Этому аромату Норре Гантье, будучи мальчишкой, не придавал значения, а потом, позже, вспоминал его лишь смутно, держа в руках бутылку кислого вина или глядя на трухлявый будуар, переживший Красную революцию. Этот чудесный букет доносился с полей дабрильских роз.

Норре остановился, вдохнул полной грудью. Левый глаз под повязкой не видел, но он всё равно зажмурил оба. Военные кампании стоили ему не только глаза, но и уха, и руки, и ноги. Нет, все части тела были на своих местах, живые, и он тоже был живой — ком боли внутри куска немой плоти. Спасибо взрыву фугаса. Своя ли была граната, чужая — какая, в сущности, разница? В сухом остатке получился полуслепой, тугой на ухо, хромой и однорукий алхимик. Дабы корпус красных гренадёров не тратился на погребение и похоронные выплаты, гальтские власти рассудили, что дешевле будет отослать его домой, наградив золочёными медальками, ленточками и красивой грамотой.

За костыль пришлось платить из своего кармана.

Дорога змеёй вилась к городку на излучине реки Селлен. К западу на соседнем берегу простирался Кионин, сверкая лугами эльфийских лилий-звёзд, а севернее на топи и зыби многочисленных притоков предъявляли право Речные королевства.

Норре ковылял по пыльному тракту, мимо вековых зарослей роз, что ещё носили имена дворянок и красавиц былых времён: вот леди Жемерель — нежно-розовая столистная роза, простая, но благоуханная, бывшая когда-то в фаворе при дворе; вот виконтесса Ваварен — пылкая рубиново-красная искусительница, овеянная дурманящим мускусом; ну и герцогиня д’Эвора — неброский, но крепкий и коварный шиповник, который чуешь прежде, чем видишь. Лёгкий пунец оттенял мышьячно-бледные лепестки, как румянец на ланитах аристократки, и перетекал в капельку крови в центре бутона, как бесстыжий бантик карминовых уст Анаис д’Эворы. По слухам, чем только она не красила свои губы — и любовными эликсирами, и мёртвой водой. Но как и со всем дореволюционным, Норре не сомневался, что одна половина легенд была пустой фикцией, а вторая — прямой инсинуацией. Серьёзно! Отравила старого муженька, бессердечного герцога Аржана — того самого, что разорил Дабриль непомерными поборами, переделывая фамильное поместье под экстравагантные вкусы жены? Плела интриги, метя в королевские фаворитки? Соблазнила чельского посла, понесла от соития и затем оборвала жизнь дьявольского отродья в своём чреве микстурой из пеннирояля и алканны?

Впрочем, в последнем не было ничего невероятного. Каждый алхимик выбирал свою отправную точку — или “первоматерию” — для составления формул и рецептов. Кто-то, особенно дварфы вроде пороховых дел мастера Давина, любил минералы, например сурьму и мышьяк. Другие шли кровавой тропой звериных вытяжек — от самых распространённых, как кровь из сердца лани, до самых редких, как клыки полярного волка. Ну а третьи, как гражданка Седрин, работавшая кондитером у какого-то исчезнувшего магната, предпочитали растительную материю и могли унимать боль раненых анисовым драже, а уже через миг — сносить вражьи головы фиолетовыми пастилками. Нет, Анаис д’Эвора, известная алхимичка, — не первая на поприще травяных основ.

Яды не были сильной стороной Норре, тем более виды избирательной отравы, способной убить одно существо и не тронуть другое. Но как пижма и рута, пеннирояль с алканной — классическое плодогонное средство, да и не они ли были катализаторами для королевского искусства?..

Норре прикусил мысленный язык. В Гальте неосторожные слова вели прямиком на плаху. Алхимия после Красной революции была по-прежнему в почёте — спасибо её детищу, бомбам и гранатам, — но больше не на правах ремесла философов. Царскую водку, универсальный растворитель, окрестили эвфемизмом “кровь зелёного льва”, и даже пеннирояль лишился монархического флёра, став болотной мятой.

Тем более не стоило напоминать людям, что Великое Делание — кульминация алхимических изысканий — позволяло адепту избавлять себя от недостатков и творить чудеса, в том числе философский камень, обращающий железо в золото и воскрешающий мёртвых. А уж теперь-то, когда в Речных королевствах “князьки с того света” оживляют кого попало с хоть каплей голубой крови, чтоб те поддержали их безумные притязания на утраченные гальтские вотчины… Да, Революционный совет не улыбнётся существованию такого артефакта.

Что же до роз — их имена (казалось бы, подстрекательство к мятежу!) не трогали по причине хитрой метафоры: все цветы Дабриля, как и красавицы, подарившие им названия, недолго носили свои прелестные головки на плечах. Эгей, леди Жемерель, — чик-чик! Эгей, виконтесса Ваварен, — вжик-вжик! Ну-ка, дамы, все айда в корзину!

Конечно, в случае Анаис д’Эворы метафора переставала работать. Изобретательная герцогиня, не в пример цветку, ускользнула от Серых Садовников и лезвий их “последних бритв”.

И по сей день, спустя сорок лет, более не герцогиня, но просто мадам д’Эвора не покидала людских умов. К Норре закралась шальная мысль, но он избавился от нахалки, тряхнув головой. Сорок лет — вдвое больший срок, чем сам он жив на белом свете, и на десять лет позже того дня, когда ещё до начала Красной революции пушки начали ставить на деревянный лафет. Нет, если только Анаис д’Эвора — урождённая Анаис Пеперль — не взобралась на вершину метафорической горы алхимиков и не отведала эликсира вечной молодости, вряд ли она теперь напоминает ту застенчивую кокетку с плакатов “Внимание! Разыскивается…” У Норре в его разбитой жизни были дела поважнее, чем высматривать бывшую герцогиню Дабриля в лицах прохожих старух.

Над городскими воротами развевались лоскутные флажки: голубой — верность, белый — благочестие, красный — кровь патриотов… и всех прочих. Под пыльно-синим, грязно-серым и выцветше-розовым громоздился барельеф: каменная роза, зажатая в перчатке. По отдельности они символизировали цеха парфюмеров и перчаточников, а вместе — герб Дабриля.

Когда досюда докатилась революция, перед дабрильцами встал тот ещё выбор: Революционный совет требовал, чтобы все гербы и эмблемы дворянства предали огню, а Шелин, богиня красоты и покровительница Дабриля, запрещала уничтожать красивые вещи, если взамен не создать что-то ещё прекраснее. Таким образом, корону, венчавшую гербовый щит городка, сточили и вытесали колпак свободы.

Все жители — громко и прилюдно — согласились, что колпак куда прелестнее. Про себя же Норре считал, что неровная выбоина напоминает уродливый рубец.

Норре поправил собственный колпак — с виду точь-в-точь как у злобных лесных гномов, красящих свои шапки кровью жертв. Сам он добился красного цвета, смешав серу и ртуть и получив киноварь — всё по формуле пороховых дел мастера Давина. Но всё же — почему революция переняла фасон у кровожадных, окосевших от поганок фей? Ответ на столь крамольный вопрос был дан горьким опытом: если метаешь гранаты, то на голову лучше надень что-то высокое с островерхим концом — и без подвёрнутых полей!

А вот треуголки, с другой стороны, были как будто нарочно придуманы для ловли бомб.

Морщась, Норре подтащил ногу к костылю. Жертва солдатской формы и дурного вкуса, ну надо же. Но он был не последней жертвой. Дурак, удумавший одарить гренадёров новенькими головными уборами, тоже (и давно) отправился на свидание с Мадам Маржери, “последней бритвой” Изарна.

Норре не видел Дабриля с тринадцати лет, когда рекрутёры забрали его у молчащих родителей (“патриоты не возражают!”). Ни невесты, ни вдовы у него не было, а сироты-безотцовщины — разве что где-то на ферме к западу от Эдме, и то пару лет назад. Но у Дабриля ещё остались розы, и ничто не могло сравниться с их благоуханием… ну кроме, может, запаха женщины, когда после бурной ночи вжимаешься носом в её шею — и оба чувствуете, что живы, и благодарны за это.

Шанс вновь насладиться этим запахом выпадет нескоро.

Само собой, гризетки и путаны всё так же привечали незнакомцев, но не таких — с пустыми карманами, — а дабрильские уличные женщины с той поры как будто ещё сильнее постарели и осунулись. Ну, не считая одной, которая не изменилась ни на йоту.

— Родель?

Женщина прищурилась, секунду вглядываясь, и громко выдала:

— Ба, малец Норре! Едва узнала! Болтаешь совсем как изарнец. Ни звука по-дабрильски! Усе растярял!

— Не одни только звуки, — криво улыбнулся он, постучав кожаным пальцем перчатки по повязке на глазу.

— Да-а, время наших не шчадит.

Она улыбнулась, сверкая осколками трёх зубов под губой с открытой язвой. Когда-то благородные пижонки и франты прятали пороки кожи под кокетливыми чёрными вуалями, но с революцией те вышли из патриотической моды. Теперь барды воспевали неприкрытую и живую, сочную прелесть гальтских красоток — таких как, например, Родель. По крайней мере, так задумывалось.

Благо хоть солдатам ещё дозволялись повязки на глаза.

— А я-то знала, што ты выше бацьки выйдешь. — Её ресницы затрепетали, как драные бабочки; покрытые струпьями губы сжались в тонкую линию, подчеркнув голые дёсны. Родель опасливо покосилась по сторонам.

Норре угадал без слов.

— Давно?

— Той осенью уж пять годов как было, — сказала она тихо. — Поехал до Залесс’я повядаться с Женни.

Она опустила приставку “Кровавая”, — обычно так все звали гильотину, скучающую по шее Дарла Жюбаниша, опального революционного поэта.

— Не надо подробностей, — вздохнул Норре. — А мама?

— Вышла за пекаря Генца. — Старая путана приценилась к нему, сощурив глаз. — Знаю, ты нонче на такую, как я, взгляда не бросишь, но малец ты был симпатичный и сяйчас ничаво, хоть вполмужчинки, а ласка — она вязде ласка…

— Я без гроша за душой.

— А я патриотка, — осклабилась она, обнажив гнилые зубы. — Служивым разок бесплатно. Всягда так было завядено.

— И больше не солдат.

— Ай, моё тело, моё дело. Для ветеранов, а тям паче для честных мужиков у мяне в постели всегда нагрето — хоть бы за-ради доброй памяти.

Родель хотела как-то выразить доброту и не навязывалась. Она мягко коснулась его плеча.

— Дай тя хоть к мамане провожу…

Норре едва узнал женщину на пороге. Низкая, располневшая, с одним сопливым карапузом на руках и ещё одним за юбкой — совсем не та, кого он помнил. Норре опустился бы на колено, если мог, если бы не нога и костыль, но вместо этого заглянул ей в глаза, ища искру узнавания. И увидел: “да, я узнала”; — но ещё — “ты не похоронное пособие для моей новой семьи”.

Память почти не запечатлела разрыв гранаты, что отобрала у него полслуха, ползрения и привычную власть над телом. Точно так же — он знал — память не сохранит разговора с матерью. Этот разговор стоил ему полсердца.

Отложились какие-то обрывки воспоминаний. Орлен, младший братец? Нету. Шесть вёсен назад лихорадка забрала. А единственная сестра — Керриль? Вышла за углежога бог знает где. Три года ни слуху ни духу.

Когда он спросил про Серона, старшего брата, мать бросила одно слово: “Женни”, — и хлопнула дверью.

Норре не успел разузнать, как зовут его новых братьев (сестёр?) или хотя бы сколько их.

Каким-то чудом он доковылял до деревенского погоста. Могильщик не рисковал подходить, не зная, кто выбрел на свет полуденного солнца — гуль или ещё какое умертвие, — но в конце концов сжалился.

…Надгробие завалилось, подточенное червями. Норре выпрямил его и взглянул на ещё читаемое имя: “Орлен Гантье”. Корявые завитушки, нацарапанные с двух сторон, по замыслу изображали цветы Шелин — Вечной Розы, заступницы невинных.

Ни Серона, ни отца нельзя было оплакать — тела сожжены и развеяны по ветру, души заточены в кровавой стали Женни, — но Орлен… Хотя бы он был здесь, его душа была здесь. С могилкой ребёнка не стал бы возиться даже самый завалящий некромант, и бремя её осквернения пало на плечи более жуткого зла — Забвения.

Норре облагородил могилку как смог. Достал из-за пояса нож, подрезал траву, затем оперся на костыль и, охнув, кое-как поднялся. Нарвав диких роз Шелин с кладбищенской изгороди, смастерил венок; пальцы кололись об шипы, но по крайней мере одна рука — левая — боли не чувствовала. Помолился как умел. Окропил землю слезами.

…Могильщик вернулся в тенях предзакатных сумерек и сказал, что может отвести его к приюту “Свобода”, куда городской совет определил селить всех бродяг и бездомных. Норре привык спать в траншеях и у обочин — уснул бы и у могилы брата, но перечить указам гальтских властей не стоило, если ещё дорога жизнь.

