Ниночек (джен)

Когда я думаю о своей семье — всякий раз вспоминаю легенды о ласточках, птицах, родившихся из морской пены и укрывающихся в изогнутых раковинах на морском берегу от невзгод судьбы.

Когда умерла мама Тоня — к нам на балкон прилетела ласточка. На двенадцатый этаж. Села у окна и замерла тихо, прощаясь. Когда умерла мама Нина, мне на руку села огромная бабочка с зелено-голубыми крыльями. Прямо посреди Китайского моря, в котором я плавала.

Моя семья — это отношения, эмоциональные, на разрыв, с громами и молниями, с обидами навсегда, с оглушительным хлопаньем дверей, с бьющимися чашками, окнами и сахарницами. Но всё это, по моем глубокому убеждению, происходит лишь от какой-то огромной, бесконечной и невозможно щедрой любви. Моё семейство — это фантастически нерасчетливый образ жизни, какая-то почти маниакальная невозможность, неумение приспосабливаться. Это легкие безумства и память странствий, какая-то скрытая глубоко под кожей тяга к бушующим морям и океанам.

На Филиппинах в заповеднике на ста островах есть одна пещера. Она сквозная, и, если пролезть до самого конца — в небольшой лаз, — то открывается вид на Тихий океан, песчаную отмель, пару утесов. Когда я первый раз оказалась там, сердце так и дрогнуло. Это было узнавание и ощущение родины. И теперь, оказываясь там снова и снова, я всякий раз убеждаюсь, что я видела истоки моей семьи, Дом, где все мы встретимся.

Ещё в детстве мне пришлось смириться с тем, что у меня весьма и весьма странное семейство. Иногда мне ужасно хотелось, чтобы все мы были как на картинках в букваре: бабушка с пучком на затылке и с пирожками, мама с поварешкой, младший брат в коротких штанишках и с каким-нибудь самосвалом в правильных октябрятских руках. Но у нас в семье никто из женщин никогда не шил, да и готовили в основном дедушка с папой. Помню, однажды моя мама решила связать мне свитерок. В процессе он превратился в тужурку-безрукавку, и по завершении работ мама тихо, но твердо сказала, что никогда больше не будет вязать.

Моя семья была скорее помесью кочевников, цыган и пиратов, случайно осевших в холодном уральском городе. Это произошло как-то совершенно стихийно и внезапно, и потому даже волосы домочадцев еще помнят морской ветер и соль волн. Когда однажды я высказала свое тайное раздражение всеобщей нашей непохожестью маме, она, спокойно улыбаясь, сказала: «Когда мы приобретаем одно, то теряем другое, и если у нас будет семья, как на картинке из правильной книжки, то уж точно не будет того, что есть».

А так как терять то, что есть, мне совершенно не хотелось, я просто перестала переживать по этому поводу, потому что выбирала их всех, моё сумасшедшее, шумное, иногда чрезмерно крикливое, иногда веселое, иногда грустное семейство.

Мой дедушка — бывший пират Билли Бонс; когда-то он хриплым голосом горланил песни про бутылку рома и хранил дублоны в огромном сундуке, но с тех времён монеты все растратили, сундук исчез, и теперь Коляша пел, только когда пытался уложить меня спать. А ещё у него был настоящий золотой зуб, и это было так захватывающе — видеть, как он широко улыбается, сверкая этим удивительным, драгоценным, чистого золота зубом! Иногда мне казалось, что он раздобыл его в холодных снегах на Аляске, сидя на окруженном волками прииске во время золотой лихорадки.

Моя бабушка, Нина, когда-то давно жила в Париже и была знакома с Ренуаром, так что ее портреты он рисовал непрерывно, и один из них, напечатанный на открытке, с тех пор стоит у нас на книжном шкафу. Именно с тех самых времен она знает французский, любит тонкие духи и сирень. Это, конечно, о ней поет Ив Монтан практически во всех своих песнях, впрочем, у него даже есть персонально посвященная ей: «Нинон, моя Нинетта».

