Жизнь на излете (джен)

Сизая от инея, потрепанная карета, устало скрипнув, остановилась. Средних лет мужчина в военной форме, закутанный в пуховый платок, кряхтя, вылез:

— Матерь Божья, неужто доехали! — воскликнул он хрипловато-осипшим голосом.

Следом спрыгнул Иван Лопухин. Оглянулся по сторонам, дыша на замерзшие, бледные руки.

— Было б чему радоваться, — проворчал второй, грузный охранник, вываливаясь и встряхивая затекшие ноги, — приехали в преисподнюю, забытую Богом.

— Что-т ты попутал, Кузьма, — отозвался его товарищ, — здесь холодно, а в преисподней огонь.

Ваня их не слушал. Он с обреченным спокойствием осматривал место, где ему выпало доживать жизнь. Белесо-дымчатая бездна. Мерзлая земля под слоем спрессованного снега, редкие карликовые деревца. Март, а на весну нет и намека. Поземка метет снежную пыль.

«Доживать жизнь»,- год назад такая мысль просто не могла прийти ему в голову. Скажи такое кто другой, поднял бы на смех, справившись о душевном здравии. Как можно доживать, если все еще впереди! Но это — год назад. С того времени жизнь вытекла в небытие и подошла к концу. Только вот, к какому?

* * *

Хоть и была вероятность — умереть там, в Старой Ладоге, Иван справился с телесными недугами: и от пыток, и от простуды. Выжил. Но на душе раны не рубцевались. Неотступные чувства страха, униженности и беспомощности разъедали их. Это было сильнее всего другого: сильнее негодования, ненависти, спрятанных и задавленных, сильнее желания перемен. Ваня, как и многие ссыльные, прошедшие застенок, боялся возобновления следствия. Было немало примеров, когда людей возвращали из Сибири, да прямо в казематы Петропавловки.

Еще хуже то, что Иван совершенно отчетливо понимал: начнись все сначала, и он снова ничего не сможет противопоставить неудержимому напору следователей, снова будет унижаться, оправдываться, умолять. Как бы мерзко не было. Страх сильнее. Здесь, на другом краю страны, узник еще борется со своим ужасом-наваждением, скрывает его. Чтобы, хоть другим казалось — у него есть остатки чести. Там отнимут и это.

Борьба с собой — тяжелая ноша — бегство от сумасшествия. Но бег по кругу. Сбросить ношу, упасть на обочине и забыться, как предел желаний. И Лукавый, тут как тут, — руками караульных наполняет чарку:

— Пошли, Иван Степаныч, выпей с нами.

Ваня помнит, к чему приводит опьянение. Чрез меры хорошо помнит. И страшась зелья, тянется к стакану, чтобы, хоть на миг, от устрашения избавиться. Отчаянно, себя презирая, за один лишь нестесненный вздох.

Но урок он усвоил. Пьет Иван, молча. И не столько потому, что говорить трудно. Слишком велика плата за неосторожное слово.

Правда, намерения нынешних собутыльников, куда безобиднее, чем прежних.

— Есть и в нашей работе отрада, слышь, Кузьма, — улыбается оптимист-Фимка, — будешь детям рассказывать, как с князем бражку пил.

А все же, лучше помолчать.

Пока дурманом укутаны мысли, Ваня получает передышку, смеется. Размягчается панцирь. Но протрезвев, он — вновь заложник душевных мук.

Неистребимый страх только иногда. Нет, не вытеснялся, лишь отодвигался в сторону другим, еще более тягостным чувством.

Иван никогда не был верующим. Не был он и атеистом, так сказать, по убеждению. Формально был православным. Таковым себя и считал. В церковь ходил, когда по этикету положено. Крест целовал. Но в его жизни как-то не находилось места вере. В ссылке начал думать о Боге. Конкретнее — об Иисусе. А еще точнее — об Иисусе и Иуде.

