Песнь болтрушайки (джен)

Гермиона вышла из кабинета Януса Тики и, не замечая ничего и никого вокруг, направилась по коридору пятого этажа к лестнице. У самого выхода дверь в одну из палат открылась, и Гермиона врезалась в молодого парня. Извинившись, она двинулась дальше, задним умом понимая, что этот парень ей знаком. Но останавливаться ни для задушевной беседы, ни ради дежурных вопросов о житье-бытье совершенно не хотелось, поэтому Гермиона торопливо склонила голову и ускорила шаги.

Она не спустилась в вестибюль и не вышла на улицу, хотя голова просто раскалывалась, и свежий воздух был крайне необходим. Ничего. Потом. Сейчас важно дождаться вердикта целителя Тики. Он сказал, что консилиум не займёт много времени и Гермионе можно будет заглянуть к нему минут через пятнадцать.

Гермиона вздохнула, чувствуя, как зашевелился внутри неприятный комок, который в последние дни раскручивался всё сильнее, распускал свои щупальца, сдавливая грудь и парализовывая дыхание.

А что, если у неё ничего не получится?

Она посмотрела на верхний пролёт лестницы, вспомнила, что на шестом этаже находится буфет, и решила скоротать тягучие минуты ожидания там.

Взяв кофе с булочкой, она села за свободный столик и устало уставилась в окно. Чисто вымытые пакеты, казалось, пропускали через себя даже запахи и звуки летнего дня, хотя — вот парадокс — снаружи стёкла были покрыты дюймовым слоем пыли и подёрнуты по углам паутиной. Гермиона видела, как внизу спешили по своим делам маленькие букашки-люди. Вот важный джентльмен в костюме и строгих очках подошёл к светофору, вытащил из кармана платок и украдкой вытер пот со лба. Вот молодая женщина в красных туфлях на высокой шпильке прошла по тротуару, крепко держа за руку очаровательную малышку с кучей разноцветных резиночек на голове. Гермионе даже с такой высоты было видно, как белокурые хвостики колечками подпрыгивали в резиночках в такт девчушкиным шагам. Возле парапета, там, где тротуар вливался в широкий проспект, после ночного дождя вальяжно растеклась большая лужа. Малышка, сделав приличный зигзаг, но не выпуская ладошки из руки матери, промаршировала прямо по воде, подняв фонтан брызг. Гермиона невольно улыбнулась. От дальнейших наблюдений её отвлёк негромкий вопрос:

— Не помешаю? Привет!

Гермиона вздрогнула. Снова он. Ну что ж, и дальше делать вид, что они не знакомы, было глупо.

— Нет. Привет.

Больница Святого Мунго не была тем местом, где уместно было бы спрашивать человека о цели его визита, да и в эти неспокойные месяцы наплыв посетителей предсказуемо был выше обычного.

Последствия Второй магической ещё долго будут отзываться эхом, напоминать о себе. Видимые травмы и повреждения, те, которые не представляли угрозы для жизни, поддавались лечению легче, чем раны душевные. Не все волшебники сами обращались за помощью к целителям, многих приводили обеспокоенные родственники, когда ситуация становилась критической. Сейчас Гермионе совершенно не было интересно, что случилось в жизни Захарии Смита. Раз он находился здесь — значит, причина была.

Захария же, судя по всему, совсем не прочь был поболтать, потому что вполне дружелюбно задал следующий вопрос после того, как приземлился напротив Гермионы со своим подносом.

— Как ты, Гермиона?

Гермиона вспыхнула. В душе в момент поднялась волна гнева. Напряжение последних дней желало найти возможность выплеснуться. Хотелось накричать на Захарию, нахамить ему, наговорить гадостей. Хотя… Разве он виноват в её бедах?

Захария будто разгадал тайный смысл мечущихся на лице Гермионы теней. Он печально улыбнулся, взъерошил свои светлые кудри совсем так, как делал это Рон в минуты неловкости или стеснения, и сказал:

— Я знаю, ты презираешь меня. Вы все меня презираете. За то, что я не остался с вами тогда. Что сбежал…

— Никого насильно не заставляли оставаться, — с холодком произнесла Гермиона и со стуком поставила чашку на столешницу. Кофейное озерцо вышло из берегов и оставило пятно на белоснежной скатерти.

— Тергео! — Смит выхватил палочку раньше Гермионы. — Я знаю… Я не мог остаться.

Гермиона хотела сказать что-нибудь резкое, но передумала. В конце концов, это оставалось лишь на совести Смита. Не всем быть героями. Перед глазами тут же услужливо поплыла картинка: Большой зал; погибшие, лежащие рядами в проходе между отодвинутых столов; Молли Уизли, держащая Фреда за руку; молочник Криви и его жена, с мышиного цвета волосами и карими глазами, до боли похожими на глаза Колина, только потухшими.

