Говорить (гет)

Отношения с Ровеной всегда были сложными — Салазар никак не мог найти с ней общий язык, но это не мешало им делить постель. Под пологом кровати не было нужды тщательно подбирать слова, надо было только целовать и касаться, и наложить заглушающие чары на спальню.

У Хогвартса зарождались традиции; то была одна из них — ночь после каждой ссоры Салазар и Ровена проводили вместе. Он приходил к ней, если был виноват, а она — к нему. Они никогда не извинялись — оба были слишком горды для таких слов. Губы говорили «прости» по-другому, и это устраивало их обоих.

Ровена любила лунный свет; он проникал в её спальню, и кожа казалась абсолютно белой. Салазар целовал её в плечо, скользил языком по линии родинок к позвоночнику. Он знал полотно её кожи наизусть, мог бы сдавать экзамен по нахождению родинок на её теле. И в моменты осознания этого он был близок к тому, чтобы произнести то, о чём они никогда не говорили. Но он молчал. Лишь впивался в кожу зубами.

— Отравить хочешь? — с полуулыбкой спрашивала Ровена.

Он отрицательно качал головой, всё же говоря:

— Возможно.

Длиннее диалоги у них не получались. Салазар чувствовал, если на Ровену накатывало состояние гнетущей тоски, видел, когда был нужен ей, всегда знал, что стоило принести бутылку горького вина. Но никогда не понимал, как общаться с ней, не ссорясь из-за каждой фразы. Годрик смеялся над этим уже который год, но всего не знал даже он. Говорить о Ровене Салазар тоже не хотел.

— Если я уйду, ты будешь скучать по мне? — спросил он однажды, когда в бокале оставались последние глотки вина. Ровена пожала плечами.

— С твоим уходом станет спокойнее, — отозвалась она, в привычной манере стараясь его ужалить. Он усмехнулся и осушил бокал до дна — так было легче это услышать. А затем поцеловал её.

Салазар покинул школу спустя месяц после этого разговора. В спешке собрал вещи, набросил на плечи плащ, повернулся к выходу из комнаты.

— Я не сказала, что буду рада спокойствию, Салазар, — Ровена стояла на пороге, прислонившись плечом к стене, и выглядела бесконечно усталой. Озабоченная морщина пролегла меж ее бровей. — Я не рада.

Он обошел её, уходя, она не стала преграждать ему путь.

— Прощай, Ровена. Мне будет не хватать наших разговоров.

Она засмеялась, хрипло, надрывно, со слезами. И Салазар знал, что он нужен ей, сейчас, как никогда прежде. Он ушёл.

Долохов приходит к Андромеде, когда у Теда ночная смена, приносит водку. И они не трахаются, они даже не целуются. Они пьют, и Андромеда рыдает навзрыд от бессилия и усталости. Нимфадора просыпается и кричит, требуя внимания, но Меде плевать, так плевать.

Она утыкается лицом в плечо Долохова и шепчет лишь одно — то, в чём в трезвом состоянии не может признаться никому, себе — тем более:

— Я так больше не могу, я так больше не могу.

Долохов её не обнимает, он протягивает ей бутылку. И она пьёт из горла, обжигает горло, но уже не задыхается, не кашляет. Слёзы бегут по щекам. Долохов одобрительно хмыкает.

Андромеде кажется, что он тоже больше не может. Но он об этом не говорит, значит, еще кое-как держится на плаву. Сама Андромеда тонет — и то, что Долохов здесь, в её квартире, а она вцепилась в него мертвой хваткой и просит приходить еще, этому доказательство. Она вдоволь наглоталась воды.

Вместе с водкой Долохов приносит ингредиенты для зелья от похмелья — знает, что у Андромеды даже на них нет денег. И до того, как на дне последней бутылки остаётся совсем ничего, Андромеда — ещё пьяная, даже слишком пьяная — встаёт и идёт варить зелье. Долохов помогает ей, чем может, и смеётся так заразительно и весело, что чувство безнадежности её отпускает. И она даже забывает, кто он и кто она. И тогда она думает, что переспит с ним сейчас. Но все никак не случается — не находит момента его поцеловать.

Долохов уходит за час до того, как возвращается Тед, и уносит за собой пустые бутылки. Андромеда провожает его, просит заглянуть через три дня, идёт на кухню и пьёт чай. Только после она подходит к кроватке Нимфадоры, проверяет, жива ли она ещё, и ложится спать. Когда возвращается Тед, она уже спит. Он так устаёт на работе, что даже не замечает, как от неё несёт алкоголем. Но Андромеде его не жаль. Жалеть она может сейчас лишь себя саму, и никому об этом не говорит — конечно. Наоборот, улыбается. Так, что сводит губы.

Ночные смены у Теда каждые четыре дня; Андромеда ждет их, как спасительного глотка воды. Тед целует её в щеку, она шепчет ему: «Удачи», — и улыбается, поправляя смятый воротничок на его мантии. Долохов приходит через сорок пять минут и протягивает бутылку водки. Андромеда его впускает.

Вальбурга Блэк бывала в Хогвартсе чаще, чем даже глава попечительского совета. Когда Альбус сверкал стёклами очков и с улыбкой спрашивал, зачем приходила миссис Блэк, Минерва лишь беспомощно разводила руками.

— Сириус Блэк взорвал туалет на втором этаже, — объясняла она и почти никогда не врала. — Сущее наказание. Я как декан должна была оповестить об этом его родителей… Снова.

Альбус кивал и не спрашивал, почему для воспитательной беседы она не звала в школу Поттеров, Люпинов или Петтигрю. Частью души Минерва была ему благодарна, а частью надеялась, что он ничего не подозревал.

Вальбурга с лёгкостью девочки запрыгивала на её учительский стол и прижимала Минерву к себе; её руки легко справлялись с застёжкой мантии.

— У меня урок через полчаса, — шипела Минерва ей в губы и никогда не отстранялась, когда Вальбурга целовала. Но старалась сохранить хоть крохи рассудка и вместо этого растворялась в запахе сигаретного дыма.

— Мы успеем, — слышалось в ответ. Минерва откидывала голову, подставляя губам шею; волосы спадали на спину, и она чувствовала пальцы Вальбурги меж своих прядей, едва не мурлыча от удовольствия.

— Дверь… хотя бы… — хрипло шептала она в ответ. Вальбурга коротко смеялась.

— Уже.

И раздвигала ноги, направляя ладони Минервы по своим бёдрам. Но через минуту трахали уже не её, и Минерва срывала голос, каждый раз надеясь, что Вальбурга успела наложить заглушающие чары. У нее самой не хватало на это сил, а у кабинета толпились ученики.

— Скажешь, что у тебя была дуэль, — усмехалась Вальбурга, ловя её обеспокоенные взгляды, но каждый раз оказывалось, что чары она всё-таки накладывала. — Очень громкая, тяжёлая, изматывающая, — с паузами повторяла она. — Дуэль. С тёмной волшебницей.

Минерва старалась не рассмеяться. Потом губы припадали к её животу, и все мысли рассеивались, словно исчезая в тумане. Она едва не задыхалась, пальцы беспорядочно путались в жёстких волосах Вальбурги, руки дрожали на её голове. Каждый раз Минерве казалось, что она сходит с ума — ей никогда не было столь хорошо. Однажды в самом начале их отношений она переспала с Элфинстоуном Урхартом, надеясь, что это доставит ей больше удовольствия, но не почувствовала ровным счётом ничего, кроме тошноты и желания сбежать.

Больше Минерва не пыталась, хотя Элфинстоун так и не оставил попыток покорить её. Вальбурга смеялась, когда во время своих визитов находила у неё на столе букеты роз и срывала губами лепестки. Минерва грустно улыбалась — она всё ещё чувствовала себя виноватой. Но в те годы она не могла принять себя — желание к женщине казалось ей чем-то неприемлемым.

Но, когда на коже появлялись следы бордовой помады, она забывала обо всём. И ей не хотелось возвращаться назад.

Она опиралась локтями о стол, с которого летели пергаменты с эссе первокурсников, перья, журналы, выгибалась в пояснице и растворялась в блаженной дымке, обволакивающей её сознание. От Вальбурги пахло сигаретным дымом, а поцелуи отдавали вкусом коньяка. Минерве казалось, что она и сама снова пьяна до потери рассудка, как в их первую ночь, хотя она не пила и глотка.

Она приходила в себя за пять минут до начала урока, когда руки исчезали с её тела. Вальбурга затягивалась сигаретой и смотрела на неё искоса, устроившись на одной из парт. Её тёмная мантия сползала с плеча, Минерве хотелось впиться в него зубами. И вернуть Вальбургу назад.

— У нас есть пять минут. Начинай дышать, дорогая, — она усмехалась и протягивала Минерве пачку сигарет. Она качала головой. И каждый раз брала одну.

Вальбурга не комментировала.

— Так что там натворил Сириус?

Минерва уже и не помнила. Она пожимала плечами.

— Какая разница?

— Действительно, — они обе знали, что это был лишь предлог. А ещё об этом знал Альбус. Он загадочно улыбался, и Минерва отводила от него взгляд, пряча багровеющие синяки за высоким воротом мантии.

На юного Сириуса Блэка каждый раз она старалась смотреть мрачно и устало, а не почти счастливо; уголки её губ всё равно каждый раз дрожали в глуповатой улыбке.