Христос простил Иуду. Возможно, когда-нибудь простят и Ваню все те, кого он предал. Родители уже простили, и любят. Он видел это в те два с половиной дня, когда после экзекуции они все вместе ждали отправки в ссылку.

Но разве простил себя сам Иуда? Может ли предатель простить себя? Где взять на то разрешение? Вопросы без ответов.

* * *

Боязнь и раскаяние — недобрые друзья. Они отнимали жизненные силы быстрее, чем зимний холод и летние сырость и плесень. И болезнь проникла в ослабленную плоть. Все чаще одолевали приступы надрывного кашля.

Однажды, прокашлявшись, Ваня отнял ото рта тряпицу и обомлел, ослепленный ярко-алым пятном, пронзившим белесо-серый мир. Скомкал всполох в кулак, прижал ко лбу и зажмурился. Дышал шумно и прерывисто в рыдании бесслезном. Затих. Потом открыл глаза и увидел… Увидел солнечный свет за мутной пеленой затянутого рыбьим пузырем окна.

Пошатываясь вышел из тесного, сырого дома и поразился хрупкой прелести цветущей тундры и синеве низкого неба, и нежности ветра. В Охотск пришло лето. А Иван жил будто бы в вечной зиме, не замечая улыбки суровой природы. Но теперь прозрел.

Он пошел в тундру, которая начиналась сразу за воротами острога (днем были не заперты). Присел на оттаявшую землю, провел рукой по мелким, разномастным головкам цветов, названий которых не знал. Он слушал сердце, щемящее и замирающее… А Солнце грело, окутывало теплом. Тепло Солнца вдруг стало теплом женских рук, скользнуло по плечам, на щеки, прикрыло глаза. Ваня отвел эти желтовато-смуглые ладони и удивленно вгляделся в широкое смуглое улыбающееся лицо с узко-раскосыми карими глазами.

— Нука? — сказал он — будто в первый раз услышал ее имя.

— Здравствуй, Ванья, — ответила улыбчивая девушка.

Иван продолжал ее разглядывать. Как давно он ее знает? Впрочем, знает ли? Сколько раз она приходила к нему? И когда она пришла в первый раз? Прошлым летом? Кажется, принесла оленину и осталась на ночь. Ему тогда объяснили, что по здешним нравам в близости посторонних мужчины и женщины нет ничего зазорного.

— Почему ты так смотришь? — Нука вскинула широкие полукруглые брови.

Ваня обнял ее и поцеловал в смугло-розовые губы, нежно и страстно, чем удивил еще больше.

— Ты сегодня какой-то… другой.

— Какой?

— Какой-то… — Нука сосредоточенно нахмурилась, выбирая нужное слово, — счастливый?!

Ваня засмеялся, прижал девушку к себе. — А ты не шаманка, а? — спросил он, вдыхая запахи дыма и трав, исходящие от ее волос и одежды.

— Нет, — серьезно ответила эвенка, — шаманы у нас…

Он не дал ей договорить.

— Нет? А в душу заглядывать умеешь, — прошептал Иван задумчиво.

* * *

Жизнь на излете свободна от страхов. Теперь в ней есть место радости… и счастью тоже. Пусть недолгим… Зато не долететь уже черному воронью: не успеют, не настигнут и ничего уже не отнимут.

Весть о скорой своей кончине разные люди воспринимают по-разному. Для Ивана Лопухина это стало яркой вспышкой в завершении серого и беспросветно-безвольного угасания. Его новая жизнь, скорее даже сверхновая, была насыщена впечатлениями и чувствами. В полновкусии этом была и горечь. Горечь неизвестности близкого перехода в иное бытие и горечь неискупленной вины. Но иной мир никак не мог быть суровее этого. А вина? С этим чувством сложнее. Не отмахнешься как-нибудь. Но Ваня старался убедить себя в том, что любой грех искупается страданием, а страданий у него было, вроде бы, довольно.