Гермиона с усилием прикрыла глаза, заставив картинку заплясать алыми пятнами. Голос Захарии слышался откуда-то издалека.

— После смерти Дамблдора отец заставил меня принести Непреложный Обет. Я поклялся, что не буду открыто принимать участие в сопротивлении Пожирателям, если вдруг в Хогвартсе начнётся заварушка. Не думай, что я струсил…

— Скажи это родителям Криви.

— Ладно, Грейнджер, не читай мне морали. Вы ведь такие правильные. Герои, чёрт вас подери. А у меня мать больная. Она бы не пережила потрясения. Хотя… Иногда я думаю, что всё напрасно. С весны ей стало хуже, пришлось положить её в отделение Недугов. А от меня отвернулись все. Эрни не желает со мной знаться; Ханна, когда я недавно встретил её возле «Дырявого Котла», сделала вид, что не узнала. И дома стало паршиво. Отец слова доброго не скажет.

— По крайней мере, родители тебя хотя бы узнают, — тихо произнесла Гермиона.

Защипало глаза. Как она ни старалась, предательские слёзы побежали двумя дорожками по лицу. Кто бы ей сказал, что её будет утешать Захария Смит! Он подскочил, достал из кармана относительно чистый платок, взмахом палочки левитировал со стойки пустой стакан и наполнил его водой.

Гермиона хлебнула воды и неприлично икнула.

— Спасибо, — она от души высморкалась в предложенный платок, всё равно уже ниже падать было некуда.

Захария оказался на удивление чутким. Он с такой тревогой смотрел на Гермиону, что тугой узел внутри впервые за последние дни слегка ослабил хватку. Гермиона и сама не поняла, как начала рассказывать Захарии обо всём. Сначала сбиваясь и останавливаясь, а потом с полной горячностью и поспешностью, будто боялась, что оставшиеся внутри неё слова снова начнут резать и крошить её на части. Про решение — тогда, год назад — пойти с Гарри на поиски; про родителей, которых она предусмотрительно лишила памяти и отправила в Австралию; про свою тоску и то, как она скучала по ним все эти месяцы; про то, как при первой же возможности после победы она отправилась за ними обратно и...

— И… я так и не смогла вернуть им память. Я всё сделала правильно, но, видимо, у заклинания Забвения есть побочные эффекты. Может, это связано с длительностью их состояния после магического вмешательства, может, просто что-то пошло не так, но они по-прежнему думают, что они Венделл и Моника Уилкинсы и что у них нет никакой дочери.

Захария Смит молчал. Гермиона уже подумала, что тот просто не знает, что ей сказать в такой ситуации, да и, собственно, о чём тут было говорить? Но удивительно: ей стало легче от того, что она озвучила свою проблему постороннему человеку. Рон и Гарри, разумеется, переживали за неё и полностью поддерживали, но Гермионе от их сочувствующих взглядов становилось только хуже.

Имела ли она право вмешиваться в судьбу родителей? Решать за них? Она хотела как лучше. Ради общего блага… Самой противно.

Моника и Венделл Уилкинсы чувствовали себя превосходно и выглядели потрясающе отдохнувшими и свежими, когда Гермиона нашла их близ Вага-Вага. Они были вполне счастливы без мифической дочери, о существовании которой и не догадывались. Может, оставить всё, как есть? Как воспримут новости родители, если удастся всё же вернуть им память? Не отвернутся ли от неё?

Захария, казалось, прочитал мысли Гермионы, потому что неожиданно прервал её размышления:

— Знаешь, мне кажется, ты считаешь себя виноватой в том, что пришлось пойти на этот шаг. Ну, стереть им память. Ты хотела как лучше. Хотела уберечь их. Просто… Ты решила всё за них. Мой отец тоже хотел меня уберечь. Я ненавидел себя в тот день, когда вы остались, а я сбежал. Лучше бы я умер… Кому нужен больной Немочью Неудачника?

— Не говори так! — вскинулась Гермиона. — Никому от этого не было бы лучше. Ладно, мне пора. Мне надо вернуться к Янусу Тики. Он обещал помочь.

Они молча встали, молча спустились на два пролёта вниз. У коридора пятого этажа остановились.

— Спасибо тебе, Захария, — неловко поблагодарила Гермиона. — И… Я желаю, чтобы твоя мама поправилась.

— Спасибо, Гермиона, — смутился он. — Почему-то я думаю, что мы ещё увидимся.

Под пристальным взглядом Януса Тики Гермиона чувствовала себя неуютно. Он задавал неудобные вопросы, ворошил в памяти Гермионы моменты личного характера, и ей стоило немалого мужества смело отвечать на его взгляд, постоянно напоминая себе, что она здесь для того, чтобы помочь родителям.