— Что ж, полагаю, до встречи на следующей неделе. Если Сириус, конечно, ничего снова не взорвёт, — Вальбурга оправляла мантию, вскакивая с парты.

Помада на её губах снова лежала ровно, словно бы пару минут назад её следы не расползались по подбородку и скулам. И по плечам Минервы.

— Я думаю, встретимся через два дня: мародёры затевали нападение на Кровавого Барона в пятницу.

— Мне нравилось это привидение. Неужели ты не станешь его спасать? — Вальбурга хрипло смеялась и поднимала свою сумку. Минерва пожимала плечами.

— До пятницы, миссис Блэк.

— Надеюсь, не слишком скоро встретимся, профессор Макгонагалл.

В Нурменгарде было холодно. Был шторм, его отголоски слышались даже в камере. Ветер завывал неподалеку и прорывался в окно — стекло дребезжало. Тюрьму — безусловно — никто не отапливал, и пленника бил озноб, его губы стали почти синими, а плечи тряслись.

Геллерт не чувствовал холода — его согревали заклинание и пара бокалов огневиски, распитые с Виндой в баре.

— Герр Крам, как вы расположились? С комфортом, я надеюсь? — он усмехнулся, входя. Крам повернул к нему побледневшее лицо с болезненно блестящими глазами и в тот же миг рванулся вперед, протягивая руки к горлу Геллерта. Но не добежал — цепь заскрипела, натянулась и остановила его. Крам рухнул на пол, хватаясь за кованый ошейник, и захрипел, ловя ртом воздух. — Вижу, здешние условия вам по душе. Особенно пейзаж, — протянул Геллерт, неспешно приближаясь и вертя в руках палочку. — Он воистину чудесен. Но… не благодарите, любезности ни к чему.

— Я убью тебя, ублюдок! — прорычал Крам, все еще задыхаясь, и плюнул, вновь бросившись вперед. Цепь зазвенела, сдавливая его горло, и пленник вновь упал. Геллерт проследил за тем, как плевок растекся по носку его туфли, и закатил глаза.

— Не самый действенный способ убийства, — сказал он, делая взмах палочкой. Его рот остался сомкнутым — он не произносил заклятие вслух, зато слово «круцио» отчетливо прозвучало в голове.

Крам закричал, не ожидая такого сильного приступа боли. Геллерт улыбнулся, наблюдая за тем, как он корчился на полу, сжимая ладонями виски. Пытка не длилась долго, всего с полминуты, но Крам орал так, что, судя по всему, сорвал голос и на последних секундах мог лишь хрипеть. Геллерт дал ему передышку.

А затем, пока он не пришёл в себя, вытянул с конца палочки белоснежный платок и аккуратно вытер туфлю, бросив ненужный более клочок ткани на грязный пол камеры. Крам следил за ним, медленно и — как ему казалось — незаметно подползая к нему. Никак действительно убить собирался. Геллерт усмехнулся, посмотрев на него со снисходительным выражением глаз. И в следующий миг громкий истошный крик прервал тишину.

Крам стискивал трясущиеся зубы, стараясь молчать, но стоны всё равно дикой хриплой песней боли вырывались из его груди. Геллерта забавляли его попытки терпеть мучения молча — и с чего Крам вдруг решил, что ему есть дело до того, будет он кричать или нет?

— Мне скучно, герр Крам, — протянул Геллерт, прерывая воздействие Круциатуса. Крам ответил лишь стоном, в котором слышалось «сдохни, тварь». Губы дрогнули в улыбке. — Вы ведь правы, я действительно часто пытаю людей круциатусом. Слишком часто. Мне надоело. Надо бы разнообразить пытки. Как насчет чего-то нового? Даже не знаю… не хотите ли быть сожжённым по частям? Или лучше я взорву вам руку? Что скажете?

Крам подался вперед; его глаза горели, лихорадочно блестя, на лице была напряжена каждая мышца.

— Ты сгоришь в аду, — проговорил он почти по слогам. Геллерт лишь расхохотался — как часто он это слышал. Пожалуй, даже чаще просьб о милосердии.

— Ваш ад уже здесь, и я ваш палач, — сказал он, и несколько слабых языков пламени поползли по правой руке Крама. — О ваших нечеловеческих страданиях будет говорить вся Болгария, герр Крам. Вы станете символом… символом неповиновения. Я покажу всем, что случится с каждым, кто осмелится пойти против меня. Помогите мне сделать эту картину более устрашающей — страдайте.

Огонь полз по руке Крама, пробирался под вены — это было авторское заклинание Геллерта. Он долго работал над ним, пробуя его на жертвах, стараясь создать ощущение пламени, растекающегося в крови и подползающего к сердцу. Адская боль; жертвы кричали сильнее, чем когда он пытал их привычным «круцио».

— Что ж, герр Крам, во всем есть свои плюсы: вы будете знамениты после смерти и сейчас вам стало не так холодно. Не правда ли?

Геллерт улыбнулся.

Ремус знал, почему она была с ним — от одиночества. Он был последней нитью, связующей её с Сириусом, и не строил иллюзий в надежде, что за её появлениями крылось что-то большее. Не крылось — он знал это. Но каждый раз, когда он думал о ней, ему становилось больно.

Он любил её; ещё с того момента, как впервые увидел мальчишкой красивую маму однокурсника на вокзале. А она отчаянно цеплялась за него, без любви, скорее даже с презрением и ненавистью не столько к нему, сколько к себе. И отпустить никак не могла. Её пальцы сжимали его плечи до фиолетовых синяков, зубы впивались в кожу, оставляя подолгу незаживающие царапины, на спине выступали капли крови. Ремус же целовал её, и нежность щемила сердце.

Она хохотала; если она и целовала его, то грубо, жёстко, кусала за губу. Ей не была нужна его нежность, он и сам ей особенно нужен не был. Иногда Ремусу казалось, что всё это было лишь для того, чтобы он навестил в тюрьме Сириуса. И когда она уходила, он действительно одевался и отправлялся в Азкабан. Сириус смеялся россыпи синяков на его шее и спрашивал, познакомит ли Ремус его со своей девушкой. Ремус думал, что у него был материнский — надрывный — смех.

— Как-нибудь, — обещал он раз за разом. И — безусловно — не знакомил. Вальбурга к сыну никогда не ходила, Ремус не спрашивал, почему, хотя знал, что она не считает Сириуса виновным. Ремус думал, что однажды она всё-таки тут была, но из этого не вышло ничего хорошего.

— Как он? — спрашивала она, когда Ремус возвращался; ее глаза были воспалёнными и смотрели на него с лихорадочным блеском. — Скажи мне, как он?

Он каждый раз ей врал, потому что не мог сказать правду о том, что Сириус выглядит как живой труп. О том, о чём она сама могла догадаться — это же Азкабан, и этим всё сказано. Ей не нужна была правда, ей надо было услышать успокаивающую ложь.

— Он похудел, но шутит. Да и в целом ничего, держится.

Она кивала, чуть усмехаясь, доставала сигарету из кармана и закуривала. Её пальцы тряслись, и Ремус хотел её обнять и никогда не обнимал. Не то боялся, что она оттолкнёт, не то думал, что сам её тогда не отпустит.

— Спасибо, — говорила она перед тем, как впиться в его губы по-животному грубым поцелуем. И Ремус никогда не мог понять, знала ли она, что он ей врал, или благодарила за то, что он всё-таки ходил в Азкабан.

— Не за что, — ради нёе он готов был сделать, что угодно. Понимала ли она это? Пользовалась ли? Он так и не узнал.

О её смерти он узнал из газеты; вместе с некрологом была написана дата похорон, которые организовывало семейство Малфоев, но Ремус на них само собой не пошёл. Вместо этого он взял газету с собой в Азкабан.

— Твоя мать вчера умерла, — сказал он, не зная, что делать с комом во рту; голос был сиплый, словно бы Ремус весь день кричал на морозе, раздирая глотку.

Сириус пожал плечами.

— Мне всё равно.

И Ремус понял, что так оно и было. Царапины от её ногтей на его спине жгли кожу.

Хозяйка Мелания мило улыбается очередному мужчине, отправляя Кричера за бокалом вина. Если хоть одна капля прольётся, уши будут пылать ожогами несколько месяцев.

Хозяйка Мелания встряхивает густыми золотистыми волосами — Кричер знает, что день за днём они теряют блеск и лишь благодаря краске да зельям ещё выглядят живыми. Но мужчина, завороженный красотой хозяйки, об этом и не догадывается; Кричер прячет злорадную усмешку.

Хозяйка Мелания смеётся, её улыбка легка, а у рта не собирается ни единой морщинки. Вчера хозяйка ходила в больницу Святого Мунго за омолаживающим зельем. Она бывает там каждый месяц, хозяин Арктурус думает, что деньги идут на благотворительность. Кричер молчит, иначе ушей у него не будет, а на спине не останется живого места.

Хозяйка Вальбурга улыбается — ему. И её серые глаза заговорщицки сверкают.

— Ну, милый, был ли у неё кто-то снова? — спрашивает она, наливая себе огневиски. Кричер склоняет голову в подтверждение — молчит. — Кто? — хозяйка Вальбурга заинтересованно подаётся вперёд, с её губ не сходит широкая улыбка. — Снова Лестрейндж?