У моей бабушки удивительно синие глаза и золотистые кудрявые волосы. И когда она волнуется, то всегда картавит. Я узнала об этом только спустя четыре года после ее смерти, когда спросила дедушку о том, как они познакомились. Было торжественное собрание, и она стояла на сцене и читала то ли речь, то ли стихи, и на ней было такое платьишко в полоску, и от волнения все буквы «р» выходили у нее особенно мягко, и мой дедушка совершенно пропал.

Это, конечно же, было то самое знаменитое французское грассирующее «р», которое она приобрела от долгой жизни в Париже. На моей защите мама заметила эту особенность произношения и у меня, а теперь я вижу то же в моей дочурке. Очаровательная мягкость рычания.

Наш дом был огромный и светлый, хотя народу в нем было порядочно. В комнате у бабушки и дедушки всегда были высокие горы, узкие проливы Дарданеллы и хитрые скалистые изрезанные приливами берега: если свалишься с приступки у шкафа, потянувшись за книжкой на предпоследней полке, можно здорово удариться о ручку кресла, едва не разбившись об острые камни прибрежных скал.

Помню, мои маленькие игрушки устраивали иногда походы в эти неприступные места и устраивались на ночлег в пещерах, легко образующихся, если вытащить с полки пару книг.

У нас в семье никого не называли бабушкой и дедушкой. Мамину и тетину маму звали мама Нина. Маму Нины и ее сестры Риточки звали мама Тоня. То же самое и с мужчинами — дедушку мы звали папа Коля, а папу Нины — папа-деда. Папу папы Коли попросту называли папка.

В этом был смысл. Помню, когда давным-давно я приехала с годовалой дочкой к родителям, с ними жили и Нинок с Коляшей, и мой голубчик Коляша говорил: «Здесь собралось три отца, три матери и три дочери!»

Имя моей мамы Нины — как перезвон колокольчика, хотя на каких-то восточных языках оно обозначает жемчужину. А она и есть жемчужина, белокожая, тонкокостная, золотоволосая.

И в то же время невероятно сильная. И отважная. Именно от неё я глубоко усвоила этот принцип: как бы ни были дела — высоко держи голову и никому не показывай, как тебе плохо и страшно. Что бы ни было дома: потоп, прорыв канализации, полное отсутствие денег — на работу ты идёшь в лучшем виде, в чистейшей рубашке, накрашенная и с прической. Выход в свет — есть выход в свет, работа — есть работа, женщины нашей семьи хорошо держат фасад и дорого ценят внутреннее достоинство.

А еще я знаю, что женщины нашей семьи могут разорвать любого, готового принести вред кому-либо из близких, будь то невнимательный врач скорой помощи, подвыпивший сосед, грубый коллега по работе. Когда речь заходит об угрозе жизни — на смену женственной улыбчивости приходят валькирии. И мне было безумно смешно и тепло, когда я обнаружила и в себе это свойство.

Ещё я с детства помню Время Дипломников — конец мая и июнь — лето, невозможно огромные охапки цветов; бабушка любит пионы и сирень, и их таскают к нам кустами, и иногда еще конфеты и тихие прыгающие от волнения слова благодарности. И весь дом пахнет цветами и шоколадом.

Когда наступил мой последний год в школе, мама Нина сказала мне: «Я договорилась с коллегой по работе, ты можешь походить к ней на лекции».

И так я впервые попадаю в университет — с его безумной системой полутемных коридоров, деревянных лестниц, запахом краски, известки, дерева и железа от простых скрипучих парт. Филологи сидят в подвале, хотя их иногда пускают на второй этаж к благополучным и успешным юристам. Я присматриваюсь, пробую на вкус.

Потом эти коридоры станут и моим домом, но к пятому курсу я сформулирую для себя основной раздражающий фактор: моя семья слишком заметна в городе, я всегда ее часть, и когда люди относятся как-то ко мне, я никогда не могу понять, это они разговаривают с моим дедушкой, моей бабушкой, моей мамой, папой, тетей, братом моего дедушки или его дочерью? Добраться под всеми этими слоями до отношения ко мне практически не представляется возможным.

И я уезжаю в Питер, где с облегчением начинаю всё с чистого листа, где все, что я добиваюсь, является уже только моей заслугой, и я знаю, что люди видят теперь только меня, потому что моей семьи они не знают. Но это не значит вовсе, что я как-то отделяюсь от семьи, они все всегда со мной, и, делая что-то, я делаю и для них, и за них, и, путешествуя по миру, я показываю весь этот мир и им тоже, живущим в моем сердце.