И всё же, увидев здание воочию, он не сумел удержаться от ядовитого смешка. Кайден Кайлин, бог курьёзов и эля, выкинул свой самый ловкий фортель. Под богадельню был отдан шато бывшей герцогини.

— Привидения не улетели? — брякнул Норре, посмотрев на провожатого.

Белое как мел лицо могильщика говорило само за себя — “куда они денутся”, — но всё-таки он держал себя в руках. Как-никак, зарабатывал на хлеб рытьём покойницких ям.

— Доведу до пяредней. Дальше сам.

Навес для повозок и дворик, где раньше спешивались аристократы, были погружены во мрак, не считая лунного света, озаряющего статую со старого герцогского герба. Изваяние вверх ногами отражалось в бассейне у постамента. Когда-то Мельзек, флейтист и тамбуринщик из роты, где служил Норре, научил его, как правильно “блазонируется” — кратко описывается на языке геральдики — герб почившего герцога Дабриля: на зеленёном щите — кокатрис в величии своём, восстающий из фонтана и пронзённый разъярённым серебряным единорогом, с головой в профиль, повёрнутой назад. А проще говоря — золотой василиск в короне, выскакивающий из пруда, и сердитый белый единорог, колющий его в зад, на зелёном поле.

Разумеется, статуэтка василиска была не золотая, а бронзовая в алхимической позолоте. Сам Коко, как он слыл среди люда, и посеребрённый стальной рог давным-давно переехали в местную таверну, став её символом, а по совместительству заработав ей ворох имён — от “Пронзённого шантеклера” до “Клюнутого каплуна” и “Цыплёнка на вертеле”. Посетители любовно наглаживали рог единорога — или, в точной терминологии, аликорн, чудесное лекарство от телесных хворей, — а также нетопыриные крылья и змеиный хвост Коко — притом, как правило, распевая “Балладу о Коко”. Эту похабную и жутко неприличную песенку Норре разучил ещё мальчишкой, а потом поделился словами с сослуживцами, чтобы вместе горланить её кто во что горазд. По сюжету кочет — отец Коко после страстной ночи с переодетым павлином (вероятно, перевоплощённой Матерью Чудовищ) сносит яйцо и прячет его в навозной куче. Яйцо пригревает жаба Буфа, мнящая себя дамой монарших кровей из-за своей “короны” — талисмана с бриллиантом, названным в честь хозяйки Буфонитом. (Впрочем, как разновидность самоцветов буфонит впрямь существовал — чудодейственный камень, больше известный как жабий, и природный митридат.) Но тут чудовищный отпрыск царицы-жабы, сам в короне, выходит из скорлупы…

Конечно, если певуны ещё не совсем окосели, заместо “короны” в песне звучал “колпак свободы”, что не ложилось ни в ритм, ни в рифму. На День всех королей, день гальтской независимости, у селянок Дабриля даже вошло в обычай устраивать состязание на пошив нового колпака для статуи Коко — прятать под ним корону на золочёной макушке.

…Чмокнув матушку на прощание (и закономерно превратив её в статую), Коко улетает искать себе невесту, но находит Патапуфа. Неуклюжий единорог Патапуф тоже искал чистую сердцем деву, в чьих коленях он мог бы пристроить свой рог… но, увы, пристраивает его в гузно Коко. Песня не скупится на дифирамбы аликорну и повествует, как он возник из другого чудесного камня — легендарного “Карбункула”, не загадочной ящерицы, носящей во лбу рубин, как сказочные катапешские гурии, а из настоящего кроваво-красного кабошона промеж единорожьих бровей, как рог у жука-носорога. Под конец насест Буфы отчего-то становится омутом, и туда низвергается окаменелый Патапуф, увлекая с собой верещащего Коко, насаженного на рог, — и вот потому-то, гласит песня, знаменитые местные воды по сей день смердят тухлыми яйцами, но чисты и целебны, как аликорн.

Если же менее романтично — под особняком протекал сернистый источник, питающий купальни и фонтаны. Сульфур, как скажет любой алхимик, сам по себе обладает как вредными, так и полезными свойствами; мёртвые чудища и потерянные сокровища тут ни при чём.

Обезроженная статуя Патапуфа походила на взбешённого белоснежного коня с бородкой, но вместо самоцвета в пазу на его лбу торчала одинокая и увядшая красная роза. Норре ухмыльнулся. В деревне ходило поверье, будто если чистая, непорочная девица войдёт в воду бассейна и принесёт что-нибудь взамен утерянного карбункула, то единорог в награду исполнит желание.

Хотя то же поверье гласило, что Патапуф столь же хорош в исполнении просьб, как в убийстве василисков. Вздохнув, Норре покачал головой. Ну а на что жаловаться? В конце-то концов, он вернулся в Дабриль живой и повидал семью. Полжелания — тоже хорошо, получше, чем судьба некоторых товарищей.

Проходя мимо изваяния, Норре тронул колпак, уважив единорога, и мельком глянул на испуганного могильщика.

Большие двустворчатые двери в приют “Свобода” были незаперты и открылись без труда. Когда-то вестибюль освещали свечи из пчелиного воска, а то и пламенники, горящие холодным колдовским огнём, но сейчас здесь тлела одна ладанка с лучиной, порождая лишь тени и маслянистый дым.

Однако ни один алхимик, даже калека, не приходит в гости с пустыми карманами. Норре выудил из бандольеры табакерку, откупорил пробку и стряхнул щепотку Давинской наработки на ладанку. Сразу помимо прогорклого собачьего жира завоняло серой, но светлее стало на порядки — лучина вспыхнула как бело-голубой магниевый фальшфейер.

Свет отразился в заляпанных и надтреснутых, но целых зеркалах, разбился об грани кристаллов в покосившихся канделябрах и радугой разлетелся по залу. Лучина, яркая как солнце, озарила ростовую фреску женщины с отметинами на лице: полумесяц под левым глазом и солнце под правым. Её верхняя юбка была увита сотнями розочек из слоновой кости — каждая с гранатовой бусиной посерёдке. Левая рука, в зелёной кружевной перчатке с бриллиантом-кабошоном на тыльной стороне, держала в тонких пальчиках белую розу с красной сердцевиной и расходящимися как от солнца лучами. Женщина была подпоясана золотой цепочкой, с которой свисали самые разные алхимические принадлежности: флаконы, фиалы, ампулы, фляжки, табакерки, баночки из-под драже, лакмусовый камень, лорнет, шильце, рожок-пороховница, ступка с пестиком, лаковая шкатулка для мушек, клетка со сверчком, золотые ножницы в виде аиста и многое другое. Волосы, убранные в сложную причёску, покрывала топорная карикатура на колпак свободы, а правая рука — вместо того, чтобы приветствовать гостей открытой ладонью, — несуразно сжимала революционное знамя.

Осторожный в словах человек сказал бы, что это — образ Свободы, ведущей за собой народ, но любой, хоть чуть-чуть знающий историю, тут же узнавал Анаис д’Эвору, вдовствующую герцогиню Дабриля в расцвете юных лет. Напудренное личико и надутые подведённые губки не оставляли места догадкам.

И тут губы раскрылись:

Ступай, кто встал передо мной, —

Клад ждёт наследника с судьбой.

Норре вслушивался бы и дальше, но из поражённого ступора его вывели чьи-то вопли. Могильщик дал дёру из вестибюля с такой прытью, будто по пятам за ним гнались сама Ургатоа и вся её свора гулей.

Парень повернулся к фреске, но уста герцогини уже сомкнулись в бесстыжий бантик. Норре таращился на неё, а Анаис д’Эвора лукаво смотрела сверху вниз — как глядят друг на друга двое посвящённых в одну тайну.

За время, что Норре провёл в Дабриле, колесо года дало полоборота. Рудый пламенный змий, хозяин над летом, саламандрами, огненными мефитами и чертями в табакерках, растратил холерическую жёлтую желчь и уступил место осени. Над этой порой властвовала Синяя Драконица, что воплощала стихию земли и меланхолический гумор — чёрную желчь, а оттого почиталась карбункулами, гномами, ювелирами и землепашцами. Стоял пятый день Нета — сороковая годовщина со дня независимости Гальта, и в Дабриле наступал час Сожжения крамольниц.

Норре запомнил один случай. Когда ему было девять, городская сумасшедшая Модин заявилась в совет Дабриля с тем, что раскрыла дворянское подполье — якобы они утопились, чтобы избежать правосудия “последних бритв”, и при пособничестве друида-роялиста переродились в новых телах. Советники не обрадовались тому, что предполагаемые нобили — это де стая диких гусей. Ещё меньше они изумились, узнав, что Модин приручила одну дружелюбную и симпатичную гусыню, назвав её “леди Жемерель”, — притом что все достоверно знали, что душа оной пустоголовой инженю заточена в Кровавой Женни.

Гусей изловили, обезглавили обычным ножом и отправили на вертел, и судьба Модин была в чём-то похожа. В Дабриле — по сути, деревне, — не водилось собственной необратимой гильотины, и “преступницу” надо было бы сплавлять по Селлен в Залесье, к Женни, где залессцы, узнав про её “тяжкое преступление”, точно поднимут дурных провинциалов на смех. Посему совет Дабриля счёл проступок Модин хулиганством: её ждала та же кара, что постигала сквернословок, сплетниц, трактирщиц, разбавляющих вино, и блудниц, распутничающих с чудовищами. Крамольницу одели в сплетённую из тальника юбку, поверх натянули соломенное платье, а голову заперли в позорную маску — чудовищную, как морда Ламашту, железную образину с дурацкими ослиными ушами, свиным рылом и потешным гусиным голосом. Последний достигался за счёт свистка с бритвенно-острыми краями — он просовывался в горло осуждённой, чтобы та булькала кровью и уморительно шипела и гоготала, моля о милосердии.

И разве это не милосердие? После того как Модин и ещё парочку крамольниц пустили вплавь на плоту, снабдив тюком сена и факелом, её беспутная душа без труда воспарила в Могильник навстречу судьбе, что была уготована ей Госпожой Могил.

Норре так и не выяснил, за какие злодеяния его отец и Серон удостоились “последнего бритья”, но ему хватало ума не расспрашивать.

К счастью, в этом году крамольницами Дабриля стали плетёные чучела карги Траксилы и её шабаша, что когда-то феерически узурпировали Революционный совет, плюс арсенал фейерверков. Всякий, кто желал прощения за незначительные проступки, жаждал выставить себя патриотом или любил взрывы, мог купить петарду (“одобрено советом!”) и внести свою лепту в костёр. Норре — алхимик и прилежный ученик пороховых дел мастера Давина — оказался буквально нарасхват.

Перед Норре стоял мальчонка, розовыми от прохлады пальцами стиснув тугой кошель, и алчным взором пожирал поднос с фейерверками.

Формула гром-камня, если её укоротить, на выходе давала мешочки с трескучей галькой. Амальгамой солнечных стержней можно было смазывать не только концы железных прутов, но и тонкую проволоку, получая искристые огни. Газовые шашки, застилающие поле боя, — если разбавить состав и подмешать туда солей и эфирных масел — превращались в ароматические палочки, курящиеся ярким цветным шлейфом. (Лучше всего продавались тройные связки, которые, по задумке Норре, выпускали сначала синий дым с запахом гелиотропа, потом белый с ароматом жасмина и, наконец, красный с парфюмом из дабрильских роз.) Точно так же формулы фугасов и жидкого пламени можно было приспособить под, выражаясь языком мастера Давина, “весёлые огни”: лягушат, ракеты-стрекозы, петарды, хлопушки, красивое колесо с не менее красивым названием “роза Шелин”, гоблинские шутихи, фонтаны-сирены и ведьмины свечи.

— А чяво свечи ведзьмиными зовутся? — спросил мальчишка. — Они колдунские?

— Они горят голубым огнём и визжат, когда поджигаешь.

— Моя ба ведзьма. Как захохочет, так усе свечки сразу голубые. — Мальчик задержал взгляд на лягушатах; вместо пилюль с кипящим мышьяком, как у боевых ядовитых жаб, Норре вставил им во лбы пастилки с искрами и благовониями. — Умеет так сглазить, што квакуши изо рта посыплются, — он замялся. — Ну… только у тех, на кого совет скажет, вот.

— А твои жабы квакают, когда выпрыгивают, и лопаются тучей светлячков?

— Не-ет, — недоверчиво протянул мальчишка. — Какое ж колдовство так умеет?

— Алхимия, не колдовство, — поправил Норре. — Магия естества, наука философов.

Мальчуган сильно впечатлился и вытряхнул из кошеля горку медяков и даже пару потёртых серебряных в обмен на лягушат, ракеты, искристые палочки, петарды и несколько фонтанчиков. От себя Норре добавил ещё ведьмину свечу — её мальчишка взял с улыбкой до ушей.