— Саламандер, — говорит Кричер, и он знает, что, уйдя из спальни хозяйки, будет биться головой об пол в наказание самому себе за раскрытие тайны. Но ради неё он готов на это. Ради неё он готов на многое. Тем более — наконец заговорить о ненавистной хозяйке Мелании. — Вчера она увидела у себя морщинку на лице и сразу же побежала в Мунго. Вне графика. Второй раз за месяц, — отчитывается он.

— Она так себя совсем изведёт, — хозяйка Вальбурга будто бы действительно озабочена судьбой свекрови, тяжело вздыхает и тянется за бокалом, а, выпив, усмехается. — Но мы ведь этого и ждём.

Она запрокидывает голову, громко хохоча. Кричер вторит ей — не боится. Хозяйку Меланию мало кто любит, кроме её мужа, хозяина Арктуруса. Но вскоре перестанет любить и он.

Хозяйка Вальбурга другая.

— А ты знал, милый, что если утроить дозу омолаживающего зелья, можно умереть?

Альфард залпом выпивает Феликс Фелицис и идёт к сестре: Ориона не оказывается дома, Кричер впускает его без ворчания, Вальбурга крепко обнимает за шею и прижимается губами к щеке.

— Если бы ты знал, как я скучала.

Альфард этого не знает, но тоску и боль, теснящие его собственную грудную клетку, чувствует отчётливо. Если бы не зелье удачи, сестра бы оттолкнула его, отошла бы, спутав в волосах трясущиеся пальцы, а потом бы вскинула голову и посмотрела прямо в глаза решительно и устало.

— То был последний раз.

Но вместо этого она целует его и отрывисто шепчет правдивое: «Я не знала, как быть без тебя», — а не шипит сотню лживых фраз о том, что ей все равно. Альфард знает — она его любит. А он любит её — так повелось давно, ещё в юности. И Альфард никогда не мог сопротивляться беснующемуся чувству в груди, даже пока оно не разъедало его легкие ядом и не выжигало кровь из вен. Вальбурга могла: она отстранялась, качала головой, прогоняла, уходила, запирала дверь заклятием. А потом рыдала — Альфард знал — навзрыд, до хрипа, до сорванного горла. Наутро, когда они ещё жили в доме отца, он помогал ей готовить зелье для восстановления голоса — он всегда был хорош в зельеварении — и целовал. Она смеялась.

— Орион может вернуться, — хохочет Вальбурга, откидываясь на кровати. Альфард нависает над ней и улыбается уголком губ.

— Он не вернётся, — и это действительно правда. — Мне сегодня везёт.

Вальбурга тихо хмыкает. Альфард чувствует дрожь под кожей, ему кажется, что она догадалась о причине его удачи.

— Как и в последнее время, — усмехается она, но, не дав ему по-настоящему испугаться, впивается в губы поцелуем. Весь мир сужается до неё: она оказывается на нём и, толкнув его на разлетающиеся подушки, склоняется к нему, её волосы лезут ему в лицо, ногти впиваются под кожу, оставляя кровоточащие царапины, губы скользят по плечу, ноги обхватывают его талию. Альфард приходит в себя, лишь когда Вальбурга падает на кровать рядом с ним, тяжело дыша, и её часто вздымающаяся грудь касается его плеча. Несколько минут они лежат молча, и он думает, что скоро его везение закончится.

— Ты ведь знаешь, что нельзя так часто пить Феликс Фелицис, Ал, — словно в подтверждение его мыслей, шепчет Вальбурга, медленно садясь, и даже не смотрит на него. Альфард подается к ней, касается пальцами её идеально ровной спины, прижимается губами к лопатке, вдыхает знакомый с детства аромат спадающих с плеч волос. — Это может негативно сказаться на твоём здоровье.

— Я не собираюсь долго жить, Вэл, — слабо улыбается он. Вальбурга не оборачивается, но он знает — она раздражённо закатывает глаза и тяжело вздыхает, как бывало в детстве, если её оставляли за старшую, а он не слушался.

— Теперь я знаю, в кого Сириус такой… — выдыхает она и прижимается спиной к его груди. — Не смей, слышишь? Не смей так часто пить это дементорово зелье. Я хочу, чтобы ты жил долго. Ты нужен мне.

Она ловит его взгляд, чуть повернув к нему голову, и требовательно смотрит в глаза, ожидая положительного ответа. Альфард кивает.

— Хорошо.

На следующей неделе он приходит к сестре; Ориона не оказывается дома, Вальбурга с хохотом выворачивается из его объятий, качает головой с фальшивой легкой улыбкой.

— То был последний раз. Действительно последний, Ал. Хватит.

Уходя, Альфард пьёт зелье удачи в её прихожей под осуждающий взгляд Кричера. И не уходит.

Тёмный Лорд не вернулся.

Он должен был прийти с рассветом: сказал, что прикончит обоих детей и вернётся поутру. Белла ждала. День занимался уже как час, солнце всплывало на небосвод. Милорд не возвращался. Тревога вскипала в груди. Белла не могла найти себе места.

— Успокойся, — холодно оборвал её Рудольфус, когда она предложила сходить к домам Лонгботтомов и Поттеров и проверить, всё ли в порядке, — Милорд назвал ей адрес. — Он скоро придет. Ему не нужна наша помощь.

В другое время Белла бы поспорила, но она чувствовала, что муж был прав. Тёмный Лорд сказал ей перед уходом, что справится сам. И — конечно же, безусловно — она в него верила. Как иначе? Но страх не угасал. А день уже вовсю вступал в свои права. Белла ломала руки, не отходила от окна, постоянно оглядывалась на часы. Время тянулось медленно, но всё же тянулось; минуты ожидания казались пыткой.

Милорд не приходил.

— Ты действуешь мне на нервы, — холодно сказал Рабастан, пока она мерила гостиную шагами. На часах было восемь утра, Беллу колотило. — Сядь уже. Он сказал, что вернётся, значит, вернётся. Это всего лишь посредственные маги — бояться нечего.

— А если Орден? — выдохнула Белла взволнованно. — Ты об этом не думал?

— Думал. Но тогда бы он связался с нами и позвал бы на помощь. Но он не звал.

Белла взглянула на руку с меткой. Но что-то было не так, она чувствовала, что у неё болит рука. Рабастану она об этом не сказала.

— Я знаю, что он вернётся, — холодно произнесла она, опускаясь в кресло, и потребовала, чтобы домовик принёс ей коньяка.

В этот момент камин вспыхнул зелёным; и из него вывалился обсыпанный порохом Барти, глаза его глядели ошалело, лицо было бледным, на лбу выступили капли пота. Самого его всего трясло.

Белла почувствовала, что была права. И боль сжала грудь так, что дыхание оборвалось.

— Тёмный Лорд пал, — опередив её вопрос, сказал Барти хриплым голосом и обвёл гостиную взглядом сумасшедшего. — Отец сказал, что Тёмный Лорд пал этой ночью.

Белла услышала крик. И лишь через мгновение поняла, что кричала она сама.

Мелания смотрела в зеркало и видела совершенство. Светловолосая девушка с воздушными волосами встряхивала головой и улыбалась матово-розовыми губами — такая юная, трогательная с наивными голубыми глазами, нежная. Мелании было сорок два; она об этом легко забывала, завороженно глядя на свое отражение.

Она была идеально красива. За спиной шептались, что она пьёт омолаживающее зелье чуть ли не каждый день, и она заливисто смеялась в плечо мужа.

— Каждый час, каждую секундочку, — шептала она веселым шёпотом, но Арктурус не улыбался. — А ещё купаюсь в крови девственниц — это ужасно бодрит.

Он изгибал краешек губ в усмешке, но Мелания видела, как смотрели на неё его глаза — с грустью и с осуждением. Он неодобрительно качал головой, каждый раз, когда разговор заходил о зелье молодости и счетах в Мунго. Мелания отмахивалась от его нравоучений, которые он называл заботой о её здоровье, а она — вздором. И каждый раз всё заканчивалось разгромленной гостиной и поцелуями Арктуруса на её ключицах.

Мысленно Мелания смеялась, что он просто боится выглядеть настолько старше неё, но молчала — не желая раззадоривать мужа по новой. Она не любила ссориться — от крика у губ появлялись складочки, и всё же всегда побеждала. Арктурус не мог перед ней устоять. И Мелания сомневалась, что будь отражению в зеркале сорок два года, он отвечал бы на её поцелуи с таким же пылом и хотел её так же страстно.

Другие бы точно не хотели, а одного Арктуруса ей всегда было мало. И она не считала это чем-то ненормальным, в этом вопросе они с Арктурусом тоже не сходились. Первые годы их брака он особенно досаждал ей своей любовью, а она отталкивала его. Ей казалось глупым так привязываться к человеку. Она никогда не привязывалась — так было легче отпускать.

Хотя, когда она расставалась с Поллуксом лет так двадцать назад — а кто теперь поверит, что ей действительно сорок два? — из-за его свадьбы, Мелания прорыдала несколько часов, пока не уснула. Поллукса она не любила. А если и любила, то все чувства сошли на нет, как только поутру Мелания увидела опухшее лицо и красные глаза в зеркале. Плакать она себе тоже больше не позволяла. Да ей и не хотелось — она давно уж начала относиться ко всему намного легче.

Все ради того, чтобы каждый день видеть в зеркале девушку с ясным взглядом, нежной кожей и золотистыми волосами. Только того, что она делала, было недостаточно, чтобы удержать мгновение. Но Мелания не умела сдаваться.