— Как отнеслись ваши соседи к тому, что родители неожиданно перебрались в Австралию? А их сослуживцы, начальство? — спросил Янус Тики и наконец перестал буравить Гермиону взглядом, уткнувшись в свои записи.

— Ну… Мне казалось, я всё так удачно продумала. Понимаете, мои родители — дантисты; уже много лет они работали в семейной клинике, так что отчитываться особо было не перед кем. Они просто закрыли клинику, выплатив выходное пособие персоналу. По легенде, мама была вынуждена срочно выехать в другую страну для ухода за пожилой родственницей, а папа не захотел оставлять её одну. Я написала заранее почтовые открытки с поздравлениями к Рождеству от имени родителей ближайшим друзьям; все считали, что у них всё хорошо и они планируют вернуться, как только смогут. А теперь… Я не могу заставить их переехать обратно без восстановления памяти. А вдруг их кто-то узнает? Начнут задавать вопросы, спрашивать. А мама даже не помнит, что её зовут Джин, а не Моника.

— Это очень высокий уровень магии, мисс Грейнджер, — сосредоточенно нахмурил брови Янус Тики. — То, что вам удалось стереть память родителям и внушить им, что они не те, за кого себя принимают, потрясающе! Но человеческий мозг не любит вторжений, как магических, так и маггловских. Эта наука настолько плохо поддаётся изучению, что девять магов из десяти сказали бы вам, что ваш поступок был как минимум опрометчивым. Последствия вашего вмешательства могут быть, увы, необратимыми.

Гермиона посмотрела на Януса Тики с отчаянием. Он побарабанил пальцами по столу и продолжил:

— Всё же как по-разному иногда в одной и той же ситуации ведут и чувствуют себя люди. Вы изменили память своим родителям — разумеется, ради их же блага, но вопрос этичности данного поступка имеет слишком тонкую грань. Простите, что я вам это говорю… У любого сикля две стороны, верно?

Гермиона уже настолько измучилась самокопанием как раз по поводу этичности своих действий, что слова целителя её совсем не задели. А Янус Тики подытожил:

— Мне трудно судить на расстоянии о самочувствии ваших родителей. Вы можете перевезти их сюда, в Мунго? Боюсь, придётся снова прибегнуть к Обливиэйту, а это лишь усугубит положение. Но другого выхода у нас нет.

Гермиона неуверенно кивнула. Пока оставалась призрачная надежда вернуть всё на круги своя, она будет бороться. Но если и в Мунго не сумеют помочь, придётся оставить родителей жить в Австралии. Главное, она будет знать, что у них всё хорошо.

Следующая неделя слилась в одну туманную полосу чередующихся дней. Разрешение на порт-ключ, подписанное Бруствером; сотрудничество с Отделом Стирателей Памяти; перемещение родителей в несколько этапов прямо в вестибюль Мунго; выделение им отдельной палаты на пятом этаже в отделении Недугов от заклятий — мама и папа считали, что они прибыли на врачебный симпозиум; осмотр, консилиум…

И вот Гермиона вновь сидела в кабинете целителя Тики. Неожиданная встреча с бывшим однокурсником привнесла, как ни странно, немного покоя, поэтому Гермиона слушала решение отстранённо, будто со стороны.

— Зелье Памяти, которое было получено сегодня в нашей лаборатории, отвечает самым высоким требованиям. Я ручаюсь, что рецептура соблюдена абсолютно точно, до унции. Но эффекта, увы, пока нет никакого. Этого я и боялся… Но не стоит опускать руки.

Дверь приоткрылась, в кабинет заглянула привет-ведьма:

— Мистер Тики, мне нужно подписать рецепт на увеличение количества капель чемерицы в Успокаивающем бальзаме. У Алисы Лонгботтом снова повышенная тревожность. Вы подпишите?

— Да, конечно.

Янус Тики достал перо из кармана салатового халата, поставил на пергаменте размашистую закорючку.

У Гермионы закружилась голова. Вероятно, кабинет просто насквозь пропах лекарствами и травами; возможно, упоминание о родителях Невилла отозвалось уколом в сердце — ведь и её родители могли стать пациентами Мунго на много лет; но когда Гермиона спустилась вниз, надпись на плакате в вестибюле «Самолечение — это самообольщение» поплыла зигзагами, и Гермиона точно упала бы, если бы кто-то не подхватил её заботливо под руку и не вывел на свежий воздух.

Она обернулась на пыльную витрину, поймав взгляд обшарпанного манекена в зелёном нейлоновом фартучке, и постаралась улыбнуться, показывая, что с ней всё в порядке, затем посмотрела на своего спасителя и нисколько не удивилась, что они с Захарией увиделись вновь так скоро.

— Пришлось задержаться, ждал в регистратуре разрешения на приобретение парочки редких лекарств, — объяснил Захария своё присутствие. — Только пошёл к выходу, а тут ты.