— Когда ба отвернётся, суну ей в колдовской мяшок…

Норре был глух на одно ухо, так что притворился, будто не расслышал.

— Похвальный патриотизм, гражданин. Счастливого дня независимости!

Он проводил мальчика взглядом: тот, соскочив по лестнице к причалу, понёсся запихивать ракеты под плетёные юбки ведьм.

Кому-то было невмоготу ждать вечера, и в садах приюта “Свобода” уже было не продохнуть от разноцветного дыма, хлопков, свиста, искр и вспышек. Конечно, привидения давно кошмарили особняк: странными огнями бродили по коридорам, шептали и бормотали из стен, играли жуткую музыку в бальном зале, а то и забирали чересчур настырных бедолаг, рыщущих в поисках клада, — но они не трогали сады и беседки, и так прилегающая территория превратилась в общественный парк.

Некоторые смельчаки (но не настолько отчаянные или отважные, чтобы селиться в особняке) пробирались на заднюю террасу с дельфинами и, украдкой заглядывая в разбитые окошки бальных дверей, дрожали, радуясь своей дерзости. Ни один земной инструмент не мог издавать те звуки, что доносились оттуда, кроме творения андоранской изобретательницы Алисанды Бенедикт — гармоники, треклятого стеклянного органа, популярного у дореволюционной аристократии. Её вращающиеся чаши, по слухам, были настроены на резонансные частоты небесных сфер и могли имитировать гласы ангелов, стоны проклятых и всех духов меж небом и землёй. Игра этой инфернальной машины могла свести с ума или даже убить. Несмотря на это, кто-то объявил невидимых музыкантов духами патриотов, ибо мотив фантомной гармоники порой звучал как “Литраньеза” — торжественный гимн Серых Садовников.

За смерть или безумие Норре поручиться не мог, а вот за раздражение — очень даже. Ещё (но только про себя) он считал, что на незримой гармонике играют контрреволюционеры: в одном случае из двух бравый революционный марш звучал в ускоренном темпе, превращая мелодию в издевательский минуэт. Даже сейчас в ушах тихо звенело от призрачного эха, и задорный ритм совсем не подходил словам:

Внемли, тиран! То плач вдовы, / И нищего голодный вой! / Сыны отчизны спят — мертвы, / Но дух твой вечный ждёт покой!

Тем не менее с террасы открывался лучший вид на реку, а ещё тут стояла удобная лавочка у фонтана, чьи каменные лютые дельфины благодаря умельцу Норре журчали и булькали впервые с революционных годов.

Правда, вышло это по совпадению.

Как и многие постояльцы “Свободы”, Норре поддался любопытству и обследовал все мансарды, чердаки, винные погреба, склепы, салоны, чуланы, кладовую, буфетную и даже дистилляторную с большой фреской на стене — “Единорог Патапуф на цветочном лугу”. Тут-то, где прежде герцогиня и её слуги заготавливали травы, соленья, лекарства, мыло и, разумеется, парфюмы для всего домохозяйства, Норре и расстелил спальный мешок и, вооружившись старыми ступками и пестиками из мрамора, принялся за фейерверки.

Нигде роскошнее, чем в этой дистилляторной, Норре не случалось бывать, не то что работать, но… Перегонному кубу, который он соорудил из банок из-под варенья и огурцов, было всё же далеко до грандиозной (но тайной) лаборатории двух супругов, одержимых алхимией. Флорик, гном-повар, обосновавшийся на кухне, в редкие периоды трезвости утверждал, что сульфуром в подвалах особняка смердит не от волшебной кучи навоза, где жаба высидела василиска, а от громадного серного озера, в котором по сей день варятся герцог с герцогиней — ибо, воистину, их лаборатория была где-то в Преисподней!

Сам Норре сомневался на этот счёт. Нет, не в том, в каком месте очутилась на исходе жизни душа Аржана д’Эвора, а в том, что рядом с ним пребывала Анаис д’Эвора и что в погребах шато притаился портал на тот свет. Впрочем, где-то лаборатория точно существовала. Другое дело, что за сорок лет пропаганды тайная алхимическая мастерская очень просто сливалась в людском сознании с Кругами Ада.

Размышляя в этом ключе, Норре приготовил один из рецептов Седрин — растительную вытяжку папоротника. Даже самые безграмотные ведьмы знают, что даёт эта плутовская трава: способность становиться невидимым и самому подмечать сокрытое. Последовавший осмотр подвалов привёл Норре в жуткий лабиринт лопнувших труб, заевших вентилей, гнутых шестерней и ржавой машинерии — насосную.

К счастью, что было сломано человеком и временем, то могло быть починено алхимией и прямыми руками. К несчастью, когда Норре подкрутил “нужные” вентили, прохода в лабораторию или хотя бы тайную сокровищницу не открылось. Но зато к дельфинному фонтану, давно засаженному сахарной свёклой, потекли сернистые потоки, отчего на задней террасе бабахнул гейзер кипящей грязи и чёрной патоки.

Когда Норре под белы рученьки притащили в городской совет, от него разило сульфуром не хуже, чем от ошпаренного парового мефита. Не помогали и расползшиеся слухи о том, будто он — отпрыск герцогини д’Эворы и инкогнито приехал за матушкиным наследством.

Людей отправляли на “последнее бритьё” и за меньшее. Тем не менее Норре, изобразив на лице все муки мира, пустился в слезливое объяснение. Настоящая мать отреклась, все близкие в могиле (не считая сестры)… но, несмотря на грехи отца и брата перед государством, он был сыном Дабриля и патриотом Гальта — ветераном войны, с наградами, в почётной отставке. Так, хотя грязевые ванны в “Свободе”, по слухам, полезны для профилактики здоровья, он всего-то хотел подать горячую воду в другие купальни — унять боль от боевых ранений. Что же до серы… ну, призывать исчадий Ада он не умел, зато знал, как с её помощью делать фейерверки.

Правда была правдой, а ложь и умолчания — сущим мизером, так что помимо фейерверков для продажи на День всех королей и пополнения бюджета Норре поручили расчистить фонтан и, прибегнув к алхимическому искусству, покрасить воду в красный — в честь рубинового юбилея Красной революции. По мнению совета, цвет самый что ни на есть праздничный.

Норре справился с задачей, установив в насосной ртутную капельницу. Вместе с серой, растворённой в воде, и парой предосторожностей — дабы не получить метакиноварь, редкую форму сульфида ртути, — всё это подкрашивало фонтан в насыщенно-красную киноварь — вермилион, или тяньский красный, или “пигмент иллюстратора”.

Норре развлекал себя мыслями о том, что вода похожа на винное бордо, и даже гордился собой, пока к нему не подошёл старый дабрилец. Он купил фейерверки и не преминул одобрить “такое-то сходство”: фонтан был точь-в-точь как в тот день, когда тут стояла не лавка, где сидел Норре, а самая всамделишная Кровавая Женни.

Воспоминания посыпались из старожила как из рога изобилия — о том, как головы летели в корзину — и зубастые пасти лютых дельфинов окатывали чашу фонтана брызжущей кровью, и та плескалась до краёв! Какое действо… Колонна осуждённых растянулась отсюда до мраморных ступеней к реке и сараю, где тщеславная герцогиня раньше держала лодки-лебеди. Да-а, сейчас-то там сидит совет — судит состязание портних на новый колпак свободы для василиска Коко…

Норре быстро рассчитал покупки и холодно улыбнулся, когда старик протянул деньги и похвалил — “молодец, парень, патр-риот! будет Дабрилю напоминание о славных деньках былого!”

Так он и сидел, долго сидел, слушая журчание фонтана и ноты призрачной гармоники, доносящиеся из бального зала, как вдруг их перебил новый мотив. Женщина пела:

— Была корчма, давным-давно, там петушок пел засветлó‎, спою и я вам, как должнó… — певица мастерски выдержала ноту, настоящее оперное контральто, и допела куплет: — Балладу о Коко!..

Сразу за этим раздался хриплый кашель, плеск воды и громкое “сёрб!”

— Тьху, розовая водица, — протянул тот же самый голос, но уже без певучих ноток. Норре обернулся.

Женщина в тугом платье на шнуровке — оно, хоть и устарело на пятьдесят лет и кучу моли, подчёркивало роскошную фигуру — и в трофейной бижутерии, держа в руках винную чашу, стояла склонившись над кроваво-красной водой. По-видимому, вышла из шато.

Вообще, советники попросили Норре разобраться с запахом фонтана, но, спасибо и на том, не дали никаких конкретных указаний. В Дабриле самым ходовым парфюмом были розовые масла, к тому же только они могли перебить вонь серы. Норре выбрал их без задней мысли.

— Надеялась на какой-то другой вкус? — с досадой спросил он.

— Штоб в башку ударило, на эт’ надеялась, — созналась женщина. — С виду винцо винцом…

Судя по анисово-спиртной ауре, она и так приняла на душу достаточно. Анисовый ликёр пробирал мощно, хоть и был лишь жалкой пародией на эльфийский абсент.

Лекарственные зелья, как и яды, тоже не были сильной стороной Норре (к большой досаде!), но из учения о подобии он знал, что средство от хвори можно было определить по схожести их форм — недуга и лекарства.

— “Луковица осеннего крокуса напоминает большой палец ноги, страдающий подагрой”, — процитировал он, вернувшись на позиции педантства. — Если найдёшь такую, я мог бы сварить тоник покрепче… чем минеральная вода.

— Дребядень, — согласилась женщина, вдруг покачнулась, крутанулась и вскочила пятой точкой на борт фонтана.

Тут до Норре с ужасом дошло, что обладательницей роскошной фигуры, выразительного певчего голоса и трофейного дореволюционного платья была никто иная как Родель — самая старая мочалка Дабриля — в корсете, вздымающим вверх дрябрые груди.

— От ведьмяной проказы есть чяво?

Она прибегла к самому вульгарному определению, не к крамольному “гальтская сыпь” и даже не к цветистому эльфийскому “сифилис”. Впрочем, последнее звучало как имя беспечного пастушка с пасторальной картины, а не хвори, которая походила на порчу, наведённую каргой, проявлялась сотней коварных способов — от язв и уродств до полного безумия — и так безоговорочно побеждала учение о подобии.

К счастью, учение всё-таки подчинялось симпатическому закону, а потому имена и названия не утрачивали своей силы.

— Трёхцветная фиалка, — объявил Норре. — Полурослики ещё зовут её “брат-и-сестра”, а эльфы — “венерины глазки”.

— Брешешь?

— Трёхцветом клялась гражданка Седрин; правда, из формул, где он есть, она поделилась только любовным эликсиром, — пожал плечами Норре. — Я не знаю лекарственных рецептов, кроме разбойничьего уксуса, да и тот средство от чумы, а не панацея.

Родель сощурилась и пристально уставилась на его искалеченное тело, согнувшееся на скамейке, на поднос фейерверков на коленях и костыль у бедра. На её губах, покрытых коростой, расцвела улыбка.

— А будзь у тябе такая панацея, ты б сам её опорожнил…

— Я даже достойного митридата не составлю, — кивнул Норре. — Пороховых дел мастер Давин ценил целебные свойства чистой ртути, но её он применял с митридатом, чтобы замедлить действие яда. Ничего сложнее обычного противоядия у меня не выйдет.

— Тьху… — выругалась Родель. — Хорош из тебя алхимик, ничяво не скажешь! — Она запустила руку в объёмный бюст и извлекла из глубин корсета бутылку. — Не герцогиня ты, да-а!

— О чём ты?

— Давно ешчё, когда герцогиня закатывала балы, она делала так: брала бомбу, большушчую, как гранат, ну этот, фрукт, да швыряла яё прям в эт’ фонтан. И вода сразу — пена, брызги, пар во усе стороны! — Родель откупорила бутыль и смачно приложилась к горлу, наполнив воздух смрадом старой анисовки. — А как усё уляжется, в фонтане — ба! — шампанское, холоднянькое, как зимний морозец, и слаще чево угодно. Ты в жизнь такого не пробовал. И вот оно, шампанское, хвори лячило, даж’ мою лодыжку, когда я подвернула!

— …Бомбу? — переспросил Норре. — Какую ещё бомбу?

— Ну… бомбочку, — Родель развела руками и показала на фонтан. — Как для купания. А она купалась, да, в ванне с бомбочками. Была у неё розовая, с лячебным шампанским, и яшчё белая, красивая, — делала воду белой как молоко ослицы.

Женщина сделала ещё один глоток и, поглядев на бутыль, перевела взгляд на Норре.

— Ну, всё эт’ в те врямена, когда я была крепостной и герцогиня — ух-х, злюшчая была — охаживала мяне плетью, а псов дворовых пинками гоняла в своих сапожках. Жуть было, а не время, да-а.

— Не сомневался.

Родель посмотрела на него с укором:

— Ой, ну што ты, знаешь же, што нябылицы сочиняю. Ну, про злую герцогиню — вот оно нябылица, — и снова хлебнула анисовки. — Хошь глоточек?