Двадцать тысяч галеонов за пятьсот грамм обжигающего горло зелья раз в месяц — и все морщинки затягивались, блеск глаз становился ярче, кожа — мягче, живот — ровнее, а грудь не теряла упругости. Стоя обнаженной перед зеркалом, Мелания думала, что это стоило того — цена была даже слишком мала. И Арктурус, несмотря на все его возражения, был согласен с ней. Если бы его действительно волновало её здоровье, он бы перекрыл ей доступ к счетам. Он этого не сделал. И Мелания видела, каким взглядом он смотрел на неё — от этого слегка опьянённо кружилась голова.

На неё смотрел не только Арктурус, и то было слаще и дороже всего. Она мягко улыбалась, ловя себе восхищённые, жаждущие взоры, прижималась к мужу поближе и выбирала, с кем проведёт эту ночь или даже следующую. У неё всегда было достаточно вариантов.

Барти Крауч на дух не выносил Вальбургу Блэк.

Она была заносчива, высокомерна, избалованна; все вокруг считали её очаровательной. Каждый раз, оказываясь с ней в одном помещении, Барти думал лишь о том, с каким удовольствием применил бы к ней Круциатус. Он в красках представлял, как разбивает её бордово-красные губы в кровь, намотав волосы себе на руку. Не мудрено, что однажды они переспали. А потом она хрипло расхохоталась и сказала, что это ничего не значит.

Это никогда ничего не значило. И — не поэтому — Барти продолжал желать ей смерти. Вальбурге Блэк все доставалось легко: баллы на уроках, превосходные оценки на экзаменах, деньги, должности, любовники. Она никогда не прикладывала к чему-то существенных усилий. Уж Барти знал: он учился с ней не только в Хогвартсе, но и на курсах мракоборцев, с которых она сбегала в паб, утягивая за собой однокурсников. Все экзамены она сдала на отлично; Барти — безусловно — тоже, но он проводил часы за подготовкой, а фотография пьяной Вальбурги украсила страницы «Ежедневного Пророка» прямо в утро экзамена.

«Ещё бы она не сдала, — думал Барти со злостью. — У неё роман с главой отдела магического правопорядка». Но он знал, что дело было отнюдь не в этом — ей попросту всегда везло.

На выпускном они переспали: он не хотел приходить, а Вальбурга пила больше всех. Она утянула его танцевать, шепча, что нельзя быть таким занудой вечно. И Барти думал о том, что разобьёт ей лицо, если она его не отпустит. Он не отпускал эту мысль, даже когда целовал Вальбургу среди мётел в подсобке.

Убирая её засосы с шеи поутру, Барти надеялся, что больше никогда её не увидит. И какое-то время они действительно не встречались: он работал в министерстве, она путешествовала, вроде как уехала к кузине во Францию. А спустя два года он узнал, что она поступила на работу в отделе международного сотрудничества; они оказались в лифте вместе. И она даже сделала вид, что рада его видеть, Барти ей не поверил.

И они не переспали. А он не применил непростительное и не попал в Азкабан, хотя от её духов еще долго болела голова. Барти был бы рад, если бы Вальбурга никогда не возвращалась из Франции. Но в целом ему было не до неё — он пытался пробиться в жизни.

Вальбурге Блэк всегда везло, словно бы она пила Феликс Фелицис каждый день. Барти работал в министерстве на два года больше неё, но её взлет по карьерной лестнице был намного стремительней. Через семь лет она возглавила свой отдел. И Барти думал, что он её задушит голыми руками, хотя теперь уже на её шее остались синяки.

— Это довольно странное поздравление, не находишь? — она смеялась.

Когда его сын сбежал из дома, она тоже смеялась, закрывая перед ним дверь, хотя он не слышал в её смехе веселья. Запрокидывала голову, сжимала пальцами его руку и хохотала. Барти знал, что когда-нибудь сотрёт её усмешку с лица — это стало его целью.

И ему это удалось.

— Дело не будет рассмотрено.

У Вальбурги была все та же кроваво-бордовая помада на губах, от резких духов болела голова, в волосах отчетливо виднелась седина. Им обоим было пятьдесят шесть лет; Барти думал, что она постарела сильнее — за последние годы особенно.

Даже спустя время он всё ещё её ненавидел. Непростительные теперь не были так запрещены — и он думал, что мог бы обвинить её в том, что она Пожиратель Смерти, и наконец применить к ней Круциатус.

Вальбурга усмехнулась, глядя ему в глаза, и склонила голову набок, рассматривая его лицо. Барти ждал, когда она зарыдает и будет просить его о рассмотрении дела Сириуса в суде. Соглашаться он не собирался.

Её унижения принесли бы ему великую радость. Но вместо них — лишь снисходительно-некрасивый изгиб губ в ответ.

— Ты не победил, Барти, — сказала Вальбурга не дрогнувшим голосом. — Скоро ты это поймешь.

Он лишь злорадно улыбнулся в ответ.

— И, кстати, говоря. Это никогда не было соревнованием: ты того не стоил.

— И все-таки я победил, — возразил он. Она расхохоталась с нотками истерики. На следующий день мракоборцы задержали Пожирателей, пытавших Лонгботтомов.

Ликорис не верила в Гриндевальда: она не разделяла его взгляды, не считала его великим волшебником и не ждала победы. Чувство любви ей было незнакомо и вызывало лишь надрывный смех. Она была рядом с Гриндевальдом по иным причинам. И он понимал это, поэтому никогда не говорил с ней о политике и о своих дальнейших планах. Он предпочитал общаться с Ликорис по-другому.

Она позволяла это, потому что упивалась властью, которую Гриндевальд давал ей, и его подарками — крупными бриллиантами, блестящими у неё в ушах, на груди и даже на подоле мантии. Иногда ей казалось, что она королева: она купалась в роскоши, по утрам принимая ванну из свежей крови, носила самые дорогие мантии, а украшения на ней стоили дороже её самой. Мужчины восхищались ей, а женщины завидовали — всё, как она мечтала. Ей боялись перечить, ведь она могла только попросить Гриндевальда, и волшебник приговаривался к мучительной смерти. Просить приходилось отнюдь не легко, но Ликорис научилась. И иногда Гриндевальд соглашался.

Она представляла, что правит через него миром.

Она садилась к нему на колени, притягивала его голову поближе, ухватившись за ворот мантии, и целовала, думая, что его смерть может сделать её полноправной королевой. Ей казалось, что если она убьёт его, то сможет получить гораздо больше, чем он ей давал. И она позволяла себе так думать, хотя знала, что с его падением её королевство разлетится в прах.

Гриндевальд всегда относился к ней как к дорогой вещи — использовал. Она ждала его каждую ночь с раздвинутыми ногами; и он брал её, как и сколько хотел, не заботясь о её комфорте. Она стонала, выгибалась в спине и делала вид, что секс с ним доставляет ей удовольствие, хотя Гриндевальду это было не нужно.

Он уходил, не говоря ни слова, после этого домовик приносил Ликорис заживляющую мазь по его приказу. Это не было проявлением заботы; Гриндевальда интересовал лишь её внешний вид — она всегда должна была ослепительно выглядеть, потому что стоила ему слишком дорого. Ликорис усвоила урок.

Однажды она не убрала его засосы со своей шеи и спустилась к гостям; Гриндевальд вывел её при первом же удобном случае, мило придерживая за руку и шепча что-то на ухо. Со стороны казалось, будто он очарован ею и вот-вот поцелует. Но его пальцы до хруста сжимали её запястья, а доброжелательная улыбка не обещала ничего хорошего.

— Ты забываешь свое место, милочка.

Как только дверь за ними закрылась, Гриндевальд толкнул Ликорис на пол и наложил Силенсио — чтобы не было слышно её криков.

— Круцио.

Ей казалось, что её кожа горела, а из горла вытекала лава вместо кашля. Она впивалась ногтями в пол, поджав колени в животу, и беззвучно молила прекратить. Гриндевальд отпустил её нескоро — Ликорис уже была готова умереть. Но он отвёл палочку, присел рядом с ней, осторожно убрал волосы с шеи, перекинув их за спину. И через считанные мгновения на коже не осталось ни следа синяков.

— Улыбайся, — сказал Гриндевальд, подавая руку. И Ликорис улыбнулась, хотя у неё ноги пошатывались, а в животе словно всё ещё пульсировала боль.

Она всегда улыбалась, не слушая, что за спиной её называли английской шлюхой и подстилкой Гриндевальда. Проклятия легко слетали с палочки, но улыбка с губ не сходила. Гриндевальд лишь смеялся или оставлял на её теле больше синяков, чем обычно. Она к этому привыкла.

Она много пила: бокал шампанского никогда не исчезала из её рук. Ликорис считала грехом не пить его — особенно, учитывая, что ей преподносили самое лучшее, самое дорогое. Она платила Гриндевальду за это, поэтому использовала всё, что могла. Он в большинстве своём не возражал.

Ему хотелось, чтобы она была красива — ей тоже хотелось этого: она меняла мантии и драгоценности по несколько раз на дню, макияж у неё был безукоризненный. Гриндевальд желал, чтобы она не лезла в политику и казалась милой — политика ей была неинтересна. А быть очаровательной она умела, когда не хотела убивать. Ему нравилось сцеловывать чужую кровь с её лица. На значительных людей Ликорис не замахивалась: она всегда была осторожна. Гриндевальд это ценил, по крайней мере, она так думала. Им обоим было комфортно друг с другом — их все устраивало.

