Онегин, я скрывать не стану... (гет)

Князь приехал в Москву не по своему желанию. Скоропостижная смерть двоюродной тетки, которая была младше своего племянника на несколько лет, болезненной и тщедушной девицы, его опечалила не более и не менее, нежели могла бы опечалить смерть любого другого человека. Смертей на своем веку Гремин повидал немало, и все удивлялся каждый раз, как не потерял вовсе способности горевать над безвременно оборвавшейся жизнью.

— Эх, барин, — ворчал его денщик, внеся вещи в комнаты, выделенные им в доме тетки, — дорога-то какая! Что ж за дорога, что ж за дорога! И зачем? Прасковье, упокой ее душу, Владимировне, что с того? Вот я и говорю — ничего.

— Иди-ка на кухню, — оборвал его Петр Михайлович, — выпей чаю сам, и мне принеси. Я пока напишу письма. И свечи зажги сперва, темнеет.

Денщик кивнул, сделал, что велено и ушел.

Петр Михайлович походил по комнате, остановился около окна. Снег посыпал с новой силою. Письма, визиты, светская жизнь… Тоска теснила грудь Петра Михайловича в преддверии скорбного дня похорон, тяжелые думы не давали покоя. Лучше любого другого Петр Михайлович понимал, как быстротечна жизнь. Сколько смертей повидал, скольких друзей схоронил. Найдется ли кто-то, кто прольет хоть одну слезу над его могилою?

Петр Михайлович осиротел рано, всю свою жизнь посвятил военной службе, предаваясь ей с усердием и охотою, и знать не хотел лучшей доли. Только все чаще и чаще Гремин вспоминал свою мать и отца, мирные семейные вечера в поместье, когда все вместе сидели они в гостиной, мать тихо музицировала или вышивала, переговариваясь с отцом нежным голосом. Помнил ее руки, как она трепала его волосы, как ласково звала Петрушей.

Жениться Гремин не спешил, женское общество чаще всего его тяготило: он или скучал, или сердился, и к своим тридцати шести годам уверился окончательно, что если девица хороша собой, то скорее всего глупа и скучна, а если и красива, и умеет поддержать беседу, то непременно окажется капризной коварной кокеткой. Сколько раз он слыхал от друзей о том, что хорошенькая невеста превратилась в сварливую супругу! Счастливый брак был даром Божиим, а Гремин считал, что и так обласкан фортуной и не ждал, что провидение устроит встречу с той, кто станет для него душевным другом и верной женою.

Вернулся денщик, прервав думы князя. А наутро выглянуло солнце, началась обычная суета, которая всегда сопровождает семейные собрания, по какой бы причине они не происходили, и князь более не думал о делах амурных.

Прошла неделя, другая, а князь все еще оставался в Москве, погруженный в хлопоты по семейным делам. Его старинный друг и сослуживец, Пакевич Иван Николаевич, взялся его опекать, и Гремин то и дело оставался в гостеприимном доме Пакевичей на обед. Как-то после трапезы, раскурив трубки, мужчины сидели в кабинете и вели неспешную беседу о делах дней минувших.

— Вот гляжу я на тебя, Петр Михайлович, — дымя трубкой, сказал Иван Николаевич, — все при тебе, и стать, и храбрость, и благородство, и денег у тебя сполна. Император тебя выделяет среди других, и заслужено выделяет, а вид у тебя, будто враг нас теснит, и мы отступаем.

— Так сражений значительных нету, все дела теперь — не чета тем, что были, — отвечал Гремин. — В мирной жизни для такого, как я — радости мало.

— Все потому, что ты как бирюк один! — посмеиваясь, сказал Пакевич. — Посмотри ты на нас с Аглаей Васильевной. Бывало взгрустнётся, сядешь рядом с ней, она спросит: «Что с тобой, Иванушка?» — тоска и отпустит сразу.

— Все так, любезный Иван Николаевич, — Петр Михайлович отложил трубку. — Но искать жену я не хочу… Не встретил я пока той, с которой захотелось бы жизнь прожить.

— Воля твоя, сударь мой, а вот сейчас как раз балы, барышни приехали. И знаю, ты зван на балы, так что ж сидишь, как сыч?

— Балы! Барышни! Помилуй, друг мой! Мне в Петербурге светской суеты хватает, а толку-то! Нечего надеяться, — воскликнул он и умолк, смутившись проявления чувств. Поменял тему.

Однако разговор этот запал князю в душу, и, будучи приглашенным в лучшие дома Москвы, он, против обыкновения, приглашения принял. На балах он скучал, взгляд скользил по лицам и видел все то же: что в Петербурге, что в любом провинциальном местечке, все одно — скучные разговоры, жеманные барышни, глупые собеседники.