Норре посмотрел на её изрубцованные губы.

— Нет, спасибо.

Ещё раз приложившись к горлу для храбрости, Родель с решительным видом затолкала бутыль в ложбинку между грудей.

— Дай-ка подсоблю, — она, будто Ургатоа в запое, дохнула жутким амбре из аниса, спирта и гнили.

Норре было отпрянул в ужасе, но путана наклонилась почти вплотную, ловко распустила завязки на подносе с фейерверками и повязала его на себя.

— Я уже наговорила, так што скажу ешчё кое-чево, не постясняюсь, — заявила она и выпрямилась, бюстом раздвинув ведьмины свечи и фонтаны-сирены. — Ну-ка, за мной, малец Норре.

Норре кое-как вскочил на ноги и схватил костыль, но — увы, печальное его здоровье! — даже старая пьяная путана, сведённая с ума ведьминой проказой, двигалась быстрее. Она, раскачиваясь, уверенно пёрла к лестнице и продолжала распевать, то и дело пропуская строчки:

— В навозе там жила карга! Царица жаб — стара яга! Брульянт во лбу сиял века!..

Родель замерла, найдя местечко у лестницы, и выдержала ноту — так, что бельведер шато сзади и холмы Кионина спереди усилили без того впечатляющие голосовые связки. Норре почти нагнал её, когда она допела куплет:

— …Корона Буфы-жабы!..

Под гром оваций она прошествовала мимо расступающихся горожан и припустила вниз по лестнице с девичьей прытью — и решимостью зрелой женщины.

К тому времени, когда Норре добрался до пристани, Родель взобралась на помост и подожгла гоблинскую шутиху. Фейерверк с громкими хлопками бахнул очередью снопов: вверх взмыли синяя, белая и красная вспышки — цвета Гальта, — а за ними зелёная, золотая и красная — цвета Дабриля.

— А терь, когда усе смотрят, — продекламировала Родель, — хочу обратиться с речью к совету Дабриля!

Ропот пополз по толпе. Сбрендила? Совсем наклюкалась!

— Усё так, усё правда, — Родель закивала. — Я сбрендила и наклюкалась, не отнять, но шчас тутова я с бомбами, так што послушайте-ка, будзьте добры!

В подтверждение своих слов она взмахнула тлеющими остатками шутихи над подносом. Кое-кто поумнее и половчее в страхе ретировался куда подальше, но другие — кто недооценивая взрывной потенциал, кто по глупости считая, что весёлые огни бывают только весёлыми, кто (как Норре) запертый в ловушке костылём и давкой толпы — стояли как статуи, окаменевшие от касания василиска.

— Свобода, ба! Свобода! — вскричала Родель. — От чего свобода-то? От правды? Здравого смысла? Страха? Я помираю и чхала бояться, скажу-ка вам кой-чево, раз старики молчат, а молодёжь не знает. Помните герцогиню? Так вот, хорошая она была, герцогиня-то! Да так гузном крутила, как я тутова не верчусь! По-вашему, духи да пярчатки сами на прилавку прыгают? Эт’ она ими торговала при дворе, што кошёлка дынями, — усё штоб цеха ваши жирели. А брала она сябе чутка, што с того? Заслужила! А мужянёк её, Аржан, тож’ дурной? Да развалина он был, мышь трусливая, куда ему селян пороть, когда он эликсир свой молодости ищет, весь нос во ртути! Ну, взял с нас много, пустил всё на женитьбу… Беда! Тьху. Налоги усё одно дерут как раньше! А крови-то, смерть одна! А то што и на герцогине кровь была? Ну, потравила она старика Аржана, ну, отсыпала звонких жряцам, штоб молчали, или сам тот взял да помер от старости — ваше эт’ собачье дело? Вот она какая, правда!

Но Родель только входила в раж.

— Хотите яшчё правды? Да пожалуйста! Половина вас, кто тут стоит, — контрабандисты, торгуете парфюмом и бренди с эльфам за простяцкую еду. А другая половина? Наушничает для Серых Садовников! Садовники… Добрая шутка! Слышали “Литраньезу”? Эт’ ваш “Марш ряволюции”? Дарл Жюбаниш — бяздарность! Переписывал музыку со своих же опер! Сначала сочинил “Песню Сяребряной Девы” для маски на свадьбу герцогини, а я-то знаю — мне было шесть, но я играла Лошадку! А потом ешчё Жюбаниш вставил её в свои “Сказки”… Ай! Ядрить тя в корянь… — Родель запнулась и посмотрела на поднос, где случайная искра от гоблинской шутихи подпалила несколько фитильков. — Тпру-у, я не договорила…

Что она собиралась ещё сказать — история умалчивает, ибо её голос потонул в визге ведьминых свечей и оперных сопрано фонтанов-сирен. Лоскуты драного одеяния Родель вспыхнули как голубой факел в фонтане брызжущих искр.

Но, надо сказать, корсет — тоже в каком-то смысле броня. Родель с ледяной решимостью старой куртизанки зашагала к реке — с полчищами лягушат, соскакивающих с подноса и дымящих благовониями, — и смело шагнула на плот в конце причала. Она стиснула в объятиях чучела Траксилы и её товарок по шабашу как родных сестёр, подпалив розы Шелин на их телах. Розы закрутились будто мельницы, и плот, подгоняемый инерцией, стартанул по Селлен, объятый пожаром.

И тут, перекликаясь эхом, над холмами Кионина дерзко зазвучало:

— Коко, хитёр, ввысь взмыл — вот так, ушёл! А рог востёр, куда удар пришёл? Но Патапуф был скор и лаз нашёл… — Родель выдержала ноту, ловя гармонию с тональностью фонтанов-сирен, и с фанфарой завершила: — …У гада под хвостом!

В это мгновение, как рассчитывал Норре, сработали ракеты-стрекозы, привязанные к метле Траксилы. Чучело взмыло над рекой и, достигнув зенита, разорвалось ослепительно-голубой вспышкой ведьминого пламени и серных угольков.

Правда, Норре и не предполагал, что у карги будет спутница.

Колесо года дало ещё четверть оборота и застыло у самого порога — на последнем дне Кутоны, последнего месяца, принадлежащего садистскому богу Зон-Кутону. Зима, пора Черной Драконицы, воплощавшей водяную стихию и флегматический гумор — слизь, началась всего за девять дней до этого, в день солнцестояния, которому Шелин, сестра Владыки Полуночи, в своей бесконечной доброте дала имя Спектрацвет. Пылкое сердце Вечной Розы хранило тепло последующих дней и ночей, полнящихся пиршествами и весельем, — кроме самого конца месяца. Как только на последний день солнце садилось за горизонт, Тёмный Принц распахивал ворота Могильника Фаразмы и напоминал людям об их утратах. Наступала Блёклая ночь.

Ночь эта звалась так не в честь Бледной Принцессы Ургатоа, хотя, согласно поверью, та не возражала, и не из-за испуганных лиц живых, что таились по домам и изображали веселье, дабы на огонёк не заглянули духи умерших. Нет, названа так она была из-за простой вещи — белой жерди или кола, которые обозначали границу храмового двора. Ведь в эту ночь решиться выйти за пределы святого места мог только дурак или лиходей.

Норре не решил, кем был он сам — возможно, и дураком, и лиходеем сразу, — но самый крайний столб “Пронзённого шантеклера” он оставил в полуверсте позади, ковыляя по снегу, да ещё с бременем неисчислимых святотатств против бога-покровителя таверны — Кайдена Кайлина.

Во-первых, он не взял в рот ни капли спиртного. В-третьих, он, вызвавшись стоять за барной стойкой, сделал вид, что тянется к верхней полке за бутылью редкого ликёра, а сам снял блестящего золочёного Коко и упрятал статуэтку в солдатский ранец. Во-вторых?.. Там же на верхней полке, перед вышивкой, служащей алтарём Богу Курьёзов, дремал кабацкий кот Лютен. Норре спрыснул его экстрактом из толчёной чешуи трески, превратив животное в иллюзию Коко.

Норре очень надеялся, что Лютен не проснётся — или, по крайней мере, что паства Пьяного Героя сочтёт мяукающего золотого василиска с рогом в заду видением, явленным в угаре попойки.

Блёклая ночь стояла ясная и морозная — путь освещали только звёзды и фонарь. Норре залпом принял вытяжку из мать-и-мачехи, придав себе конской выносливости и чуть твёрдости в ногах, чтобы компенсировать хромоту, и в конце концов добрался до приюта “Свобода”.

Сернистый пар клубился над незамерзающей водой, и Патапуф, вздымаясь над бассейном, с укоризной глядел на Норре, словно это он был повинен в пропаже рога.

Норре со вздохом оставил костыль под навесом для повозок и расшнуровал сапоги. Если самым страшным ужасом Блёклой ночи окажутся мокрые ноги — это, считай, повезло.

Парень откупорил склянку и нанёс каплю вязкой золотистой жидкости на толстый конец аликорна, быстро развинтил другой фиал, смазал пробку от первого пузырька мазью из гусиного жира и печени угря и лишь тогда заткнул её на место. Как-то Норре слышал, что катапешские алхимики для того же эффекта используют кожуру какого-то жёлтого плода из Мванги с запахом поприятнее, но алхимику в Гальте не приходилось рассчитывать на импорт.

И Норре шагнул в бассейн. Вода едва доставала ему до щиколоток, но полузамёрзшие ступни, попав в тепло, как будто ступили на острия ножей. Годы минули с того дня, когда он стоял тут впервые — дрожащий мальчишка с розой и простым желанием; и вот он вернулся — калека с желанием потруднее.

Как и в случае с розой, сложности становились пустяками, если хорошенько подумать. После долгих исследований и открытий Норре понял, что соединенные между собой ванны и фонтаны “Свободы” образуют гигантские водяные часы. Повозившись, можно было бы открыть какие-нибудь отдельные потайные камеры, но это всё равно что тыкать вилкой в сломанные часы из Брастлварка и надеяться, что из колокольни вылетит летучая мышь, а деревянные чёртики выскочат и отобьют чечётку. Но вот если добраться до внутренностей механизма…

Пока клей не застыл, Норре поднял Коко (которого скульптор, на самом деле, пронзил над, а не под хвостом, хоть это и бросалось в глаза только вблизи) и вставил закрученный вензелем рог в широкий паз на лбу Патапуфа.

Единорог ничего не сказал — ни тебе спасибо за возвращение аликорна, ни жалобы на второе пустое гнездо, где должен быть карбункул.

Целую минуту ничего не происходило, и Норре, замерши и замёрзши, не сводил глаз со статуи — починенной, но бесполезной.

И тут клюв раскрыл Коко:

Не курица яйцо снесла.

Как разобьётся скорлупа?

Ещё минуту Норре стоял неподвижно, не шевелясь, будто окаменённый василиском. Коко повторил стишок. Кивнув, Норре похромал к ледяной кромке бассейна, достал формуляр и свинцовым стилусом записал слова. Он осторожно вытащил ноги из воды, но плюхнулся в сугроб и забарахтался, пока не нащупал костыль и сапоги, куда сунул коченеющие ноги. Стуча зубами, он подхватил фонарь и, пошатываясь, ввалился в приют. Печально, но факт: своих соотечественников он страшился больше, чем неведомых кошмаров Блёклой ночи — единственной в году, когда в шато никто не казал носа.

Несмотря на репутацию поместья с привидениями — огни в коридорах, шепот изнутри стен, смерти по неосторожности и необъяснимые исчезновения, — в шато помимо Норре (а раньше и Родель) обитало несколько постоянных жителей.

Как было заведено, постоялец мог выбрать любую комнату и оставаться в ней сколько угодно — только помогай по хозяйству. Родель жила в будуаре герцогини, а поскольку после фееричной смерти старой путаны никто на него не позарился, туда переселился Норре.

Полы здесь были с подогревом, и, как бы его соотечественники ни осуждали экстравагантные переделки покойного герцога, сейчас Норре считал, что геотермальные трубы под плиткой стоят каждого медяка. Он стащил отсыревшие сапоги и одежду, припорошённую снегом, и бросил сушиться.

Что до остальной комнаты, то Родель превратила её в фантастическое сорочье гнездо, натащив безделушек со всего шато — где клочок гобелена, где моток кружева. В одном углу стояла лохматая лошадка — с полурослика или человеческого ребёнка в холке, — с грустными глазами-пуговицами, а рядом уместилось трюмо в виде женщины. Диковинное приспособление больше походило на голема безумного волшебника, нежели фурнитуру из дворянской гардеробной. Ничем не примечательный круглый столик на трёх ножках служил основанием, а из центра спиралью закручивался стержень с двумя руками, одна из которых держала зеркало, другая — поднос, а посередине сидела голова красивой, но лысой девицы.