Когда Ликорис стояла на балконе его дома с бокалом в руках и смотрела на площадь, где проводилась казнь и мелькали зелёные вспышки авады, она искренне желала ему победы.

Флёр не могла убежать.

Когда Тёмный Лорд ещё только пришёл к власти, она попыталась вернуться домой, но отряд егерей задержал её у самой границы. Билл смотрел со смесью презрения и сочувствия, пока она задыхалась в рыданиях на его плече. Говорить Флер не могла — сорвала голос в лесу у спасительной границы Франции, — а потому лишь шептала одними губами беззвучное «прости». Билл делал вид, что не замечал этого, и молча залечивал синяки на её руках. Он так и не сумел простить ей этот побег.

Флёр его понимала, но лучше всего она понимала саму себя. И она больше не могла так жить, даже после смерти ‘Арри, после абсолютной победы Тёмного Лорда Билл не желал сдаваться. Каждую неделю в их дом стекались маглорождённые волшебники, которых он укрывал от егерей. Флёр кричала, что так продолжаться больше не может, молила его перестать это делать, плакала, набрасывалась на него с кулаками и оглушающими. Но это было бесполезно. Билл качал головой в ответ.

— Ты не понимаешь, Флёр. Все это ради общего блага.

Флёр заламывала усмешку в уголок рта, едва сдерживаясь, чтобы не выцарапать мужу глаза, глядящие на нее с осуждением и — ненавистным — сочувствием. Словно бы она действительно слишком многого не понимала.

— До чего общее благо довело Гриндевальда? — выплёвывала она зло, силясь унять дрожь.

— Когда-нибудь ты поймёшь, — говорил он, целуя её в лоб — словно покойницу. Флёр думала, что умрёт раньше, чем поймёт. За прошедшие два года из-за нависшей над ней угрозы смерти она страшно похудела, под глазами залегли тёмные тени, руки постоянно тряслись, неспособные удержать палочку. По ночам Флёр лежала в темноте, вздрагивая от каждого громкого звука, и часами не могла заснуть. Во снах к ней приходили Пожиратели Смерти и пытались убить и её, и Билла за помощь грязнокровкам.

Флёр просыпалась в холодном поту от хриплого крика — её голос так и не восстановился до конца — и не могла успокоиться, потому что знала, что сон легко может обернуться явью. Когда-нибудь Тёмному Лорду станет известно о делах Билла, и тогда Пожиратели придут за ними. То, что однажды это случится, Флёр понимала слишком хорошо. Она никогда не была наивна или глупа — разве что в своей любви к Биллу. Но это прошло.

— Зачем ты пришла? Уж не благодарить ли? — Беллатрикс Лестрейндж усмехнулась, потягивая вино из бокала. Флёр не была уверена, что она её примет, но идти ей больше было не к кому. Среди Пожирателей Смерти Флёр ни с кем не была близко знакома. — Поздновато, честно говоря. Но мне всё равно приятно.

— Я благодарна вам, миссис Лестрейндж, — сказала она, и её голос предательски дрогнул, вдруг став совсем хриплым и тихим. — Но я пришла по другой причине.

Беллатрикс подалась вперёд; хрустальный бокал искрился в её руке.

— Ну-ка? И что же это за причина?

— Я знаю, где находится Гермиона Грейнджер, — фраза ударила по ушам; Флёр сжала кулаки, понимая, что теперь-то точно пути назад не будет. И внезапно ей стало легче дышать, хотя должно было быть наоборот. — И я готова рассказать вам об этом, только, пожалуйста, дайте мне уехать во Францию.

Последние слова прозвучали совсем жалко, словно мольба. Но Флёр подняла подбородок и решительно посмотрела в тёмные глаза Беллатрикс. Та внезапно расхохоталась, запрокинув голову; и внутри Флёр все сжалось, по коже пробежала волна мурашек.

— Ты ведь понимаешь, что я могу заставить тебя говорить на моих условиях? — миссис Лестрейндж вопросительно-насмешливо вскинула бровь. В её руках не было волшебной палочки, лишь вновь наполнившийся бокал вина.

— Конечно. Но…

— Если ты расскажешь мне, где Гермиона Грейнджер, я, так и быть, сохраню тебе жизнь. Снова.

В эту ночь впервые Флёр не снились кошмары: она быстро заснула, а проснулась от того, что Билл тряс её за плечо.

— Гермиону убили, — сказал он. И она не почувствовала ни стыда, ни угрызений совести, только равнодушное удовлетворение — теперь ей не нужно было бояться.

Миссис Лестрейндж пришла к ней, когда Билл уехал в Лондон узнавать, что же именно случилось с Гермионой.

— У тебя тут мило, — соврала она, стараясь не касаться окружающих её предметов. Флёр улыбнулась в ответ, оглядывая свой когда-то действительно милый и уютный дом. — Так откуда ты знала про Грейнджер? Твой муж помогал ей укрыться, не так ли?

Флёр кивнула. Беллатрикс громко рассмеялась, но от её смеха на этот раз ничего не дрогнуло в груди.

— И ты предала его. Очень мудро, — она склонила голову набок, разглядывая Флёр. И Флёр с горечью подумала, что выглядит ужасно. Если бы она осталась во Франции, всё было бы по-другому. А ведь она была так красива раньше, даже не нужно было вейловских чар, чтобы ей оборачивались вслед. — Вижу, я не зря не дала Скабиору тебя доломать. Ты мне ещё поможешь. Ты ведь хочешь жить, красавица?

Флёр тяжело вздохнула, но ей не было стыдно за свои слова.

— Очень.

Беллатрикс, посмеиваясь, подошла поближе и коснулась пальцами её подбородка, не сводя с Флёр пытливого взора. Флёр вдруг улыбнулась, почти счастливо.

— Действительно, жаль убивать такую красоту.

Поцелуи были на вкус как красное вино, которого Флёр так давно не пила. Они обжигали, заставляя её губы пылать. И Флёр цеплялась за чужие плечи, словно утопающая, и позволяла ей делать с собой все, что ей захочется, хотя знала, что миссис Лестрейндж было нужно совсем не это.

Теперь, когда к Биллу приходили маглорождённые, Флёр не плакала: она поила их чаем, ободряюще улыбалась мужу, помогала ему советом. А вечером распускала волосы, красила губы поярче и трансгрессировала в особняк Лестрейнджей.

Том никогда не любил Вальбургу Блэк — ему вообще, к счастью, не было знакомо чувство любви, — но эта женщина сводила его с ума. Она с громким хохотом появлялась в зелёном пламени камина и забрасывала руки ему на шею; в ее глазах плясали отголоски авад. Том чувствовал себя опьянённым, от тяжёлого аромата духов и крепкого алкоголя у него кружилась голова. И он прижимал Вальбургу к себе, срывая с её губ короткие, жёсткие поцелуи. Она кусала его за язык, расстёгивая воротник его мантии, и её холодные пальцы касались его шеи. Том забывал обо всём, падая с ней на пол.

Она смеялась, запрокидывая голову и выгибаясь в спине под его ладонями. Чаще всего, Том настолько терял над собой контроль, что не мог справиться с её одеждой, но, когда она шла к нему, она не надевала белья. Его руки путались в подоле её мантии, а она целовала его плечи, зубами впиваясь в кожу. Он никогда не сводил оставленные ею синяки — она об этом не знала, и ему было всё равно.

Вальбурга отдавалась ему с тем жаром, который он после безуспешно пытался найти в Беллатрикс. От поцелуев болели скулы и истерзанные губы, а на спине взбухали багровые нити царапин. Том не обращал на боль внимания, отвечая тем же: её запястья всегда наливались алым, когда он наконец отпускал её, а на шее пылали метки его прикосновений. Вальбурга была только за.

Сминая её грудь, Том чувствовал биение её сердца в своей ладони и усмехался — оно бешено колотилось под рёбрами, как и его собственное. Тому казалось, что в любой миг он может заставить его умолкнуть, и он ничего не делал. И не собирался.

Вальбурга улыбалась, словно читая его мысли, и её руки проходились по его плечам.

— У тебя есть огневиски? — спрашивала она после, лёжа рядом с ним. Том никогда не пил, он считал пристрастие к алкоголю дурной привычкой, неблагоприятно влияющей на разум.

— Безусловно.

Вальбурга пыталась подняться, чтобы налить себе или взмахнуть валявшейся неподалеку палочкой, поманив бутылку. Но Том не давал ей это сделать: он обхватывал её талию руками и тянул на себя, — Вальбурга, негромко смеясь, падала ему на колени. И он ловил взгляд её тёмных блестящих глаз, на которые в беспорядке падали волосы.

— Не сейчас, — говорил Том, впиваясь в её губы поцелуем. И она соглашалась — он полагал, что соглашалась, потому что не отталкивала его, а напротив обвивала шею руками и притягивала к себе.

Потом, разумеется, он сам наливал ей огневиски — ему не приходилось даже доставать палочку. И он улыбался, наслаждаясь тем, как Вальбурга с показным равнодушием следила за его действиями. Она тихо хмыкала, когда он перехватывал её взгляд, передавая ей в руки бокал.

— Не впечатляет, Том, ни капли.