Он дипломатично помолчал, но руку с локтя Гермионы не убрал, помогая ей спуститься со ступенек.

— Тут кафе неподалёку, зайдём? — предложил Захария.

Гермиона кивнула. Рон, конечно, будет беспокоиться, но ей следовало немного прийти в себя. Вечером она обязательно ему всё расскажет, а пока… Как там это называется в маггловской психологии? Эффект попутчика? Захарию Смита нельзя было отнести к незнакомцам в полном понимании этого слова, но сейчас Гермиона будто открыла его для себя заново. Что они, собственно знали друг о друге в тот год, когда под носом Амбридж затевали собрания Отряда Дамблдора? Казалось, с той поры прошла целая жизнь.

На переходе как раз загорелся красный свет, пришлось остановиться. Рядом, буквально в паре шагов, замер джентльмен в строгом костюме. Он достал из кармана платок, вытер набежавший пот. Гермиону охватило странное ощущение дежавю. Совсем недавно она видела и этого мужчину, и… Сзади послышался цокот каблучков. Гермиона обернулась, уверенная, что обладательница высоких красных шпилек будет тащить за руку милую девчушку с полянкой из разноцветных резинок на голове.

Молодая женщина в бежевых босоножках на платформе вела за руку мальчугана. От сердца Гермионы отлегло. Но ненадолго. У самого перехода — там, где разлилась огромная лужа — мальчишка утянул мать вправо, прошлепав по воде и создав вокруг себя фонтанчик.

— С тобой всё в порядке? — выдернул Гермиону из оцепенения Захария.

Она оглянулась. Светофор остался позади. Они стояли на другой стороне улицы, напротив уютного милого кафе. Гермиона встряхнула головой, словно прогоняя из неё странные видения. Нет, всё же нервное напряжение давало о себе знать.

Она заказала себе лёгкий фруктовый салат и зелёный чай, не особо вслушиваясь в то, что надиктовал официанту Захария. В самом деле, ей просто необходимо взять передышку. Всё обязательно наладится.

Захария рассказывал ей что-то о своих планах, Гермиона слушала вполуха и думала о Роне и Гарри, которые так и не закончили Хогвартс, но не поддержали идею Гермионы вернуться осенью в школу. На секунду, на такую длинную уютную секунду ей вдруг поверилось, что она на самом деле сможет вернуться в Хогвартс, потому что мама и папа будут ждать её дома, Рон станет считать дни до Рождественских каникул, а жизнь в магическом сообществе наладится. Не нужно больше будет бежать, скрываться, обманывать, заклинать близких ради их блага.

Она пропустила конец фразы Захарии и сейчас виновато смотрела на него, замершего в вежливом ожидании.

— Прости, я немного задумалась. Ты что-то спросил? — покраснела Гермиона.

— Я спросил, что сказал тебе Янус Тики.

— А… Не знаю, он пока не теряет надежды, но первый курс лечения не принёс результатов. Хотя он уверял, что зелье Памяти вышло превосходным.

— Зелье Памяти? — переспросил Захария и добавил себе под нос совсем тихо, так, что Гермиона его едва расслышала: — Его следует подавать в особой чаше. Иначе оно не возымеет должного эффекта.

— В какой чаше? — переспросила Гермиона. — Ты о чём вообще?

— Не обращай внимания, — отмахнулся Захария. — Я всего лишь машинально процитировал тебе фразу из семейных преданий.

— А можно поподробнее? — теперь Гермионе стало интересно уже на самом деле.

Захария посмотрел на Гермиону, словно пытался заподозрить подвох в её словах, потом осторожно произнёс:

— Ну… Я думал, все это знают. Сколько я насмешек перенёс за все годы. Ты же знаешь, кто мой предок? Якобы…

— Нет, а что? Это важно?

Захария даже просиял.

— Серьёзно? Ух ты! Я с самого первого курса только и слышал, что я обязан соответствовать, что я не должен ударить в грязь лицом. Хорошо, хоть попал всё же на Пуффендуй, а не на Слизерин.

— Так. Стоп. Я ничего не поняла. О чём ты сейчас?

— Как же это чудесно. Быть просто Захарией Смитом… Наверное, мама не вынесла как раз этой высокой миссии, — Захария, похоже, хотел надолго уйти в свои мысли, но, заметив нетерпение во взгляде Гермионы, покорно продолжил: — Мой отец — внучатый племянник Хепзибы Смит. Вряд ли ты знаешь, кто это, но она…

— Подожди… Хепзиба Смит… Я прекрасно знаю, кто это.