С виду трюмо было покрашено под эбеновое дерево, но внешний вид бывал обманчив. Норре быстро распознал в матовом наслоении сульфид серебра — или, проще говоря, налёт окиси. Конечно, будь это чистое серебро, девицу давно переплавили бы на монеты, но царапины на потускневшем изделии выдавали свинцовую серость грошового олова. Подобно латунным украшениям и безвкусному хламу, который аристократы брали в дорогу, странное трюмо с подставкой для париков не годилось ни для чего кроме “откупа” от лесных братьев и безмозглых чудищ.

Но и совсем бесполезным оно не было. Поднос девы послужил огнеупорной подставкой для фонаря, а её зеркало — отличным отражателем для света и тепла, ибо Блёклая ночь была темна и холодна, как сердце Зон-Кутона.

Куда более ценной, чем дева, но ещё менее продаваемой в нынешнем Гальте была громадная кровать с потёртыми перинами и истлевшими подушками, куда Норре и забрался. Узоры на дорогом кадирском красном дереве изображали незнакомую восточную легенду: придворные и наложницы, пыхтя трубками, гнались за золотым драконом по маковым полям до какого-то дворца — тоже с маками, — где, устроившись, раскуривали кальян, а добрый дракон делился с ними своей мудростью. Сам Норре, к счастью, до сих пор имел дело с чешуйчатыми созданиями только в драконической системе алхимии, которую предпочитал мастер Давин. Конечно, её символизм был основан на злобных цветных драконах, но лишь метафорически, и то лишь четырёх — зелёном, красном, синем и чёрном, которые соответствовали четырём стихиям, четырём гуморам и четырём временам года. Ну, ещё был белый, но его отводили под пятый элемент — квинтэссенцию. О металлических же драконах мало что было известно. Возможно, резьба на кровати пересказывала какую-то алхимическую метафору из далёкой Тянь-Ся, но с тем же успехом она могла быть исторической хроникой о том, как великий золотой дракон Менгкаре основал легендарную Гермею.

Как бы то ни было, именно тут последние сорок лет Родель зарабатывала на жизнь. Норре, конечно, порылся под периной в поисках чего-нибудь ценного и нашёл тайник с горсткой серебра и грудой пеньюаров, но, выпив отвар Седрин из семян папоротника, он сосредоточил внимание на узорах. Тут можно было нажать на трубку в руке придворного; тут — повернуть ногу связанной наложницы. И как только Норре пошевелил обе, его рука сама машинально подкрутила солнечный диск на кончике драконьего хвоста.

Подобно гномьей головоломке потайная панель в изголовье отъезжала в сторону и открывала взгляду бесценное содержимое — книгу.

Книга оказалась не алхимическим формуляром герцогини д’Эворы, как он сначала понадеялся, и даже не формуляром её почившего супруга, но вещью из дореволюционных времён и памятным подарком Родель.

И в эту ночь, самую холодную и тёмную в году, Норре вновь открыл панель, достал книгу и в который раз взглянул на заглавие: “Алкемическая свадьба, или Маска Аллегории”, — а потом ниже, на вычурную подпись: “За авторством Дарла Жюбаниша”.

Сигнатура Жюбаниша, поэта и одного из вдохновителей революции, была на манускрипте огромной и фанфаронистой — больше чем само название. Внизу под ней значилась приписка: “Для нашей лошадки Родель”.

Норре прочитал книгу от корки до корки. По сути, это была маска, сорт пьесы. В Гальте такие больше не писали, но Шелин отнеслась бы к ней с благосклонностью — то был великий труд на стыке искусства, науки, инженерии, архитектуры и большого остроумия. Ещё она была контрабандой и крамолой, за которые угодить на гильотину — милое дело. Забыв про цветных драконов, любимых мастером Давином, и про поэтическое древо птиц из катапешской алхимии, и про философскую гору, и про экзотические аллегории из дальней Тянь-Ся, рукопись обращалась к поиску философов и великому деланию алхимиков посредством худшей из возможных в революционном Гальте метафор — королевской свадьбы.

Фабула маски была, в принципе, несложна. Младшая дочь Лунного Короля (в исполнении Анаис д’Эворы-Пеперль), олицетворение серебра и женского начала, приехала на свадьбу с олицетворением золота и мужского начала — Золотым Юношей (в исполнении Аржана д’Эвора в иллюзорной шляпе), сыном Золотого Государя — Короля-Солнца (тоже герцога, но без шляпы). От всех планет и элементов прибывают послы и гонцы с дарами. Один за другим они преподносят свадебные подарки с алхимическим подтекстом — каждый сказочнее и баснословнее предыдущего. Наконец, сами Серебряная Дева и Золотой Юноша обмениваются венчальными дарами — Карбункулом и Буфонитом, рубиновым и бриллиантовым талисманами рода д’Эворов. (Карбункул спустя столетия возвращался к д’Эворам в виде приданного: Пеперли, не древний дворянский род, а семья богатых торговцев пряностями, отыскали самоцвет в Талдоре и сделали его вечным клеем в брачном союзе своей очаровательной дочки.)

И тут, когда сокровищам (казалось бы!) некуда становиться ещё удивительнее, сам Золотой Государь преподносит в подарок молодожёнам философский камень — венец королевского искусства, субстанцию, способную не только обращать свинец в золото и оживлять мёртвых, но и возвращать юность старикам.

В этот миг Золотой Юноша срывает шляпу и раскрывает, что он и Золотой Государь — одно и то же, два лица одной сути, — и признаётся в ещё одном прискорбном обстоятельстве: его философский камень испорчен и непригоден, если Серебряная Дева не сумеет ему помочь.

Тут алхимическая метафора осторожно касается алхимического факта. Сколь бы ни был сказочен сей артефакт, он страдал от самого банального дефекта: на открытом воздухе философская ртуть в его сердцевине быстро тускнела и разлагалась. Как раз это и приключилось с камнем Золотого Государя.

Однако “испорчен” не равно “утрачен” — артефакт не так-то просто уничтожить насовсем. Как, нанеся поташ и фольгу младшего металла, налёт окиси можно превратить обратно в серебро — то бишь алхимической реакцией разделить сульфур и серебро, — так и Аржан надеялся на помощь невесты-умницы и очищающее сияние жабьего камня и единорожьего самоцвета. Герцог д’Эвор искал способ отделить философскую ртуть от философского сульфура, воссоздав Белый и Красный Эликсиры — финальную стадию Великого Делания.

Но алхимическая теория вновь уступала место поэтической метафоре и театральным условностям. Белая Королева и Красный Король, спев страстным дуэтом, сливаются в Божественного Гермафродита и рождают волшебное дитя — Золотого Наследника. Под финал маски все свадебные гости, вернувшись на сцену, восходят на гору алхимиков на церемонию крестин и поют хвалу Наследнику, — единому с философским камнем, — и гордым родителям, Королю и Королеве, — вновь разделённым и теперь овеянным славой вечной юности, ибо их алхимический путь достиг конца и цели. К песне присоединяются даже птицы с ветвей древа познания.

По крайней мере, так было в задумке. В реальности герцог Аржан скончался от старости, а его невеста скрывалась в бегах от революционеров.

Реальность вообще любила портить жизненные планы. Норре отлистал книгу назад, до той части, где Аваллон — Конь, быстрейшая из планет и символ ртути, — посылает самую молодую кобылку из своего табуна в качестве вестника и свадебного подарка, дабы служить гонцом и пажом у суженных. Вместо отпрыска какого-нибудь дворянина или знатного друга эта роль досталась дочери конюха — миловидной девочке с лентами в косичках, счастливой улыбкой на лице, лошадкой в одной руке и мечтами о том, что когда-нибудь она станет великим бардом или певицей.

Норре почти минуту разглядывал рукописную гравюру, пока не понял, кого же он видит — это была Родель за десять лет до революции… за десять лет до того, как она стала спать с революционерами, пришедшими за её бывшей хозяйкой, и солдатнёй; до того как стала развлекать людей совсем не так, как планировала, — и, хоть не сберёгши чести, сберегла свою шею.

Норре захлопнул книгу. В конце концов Родель отвоевала свою честь обратно. Многое можно было сказать про старую путану, однако, несмотря на помешательство, пьянство, болезни, отчаяние, она была не из малодушных и встретила Госпожу Могил с гордо поднятой головой.

Впрочем, благодарственный список в конце маски и заметки, оставленные Дарлом Жюбанишем, проливали свет на загадку особняка. Раньше Норре знал лишь то, что герцог Аржан, разорив деревню, едва ли не с нуля перестроил фамильное имение в угоду тщеславной молодой невесте. Текст маски этого не опровергал, но пояснял: шато не только устроен как гигантские музыкальные часы на паро-водяном приводе из купален и фонтанов, но всё это — грандиозная алхимическая аллегория, где каждая комната символизирует отдельный этап Великого Делания, как сообщающиеся сосуды в лаборатории алхимика.

Фрески в особняке рисовал знаменитый полурослик-художник Тинтинетто. Затем какой-то волшебник поместил артефакты во рты фигур, чтобы те говорили, реагируя на какие-то действия или слова, — обозначив свой труд как “философские яйца”, образовав каламбур от настоящего яйца философов — яйцеобразного стеклянного сосуда. Гости на свадьбе должны были угадать, что и как срабатывает, а самому догадливому полагалась награда!

Эта забавная игра и служила объяснением, почему стены в шато что-то бубнят и бормочут. Когда в Дабриль пришла революция, жрица Шелин, оказавшись между недовольством своей богини — если допустит уничтожение бесценных произведений искусства — и еще большим недовольством Красного совета — если этого не сделает, — пришла к гениальному (божественное откровение?) ответу. А именно — к раствору гашеной извести и воды, в народе известному как побелка.

Разумеется, у Норре был на это свой ответ — раствор концентрированного шампанского уксуса и последних капель универсального растворителя. Парень выбрался из постели и натянул одежду, почти просохшую. Приют “Свобода” пустовал, и Норре желал в уединении выслушать все фрески, что-то бормочущие под слоем побелки. Блёклая ночь — какова ирония! — подходила лучше всего.

Норре передвинул девицу-трюмо так, чтобы его фонарь освещал глухую стену будуара, взял распылитель из-под духов, каким-то чудом переживший годы, — и сдавил резиновую грушу.

Гашеная известь зашипела и запузырилась, открывая взору Анаис, наряженную в платье королевской невесты, перед царственным юношей. В правой руке у неё был витой белый рог, но почему-то она держала его как фехтовальную рапиру и колола юношу в тыльную сторону левой руки. На его белой перчатке проступала капелька крови. По правде говоря, юноша уже оголил грудь девушки, но вместо того, чтобы взяться за плоть, как любой нормальный жених, он кормил от неё большую жабу. Сосущая жаба лила не то молоко, не то яд, и брызги падали на тыльную сторону зеленой перчатки на левой руке невесты, сверкая как бриллианты.

Так выглядела аллегорическая иллюстрация — обмен Карбункула и Буфонита, но, как думалось Норре, жрица Шелин видела тут не алхимический процесс, а какую-то чудовищную сцену (возможно, что-то с Ламашту) и вряд ли долго сомневалась перед тем, как закрасить стену.

Ещё пара спрысков — и на спину юноши показал старый король; на его левой руке была белая перчатка, окаймленная гривой единорога, а тыльную часть украшал рубиновый кабошон — очевидно, снова Карбункул. Норре не сомневался, что перед ним был герцог Аржан д’Эвор.

Норре аккуратно поставил распылитель парфюма на поднос. И тут фигура заговорила:

Хоть молод он и старый я,

Мы оба с ним — два в одном “я”.

Приятное напоминание от старого герцога своей молодой невесте, но, как Норре знал из чтения маски, оно имело гораздо большее значение.

Он записал рифму и способ её срабатывания в формуляр, затем взял распылитель в руку и подвесил фонарь на пояс. Солдат без ремней и крепежей был никем, а алхимик — вдвойне. Хромота делала необходимость в них тройной.

Приоткрыв дверь, он выглянул из комнаты. Коридор был пуст — не считая одинокий волшебный огонёк, что лениво пританцовывал куда-то под мелодию фантомных музыкантов. До сих пор Бледная ночь не сильно торопилась со своими ужасами. Конечно, хоть шарик голубого ведьминого огня и мог кого-то испугать, Норре читал маску Жюбаниша и знал причины. В галерее шато какой-то забытый иллюзионист наколдовал танцующие огоньки (даже не страшные, будь они миражами в виде человекоподобных плясунов), и время от времени один отбивался от коллектива и летал по коридорам; возможно, чтобы освещать портреты — давно здесь не висящие.

Как ни крути, запасы раствора у Норре были не вечные, так что он решил начать с наиболее многообещающих покоев. Один раз хромой и четырежды калека, он всё же последовал совету пороховых дел мастера Давина: начинай с самого низа.

Норре решил пока не трогать разномастные винные погреба — море битых бутылок и расколотых бочек, чьи благородные сорта были давно выпиты куражившимися революционерами. Насосную тоже — останется на сладкое.