— Нет, любезный Иван Николаевич, — говорил он другу своему, зайдя попрощаться, — все это пустое. Еду в Петербург, пусть все идет, как Бог даст. Задержался я тут, хватит!

— Что же ты! — Иван Николаевич покачал головой. — Завтра ждут тебя в Собранье. Ты же сам говорил, что будешь! Э, нет, не пойдет так дело! Что задумал — сбежать!

— Не хочу! — нахмурился Петр Михайлович. — Право слово, не для меня это все!

— Да неужели ты друга своего бросишь? — воскликнул с досадой Иван Николаевич. — Моя Аглая Васильевна везет на бал свою племянницу, да ты видел ее, Софья Александровна, живет у нас с матушкой. И я с ними ехать должен, я же un homme sans peur et sans reproche ⁽¹⁾, — засмеялся Пакевич.

Петр Михайлович в Петербург выезжать собирался завтра, но предчувствие кольнуло сердце, и он, пусть и с неохотой, пообещал задержаться в Москве еще на один день.

На следующий день он явился в Собранье уже после вальса, прошел в зал, где ожидал увидеть своего друга.

— Душно тут, — Иван Николаевич оставил свою жену и ее протеже, отошел в сторонку. — Вот как так выходит, женихи есть, невесты любо посмотреть, а тебе не жениться, а нам — Софью не пристроить! Она, между прочим, то и дело спрашивает, что князь Гремин, да как князь Гремин.

Но Петр Михайлович его уже не слышал: взгляд его, до того рассеянный, устремился на девушку, стоящую рядом с двумя матронами на другой стороне зала.

«Как с похорон», — подумал Гремин мельком, отвел глаза, но тут же снова посмотрел на девушку и уже более ни на кого не смотрел.

Дамы, стоящие рядом с ней, зашептались, склонившись друг к другу головами, закивали, стали теребить барышню. Она подняла глаза и посмотрела прямо на него. Он поклонился и, чувствуя себя так, словно идет брать приступом хорошо укрепленную крепость, пересек зал. Их представили друг другу.

Завязалась беседа, и с каждым сказанным словом, с каждым брошенным взглядом, Петр Михайлович все более уверялся, что участь его решена и зависит теперь от этой милой девушки. Она была истинным идеалом, изящная, с тонкими и нежными чертами лица, держалась скромно и с достоинством, в беседе обнаружила живой ум.

Уехал он из Собранья много позже, чем собирался, и всю ночь не спал, раздумывая над дальнейшей своей жизнью. Он был уверен в том, что чувства его хоть и вспыхнули так внезапно, однако сильны и постоянны, и был уверен, что если и даст Бог ему жениться, то избранницей своею он видит только Татьяну. Но был он готов и к отказу. Шутка ли — моложе его почти в два раза, хороша, умна, скромна! Наверняка от женихов отбоя нет!

Гремин был не из тех, кто отступает перед врагом ли, перед чувствами ли, и принялся ухаживать с достоинством и сдержанностью, боясь напугать юную Татьяну силою своей страсти. С каждым визитом их разговоры становились все более продолжительными и интересными для него и, он смел надеяться, для нее.

— Как же пусто может быть даже среди людей! — сказала она однажды. — За целый день — ничего, что взволновало бы сердце или ум! В нашем имении, бывало, я целыми днями ни с кем не говорила, но я могла читать и думать, отдыхать сердцем, гуляя по саду.

— Значит, светская жизнь вам не по душе? — спросил он.

— Если она походит на ту, что пришлось мне вести последний месяц, то нет, не по душе, — просто отвечала Татьяна.

— И если бы я попросил вас разделить со мной тяготы светской жизни в Петербурге, вы бы отказали? — спросил он.

Она вспыхнула, потупила взор. Петр Михайлович не грезил напрасно и видел, что страсти нежной Татьяна к нему не питает, да только что могла она, недавно еще совсем дитя, знать о страсти и любви, о чувствах сильных и непреодолимых? Разве его любви будет недостаточно для того, чтобы сделать их обоих счастливыми?

— Раз такова воля Бога, — ответила она, побледнев, — то так тому и быть. Я не стала бы отказывать вам.

В тот же день Гремин просил руки Татьяны у ее матери. Свадьбу назначили играть в поместье невесты, в октябре. Невеста просила, чтобы праздник был скромным, и Петр Михайлович ее с готовностью поддержал.