Он усмехался краешком губ — знал, что это была ложь: её всегда восхищала магия, особенно мощная. И тёмная. Наверное, поэтому она и спала с ним.

— Когда ты придёшь в следующий раз? — спрашивал Том, откидываясь на ковёр. Вальбурга плавно вела плечами; Том читал в её взгляде насмешливое «приду ли?» и точно знал — придёт. Снова внезапно и, как обычно, без предупреждения.

— Не знаю.

Он смотрел на неё и думал, что ему повезло. Он бы сошел с ума, если бы умел любить. И если бы любил её. Но сердце билось ровно.

Вплоть до того момента, когда камин вспыхивал зеленым, охватывая жадными языками пламени её фигуру, и впускал Вальбургу в его кабинет.

Вальбурга ненавидела, когда Друэлла целовала её на улице: боялась, что их кто-то увидит. Элла заливисто хохотала в ответ и льнула к ней, не желая отпускать; руки жадно цеплялись за плечи и оплетали шею. Губы тянулись к лицу. Вальбурга тяжело вздыхала прежде, чем поддаться. Друэлла воспринимала каждую победу с радостью ребёнка.

Они возвращались в номер, из которого вышли не больше пяти минут назад, и падали на ещё незаправленную кровать. Друэлла смеялась, что эта гостиница держится лишь на их визитах, и заказывала шампанское в номер. Оно было паршивым; Вальбурга морщилась, глядя, как она пила, но Элле нравилось. Она чувствовала себя лёгкой, словно пушинка.

Горячие ладони проходились по её бедрам, скользили по ногам; Друэлла с трудом удерживала глаза открытыми, выгибаясь навстречу, и её пальцы судорожно сжимали волосы у Вальбурги на затылке. Та шипела, но не пыталась освободиться.

Элла думала сказать ей, что будет любить её вечно, но молчала. И только стонала, впиваясь ногтями в её плечи.

Легче было не воспринимать их отношения как любовь.

Врать себе, однако, не удавалось: Элла прекрасно знала, что их связывал не просто секс. Но она отмахивалась от этого, убеждая себя, что это не так. И что когда она видела Вальбургу, земля не плыла у неё под ногами — это всё шампанское. И она пила больше. Прижималась щекой к плечу Сигнуса и беззаботно улыбалась.

Мир кружился и сверкал, и она танцевала. А потом руки Вальбурги обвивали её талию, прижимая спиной к стене, губы касались шеи. И Друэлла глотала воздух ртом. Она была очень пьяна, и от этого чувства казалась себе абсолютно счастливой.

— Если я скажу, что люблю тебя, что ты ответишь? — спросила она, пока Вальбурга пыталась расшнуровать ее мантию. В зале звучала мелодия танго; воздух пульсировал, обжигая легкие.

— Что ты перебрала с шампанским? — засмеялась Вальбурга. Друэлла откинулась спиной на их с Сигнусом кровать и улыбнулась.

— Хорошо, — прошептала она. — Хорошо.

В тот момент это было правдой. Друэлла думала растянуть его до вечности, хотя ощущала в горле горечь, словно от красного вина, которое Вальбурга обожала.

— Я и вправду слишком много выпила.

Она не ответила — была занята попытками стянуть с себя мантию.

Драко был слишком похож на Люциуса. Даже в оправданиях.

— Я ухожу в бар с Блейзом, — говорил он, целуя жену в щёку, и возвращался окутанный шлейфом женских духов. Нарцисса молчала и делала вид, что не замечали ни помады на его воротнике, ни поздних приходов, ни воспалённо-красных глаз Астории. За столько лет она научилась притворяться настолько хорошо, что могла бы играть главные роли в спектаклях.

И ей действительно было всё равно: она приказывала домовикам за ужином почаще подливать невестке вина и считала, что делала для благополучного брака сына достаточно. Она уже давно именно так лечила растоптанную гордость и ревность, выжигающую грудную клетку. Другого лекарства не было. Разве что Андромеда когда-то рекомендовала ей сигареты от разбитого сердца, но Нарцисса не любила Люциуса: её сердце было надёжно укрыто от него.

Астория же отдала Драко не только руку. И, несмотря на это, в ней Нарцисса видела отражение себя. И не собиралась помогать.

Ей не помог никто; мама лишь скупо улыбнулась, бросив сухое «терпи», а отец вручил бокал вина. Нарцисса терпела и пила: не устраивала скандалов, на всё закрывала глаза, а потом начала сбегать. Люциуса никогда не было дома, и он приходил в её спальню не часто, поэтому не замечал ничего: ни расползающихся по шее синяков, ни алой помады на подбородке и щеках, ни потрескавшихся губ, ни треснувшего шва на мантии.

В такие минуты Нарцисса думала, что её брак удался: муж ни о чем не знал, ничего не спрашивал, ничему не мешал. Ему было на неё плевать, и она вскоре перестала обращать внимания на него. Их всё устраивало.

— Что мне сделать, чтобы это прекратилось? — однажды спросила Астория, вскинув на неё блестящие отчаянием глаза. Нарцисса предпочла не отвечать, лишь скривив губы в ответ, и сделала знак домовику подлить невестке вина. — Вы же знаете, что? Мне не у кого спросить совета больше.

Она смотрела на Нарциссу, словно бы на последнюю надежду; и той стало тошно лишь от одной мысли, что она выглядела так же жалко, когда шла со своими проблемами к отцу и матери.

— Терпи? — сказала она, качнув бокалом вина. Астория вздрогнула, будто бы ей дали тяжёлую пощёчину; через миг что-то в её глазах потухло.

— Терпеть? — повторила она осипшим голосом, видимо, боясь поверить в эти слова. — Терпеть? — во второй раз это слово отдавало не столько горечью, сколько раздражением и презрением.

Нарцисса усмехнулась.

— А чего ты ждала, деточка? Раскрытие какой-то тайны? Терпи или изменяй в ответ — третьего варианта не дано.

Нарцисса сделала глоток вина, Астория же напротив решительно отодвинула бокал, который подал ей домовик. Содержимое пролилось на стол и начало расползаться бордовой лужей по скатерти.

— Вот уж нет. Я не паду так низко, как ваш сын! — воскликнула она, вставая. Нарцисса смотрела на неё с улыбкой, и её это лишь злило. — У нас всё будет по-другому.

— Ну-ну.

Драко пришёл поздно: в этот раз, должно быть, Блейз привёл с собой в бар маму. От Драко действительно пахло её духами, Нарцисса даже подумала, что ревнует. Ей стоило ревновать, но в груди в ответ отозвалась лишь гулкая пустота. И она улыбнулась.

Астория сорвала голос, но крики не должны были сработать. Никогда не работали.

— Как вы справлялись с этим? — спросила она спустя несколько дней, опустившись с ней на диван. Нарцисса без слов протянула ей свой бокал с вином и отложила в сторону книгу о тёмной магии. — И только?

— Я же говорила об ответных изменах: будет ощущение, будто ты отомстила.

— Я не хочу мстить, я хочу быть счастливой, — сказала Астория, всё же отпивая вина. — И я люблю его.

— Любовь проходит. Да и не только любовь может подарить счастье.

— Что ещё?

Нарцисса расхохоталась.

— Тётушка Лукреция настоятельно рекомендовала старый-добрый кокаин.

Астория слабо улыбнулась, не находясь с ответом. И Нарцисса её поцеловала, хотя тут же об этом пожалела: ей не ответили.

— Просто найди себе любовника, деточка, и сразу станет легче, — она легонько похлопала Асторию по щеке и ушла. Ей хотелось узнать, смотрела ли та ей вслед, но она не стала оборачиваться.

Больше они об этом не говорили; Нарцисса только молча подмечала, что невестка стала больше пить, и делала вид, что ничего не было — зря она действительно не пошла в актрисы.

На Рождество они остались одни. Люциус собрался на корпоратив — Нарцисса никогда не ходила с ним, ей было скучно, и она терпеть не могла его друзей. А Драко снова встречался с Блейзом, точнее с его обворожительной матерью. В этот раз Астория отпустила его без истерик и слёз, Нарцисса даже порадовалась её успехам.

— Я собиралась сбежать, — когда она спустилась в гостиную, сказала Астория. Она украшала ёлку шариками, и Нарцисса напрасно попыталась вспомнить, когда в последний раз в этом зале стояла ель. Припомнилось лишь Рождество у Забини и сладкий вкус вишнёвого блеска для губ.

Нарцисса выгнула бровь, опускаясь на диван напротив.

— И почему осталась? — спросила она. Астория пожала плечами и, только повесив последний шарик на ветку, обернулась.

— Всегда успею. Да и Рождество всё-таки.

Нарцисса лишь усмехнулась ей в ответ.

— Уже приготовила мне подарок?

Астория, смеясь, села рядом; её рука легла Нарциссе на колено.

— Конечно. Ведь вы даёте очень полезные советы, миссис Малфой.

Рита познакомилась с Антонином Долоховым после его побега из Азкабана. Она написала о нём статью, приписав ему и жестокое убийство Пруэттов, и резню у Боунсов, и давнее отравление министра Лича. На вырученные деньги ей удалось купить бутылку хорошего огневиски, и она была вполне довольна собой.