— Правда? Как неожиданно…

— Ты на самом деле потомок Хепзибы Смит? Но тогда… Тогда ты потомок самой…

— Пенелопы Пуффендуй, да. Спасибо, меня уже просветили. С самого моего первого дня. Как ты понимаешь, этого я не запомнил по причине своего младенческого возраста, но, поверь, всю свою сознательную жизнь только и слышал, что мы, Смиты, последние из оставшихся в живых славного семейства, что мы обязаны приумножать, не упасть в грязь лицом… Бла-бла-бла… Я думаю, отец именно поэтому всегда такой. Ну, застёгнутый на все пуговицы. Нелегко это. Быть потомком великого человека. Все чего-то ждут, все на тебя смотрят. А хочется обычной жизни.

Гермиона посмотрела на Захарию Смита совсем другими глазами. Но мысль, поселившаяся в голове в начале их разговора, буравила мозг и не давала успокоиться. Что за чаша? Как это может помочь её родителям?

— Захария, прости, что я о своём, — прямо сказала Гермиона, — что ты там говорил о зелье Памяти и чаше? Как со всем этим связана Пенелопа Пуффендуй?

— Да это, на самом деле, никакая не тайна. Это известно каждому домовому эльфу Хогвартса. И об этом точно знают все пуффендуйцы. Пенелопа Пуффендуй обладала поистине фантастическим чутьём и талантом к кулинарному искусству. Но также она славилась непревзойдённым мастерством и в приготовлении некоторых зелий. Я думал, это известно всем.

— Ну, гриффиндорцы не полные тупицы, — подтвердила Гермиона. — Но ты сказал про чашу. Что это значит?

— О! В нашей семье эта легенда передаётся из поколения в поколение. Пенелопа Пуффендуй была на самом деле выдающейся волшебницей. Она чувствовала травы, безошибочно определяла их полезные свойства. Могла придумать уникальное блюдо, смешав простенькие компоненты. Когда Пенелопа задумалась о передаче своего дара потомкам, она решила влить часть своей магии в волшебную чашу. Чаша Пенелопы Пуффендуй. Ты никогда не слышала про этот артефакт?

В висках у Гермионы стучало. Она вспомнила и проникновение в сейф Лестренджей, и отчаянные попытки попасть в Тайную Комнату. И, как финал, её удар клыком василиска, после которого маленькая золочёная чаша с двумя ручками стала походить на смятую консервную банку.

Она уничтожила крестраж.

Она уничтожила уникальный артефакт одной из создательниц Хогвартса.

— Да, я что-то такое слышала, — слабым голосом произнесла Гермиона.

— По преданию, зелье, выпитое из чаши Пуффендуй, усиливало свои лечебные свойства в разы. Даже обычная вода начинала обладать магическими свойствами. Я не помню подробностей, мне слишком часто повторяли их в детстве, — вздохнул Захария Смит. — Я знаю только, что Хепзиба Смит умерла от несчастного случая. Её домовуха что-то там напутала с питьём. После оглашения завещания родственники долго и тщательно искали чашу, но так и не нашли её ни в одном из тайников. Знаешь, это не очень-то здорово — быть предком великого человека. Иногда хочется быть просто самим собой. Когда вы создали ОД, я относился к нему скептически. Меня раздражал Поттер. Но сейчас я прекрасно понимаю, каково это. Быть центром Вселенной, когда хочется просто спокойно вращаться на своей орбите. Отец так и не смог вырваться из замкнутого круга. Он всю жизнь следовал великой миссии — быть потомком Пенелопы Пуффендуй. А я… Я хочу стать журналистом. Смешно… Последний потомок великой основательницы Хогвартса берёт интервью у звезды квиддича.

— Это не смешно. В смысле, это здорово, что у тебя есть мечта.

Захария метнул на Гермиону недоверчивый взгляд и благодарно улыбнулся, думая о том, что обязательно скажет отцу, что не хочет продолжать их семейное дело — вот уже три поколения Смитов держали собственную аптекарскую лавку, хотя мало-мальски выдающихся зельеваров среди них не было. Так, крепкие середнячки-ремесленники.

А Гермиона лихорадочно соображала, осталась ли в её бисерной сумочке, которую она толком и не разобрала после майской битвы, изуродованная чаша Пуффендуй. Конечно, восстановить её вряд ли возможно, но ведь для чего-то она столкнулась сегодня с Захарией в коридоре отделения Недугов?

Останки чаши Пенелопы Пуффендуй нашлись между сложенной палаткой и потрепанным томом «Волхование всех презлейшее». Сердце гулко билось, хотя Гермионе казалось, что это пульсирует в её руках помятая чаша. В ней больше не хранилась частичка души Волдеморта, но Гермиона смотрела на останки с опаской. Почему она не выкинула чашу сразу, в какую-нибудь самоубирающую корзину коридора Хогвартса? Она сама не знала.

Противоречивые чувства терзали рваные мысли в разные стороны. Уникальный артефакт основательницы Хогвартса, который мог помочь стольким людям, стал хранилищем кусочка души злого волшебника. Какое надругательство. А диадема? А медальон?