Татьяна вернулась в родительский дом, Петр Михайлович — в Петербург. Теперь письма от нее стали для Гремина отрадою сердца, и если не страсть видел он в ее словах, то дружеское участие, нежность и уважение, и надежда на счастье крепла в его душе.

Встреча перед свадьбою упрочила эту его надежду: Татьяна будто ожила и еще больше похорошела. Дома, в окружении милых сердцу вещей, среди полей и дубрав, одетых в золото, она словно напиталась силою. Как мила она была, сидя подле окна с вышиванием, слушая его рассказы, задавая вопросы и внимательно выслушивая ответы. Как отрадно было ему глядеть на нее, когда она шла перед ним с корзинкой, показывая милые ее сердцу уголки родного сада и соседнего леса! И что греха таить — его сердце наполнялось гордостью, когда он видел, как гости, приглашенные по случаю его приезда, с завистью смотрели на него!

После свадьбы решено было отправиться в имение Петра Михайловича и там провести медовый месяц. Пусть предстоял не близкий — в Виленскую губернию, и Петр Михайлович, привычный к кочевой жизни, беспокоился, как молодая жена перенесёт это путешествие, пусть уже и грянули морозы и распутица не должна была задержать молодых. Татьяна ни разу не выказала своего недовольства, убеждая Гремина, что сердце не обмануло его, и выбор его был самым правильным.

После недели путешествия они наконец-то добрались до имения, прибыв домой уже затемно, и ушли спать — для молодой жены была приготовлена отдельная спальня. Гремин не спал. Дом этот был полон воспоминаниями о счастливых беззаботных днях детства, о матери и отце, о первой влюблённости, которая истаяла так же быстро, как и возникла. Петр Михайлович зажег свечу и сидел почти до утра, заснув уже на рассвете.

Проснувшись, сошел он вниз, где рядом со столовой и большой гостиной был кабинет с обширной библиотекой, и там-то он и застал жену. Она уже была одета к завтраку, и, по всему было видно, встала давно. В руках она держала потрепанный томик Карамзина и с интересом читала пометки на полях, сделанные отцом Петра Михайловича.

— Все эти книги старые, принадлежавшие отцу, я же вижу, вам интереснее читать что-то более модное. Вот вам мой свадебный подарок, — он указал на сундук, стоящий у окна, — я счел возможным выписать книги, французские новинки, но не только. Поручаю нашу библиотеку вашим заботам.

Она обрадовалась, мило покраснела и только кивнула в ответ. И с того дня Татьяна проводила в кабинете вместе с ним час-другой, читая или просто просматривая книги. То и дело он заставал ее с томиком в руке и в другое время, а порой, положив книгу на колени, она смотрела вдаль и такой болью был наполнен ее взор! Как поражен он был ее способностью переживать за выдуманных героев!

Месяц пролетел быстро, наполненный тихой радостью узнавания и сближения. Петр Михайлович был деликатен и нежен, посвящая ее в тайны супружеской жизни со всем почтением и осторожностью.

Днем, если позволяла погода, они гуляли, ездили верхом — Татьяна недурно держалась в седле, а иной раз позволяли себе целый день провести дома. Татьяне, он видел, нравилось слушать его рассказы о его походах, о Париже, о других странах, в которые приходилось ему побывать, о дворе, царской семье и придворных.

Прошел месяц, настала пора переезжать в Петербург.

— Знаю, знаю, ma chérie, — говорил он, когда они подъезжали к столице, — что тебе милей было б остаться в имении, но, надеюсь, Петербург тоже полюбится тебе.

Их дом был готов к возвращению хозяев, и чета молодых окунулась в светскую жизнь. Приемы, ответные визиты, балы, званые обеды — калейдоскопом мелькали новые для Татьяны лица, но она держалась с удивительным достоинством. Прошло не более полугода, и в этой светской даме никто не смог бы узнать провинциальную барышню.

Дни шли за днями, миновало почти два года, а Петр Михайлович все сильнее день ото дня любил свою молодую жену, и она отвечал ему нежной и тихою любовью, в которой не было страсти, так свойственной молодым, но которая была непоколебима, и оттого ценилась теми, кто повидал много житейских бурь. Гремин знал, что несколько щеголей влюблены в его жену, но ни разу он и мысли не допустил, что она может ответить на их легковесные чувства! Как же было не влюбиться в нее? Были в свете дамы, поражающие своей красотой, но ни в одной из них не было столько достоинства, столько грации, ни одна из них не умела смотреть так, словно видит душу своего собеседника и обращается только к ней! Всех, от мала до велика, пленяла Татьяна, даже язвительные поэты, у которых для любого была готова колкая эпиграмма, слагали о Татьяне стихи, полные почтительного восхищения.