Нука стала приходить часто. При ее появлении лихорадочный румянец на бледных щеках разгорался сильнее. Отныне она не была туманным призраком бесцветного сна или бреда, на которые походили прежние дни и ночи. Он увидел ее живую, задорную, горячую. Он много хотел знать о ней. Она рассказывала. Оказывается, их племя живет оленеводством, весной приходит к берегу моря, а на зиму уходит в тайгу. Оказывается, Нука была замужем, и ее муж утонул три года назад. Оказывается, у Нуки есть дочь.

Однажды Нука пришла со своей девчушкой — очаровательное создание лет пяти, забавно щебечущее что-то на эвенкийском. Она пряталась за материнскую юбку, дружелюбно улыбалась, но подойти отказывалась. Тогда Нука присела рядом с ней на корточки, пошептала на ушко. После этого девочка вытащила из-за пазухи деревянный амулет, подбежала к Ване, протягивая вещицу, а когда он наклонился к ней, крепко обняла за шею.

— Что ты ей сказала?

— Я сказала, что теперь ты ее отец.

Ваня прижал ребенка к груди. Как ему было выразить чувство, стеснившее дыхание? Он — отец этой маленькой девочки! Разве мог он хотя бы мечтать… Разве думал он о том, что есть в жизни такое счастье, когда кто-то маленький, искренний и добрый говорит тебе: «Папа!» Да, он — ее отец! Потому что он любит эту девочку, потому что желает ей счастья, потому что сердце сейчас готово выпрыгнуть и сгореть дотла, лишь для того, чтобы подарить ей немного тепла и света! Наверное, для этого он родился и жил. И как отблагодарить женщину, подарившую ему дочь? Он обратил к ней взгляд. Нука рассмеялась.

— Дуннэ, хватит, пойди погуляй, — сказала она дочери.

Девочка со смехом вырвалась из Ваниных объятий и, громко топоча, выбежала из дома.

— Не думала, что ты так обрадуешься ей.

— Нука, спасибо, — произнес Иван, и голос сорвался. Он хотел обнять женщину и тут обнаружил в своей руке деревянную фигурку.

— Это Аями — дух-помощник, он защитит тебя от злых духов.

— Мне бы раньше такого защитника, — улыбнулся с грустью.

— Никогда не жалей о том, что было, — сказала эвенка, заглядывая ему в глаза, — все что было — ушло. Важно то, что сейчас.

— Да.

Ваня вздохнул, привлекая Нуку к себе.

* * *

С того времени главным смыслом в жизни узника стало — радовать Дуннэ. Он страшно сожалел о том, что практически ничего не умеет делать: ни вырезать, ни шить, ни плести. Впрочем, девочка радовалась любым мелочам, а особенно, играм. И Ваня играл с ней, испытывая детский восторг, всякий раз, когда она заливалась смехом.

В один из холодных осенних дней Нука сообщила, что пришло время их племени уходить на зимнее кочевье в тайгу. Ваня снял с себя крестик и надел на шею Дуннэ.

— Это наш Бог. Он будет тебя оберегать. Он всегда защищает… тех, кто этого достоин.

Ночью Нука прошептала:

— Мы с Дуннэ будем по тебе скучать.

Ваня сглотнул подступивший к горлу ком. Он все время старался не обращать внимания на ухудшающееся с каждым днем здоровье, не замечать приступов озноба, слабости и кровавого кашля. Но сейчас…

— Нука, я ведь тоже скоро уйду, только…

— Я знаю, — Нука положила голову ему на грудь. — Наш шаман ставил тороан и спрашивал о тебе Хуту, Ёрха и Саньси. Они сказали, что Майин упустил нить твоей души, и тебе нужно уходить в Буни.

Голос эвенки звучал обыденно, и Ваня почувствовал обиду.

— И тебе совсем не жаль?

«А почему ей должно быть жаль? Нука спокойно говорила о смерти мужа, с чего ей грустить обо мне? Ни к чему жалеть о прошлом! Она радуется жизни — и правильно».