Вскоре перед ним зияли открытые ложи семейного склепа д’Эворов, как пустые глазницы в беззубом черепе; гробы давно разбили — на растопку костров или чтоб достать тела для воскрешения, — и даже монеты с глаз покойников теперь наверняка лежали в чьих-то солдатских карманах или куртизанском загашнике.

Норре повернулся к белёной стене напротив разбитых гробов и, пока с лестницы доносились звуки призрачной гармоники, применил свой раствор — на ней начали появляться полосы угля и потёки крови. Бард, населивший замок бесплотными менестрелями, велел им играть разные песни с разными интервалами, чтобы не надоедали, но “Литраньеза” уже порядком утомляла. В голове снова звучали знакомые слова:

Страшись, лояльный страж-дурак! / Расплаты будет час суров. / Мы, козодои, смерти знак, / Мы серы палачи врагов…

На стене проявились знакомые маски гальтских палачей — Серых Садовников, держащих в костлявых руках загадочную красно-белую розу, словно ангелы молчания или призраки в капюшонах. Конечно, прочитав либретто маски, Норре знал, что лейтмотив Садовников по праву принадлежит теням мороза, аллегорическим фигурам гниения, что пришли за розой тайны — ещё одним символом Великого Делания (как его представлял какой-то друид без воображения):

Идём сгубить цветка житьё, / Мы — горлицы, скорбь холодов, / Мы — в капюшонах вороньё, / Мы серы палачи врагов…

Горлицы и вороны — обычные алхимические символы, цвета их перьев соответствовали оттенкам, наблюдаемым в философском яйце, но козодои? Козодои — крохотные пёстро-коричневые пичужки, похищающие души мёртвых, за что их любят держать в качестве питомцев некроманты. Цвета их оперения, появись они в яйце, значили бы, что алхимик начал пороть горячку.

“Горячка” (ну или “горячительное”), однако, — инструкция к действию. Когда Норре расспрашивал постояльцев “Свободы” о том, что те слышали от призраков в стенах, и о действиях, что могли бы потревожить духов, Флорик предупредил, чтобы он никогда не пил в склепе — на это, жутко бормоча, начинали ругаться призраки “синих чулков”!

Однако Норре был солдатом и знал о возлиянии за мёртвых — древнем ритуале жертвоприношения. Он откупорил бутылку бордо, реквизированную в “Пронзённом шантеклере”, и вновь прогневал Бога Курьёзов, плеснув первую порцию на пол.

Хор теней зашептал:

Почти нас, в пляске мертвецов, —

Раскроешь тайну праотцов.

Норре записал рифму в формуляр, попутно мусоля её в голове, затем закупорил бутыль и поднялся наверх.

Своды большого бального зала, вмещавшего три с половиной этажа и две галереи, терялись во мраке под потолком. Два из трёх канделябров, отделанных под ормолу — бронзу с позолотой, — нависали над головой; третий грустно лежал на разбитом паркете. Чародейские светильники и почти все кристаллы были выдернуты из пазов, но у Норре на этот случай был припасён фонарь. Ещё на самой верхней галерее какой-то волшебный огонёк отплясывал фигуры бойкого гавота. Норре улыбнулся краями губ: знакомый мотив. “Феникс в клетке” — эту арию пела Фарадея, посланница саламандр, когда вручала молодожёнам одноимённый подарок.

Норре фениксом не был, но зачем взбираться на два лестничных пролёта с костылём, когда рядом была та самая клетка (конечно, без феникса) с ормольными прутьями, согнутыми в виде узора озирийских пальм и языков пламени? Тем более Норре починил механизм.

Дверь лифта с лязгом захлопнулась, зажужжали тросы и противовесы, и древняя гидравлическая технология, называемая “ацлантским винтом”, ожила. Норре поехал вверх, чувствуя себя не фениксом, восстающим из погребального костра, а калекой-алхимиком на пороге эпохального открытия.

Верхняя галерея тянулась под сводом потолка напротив самой огромной и белой стены особняка — и, вероятно, величайшей фрески, — но сейчас Норре интересовали только танцующие огни. Они двигались, как фонари в руках капризных призраков, — то появляясь, то исчезая, выводя некие узоры и создавая море созвездий в отражениях потолочных зеркал.

Норре опустил заслонку на фонаре, чтобы тот не засвечивал. К счастью, парень он был высокий и поэтому мог смотреть на огоньки почти снизу вверх: узоры, чертимые ими во тьме, до бесконечности повторялись в наклонённых зеркалах, как игральные кости, скачущие по столу. Они были не просто хореографией, но… математическими фигурами, комбинациями из вращений по- и противосолонь.

Вентили клапанов в насосной образовывали похожую линию, и Норре догадался, что, как в маске последовательно идут танцы, так и вентили могут поворачиваться по той же схеме.

Правда, один огонёк в неё не укладывался. Он летал между созвездий, как блуждающая комета, или зависал где-то с краю, как застенчивая девица на танцах. Норре долго смотрел на него во мраке, раздумывая, и наконец произнёс вслух:

— Что ты здесь делаешь?

— Могу задать тебе тот же вопрос, — ответил огонёк нечеловеческим тоном; чересчур чисто, звонко, холодно — словно голос прорезался у самой гармоники. — Почему я не чувствую ужаса?

Норре распознал существо. Трупный огонёк, одна из разновидностей паразитов, что следует по пятам за армиями, питаясь страхом умирающих солдат.

— Мои близкие мертвы. Мне больше нечего бояться.

— Трагично, — молвил призрачный огонёк и вдруг погас, растворившись во тьме. — А если так? Я тебя вижу, ты меня — нет…

В слепоте на один глаз была своя польза. Несмотря на тугое ухо, Норре научился ориентироваться на слух гораздо лучше и смутно ощущал, откуда доносился голос — у одного из погасших канделябров. Он потянулся к бандольере, достал маленькую металлическую трубочку, похожую на детский жестяной свисток. Поднеся её к губам, Норре дунул, но вместо звука из рожка вырвался сноп блёсток.

Мерцающая взвесь, препарат из слюды, светящегося фосфора и толчёных крылышек лунных мотыльков, рассеялась в воздухе.

Огонёк снова появился, но теперь светился жутким зеленовато-белым светом, а не колдовским голубым, как остальные. Целые кристаллы в канделябре замигали и засверкали, едва уловимо запахло чесноком — любопытное свойство фосфора.

Трупный огонёк взвыл и завизжал, будто кристальные чаши гармоники враз соприкоснулись друг с другом, — и бросился в атаку.

Норре вскинул онемевшую руку, чтобы заслонить лицо. Разряд чистой энергии вырвался из огонька, но угодил в распылитель. Стекло, будучи изолятором, не пропустило гальванику. К сожалению, латунь и серебро таковыми не являлись. Каркас втянул электричество внутрь, закупорив молнию и испарив смесь кислот.

И тут распылитель… распылился в пыль.

Норре почувствовал не столько боль, сколько давление, когда взрыв вогнал осколки стекла в руку через перчатку и впечатал его спиной в перила. Чесночный запах фосфора сменился запахом уксуса — жгучим, кислым, выедающим глаза. Считалось, что уксус — знак недовольства Кайдена Кайлина, но Бог Курьёзов и Эля либо посылал неоднозначные сигналы, либо был одинаково недоволен всеми, ибо расширяющаяся сила кислотного газа отшвырнула трупный огонёк в кабину лифта.

Норре затаил дыхание. Если огонёк хотел страха, то выбрал не того. Норре был солдатом, и за паникой скрывалось боевое спокойствие. Он оценил углы, диспозицию, линии перил и канделябров и — лёгким подкатом от бедра — метнул бомбу с коротким фитилём.

Шумовая граната взорвалась громко и оглушительно, но на этот раз Норре был готов. Он ухватился обеими руками за ормольные перила — крепкую латунь под слоем золота, — когда взрыв сорвал с него колпак и выбил костыль. Кристаллы канделябра, как кадры в зоотропе, тягуче разлетелись в стороны, и он скорее увидел, чем услышал, как сверкающая золотом дверь лифта захлопнулась, а щеколда упала в паз.

Со всей силы Норре швырнул мешочек с клейкой липучкой прямо на щеколду, рухнул на пол и глубоко вдохнул чистый зимний воздух, прогнавший испарения уксуса и растворителя.

Всплеск электрической энергии вырвался из огонька, но отскочил от прутьев, отразившись внутрь клетки ярким сине-белым светом. Существо снова пустило молнию — и снова его защитили прутья. И снова.

Интригующе. Алхимическое свойство ормольной бронзы? Стихийное зачарование на фениксовой клетке? Чьё-то прямое божественное вмешательство?

Неважно. Липучка уже дымилась. Норре вцепился к перила и рывком поднял себя на ноги; не отпуская бортик, он подковылял ближе.

— Ты хотел ужаса? — Он вытащил склянку из подсумка. — Так получай!

Норре, точно прицелившись, метнул её через перила. Колба лопнула, гусино-угряно-печёночная мазь покрыла тросы и смазала шестерёнки. В следующее мгновение они соскользнули — и лифт рухнул на пол вместе с огоньком.

Одного удара об пол не хватило, чтобы добить чудище, но пяти — вполне. Норре дохромал до лестницы, кое-как спустился и поднял костыль, а затем взялся за рычаги устройства. Клетка Фарадеи взмывала и билась об пол — вверх-вниз, вверх-вниз — до тех пор, пока из-под золочёных прутьев не потекла люминесцентная сукровица — что-то вроде чернил, которыми волшебники пишут тайные весточки.

Со смертью существа вверх по тросам скакнул последний гальванический разряд, карабкаясь дугой, известной как “лестница Саренреи”. И под электричеством и алхимической смазкой сработал ещё один механизм.

Норре услышал снаружи прекрасный звук — будто пение сирены, что, впрочем, было неудивительно, ибо он доносился из фонтана с дельфинами. На спине нового жуткого дельфина, позеленевшего от времени, восседала блестящая ормольная статуя — сирена философов, чьи груди сочились не то молоком, не то кофе, со звёздной диадемой на челе.

Этот фонтан не чистили с самого Дня всех королей.

Едва Норре приблизился, статуя прервала бессловесный напев и произнесла рифмованные строчки:

Моя загадка непроста.

Ключ к ней — мамзель из серебра.

И Норре уже догадывался, о какой “мамзели” идёт речь.

Колесо года перемахнуло черту и покатилось сызнова, а вместе с ним — месяц Абадий. Абадар, хозяин Первого хранилища, как всегда вежливо, но твёрдо сообщил духам мёртвых, что Блёклая ночь подошла к концу.

В других краях и временах день Нового года служил поводом для ярмарочных торжищ и карнавалов, но в Гальте сорок лет спустя после Красной революции в этот праздник делали уборку, наводили чистоту и просто прибирались.

Норре Гантье соблюдал этот обычай прилежнее, чем когда-либо. Он перевязал раненую руку, сцедил светящуюся сукровицу в бутыли из-под дореволюционного шампанского, припрятал странное губчатое тельце на опыты, сделал заметки о любопытном поведении молнии в клетке лифта. Но самое главное — неоднократно повторял другим обитателям “Свободы”, что он так же, как и они, поражён чудесными переменами: целой статуей единорога и василиска в бассейне, новой сиреной в фонтане с дельфинами, фресками в приюте и светящейся штукой в лифте.

Флорик созвал экстренное собрание жильцов, чтобы обсудить странности… То есть, подавая на новогодний обед “капусту свободы” — гусиное конфи и квашеную капусту, оставленные готовиться с вечера, — буквально набросился на всех с расспросами.

Конечно, собравшиеся в трапезной уже и сами горячо их обсуждали, начав с новой фрески в этом самом зале — картины чего-то среднего между королевским свадебным пиром и зверинцем. Вот герцог, вот герцогиня, вот огромная жаба Буфа, одетая как старая ведьма, с кружевным воротником, в остроконечной бобровой шапке с ленточками, вот её чудовищный сынок — василиск Коко. Дальше, в одеяниях придворного фокусника, стоял на задних ногах единорог Патапуф — заигрывал с камелопардом, разодетым как гурия из Катапеша. Зал изображал алхимический процесс Растворения, и не только потому, что свадебный приём походил на благостную чайную церемонию в гостях у Матери Чудовищ, но и потому, что с одного края стола сидел Зелёный Дракон со своим подопечным, Зелёным Львом, и лакомился свадебной тарелкой из чистого золота — аллегория на растворение золота царской водкой. Не то чтобы Норре кому-то это объяснял.

Особое беспокойство вызывала фреска в парадной, поскольку портрет Свободы лишился колпака и революционного знамени, но в остальном остался нетронутым, став похожим на герцогиню д’Эвору — особенно после того, как на стене напротив появился её муж. Норре (опять же про себя) предположил, что причиной тому была алхимическая глазурь, получаемая из камеди и сохраняющая работы от проказливых ручонок времени. Тинтинетто мог покрыть ею фрески, ну а патриотически настроенный художник в эту коммерческую тайну посвящён не был. Таким образом, когда туман с последними каплями универсального растворителя просочился в вестибюль, то удалил лишь слой новой краски и побелку, не тронув оригиналы.