Гермиона разглядела в поперечной вмятине изображение барсука. Интересно, что бы ей сказала Пенелопа Пуффендуй, узнай она, как поступили с её реликвией?

Но у них тогда не было другого выхода. Это был единственный способ победить Волдеморта — разобраться с его крестражами.

Гермиона подняла палочку.

— Репаро! — тихо произнесла она.

Разумеется, чаша не восстановилась. Она лишь озарилась изнутри голубоватым свечением. Яд василиска уничтожил крестраж, а заодно и его обиталище. Гермиона выдохнула.

Ей показалось, что барсук на чаше шевельнулся. Она понимала, что это игра теней и света, но никак не могла отделаться от ощущения, что барсук наблюдает за ней. Вот же он, свернулся, раненый, клубочком во вмятине.

Гермиона погладила указательным пальцем изображение барсука и прошептала:

— Вулнера санентур…

Сначала ей показалось, что барсук начал расти. Вот уже он стал размером с Живоглота и потёрся своим золотым боком об руку Гермионы, которую она теперь не могла оторвать от потеплевшего металла.

А потом всё поплыло, заволокло туманом. Гермиона почувствовала, что её тащит куда-то в пространстве; она запоздало подумала, что из её квартиры нельзя трансгрессировать, и едва не потеряла сознание от головокружительного кульбита.

Вращение закончилось так же неожиданно, как и началось. Сначала включились запахи — Гермиона чувствовала терпкий запах трав, одновременно сладкий, горький и влажный. Потом добавилось беззаботное жужжание насекомых и шелест листвы.

Гермиона открыла глаза.

Она лежала прямо возле просёлочной дороги, от которой вправо убегала вниз, в сторону купы густых деревьев, едва приметная тропинка. Сама же дорога, увитая с обеих сторон зарослями живой изгороди, петляла между двух склонов в долину, в которой уютно расположился небольшой городок или селение. Гермиона точно тут никогда не была.

Она оглянулась. Буквально в нескольких шагах от неё стоял покосившийся столб-указатель с деревянными табличками, но прочитать названия населённых пунктов Гермиона не успела, потому что в тот момент, когда она поднялась на ноги и повернулась к указателю, из кустов ежевики прямо на неё выскочила девушка.

Незнакомка охнула и развернулась обратно, намереваясь спрятаться.

— Простите! — крикнула Гермиона. — Я не хотела вас напугать.

Девушка замерла. Потом неловко повернулась, настороженно глядя на Гермиону. У той появилась возможность рассмотреть девушку получше. Примерно её возраста, худенькая, нескладная. Серое простенькое платье выглядело сильно поношенным, но чистым. Тусклые волосы падали на лицо, а когда девушка откинула их, выяснилось, что оба её глаза сильно косили. Она выжидательно смотрела — на Гермиону, вероятно, хотя это трудно было определить, словно прикидывая, убежать или остаться.

— Простите, — ещё раз повторила Гермиона, на этот раз тише. — Наверное, мне нужна ваша помощь. Я даже не знаю, где я оказалась.

Она потихоньку ущипнула себя за запястье. Вышло больно. Значит, она не уснула в гостиной. Но тогда где же она? Последнее, что помнила Гермиона, это оживший барсук с погнутой чаши.

Девушка внимательно посмотрела на Гермиону, потом, видимо, приняла какое-то решение и коротко бросила:

— Идём.

Она скрылась в кустах ежевики так стремительно, что Гермиона чуть не потеряла её из виду, когда наконец продралась сквозь колючий кустарник на тропинку. Та постоянно петляла, спотыкалась рытвинами и кочками, и Гермиона порядком устала, пока шла за своей новой знакомой. Девушка же, судя по всему, была привычной к таким походам; она даже ни разу не обернулась, а только молча шла вперёд. Лишь один раз буркнула: «Осторожно, здесь яма», и Гермиона ей была благодарна за предупреждение — ямы совершенно не было видно в траве, она точно бы подвернула ногу.

Их путешествие оборвалось внезапно. Они вышли к густым деревьям, тени которых отбирали весь солнечный свет у покосившейся хибарки, приютившейся между стволами. Гермиона подивилась, да как тут вообще можно жить? А потом она увидела прибитую над порогом двери давно высохшую змею и остановилась как вкопанная от неожиданной догадки.

— Ты… Ты Меропа? — округлив глаза, спросила Гермиона.

Девушка обернулась, кивнула.

Голова шла кругом. Как такое стало возможно? Что это? Воспоминание? Сон? Это точно как-то было связано с крестражем Волдеморта. Гермиона вспомнила дневник Тома Риддла. Тогда Том-воспоминание едва не вышел со страниц дневника. Чаша уничтожена, значит, эта Меропа тоже лишь воспоминание, тень, призрак. Но…

Они зашли в дом. Меропа молча начала двигать на полке возле печки горшки. Она потянулась за одним из них, встала на цыпочки, придерживая руками чуть выпирающий живот.