Но никакому счастью не суждено длиться вечно.

В тот день Татьяне нездоровилось. Но, взяв с собой нюхательные соли, она все же решилась ехать на бал: дав обещание хозяйке дома быть, Татьяна не могла обмануть ее ожиданий. Гремин чувствовал смутную тревогу, списывая ее, впрочем, на новые известия о готовящемся мятеже. Бал шел своим чередом, вниманием его жены завладел испанский посол, когда к Петру Михайловичу подошел дальний родственник и приятель — Онегин. Что-то недоброе, непонятное шевельнулось в душе князя, когда Онегин, так пристально разглядывающий Татьяну, сказал, что когда-то были они соседями. Казалось бы — что с того? И Петр Михайлович, отогнав невольные тревоги, повел Онегина к жене. Жадно он искал в ее лице признаки испуга или интереса, сам не понимая почему, ждал от нее хоть какого-то знака, но она была тиха и спокойна, как всегда и, закончив ничего не значащую беседу с бывшим соседом, ушла, сказавшись больной.

С того дня Гремин потерял покой. Все было так, как прежде, ни один человек не заметил бы, что Татьяна изменилась, ничем не выдавала она своих чувств, но Гремин видел, чувствовал, сам не зная как, ее смятение. Может, стала она немного рассеянной, иногда замирала, глядя в окно, вздыхала украдкой и каждый вздох ее, каждый взгляд, обращённый словно вглубь себя, был для него подобен удару, но как ни пытался, не мог он найти и следа ее чувств к другому. Теперь он смотрел на жену свою не только с любовью: к восхищению его прибавилась ревность, не имеющая никакого оправдания! Он наблюдал, следил, как пастух следит за своим стадом в минуту опасности, но как ни старался, ничего не мог заметить. Со всеми Татьяна была любезна без тени кокетства, и как бы ни смотрели на нее другие, да тот же Онегин, она оставалась спокойной и тихой.

В конце концов Петр Михайлович успокоился, приписав свою ревность расшалившейся печенке, и жизнь потекла своим чередом, и все так бы и оставалось, но случилось так, что пришлось ему явиться домой чуть раньше, чем его ожидали. В доме было непривычно тихо, он, встревоженный неясным предчувствием, прошел стремительно до кабинета княгини.

Там кто-то был: он слышал голос жены. Петр Михайлович тихо подошел к дверям, взялся за ручку...

— Но я другому отдана, я буду верна ему до самой смерти, — услышал он и замер, не в силах пошевелиться, словно оглушенный. Преодолев себя, он выпрямил враз сгорбившуюся спину и, звякнув шпорами, отворил дверь.

Онегин стоял посреди комнаты, взгляд его блуждал, как у обезумевшего, казалось, сейчас он упадет без сил.

— Покиньте мой дом, — произнес князь тихо, но Онегин вздрогнул так, словно иерихонские трубы затрубили над его головой, и бросился вон. Гремин последовал дальше, в спальню жены. Жизнь его, казалось, разбилась на осколки, и не было возможности их склеить.

Она все поняла, только увидев его, склонила голову, не произнеся ни слова.

— Я слышал ваши слова, невольно, — сказал Гремин, не узнавая своего голоса — так глухо и безжизненно он звучал.

— Я дала вам слово, и я сдержу его, — отвечала Татьяна, подняв голову и глядя ему в глаза.

— Вы любите его! — вскричал он. Огонь, несколько месяцев съедающий его изнутри, грозил спалить дотла все вокруг! Петр Михайлович подошел к Татьяне ближе и только собрав всю свою волю, удержался от того, чтобы не схватить ее за руку.

— Как можете вы… Не заставляйте меня рассказывать вам! Все как в дешевом романе: он отверг наивную простушку и пленился великосветской княгиней, — она, обессиленная, опустилась на стул, вновь склонив голову. — Как это мелко и… vulgar! — она посмотрела на него с печалью. — Судьбы наши связаны навеки, вы достойны всяческого уважения, разве могу я поступить с вами низко?

— Я… — он хотел сказать ей, как велико его чувство, рассказать, что она для него — центр мироздания, но не смог вымолвить ни слова.

Она нашла в себе силы встать, подошла к нему и положила ладонь на его грудь. И от простого этого движения, видя ясный и прямой взгляд ее, он вмиг успокоился, словно буря, которая грозила сломать его дом, прошла стороной.

— Скоро подадут обед, — проговорила Татьяна, — пойдемте же, расскажите, как прошел ваш день…

1) муж без страха и упрека

Вернуться к тексту