Нигде это не было так очевидно, как в большом бальном зале, где три с половиной этажа побелки исчезли в одну ночь, сменившись шедевром Тинтинетто — великолепной фреской “Гора алхимиков” с Древом Познания на вершине.

Все свадебные гости были там, одетые как разные планетарные послы и стихийные гонцы — от шестилетней Родель с её лошадкой до герцога и герцогини, представляющих Солнце и Луну, — все с планетарными символами на телах и ещё чёрте чем. Древо Познания же представляло собой большой ясень с серебряными ветвями, золотыми листьями и прочей атрибутикой — от обязательного крота, обгладывающего глубокие корни, до поэтических птиц катапешской алхимии, гнездящихся в философских яйцах, где самые верхние ветви простирались в тимпан над кроной.

Среди постояльцев “Свободы” зародилось две основные школы мысли о том, как это трактовать.

Большинство во главе с садовницей Йорингель, которая вместе с почти всеми селянами провела Блёклую ночь у скинии Шелин, придерживалось мнения, что внезапное появление такого количества прекрасных произведений искусства с изображением стольких прекрасных роз может быть лишь знаком божественной благосклонности Шелин, а странные извращения, вероятно, просто жест доброй воли от Вечной Розы своему заблудшему брату Зон-Кутону. И в самом деле — Йорингель разрыдалась от радости, видя такую красоту, и забормотала какую-то абракадабру. Старожилы “Свободы” пояснили, что она заговорила на других языках — в частности на небесном наречии ангелов. Йорингель подошла к лифтовой клетке и начала в исступлении обмазыватся светящейся сукровицей, жестом маня других присоединиться к ней. Некоторые так и поступили.

Мнение меньшинства, возглавляемого Флориком — к которому примкнул и Норре, утверждавший, что провёл всю ночь пьяным в “Пронзённом шантеклере”, и никто ему пока не возразил, — заключалось в том, что, поскольку в приюте воняло уксусом, это могло быть только знаком божественного недовольства Кайдена Кайлина. (Конечно, это никак не было связано с тем, что Флорик — “возмо-ожно” — передержал квашеную капусту и — “мо-ожет быть” — зажарил заколдованных селезней, хотя это объяснило бы запах гусиного жира и чеснока в бальном зале). Кроме того, квашеной капусты и близко не было в таверне, когда ожила статуя Коко и все погнали монстра на мороз — даже Лютен, всеобщий любимец таверны, который вернулся через два часа, исхудалый и замёрзший. Но, как теперь все могли видеть, полосатый храбрец гнал чудовище до самой “Свободы”, где оно снова запрыгнуло на голову единорога в бассейне, ибо, как известно, вода — единственное, к чему не прикоснётся даже самый отважный кот.

Сокольничая Тантиф, единственная в приюте почитательница Эрастила, не любила покидать конюшни, но эту Блёклую ночь провела в одиноком святилище Старого Стрелка — беседке, переделанной под охотничью избушку, где-то с краю засыпанных снегом садов. Она допустила, что версии не противоречат друг другу. Возможно, Герой-Курьёз помог коту загнать ормольного кокатриса обратно на голову единорога, а потом и Вечная Роза решила, что раз уж один шедевр восстановлен, то можно восстановить и остальные. Вдруг снова пробил час искусства? И что может быть лучшим сюжетом для фрески, как не само Дерево Свободы? У него на верхушке даже красовался колпак!

В кроне Дерева Свободы действительно повис колпак свободы — ну или, по крайней мере, это колпак Норре зацепился за люстру рядом с фреской Древа Жизни, когда его сорвало взрывом гранаты. Тантиф послала своего любимого сокола наверх, и через мгновение тот вернулся с убором и такой обидой в глазах, словно ожидал найти мёртвого кролика. Хозяйка всё равно угостила его лакомством и многозначительно посмотрела на Норре.

Норре попытался прикинуть, видна ли статуя с бассейном из садовой беседки, но быстро откинул мысль. Из беседки прекрасно просматривалась сама дорога к приюту, а инвалид с костылём на её фоне — не шибко незаметный силуэт.

Не долго сумняшеся Норре заявил, что когда был в таверне, то швырнул колпаком в василиска и он зацепился за рог, выходящий из груди чудовища. Норре поспешно забрал головной убор у Тантиф и показал всем дыру, удобно проделанную когтями сокола, и озвучил свою догадку: может, уксус — он оттого, что Кайлин прогневался на Коко? Ведь кот, исполненный божественной волей, явно гонялся за василиском по всему приюту!

Такой довод показался убедительным для всех, кроме Тантиф, но она держала язык за зубами. Норре водрузил колпак себе на макушку.

И тут птицы в кроне древа запели:

Стоишь на мудрости столпе,

Но что ты в дар возьмёшь себе?

Все вытаращились на нарисованных птиц, затем на Норре, снова на птиц — а те продолжали по очереди.

Феникс:

— Дней юности весну?

Пеликан с окровавленным клювом у её груди:

— Крепости булата?

Мудрый ворон:

— Палат ума казну?

Зимородок на волнах ртутного моря:

— Богатства и злата?

Василиск:

— Иль жало яда на клинке?

И, наконец, грифон:

— Иль силы зверя налегке?

Это была загадка алхимиков — что выбрать после завершения Великого Делания? Хотя в конце алхимических поисков было шесть наград, человек мог выбрать только одну. Либо — самое большее — две, если людей тоже двое и они соединятся в алхимической свадьбе.

Либо можно было отдать концы на полпути, как Аржан. Либо отвлечься на всякие пустяки вроде революций, как Анаис. Либо…

Норре не знал, что для него означает это “либо”, но подозревал, что всё может закончиться его головой под “последней бритвой”, как у брата и отца. Городской совет даже не посмотрит на его заслуги в пополнении казны на День всех королей.

Кто-то заметил, что это странно, ведь ранее в тот день они играли в бильярдной, и огромная акула, появившаяся на стене, тоже произнесла стишок. Последовали другие рассказы, и их решено было проверить на практике: Норре попросили снять колпак и надеть его снова. Норре так и сделал — птицы снова пропели куплет.

Большинство было озадачено, но некоторые предположили, что это какое-то волшебство или фейское чародейство, как говорящие зеркала и табакерки в сказках бардов, — то бишь иллюзия, а не какая-то некромантия.

Норре достал формуляр, открыл чистую страницу и записал стишок, затем спросил остальных, что говорили фрески в других комнатах и чем занимались добрые граждане приюта “Свобода” незадолго до этого.

Это объясняло всё… кроме того факта, что на макушке у статуи Коко по-прежнему красовался колпак свободы.

Тут Тантиф заметила, что раз золочёному василиску хватает ума, чтобы помнить о страхе кошек перед водой, — то, вероятно, хватило ума и на то, чтобы не снимать колпак свободы, учитывая мнение о коронах в Гальте.

Все засмеялись, хотя у Норре смешок вышел через силу.

Граждане единогласно порешили на том, что, поскольку это приют “Свобода”, фреска теперь должна официально называться “Дерево Свободы”. Называть её как-то иначе было бы крамолой, да и все остальные рисунки тоже оказывались патриотическими, если приложить капельку воображения. Действительно, вот в склепе — целый портрет Серых Садовников, а бесплотная гармоника часто играла литавры. Если это не патриотично, то что же?

Норре прикусил язык. Читав “Алкемическую свадьбу”, он знал, что “Литраньеза” — всего лишь замедленная реприза песни Серебряной Девы, девичьего минуэта, временами тоже звучавшего из проклятой гармоники.

Родель, как оказалось, была права. Дарл Жюбаниш — халтурщик. В либретто под заглавием песни Серебряной Девы шло примечание: “Поётся на мелодию «Семь весёлых девиц из Весткрауна»”.

Так или иначе, все поблагодарили Тантиф за раскрытие мудрости Эрастила. Кое-кто даже чуть больше других.

В Новом году по местному обычаю принято было избавляться от бесполезного хлама в своей жизни и раздавать то, что не нужно самому. Норре предложил Тантиф всю старую одежду Родель — ей пригодится, — а в середину завернул мешочек с её сбережениями — тем более пригодится.

Тантиф улыбнулась и поблагодарила его.

В течение следующих нескольких дней Норре собирал остальные рифмы и действия, записывал различные математические схемы танцующих огней, а ещё копил ингредиенты для приготовления универсального растворителя, чтобы как следует отчистить девицу-трюмо.

Вообще, алхимики не доверяли волшебству. Не потому, что оно не было действенным, а потому, что оно было недостаточно действенным. Например, если нужно скрыть что-то от дивинации, волшебник накладывал различные заклинания и иллюзии — ни надёжности, ни постоянства, — а даже если их сделать постоянными, это не спасало от подавления и рассеивания. Алхимик же, столкнувшийся с той же задачей, полагался на природную магию, в частности на свинец: как металл, символизирующий Эокс, мёртвую планету, он умерщвлял магию ясновидения. Соответственно, всё, что было нужно алхимику, — тонкая свинцовая фольга и тонюсенький слой вечного клея.

Норре составил универсальный растворитель из различных цитрусовых масел, используемых в парфюмерии Дабриля — в основном бергамота и нероли, свежих, из оранжереи. Под его действием свинцовое покрытие отслаивалось, как кожура горького апельсина.

Вскоре дева-трюмо мадам д’Эворы предстала перед ним во всём своём серебристом великолепии. Там, где раньше был обычный свинец с плохим серебрением, теперь сиял шедевр оккультной гравировки на чистейшем митрале, удивительно лёгком металле, символизирующем планету Лиавару — Мечтательницу. На задней стороне зеркала были вырезаны сектора зодиакального гороскопа, на подносе — часовой круг, на столике — атлас созвездий, и даже верх девы оказался не просто подставкой для шляпы или парика, а френологической головой с лицом, отмеченным знаками астрологической физиогномики: на подбородке — Молот; у правой стороны рта — Ключ; слева от носа — восьмиконечная Звезда Мудрости; на правой щеке — Щит; у левого глаза — Книга; а на брови — знак созвездия, которое революция переименовала в Колпак Свободы, но которое правильно называлось Короной.

Семян папоротника у Норре не осталось, поэтому он смешал ещё одну фирменную вытяжку гражданки Седрин — настойку первоцвета для прочистки глаз и две капли лекарственной очанки для зоркости. Норре закапал экстракт в видящий глаз и дважды моргнул, но, только заглянув под стол, увидел потайной ящичек. Центральная стойка как будто крепилась на штифте, чья головка торчала снизу, но сверхъестественно-острое зрение выявило, что это не так. Вокруг головки было три крутящихся диска, отмеченных знаками солнца, луны и созвездий. Тут Норре обнаружил, что у девы теперь вращаются руки. Сдвинувшееся зеркало привело в движение циферблат луны, поднос — солнца, а созвездия были закреплены в своих зодиакальных домах.

Норре попробовал несколько комбинаций, но безрезультатно. Прошептав молитву Абадару, Мастеру Ключей, он посмотрел на стену будуара и заметил на лицах Анаис и Аржана д’Эворов отметины в виде луны и солнца, а затем повернулся к физиогномической карте на лице митральной девы.

Норре переместил луну и солнце в два положения — в гороскопы Анаис и Аржана. Ничего. Тут его взгляд остановился на “Алкемической свадьбе”. Норре открыл её и после минутного расчёта добавил третью дату.

Крышка ящичка открылась.

Норре с помощью щипцов достал цилиндрическую свинцовую шкатулку — последнюю защиту от дивинации. Поставил её на стол, надел маску, защищающую от токсичных испарений. Впрочем, испарений не было, и когда он открыл шкатулку, свёрток из белоснежной кожи внутри не выявил признаков контактного яда.

Норре развернул свёрток и обнаружил перчатку из тонкой лайковой кожи. Но, приглядевшись, понял, что это нечто гораздо более тонкое — кожа единорога, потому что манжета была окаймлена шелковистой бородкой внизу ладони и снежным лобком вверху, а тыльная сторона была украшена не чем иным, как самим Карбункулом — рубиновым кабошоном, выложенным в виде геральдической розы или основания рога единорога. Сняв маску от удивления, Норре заметил, что воздух тает от едва уловимого аромата — герцогиня д’Эвора, роза тайны. Это была перчатка, которую носил старый Аржан, благоухая фирменным ароматом своей жены.

Норре размотал бинты на левой руке. Шрамов у него прибавилось, но раны в основном зажили. Он натянул перчатку; старый герцог был человеком маленьким, но перчатка увеличилась в размерах — магия, и не просто естественная магия алхимии, а творение чародейства или колдовства. Карбункул сиял на тыльной стороне его руки, мягко светясь изнутри всё ярче, и запульсировал в такт биению его сердца.