Долохов пришёл ночью: без видимых усилий открыл дверь в её квартиру и сел на диван. Рита была слишком пьяна, чтобы даже дотянуться до валяющейся на полу палочки. Долохов внимательно посмотрел на неё, склонив голову чуть набок, и холодно усмехнулся. Мальчишеская улыбка никак не вязалась с жёстким пронзительным взглядом безумца. Рита сглотнула.

— Если что, мне очень жаль.

Он хрипло рассмеялся в ответ и поманил бутылку из её рук огневиски движением кисти.

— Не стоит, куколка, мне понравилось: я вышел потрясающе-жестоким кровавым монстром. Как и в жизни, — Рита всё же нащупала палочку возле себя, стараясь безотрывно смотреть ему в глаза, чтобы нанести удар незаметно. Он негромко хмыкнул, с интересом наблюдая за ней. — Расслабься. Мне нет нужды тебя убивать. А если бы хотел, ничего бы тебя не спасло.

Она сжала пальцы, в каждый момент готовая поднять руку.

— С какой целью тогда ты пришёл? Что ты хочешь от меня получить?

— Продолжение. Напиши обо мне и моих убийствах — плачу сто галеонов.

Рита нервно расхохоталась. Долохов скупо улыбнулся в ответ.

— Огневиски у тебя ничего.

После этого он стал часто приходить к ней: весь в крови он падал на её диван, забирал бутылку огневиски, советовал купить водки и рассказывал. Рита садилась на ковёр рядом, и её прытко пишущее перо отражало на бумаге каждое слово Долохова о нападениях Пожирателей.

В «Ежедневном Пророке» поражались её оперативности и догадливости; Рита улыбалась и шла в Гринготтс класть на свой счёт очередные сто галлеонов. Долохову очень нравился её стиль и то, какими эпитетами она его награждала: «кровожадный», «не знающий жалости», «лишенный сострадания», «непревзойдённо жестокий». Это приводило его в восторг. Рита смотрела на его окровавленную рубашку и думала, что в своих статьях была абсолютно права.

Долохов улыбался; и его изборождённое морщинами лицо начинало светиться. Он словно сбрасывал десяток лет.

— А можешь назвать меня душегубом?

— Запросто, — смеялась Рита и делала пометку в своём блокноте. — Только убей кого-нибудь поскорее, у меня почти закончились деньги. А я собираюсь купить себе большой дом.

— Завтра, — обещал Долохов. И на следующий день действительно возвращался к ней с новой историей.

* * *

— Кого мне лучше убить, чтобы моя репутация стала более устрашающей? — спросил он однажды, Рита повела плечом, корректируя набросок статьи на завтрашнюю первую полосу.

— С моей помощью у тебя и так репутация красочнее, чем у Того-Кого-Нельзя-Называть.

Долохов хохотнул, отпивая огневиски. Рита лукаво улыбнулась ему и закусила кончик пера.

— Разве что Дамблдора… Шучу, шучу, но этот старикашка мне никогда не нравился. Ладно… — она исправила пару слов в блокноте и вскинула на Долохова взгляд. — Амелия Боунс пользуется популярностью. Помнишь такую?

Он усмехнулся; и по его взгляду Рита поняла, что он помнит, и еще как.

— Я изнасиловал её мать. И выпотрошил брата, — поделился он. Перо тут же записало это в блокнот — можно было использовать в статье об убийстве Боунс. — А тебе она что сделала?

— Из-за неё я получила штраф за клевету.

— В этот раз всё будет правдиво. И без клеветы — я на тебя точно в суд не подам.

— Я и не сомневаюсь.

Рита отобрала у него из рук бутылку огневиски и выпила.

— И, пожалуйста, побольше жестоких подробностей

На следующий вечер Долохов принёс ей какой-то пакет, из которого на пол капала кровь. Рита брезгливо поморщилась, забирая его, но стараясь удержать между двумя пальцами.

— Что это? — спросила она. Долохов усмехнулся и взглянул на неё, чуть склонив голову. Он напоминал мальчишку, который приготовил матери подарок. Открывать пакет Рита не спешила.

— На моей родине есть выражение: когда мужчина зовёт женщину замуж, он делает ей предложение руки и сердца, — сказал он. Рита тяжело вздохнула.

— Только не говори, что там рука и сердце Боунс, — попросила она, хотя понимала, что это было именно так.

Долохов вынул перо из её волос и упал на диван, не переставая улыбаться.

— Больше она тебе штраф не выпишет.

Кассиопее было пятнадцать, когда её изнасиловал отец. И ей некуда было бежать: Поллукс на год уехал по делам министерства во Францию, а мать пила чай, пока Кассиопея кричала в соседней комнате, стараясь вырваться из рук отца.

Это не заканчивалось: она запиралась в туалете, пряталась в чулане, сбегала в сад, уезжала к родственникам. Отец всегда её находил, хватал за запястье и улыбался.

— Вот и ты, беглянка, — шептал он ей в висок. Кассиопея рвалась прочь, но ей никто не мог помочь. Родственники лишь улыбались, не понимая — она не могла им ничего сказать, тонкие шрамы от непреложного обета жгли руки.

Отец целовал в шею и требовал смотреть ему в глаза, Кассиопея смотрела. Представляя, как убьёт его. Мучительно и медленно.

После её рвало.

Поллукс приехал через год, но она ничего не могла ему сказать больше. Она цеплялась за его рубашку и плакала, прося забрать её с собой и не говорить отцу. Он гладил её по спине и обещал, что всё будет хорошо. Но когда он попросил о её переезде к нему, отец аргументированно отказался. И Поллукс сдался.

Кассиопея сорвала голос в ту ночь и сломала ногу, споткнувшись на лестнице при попытке сбежать. Мать читала в гостиной, Кассиопея звала её, но она не услышала — не подняла взгляд. Она слышала.

Никто не собирался помогать: все предпочитали не замечать. Кассиопея справилась сама, как могла.

Отец стонал; но его криков никто не слышал — она наложила заглушающее на комнату, он не знал — и грозился её убить. А она поражалась тому, как легко у неё получалось накладывать на него круцио раз за разом. Проклятие слетало с её палочки, невесомое, словно косметические чары, и взрывало комнату новым криком.

Она провела в одной комнате с отцом больше пяти часов, но мать не зашла проверить, всё ли у них в порядке — думала, что всё не в порядке у неё, и не хотела мешать. Кассиопея не стала её трогать, хотя у неё были причины.

Бежать она тоже не стала: спустилась в гостиную, налила себе огневиски и стала ждать, когда кто-то обнаружит тело.

Ариана подозревала, что Геллерт не знал, как её зовут.

Он кивал ей, когда приходил к Альбусу, и больше не обращал внимания. Ариана забивалась в угол гостиной, пряталась за книгой и ловила каждое слово.

Геллерт менялся, если улыбка трогала его губы: она отражалась в глазах, и они загорались, подобно звёздам с наступлением ночи, а с лица на мгновения спадала холодная маска надменности. Ариана следила за ним, задумчиво покусывая кончик карандаша; и ей хотелось улыбаться в ответ, когда Геллерт дёргал краешком губ, смотря на Альбуса.

Альбус выглядел счастливым, и Ариана чувствовала себя виноватой перед ним, подобно нищей, подъедая крохи от его счастья. Но остановиться она не могла: Геллерт смеялся, и мириады звёзд взрывались у неё над головой.

Засыпая, Ариана представляла его улыбку, и грудь сдавливало щемяще-горькое нежное чувство. Она лелеяла его и смахивала слёзы с глаз. Одна надежда встретить Геллерта давала её жизни смысл и приносила радость, которой она прежде не знала.

Ариана думала, что однажды остановит его и спросит что-нибудь, когда он кивнёт ей. Она собиралась сделать это каждый день, но не делала, не находя слов.

Геллерт проходил мимо и даже не улыбался ей, словно бы не видя её. Его улыбки, огонь его глаз, его смех, его слова, — всё это в полной мере доставалось Альбусу, но Ариана видела их, слышала всё, что он говорил.

Ей не было достаточно.

Однажды она сплела венок из васильков, растущих на заднем дворе их дома. Они были её отрадой — Ариана любила ухаживать за ними или лежать на траве рядом и смотреть, как синие лепестки ласкал ветер.

Геллерт пришёл утром. Ариана сидела на диване, поджав ногу, но встала, когда дверь отворилась.

— Это тебе, — сказала она с улыбкой, протягивая ему венок: он вышел не очень ровным, но Арианна старалась, а мама всегда говорила, что в подарке главное — внимание, а отнюдь не качество.

Геллерт посмотрел на цветы в её руках. И рассмеялся. Ариана не знала, что делать с сердцем, заволновавшимся в груди: оно никогда не билось так быстро, беспощадно больно и радостно.

Геллерт смеялся для неё.

— Оставь себе.

Всю жизнь Друэллы составляли вечеринки.

Она помнила о них мало: плещущееся в бокале шампанское и ощущение беззаботного счастья в воздухе, боль в уставших от танца ногах и брошенные в угол туфли, соль на запястье Вальбурги и вкус текилы во рту, дым кальяна и чужие руки, скользящие по её бедрам в темноте коридора. В памяти редко оставалось большее: Друэлла просыпалась поутру с дикой головной болью в чужой постели — если повезёт, не на полу, — в чужих объятиях и не знала, как зовут человека, лежащего рядом с ней. Её это не интересовало: из всех присутствующих она знала Вальбургу, что само по себе было достаточно.