В нашем пермском гнездовом доме самая необходимая вещь в доме — это трюмо. Большое, установленное так, чтобы собирать в себя весь свет. Чтобы готовящийся к выходу во внешний мир человек мог увидеть себя целиком, захватить взглядом — проверить на прочность броню перед встречей с априори заранее враждебным окружением. Привычка махать уходящему в окно. Привычка волноваться за опаздывающего.

Это всегда у нас было — свои и чужие, враждебный внешний мир; отправляющийся туда должен выглядеть соответственно, должен быть закутан в броню нашей любви и своего видимого благополучия. И только вернувшись, он может выдохнуть спокойно и, наконец-то скинув все маски, просто принять мир и все в нем таким, как оно есть. Поэтому, приходя с работы, члены моей семьи вслед за уличной одеждой снимали с себя и эту выстроенную оборону, колючие настороженные иголки, и расслаблялись, улыбаясь, делаясь мягче и как-то громче.

И тогда начинались нескончаемые рассказы об этом странном внешнем мире. Весело и захватывающе рассказывал Коляша, и будни его редакции были похожи на корабельные истории, и так весело было от его шуток. Ниночек рассказывала про кафедру, и ее коллеги были похожи на придворных какого-нибудь короля Людовика вкупе с кардиналом Ришелье: бесконечные интриги, хитрость, ум и отвага.

Ещё очень отчетливо помню банки с медом или манговым соком, хранящиеся в выдвижном ящике мамы-Нининого гардероба. С тех пор, к удивлению моего мужа, я упорно храню всё вкусное в одежном шкафу.

А ещё из детства традиция прогулок. Всей семьей, взявшись за руки, мы шли гулять по дальним скверикам, и я помню, как кожей чувствовала практически осязаемую злость окружающих — у нас не правильная семья, мы любим друг друга.

И много-много шума. И буря эмоций. По поводу и без. Ну, и бесконечные выразительные рассказы, составляющие самую суть, самый стержень моей семьи. По сути — вспоминая детство, я в первую очередь вспоминаю эти рассказы, яркие, смешные или отчаянные, сшибающие тебя своей энергией. Вообще, эмоций и впечатлений в жизни столько, что ими совершенно необходимо поделиться. Немедленно, сейчас же. Когда мама Нина или моя мама приезжали из Москвы, они первым делом почти дословно пересказывали спектакли любимого всеми нами театра. Здорово было, когда каждый из них пересказывал их по-своему. Как будто два разных спектакля посмотрел. А потом, когда я видела эти спектакли сама, это был третий вариант. Тогда-то я и осознала относительность всего сущего и всепроникающий постмодернизм мироздания.

Помню — много-много лет спустя скачала дочке фильм про театральных кукол на веревочках. Великие кукольники мира, как-то так. Ну, и села с ней посмотреть вместе. А там — старый взъерошенный человек, и под ногами у него ходит кукла, размахивает руками, трясет головой, залезает к нему на ногу, а потом замечает его и забирается поближе. Они очень интересно, живо так взаимодействовали. И меня так конкретно накрыло, потому что я отчетливо вспомнила, что уже видела и этого кукольника, и эту сцену: моя бабушка Нина как-то вечером, лёжа перед телевизором, громко позвала нас, немедленно, оторвав от всех работ и занятий, и, прибежав на зов, мы увидели этого самого кукольника. Помнится, не все из нас были счастливы оказаться выдернутыми из своих важных занятий. И я поначалу ворчала, что меня оторвали от моих серьезных дел, а потом увлеклась… И так живо все вспомнилось, как будто вот она, моя бабушка мама Нина в соседней комнате лежит на трех взбитых подушках, смотрит что-то по телевизору и вот-вот позовет меня.

Как же я понимаю теперь — мы никогда не умели радоваться или наслаждаться чем-то в одиночестве, просто необходимо было поделиться с семьей. Помнится, когда я уехала на стажировку в Женеву и страшно тосковала там — моя мама ругалась на меня, сказав: «Твои деды и прадеды погибали и пропадали, ты должна быть там за них за всех, за нас».