Норре вспомнил старую байку, рассказанную Мельзеком после одной битвы, — об убийце в перчатке, которой достаточно было щелкнуть пальцами, чтобы появилась склянка с ядом. Тогда Норре счёл это глупостью и сказал, что яд можно спрятать в чем угодно — от колец до вееров — и для этого не требуется никакой магии. И всё же....

Норре щёлкнул пальцами и, когда в его ладони материализовалась книга — вся в пятнах и подпалинах, — сразу всё понял. В его руке лежал формуляр кого-то из четы д’Эворов.

Он открыл его и начал листать. Книга принадлежала Аржану, но изобиловала многочисленными заметками и примечаниями, сделанными женской рукой… Копия, которую Анаис оставила, когда бежала от революции.

Это было сокровище для любого алхимика, но особенно для Норре. Здесь были формулы порошков, настоек, пудры, приправ, алхимических бомбочек для ванн и хитроумных методов уменьшения зелий, чтобы их можно было использовать как пластыри и косметические мушки. Но, важнее всего, там были формулы для экстрактов — рецептов, которые алхимик смешивал, чтобы использовать преимущества своей собственной природной магии. Они стоили дешевле зелий и могли быть приготовлены на лету. Как и следовало ожидать от старика, в формуляре Аржана д’Эвора хранились рецепты целебных бальзамов разной силы и назначения, тампонов для лечения глухого уха, капель для прояснения затуманенного глаза…

Настойка алого первоцвета и лекарственной очанки уже была под рукой, поэтому Норре сначала залечил глаз, от восторга чуть не выкинув глазную повязку, но потом, подумав, просто оставил её перевернутой на спиртовой резинке.

Ухо было следующим, и с коротким пищащим звуком громкость музыки, доносящейся по коридору, удвоилась. Снова треклятая гармоника, снова играющая “Литраньезу”, но в этот раз ни один звук не мог быть более желанным.

Последним шел заживляющий бальзам. Норре составил его в виде мази и наложил на левый бок, где почти год назад взорвалась бомба. Бальзам впитался, улёгся, а потом сразу же начал жутко чесаться. Норре чуть не исцарапал себя ногтями, а потом с удивлением заметил, как отпадает шелуха мёртвой кожи, оставляя свежую розовую плоть — и способность снова чувствовать.

Норре закрыл формуляр и расцеловал бы его, но не стал бы делать этого даже со своим собственным, учитывая количество порошков и настоек, которые тот впитал за годы. Вместо этого он снял перчатку из кожи единорога и нанес последний целебный бальзам на свою покрытую шрамами руку. Состав подействовал, как и было задумано — кожа с рубцами отслаивалась, как зимний снег, — и он, надев перчатку, принялся изучать остальную часть формуляра.

Он хотел попробовать дюжину рецептов — и обязательно попробует, — но вскоре он нашел информацию, которую и подозревал, и искал: перчатка была ключом, который ему был нужен, но только наполовину. Другая половина все еще была скрыта под снегами Дабриля.

Затем Норре поднял голову и благословил старую Родель. Может, она и была шлюхой и распутницей, но ещё она была истинной дочерью Дабриля. Родель собирала цветы в садах “Свободы”, сушила их сама, составляя собственные саше и попурри, и, как и подобает дщери Дабриля, хранила сорта отдельно, чтобы потом смешать ещё.

Норре порылся в банке, пока не нашел цветок, который был еще цел, хотя и засох, и произнёс слово, написанное в формуляре: “Анаис”.

Роза герцогини скукожилась и исчезла из виду, будто испарилась, но Норре знал: она ещё на месте.

Он собрал формуляры и положил их в сумку вместе с “Алкемической свадьбой”, добавил светящиеся бутылочки с сукровицей, засунул остатки свинца под кровать, затем потратил несколько минут на то, чтобы понять, как освободить защелки, чтобы разобрать девицу-трюмо. В разобранном виде это чудо инженерной мысли можно было пересобрать во что угодно — от астролябии до вращающейся джени — согласно инструкциям в формуляре, даже в гармонику, используя ряд вложенных друг в друга хрустальных чаш, хранящихся внутри черепа, хотя Норре был больше заинтересован в том, чтобы собрать ее в портативную алхимическую лабораторию. Все компоненты убирались и складывались, кроме столешницы, которую он обернул гренадерским одеялом, чтобы создать видимость круглого щита.

Затем Норре натянул ненужную глазную повязку и подобрал ненужный костыль. “Ненужное” не означало, что они перестали быть полезными, и даже бинты со струпьями все еще служили своей цели, маскируя перчатку герцога и Карбункул.

Норре направился в насосную, немного поторопившись в конце, потому что два его хороших уха теперь слышали финал маски Жюбаниша, а чтобы запустить водяные часы, нужно было начать с самого начала.

За то время, которое он раньше считал благословенной тишиной между проигрышами, Норре перезапустил все ванны, фонтаны и даже каналы отопления на разных этажах, позволяя давлению в источнике нарастать, пока не услышал сверху первые призрачные звуки стеклянной гармоники и начальные ноты прелюдии.

Это было скорее утомительно, чем сложно: тут вентиль повернуть, здесь трубу отвести, ванну слить, фонтан наполнить… терпение, только терпение. Он слышал звуки сдвигающегося шато, скрежет сирены, опускающейся и поднимающейся в фонтане, гейзера, вырывающегося из бассейна, дюжину мелких хореографических па, за которыми должны были наблюдать гости, расхаживающие по территории, пока изобретательница — возможно, сама Алисанда Бенедикт — оставалась здесь, за кулисами, со своим величайшим изобретением — водопроводом с паровым двигателем в резиденции д’Эворов.

Наконец, всё было сделано, и Норре проследовал в бальный зал.

Чтобы его настроить, понадобилось некоторое время, так как Йорингель восприняла перемены как божественную миссию от Шелин — починить разбитые красивые вещи — и поэтому набирала людей, чтобы заново подвесить упавший канделябр, реставрировать паркет и, возможно, использовать разбитые бочки и бутылки в винных погребах как материал для починки сломанных дверей. Норре был именно тем человеком, с которым она хотела поговорить, тем более когда он так хорошо справился с ремонтом фонтанов. Просто никто ещё не видел гейзера!

Норре отстранённо болтал о люстре, пытаясь придумать, как повесить ее заново, пока время стремительно уходило — и его, времени, было в обрез. Но тут вошёл Флорик и объявил: его знаменитое кассуле, которое готовилось с самого Спектрацвета, наконец-то готово!

Норре молча благословил Флорика. Его кассуле оказалось даже более эффективным средством, чем Блёклая ночь, чтобы очистить бальный зал. Норре велел Йорингель бежать вперёд и занять ему место — он, мол, скоро подойдет.

Норре вошел в кабину лифта, где сукровица трупного огонька уже засохла до радужных разводов. Он закрыл дверь и огляделся, пока не обнаружил ормольное пламя в форме руки. В центре находился рельефный узор в форме розы. Норре размотал бинт и надел перчатку на пылающую руку, а затем свободной рукой нажал на рычаг управления.

Механизм сработал, и лифт начал спуск — сначала в темноту, освещённую только теплым свечением карбункула, но затем в яркое освещение.

Алхимические лаборатории, к которым привык Норре, были грязными чуланами, в лучшем случае подсобками бывших аптек с пыльными чучелами крокодилов или домашних селезней, свисающими со стропил. Здесь же было светло, как днем, — чистый белый мрамор и холодный свет от сотни пламенных светильников, установленных в нетронутых алхимических серебряных бра, не тронутых революцией.

На стенах висели аптекарские ящички, которые были чётко и аккуратно промаркированы, шкафы, полные настоек, реактивов, бутылок с кислотой и банок с минеральными солями, образцов, сохраненных в масле, вине или жидкостях озирийской алхимии. Посреди всего этого стоял большой стол, заставленный настоящей горой алхимических сосудов: перегонные кубы, реторты, кукурбиты, тигли, пеликаны и даже философское яйцо в центре.

Пока герцогиня бегала от революции, у неё был поставлен грандиозный эксперимент, но теперь горелки под тиглями погасли, жидкости в пеликанах помутнели или выпали в осадок, а в философском яйце — вместо снежной белизны альбиции или прекрасной переливчатости на стадии Великого Делания, известной как павлиний хвост, — осталась лишь уродливая обугленная глыба, похожая на черный камень.

Норре присмотрелся.

На всех иллюстрациях философский камень изображался в виде сверкающего золотого самородка, источающего свет и мощь, а персонажи, лицезреющие его, потрясённо замирали или пускались в пляс. Конечно же, именно так заканчивался грандиозный финал маски Дарла Жюбаниша “Алкемическая свадьба”.

Действительность оказалась, с одной стороны, скромнее и в то же время куда грандиознее. Как тускнело серебро, тускнел и этот камень.

Норре достал из рюкзака свой минеральный молоток и осторожно расколол философское яйцо, пока из отверстия на дне не выпал обугленный черный комок.

Норре принялся стучать по камню, пока от него не откололся кусочек. Он был похож на жеоду, но вместо самоцветов или минералов в пустоте можно было увидеть лишь немного мерцающей ртути. Философской ртути.

У Норре перехватило дыхание: бесценное сокровище! Не потому, что с его помощью можно было превратить железо в серебро и свинец в золото, но потому, что оно имело более высокое применение, на которое Норре даже не надеялся. И все же оно, сокровище, оставалось неполным.

В тот день Норре благословил третьего человека — Анаис д’Эвору, герцогиню Дабрильскую, потому что она оставила свою секретную лабораторию в таком порядке, на который способна только женщина. Одобрила бы даже гражданка Седрин. В первом ящике аптекарского шкафа в алфавитном порядке стояла буква “А” — аликорн.

Внутри был не целый рог, а серебряная тёрочка для мускатного ореха, которую аристократка использовала бы для приправы блюд и носила на поясной цепочке, как на фреске. Внутри были фрагменты рога, измельченные до состояния маленьких белоснежных орешков. Аликорну не было равных в целительстве — а Норре ничего больше было и не нужно.

Тем не менее создание зелья заняло несколько часов, а после контакта с воздухом философская ртуть портилась очень быстро. Но, наконец, всё было готово, и они смешались. В колбе образовалось золотистое масло, светящееся мягким сиянием.

Норре закупорил колбу, собрал свои вещи, вернулся в лифт и поднялся наверх. Была ночь, поэтому его никто не остановил, когда он вышел на улицу. Даже если светящиеся склянки с сукровицей или радужный свет Карбункула заметил могильщик, он или перепугался, или знал, что с такими огнями лучше не связываться.

Могила Орлена стояла нетронута, но только пока. Норре снял перчатку и сунул её в карман, затем смешал тинктуру тюльпана с люпином, создав мутагенный тоник, который давал силу и когти волка. Земля была мерзлой, но вскоре его “ногти” заскребли по гнилой древесине.

Многое было написано об алхимической стадии Разложения, но даже зимний холод и духи Дабриля не могли скрыть всего на свете. Достав останки из гроба и уложив их на землю, Норре стряхнул с себя волчий мутаген и, прижав благоухающую перчатку к носу, разрезал саван.

Он не хотел смотреть на тлен, гниль и червей, но всё же посмотрел; откупорил колбу, взболтал жидкость, оросил ею скелет, начав с изъеденной червями шелухи — сердца его брата.

Колесо года затормозило и побежало вспять, но только в крохотной частичке мироздания. Сердце исцелилось, на костях наросла кожа, растаяли грибок и плесень, как изморозь на стекле, и вот перед ним — чистое, нетленное тельце ребёнка. Сердце засветилось, и золотое сияние распространилось на всё тело. Орлен медленно раскрыл веки, привстал в локтях, оглядел себя… и поднял глаза.

— Норре? — спросил он. — Ты… ты старый…

— Двадцать вёсен, всего-то — улыбнулся Норре. — Но я вернулся, и ты тоже.

— Зябко.

— Просто зима на дворе.

Норре обернул мальчика своим плащом и помог ему встать, затем отрезал немного от савана, обернув и завязав узлом на стопах Орлена. Остальное он бросил в могилу вместе с глазной повязкой, взял свой ненавистный костыль и стал сгребать им землю, а потом швырнул и саму палку, поддав сапогом.

Орлен смотрел на него с потрясенным удивлением.

— Так, — сказал Норре. — Давай покажу один трюк. Мастер Давин так учил нас заметать следы.

Он достал из бандольеры табакерку и стряхнул щепотку порошка на могилу.

Земля разгладилась, снова покрылась снегом. В качестве последнего штриха разрушилось и истлело надгробие. Могила выглядела так, как будто её не проведывали ещё с десяток лет.

— Колдовство… — пролепетал Орлен на выдохе.

— Нет. Алхимия, — Норре ухмыльнулся. — Что скажешь, если мы навестим Изарн? Моих друзей там.

Орлен с растерянным видом молча кивнул.

Норре заключил младшего братишку в объятия. Да, в Дабриле им нельзя было оставаться, но это не беда. Теперь у Норре было самое драгоценное из всех сокровищ на свете.