Меропа ждала ребёнка… Наверное, она уже рассталась с красавчиком Томом Риддлом, а в Лондон ещё не перебралась. Какой сейчас месяц на дворе? Гермиона кинула взгляд в слепое оконце. Заросли крапивы забирали те крохи света, которые пробивались под сень могучих деревьев.

Меропа не спрашивала Гермиону ни о чём. Она будто знала, зачем та пришла.

Вскоре в печи трещал огонь, а на закопчённом шестке пыхтел котёл. Меропа сходила несколько раз на улицу, принесла из чулана мешочки и банки.

— Не бойся, я хорошо умею варить зелья, — впервые Меропа произнесла не одно слово, а целое предложение.

Гермиона не нашлась, что ответить, и только кивнула. А Меропа горько улыбнулась.

— Амортенцию я тоже сварила превосходную. У человека можно вызвать с её помощью состояние пылкой влюблённости, однако никто не в состоянии воссоздать ту непреклонную, неизменную, безоговорочную преданность и верность, которая только и может зваться Любовью.⁽¹⁾ Это не мои слова. Я заплатила за свою ошибку сполна. Однако и награда у меня есть.

Меропа вновь положила руку себе на живот.

— Интересно, кто у меня родится? Это будет самый чудесный малыш на свете.

От необходимости что-то сказать Гермиону избавило бульканье в котле. Меропа помешала варево в одну сторону, потом в другую. Пар сразу успокоился. Она высыпала в котёл порошок шалфея, достала из банки ослепительно белый подснежник — Гермиона вспомнила, что в шкафу Снейпа хранились точно такие же подснежники — затем высыпала что-то неаппетитное из горшочка, снятого с полки.

— Тушёная мандрагора, — пояснила Меропа. — Она так лучше хранится. Ну, теперь пусть томится два часа, а нам надо раздобыть перья болтрушайки.

Они вышли на улицу.

Солнце чиркнуло по макушкам деревьев и покатилось в долину, чтобы убраться на покой до утра.

— Ветер будет, — сказала Меропа, глядя на малиновый закат. — Пойдём, тут недалеко.

Они выбрались на один из холмов, затем спустились в небольшую рощицу. В набирающих густоту сумерках кусты казались диковинными животными с многочисленными рогами, лапами и хвостами. Меропа провела Гермиону по едва приметной тропинке на небольшую полянку.

— Садись, — сказала она и села прямо на кочку. Гермиона последовала её примеру.

— Я люблю это место, — сказала Меропа. — Они прилетают умирать сюда.

— Кто? — со страхом спросила Гермиона.

— Болтрушайки.

Гермиона пыталась вспомнить, что это за создания такие, ведь они точно что-то такое проходили на уроках по уходу за магическими животными, но всё, что удалось выхватить из памяти, это только то, что это маленькие птички.

— Смотри, — тихо сказала Меропа и взяла Гермиону за руку.

Почти чёрный куст совсем неподалёку от них вдруг зашевелился. Свист десятков крыльев разрезал воздух, и вот уже на ветках будто включились синие фонарики. Эти живые фонарики повозились секунду-другую, удобнее размещаясь на своих местах, и замерли, точно в ожидании чего-то.

Казалось, даже воздух застыл. Тишина вдруг образовалась такая, что Гермиона потрясла головой — заложило уши. Не слышно было шелеста листьев, смолкли ночные птицы.

И тут одна из птиц взлетела, взметнулась ввысь, зависла в нескольких футах над кустом и запела.

Гермиона в жизни не слышала ничего подобного. Это не было пением птицы. Это был плач, рассказ о длинном жизненном пути, о его поворотах, ошибках, ухабах. Радостные трели побед и траурные рулады разлук и потерь, переливы ожиданий и веры в мечту.

Болтрушайка рассказывала обо всём, что видела в своей жизни; от устья этого летнего вечера до истока первого дня; в обратном порядке, словно пытаясь развернуть мироздание, предостеречь от ненастья, вознести гимн истине.

Гермиона поняла, что плачет. Она крепче схватила Меропу за руку. Слёзы катились по щекам, но она и не пыталась их остановить. Ей казалось, что в эту секунду душа её парит где-то рядом с синей пичугой.

А потом песнь оборвалась. На самой высокой ноте болтрушайка спикировала прямо на острый шип куста.

Гермиона вскрикнула. Вся стая, не издав ни звука, дружно поднялась вверх и растворилась синим облаком в темноте.

— Пойдём, — потянула Меропа Гермиону.

Она подошла к кусту, сняла тельце птички с ветки, вытащила несколько пёрышек из крыльев.

— Болтрушайки молчат всю жизнь, — сказала Меропа, взмахивая палочкой.