— А тебе что, жаль? Но от чего?! Это нам без тебя будет плохо, но грустить нельзя, нужно радоваться за умершего…. В Буни люди живут такой же жизнью, как и на Земле: охотятся, ловят рыбу, строят жилища, шьют одежды… Но только в Буни все плохое становится хорошим! Там к тебе вернется твое здоровье, будет хороший дом, одежда, много вкусной еды. Я тоже туда приду, и мы снова встретимся.

Иван тихо засмеялся, зарываясь лицом в черные, жесткие волосы, пахнущие костром.

— Мы? А как же твой муж?

— И с Галгалом тоже, — Нука не поняла, зачем Ванья спрашивает о том, что и так ясно.

— Так, с кем же ты будешь: со мной или с ним?

— И с тобой, и с ним, — женщина утвердительно кивнула для большей убедительности. «Все-таки они странные — бледнокожие люди с западной земли»

— Ну, хорошо. Что еще бывает в Буни?

— Все, как здесь. А потом оттуда тоже уходят к истокам реки Энгдекит и превращаются в Оми — души детей, которые принимают облик птиц, а затем попадают в женщину, и у нее рождается ребенок. Так что, ничего плохого в этом нет — не бойся, Ванья! Я попрошу шамана, и он проводит твою душу в Буни, чтобы ты сам не заблудился.

* * *

Утром они расстались. Дни узника снова стали неотличимыми друг от друга. Но жизнь не стала белесо-серой, как прежде. Остались воспоминания о Нуке (которую он, для себя, называл женой) и их дочке. Ваня не чаял дожить до весны. Но видно, столь велико было желание еще раз увидеть своих девочек, что он дотянул до времени, когда океан начал взламывать ледяные латы.

Иван уже почти не вставал с постели, временами бредил. Болезнь разъедала легкие, камнем перекрывала дыхание и, наконец, выплеснулась потоком густой, воспаленной крови на жестко-влажную подушку.

Он не захотел проводить последние часы жизни на кровавой лежанке. Держась за стену, дошел до двери, дрожащими от слабости руками отодвинул засов и вышел на воздух. Как был, в одном исподнем, промокшем от пота. Не обращая внимания на ветер и мокрый снег, спотыкаясь и падая, добрался до ворот. С этого места было видно море, вдалеке сливающееся с небом. Над головой все сплошь было затянуто тучами, а там даль прозрачна.

И там из моря в небо выливалась утренняя заря.

— Ты куда? — окрикнул конвой.

— Подышать хочу, — прохрипел узник, держась за грудь.

— Да, пусть выйдет, — сказал другой, — не убежит.

— Раздетый?

— Все одно — не жилец.

И Ваня пошел к морю. Он уже дрожал не только от слабости, но и от холода. Но море звало. Снег облеплял. Зубы стучали, а грудь сжигал огонь. Когда босые ноги ступили в воду, их стянула судорога. Поскользнулся. Упал в колющуюся кусочками льда купель. В первый момент холод мучительно сдавил тело. Ваня хотел встать, но не смог. Очередной приступ кашля придавил к воде, в которой быстро гасли багряные всполохи. Может быть, это от них вода нагрелась. Стало вдруг тепло и спокойно, как от бокала подогретого вина. И также затуманился взор. Но Иван хотел увидеть Солнце. Казалось, если Господь позволит взглянуть на солнечный лик, то тем явит свою милость, свое прощение. Ваня цеплялся взглядом за горизонт, где небо и море отражались друг в друге, и ждал. Ждал! А светящийся алый диск величаво выкатывался из стыка двух миров. Все было хорошо. Теперь можно было поддаться усталости и закрыть глаза.

* * *

Его заледеневшее тело нашли в полосе прибоя. В тот же день тихо, без церемоний похоронили. Не было и поминок, если не считать того, что собиравшиеся домой Кузьма и Ефим опрокинули несколько чарок за упокой души усопшего. А через год, как принято у эвенков, шаман Гтехантатах по просьбе Нуки совершил обряд проводов духа ее бледнокожего мужа в Буни. Шел 1748 год. В Охотске Иван Лопухин прожил немногим больше трех лет.