Я до сих пор лелею надежду, что куда бы меня ни занесло — со мной незримо все они, мои родные и любимые, и нам интересно вместе.

Ещё помню чтение запоем — журналы конца восьмидесятых и девяностых годов — как отбирали друг у друга, ругались насмерть, выгоняли Коляшу с кухни, чтобы он не успел случайно пересказать то, что хотелось прочитать самим. Когда приходил новый журнал, это были настоящие битвы — кто захватит его первым — и ультиматум: у тебя одна ночь!

И воскресные обеды с черным чаем за круглым деревянным золотисто-солнечным столом, и селедка с картошечкой на листочках разорванной бумаги. Вечерние рассказы о своих работах, коллегах и новостях. Яростное обсуждение новых книг и фильмов.

Моя мама — высокая, темноволосая, в отца-пирата, улыбчивая. Надежная. Моя тетя, с удивительной красоты карими глазами, тоже в отца-пирата; господи, как же я всю жизнь мечтала о таких вот карих глазах. Так вот, моя тетя пела мне удивительные песни про жирафа, который был не прав, и читала мне Майн Рида в те дни, когда ее выпадало присматривать за мной. А еще на школьный новогодний праздник мама сшила мне шапку Дюймовочки, а тетка написала стихи. Помню сиреневый блестящий атлас, натянутый на картон шляпы, и блеск луны в окне, и мы смотрим на неё и учим эти стихи для моего выступления.

Ещё я помню застолья и праздники. По ним можно говорить о разных эпохах в жизни наше семьи.

В моем детстве — торжественно в большой комнате собирают диван, на свет вылезают красные веселые подушки, приносят и сдвигают все столы, накрывают их белой-белой бумагой, дружно носят всякие вкусности из кухни, а потом долго сидят, поют песни, я произношу тосты, и все умиляются. Мной всегда здесь все гордятся и восхищаются, по-другому и быть не может…

Проносится с десяток лет, и мы приходим в гости к Ниночку с Коляшей, они сдвигают столы, Коляша печет рыбный пирог, Ниночек варит суп и покупает вкуснейшее копченое мясо. Довольная пузатая желтая люстра поблескивает над длинным столом, уставленном едой. И промеж всех этих блюд есть ожидание рассказа. О моих делах, успехах, надеждах свершениях. Моя семья — это такое особенное место, где тебя всегда ждут. Потом, позже, так же там ждали и моего мужа, и дочь. Я потом только спустя много лет узнаю, что на такие вот застолья мои родичи могли выкинуть половину свое пенсии. Вообще моя семья — это сумасшествие любви. Бескорыстной, щедрой, затопляющей. Щемящей и спасающей.

Моя семья — это неизменная помощь. Что бы они ни думали. Всегда. Когда я таки собралась в Питер и готовилась к поступлению, я жила как раз у Ниночки с Коляшей, слушала «Битлов», вставала поздно, а Коляша варил мне чёрный кофе, и мама Нина обнимала крепко перед тем, как я убегала в библиотеку. Я знала, что они не хотят моего отъезда, но их желание или мнение никак не влияло на их помощь. Потому что мы же семья, и какое бы безумство ни задумал кто-либо из семьи, задача других — просто быть рядом. Что бы они при этом ни думали.

Помню еще, как-то раз, на выпускном, кажется, мы гуляли всю ночь и девочка старше, уже закончившая пару лет назад и снимающая что-то в Перми, не желая возвращаться в свой маленький городок, уставшая от бесприютной жизни и борьбы за выживание в большом городе, с удивлением распахивала свои полупьяные глаза: «Так ты Нины Васильевны внучка? Она удивительная! Всегда так уважительно относилась к нам...»

Мы теперь разбросаны по всему миру: кто в большом и грязном сибирском городе, кто в шумном городе Америки, мечте эмигрантов и туристов, кто в маленьком городке возле Уральского хребта, кто и вовсе временно застрял на берегу Индийского океана. Но ощущение семьи от этого никуда не делось. Потому что она живет в нас, бьётся горячим пульсом прямо под кожей. Улыбаясь, я смотрю на свою дочурку и понимаю: в любом случае мне есть что ей передать.