Под кустом, среди корней, появилась небольшая ямка.

— Когда приходит время умирать, болтрушайки поют обо всём, что видели. Только в обратном порядке. Услышать песнь болтрушайки — большая редкость, — продолжила рассказ Меропа, укладывая птичку в ямку и засыпая землёй. — Иногда я думаю, что я похожа на них. Вся моя жизнь никчёмная и неправильная. Никто и не заметит, когда я исчезну. Но я обязательно спою прощальную песню.

Обратно шли молча. Гермиона всё ещё была под впечатлением от услышанного пения. Мелодия, печальная и звенящая, заполняла её, просачивалась внутрь, металась по венам, заставляя сердце учащённо биться.

Молчала Гермиона и тогда, когда они вернулись в хижину. Меропа зажгла лучину, и огоньки заплясали на её лице, когда она склонилась над котлом.

Так же молча Гермиона бережно приняла из рук Меропы фиал с зельем Памяти, похожим на жидкое золото. Гермиона слегка качнула фиал. Зелье всколыхнулось и стало стекать по стенкам причудливым рисунком. Гермиона пригляделась. Определённо, верхняя клякса удивительно напоминала толстенького барсука.

Барсук шевельнулся и внимательно посмотрел на Гермиону. Она почувствовала, что лачугу заволакивает туманом.

— Меропа! Спасибо тебе, — успела крикнуть Гермиона перед тем, как её потянуло в водоворот. — Меропа, у тебя родится мальчик!

1) Слова величайшего зельевара и алхимика Гектора Дэгворт-Грейнджера.

Вернуться к тексту

Неяркое, но всё ещё ласковое осеннее солнце усердно раскрашивало листву деревьев в различные оттенки оранжевого и пурпурного. День выдался на удивление тёплым, и лондонцы высыпали на улицы, стремясь впитать в себя побольше солнечного света — чтобы хватило до самой весны.

Выпускница Школы чародейства и волшебства Хогвартс, а ныне штатный зельевар больницы Святого Мунго Гермиона Грейнджер неспешно шла по проспекту, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Сегодня она давала интервью молодому, но перспективному репортёру «Ежедневного пророка» Захарии Смиту — о своей работе и о том, как пришла к ней. Нет, конечно, никто так и не узнал всей правды: ни Смит, который сумел убедить отца, что его выбор профессии ничуть не посрамит славную фамилию Пуффендуй; ни Гарри и Рон, у которых давно была своя жизнь; ни родители Гермионы, которым всё же удалось вернуть память.

И целитель Янус Тики, что на свой страх и риск применил тогда, почти пять лет назад, зелье Памяти, принесённое взволнованной Гермионой, почему-то сразу поверил, что та сварила его сама. Только поворчал слегка, где она это откопала такой старый фиал — с двумя ручками, тяжёлой причудливой формы пробкой и полустёртой гравировкой, изображающей непонятное животное. И добавил себе под нос: любовь, мол, порой творит и не такие чудеса.

Впрочем, Гермиона и сама не была уверена, что на самом деле произошло в тот день, когда в чаше Пенелопы Пуффендуй ей привиделась Меропа, и не испытывала ни малейшего желания делиться с кем-либо подробностями. По крайней мере, пока.

«Болтрушайки молчат всю жизнь... — Гермиона частенько вспоминала скупой рассказ Меропы. — Вся моя жизнь никчёмная и неправильная. Никто и не заметит, когда я исчезну». И всякий раз искренне желала этой хмурой нескладной девушке и её тогда ещё не родившемуся ребёнку иной, счастливой жизни, а не уготованной им судьбы.

Гермиона дошла до перекрёстка и остановилась у парапета: на пересечении дорог после недавнего дождя блестели лужи. Мужчина в костюме грузно перешагнул водную преграду и остановился на светофоре, обмахиваясь извлечённым из кармана клетчатым платком.

— Том, куда же ты? — раздался за спиной Гермионы встревоженный женский голос.

— Ма-а, смотри, как я умею! — звонко прозвучало в ответ.

Гермиона стремительно обернулась. Молодая женщина, неброско, но аккуратно одетая, пыталась поймать за руку темноволосого мальчугана, а тот смеялся и ловко перепрыгивал через лужу уже второй раз подряд. Потом женщине удалось схватить маленькую ладошку мальчика, и оба они посмотрели друг на друга с удивительной теплотой и любовью. Гермиона не рассмотрела их лиц, но почему-то на сердце у неё стало так легко и спокойно, как не было уже давно.

«Вот готов и ещё один куплет моей песни», — подумала Гермиона. И пошла дальше по аллее, к вечно находящемуся на ремонте старому кирпичному универмагу с торчащими в пыльных витринах облупленными манекенами в съехавших париках и нарядах.

А в душе её, но не рыдая, а ликуя, звучала ещё не спетая песнь болтрушайки.