Вальбурга чаще всего просыпалась раньше, Друэлла всегда находила её курящей на балконе или в туалете. Выглядела она не лучше: спутанные волосы, синяки под глазами, потрескавшиеся губы в размазанной помаде и царапины на руках, — но всяко счастливее. Она протягивала Друэлле только что плохо скрученную сигарету и улыбалась.

— На, затянись.

Через пару минут головная боль проходила, Вальбурга снова казалась красивой, а мир — чудесным. Друэлла с восторгом прислушивалась к ощущению счастья, пульсирующему во всём теле, и тянулась к припухшим губам Вальбурги, убирая волосы с её лица.

— Мне кажется, я люблю тебя, — шептала она, сжимая в руках чужую грудь. Вальбурга криво улыбалась, и её пальцы скользили по колену вверх.

— Да неужели? — спрашивала она; Друэлла запрокидывала голову вверх, ловя воздух ртом.

— Да.

— Скоро это пройдёт.

Она была права. Спустя какое-то время — Друэлле каждый раз казалось, что прошло всего ничего — мир становился серым. Она прижималась щекой к бедру Вальбурги и просила дать ей ещё закурить — она готова была сделать все ради одной затяжки.

Вальбурга гладила её по волосам. Им везло, если у неё находилась ещё хотя бы одна сигарета, но чаще всего не находилась. И приходилось возвращаться в реальность. Друэлла почти плакала, подправляя макияж. Её тошнило, а желудок сводило спазмом. Она приезжала домой совсем разбитой.

Нарцисса всегда ждала её у окна и всегда бежала навстречу с радостным зовом; она обнимала её за ноги, Друэлла старалась отстранить её, думая, как бы не блевануть на ковер. У неё кружилась голова. Сигнус смотрел почти с осуждением — Друэлла закатывала глаза: у него самого были не менее веселые корпоративы в министерстве с Абраксасом. Они то травили министра, то целовались в туалете, то напивались огневиски так, что поутру находили себя на лавке в парке.

— Ну и где ты была? — спрашивал Сигнус, принимая сосредоточенно-осуждающий вид. Друэлла улыбалась, проходя мимо; и Сигнус смотрел на её разутые ступни — снятые туфли ей в большинстве случаев найти не удавалось.

— Ты же знаешь, с твоей сестрой. На приёме у миссис Лестрейндж. Чуть не умерли со скуки.

Сигнус насмешливо хмыкал. Друэлла запиралась в ванной, прижималась лбом к стене и доставала из тумбочки свёрнутую сигарету. Ей становилось так хорошо, что через минуту она уже прижималась щекой к плечу мужа и целовала его в шею.

— Ты отвратительно выглядишь, Элла, — ворчал он, но тянул её к себе на кресло. Друэлла путалась в его волосах и глупо улыбалась, думая, что Вальбурга даже с размазанной по лицу косметикой красивее.

Чуть позже ей делалось совсем плохо, но Сигнус не замечал этого, и она лежала под ним, прикрыв глаза и позволяя делать с собой всё, что захочется. Когда он уходил, Друэлла сворачивалась на кровати и разглядывала потолок. Сон не шёл; ей хотелось есть, но от вида еды становилось тошно.

Вино не помогало.

Вальбурга приходила на следующий день, садилась на кровать, усмехалась, сжимая в зубах зажженную — обычную — сигарету.

— Вставай — у меня есть на тебя планы, — говорила она, пытаясь заставить её подняться. Друэлла тихо стонала в ответ. — В баре сегодня бесплатная вторая бутылка виски. Не заставляй меня звать Лукрецию.

Друэлла обнимала её за плечи.

— Зелёное или фиолетовое? — спрашивала она.

— Какая разница, ты все равно ничего не запомнишь? — смеялась Вальбурга и выпускала дым Друэлле в рот. — Но мне ты нравишься в красном.

Через полчаса они уже сидели в баре, и какой-то волшебник пытался угостить их сидром. Но на следующий день Друэлла этого не помнила.

Антонин Долохов её преследовал.

С тех пор, как на шестом курсе профессор Слагхорн пересадил его к ней на один урок, Минерва замечала его повсюду. Она то находила его курящим в одном из коридоров Хогвартса, то натыкалась на него поздними вечерами во время обхода, то обнаруживала поблизости его и его дружков в Хогсмиде. За каких-то несколько недель его стало слишком много в её жизни — это переходило уже все границы и было совершенно невыносимо.

Минерва его терпеть не могла.

Он выводил её из себя одним своим самодовольным видом, вечно-насмешливой улыбкой и сигаретой, зажатой в уголке губ. От него вечно пахло дымом, и Минерва готова была спорить, что никогда не видела его полностью трезвым. Его глаза шально блестели, но ей так ни разу и не удалось поймать его на употреблении алкоголя. Тогда бы она сняла с него так много баллов, как только могла, и доложила бы профессору Диппету. Возможно, его даже бы отчислили или выпороли, первое вознесло бы Минерву на седьмое небо от радости. Но Долохов словно чувствовал, и ей удавалось застать его лишь за курением. От этого она злилась ещё сильнее.

— Присоединишься, золотце? — спрашивал он, словно бы не знал её ответ заранее. Минерва гордо вскидывала подбородок, снимала с него баллы и уходила, резко развернувшись. Долохов смеялся ей вслед.

Этого было недостаточно.

Из-за него и его нахального поведения профессор Слагхорн снял с неё три балла за разговоры. Это был единственный урок, на котором Гриффиндор не приобрёл очки благодаря ей, а потерял. С Минервы никогда не снимали баллы до этого: она всегда была аккуратна, исполнительна, точна и всегда заранее готовилась к предстоящему занятию.

Во всём виноват был Долохов. Если бы профессор Слагхорн не пересадил его тогда…

— Мистер Долохов, мистер Эйвери, зелье, которое мы готовим, чрезвычайно опасно, если во время его приготовления допустить небрежность. Не хочу, чтобы оно взорвалось из-за того, что вы отвлекались на разговоры, — произнёс профессор Слагхорн, улыбаясь. Он вообще всегда улыбался, когда разговаривал со своими любимчиками, даже если те вели себя на уроках непозволительно или нарушали правила. — Антонин, пересядьте-ка к мисс Макгонагалл, а вы, мисс Флеминг, займите место рядом с мистером Эй вери.

Подобное изменение не пришлось Минерве по вкусу. С ней, конечно, и на первом курсе часто сажали хулиганов, и Долохова тоже сажали (из-за того, что он не стал читать учебник, прежде чем использовать заклинание, волосы на её голове ещё два дня стояли дыбом), она ведь была отличницей. И она принимала подобных соседей с терпением и чувством долга и никогда не давала им списывать. Но сейчас ей было комфортно с Тиной Флеминг, они хорошо сработались. Поэтому она почувствовала раздражение, но смолчала.

Долохов ей лучезарно улыбнулся, плюхнувшись на место рядом.

— Ты ведь отличница, сделаешь всё за меня? — самонадеянно спросил он. Минерва поправила очки, надеясь вложить всё своё негодование в один взгляд. Улыбка Долохова стала ещё шире. — Ладно! Я могу порезать корни.

Минерве захотелось его ударить, но желание это стало ещё сильнее, когда он, выхватив из её рук учебник, и принялся читать рецепт приготовления. Вода в котле уже начинала закипать.

— Читай свой учебник, — потребовала Минерва холодно. Долохов хмыкнул, даже не отрываясь от строк.

— Я его забыл.

— Так сходи и возьми.

Его глаза смеялись, когда он обернулся к ней.

— В подземелья? Золотце, наше зелье тогда выкипит к моему приходу, или собираешься всё-таки сварить его без меня? Оно, кстати, убегает.

Минерва дёрнулась и чуть не стряхнула локтём нарезанные Долоховым корни на пол.

— Из-за тебя мы чуть не испортили зелье, — прошептала она, когда через минуту убавила огонь и закинула ингредиент. Долохов улыбнулся, вновь углубившись в чтение её учебника.

— Дальше тебе надо порезать червей. Уверен, ты справишься.

Минерва не знала, почему не толкнула его в тот момент, она просто потянулась за своим учебником и попыталась вырвать его из рук Долохова, который тут же подался назад.

— Ба, вижу, мисс Макгонагалл, Антонин очаровал и вас, — пожурил их профессор Слагхорн, прежде чем снять баллы, и добродушно улыбнулся.

Во всём был виноват Долохов. Помона лишь смеялась, когда Минерва гневно рассказывала ей об этом, и лишь, качая головой, предложила остыть.

Но Долохов не давал ей возможности успокоиться, постоянно доводя её и попадаясь на глаза — он же никак не мог оставаться в тени. На следующий же день, стоило профессору Вилкост выйти из класса по просьбе директора, как он достал сигарету из кармана брюк и закурил.

— Ты совсем с ума сошёл? — спросила Минерва, сложив руки на груди, когда Долохов выдохнул первое колечко дыма. — В чём твоя проблема?

— В том, что я хочу курить? — он выразительно поиграл бровями под хохот своих однокурсников. — Дать и тебе сигаретку?

— Придурок.

Он рассмеялся. Он часто смеялся ей вслед. И постоянно ошивался где-то рядом. Когда Минерва ловила его в коридоре, он убегал от неё с громким хохотом. Пусть в след ему и неслось «десять баллов со Слизерина», его это только забавляло. Помона улыбалась и шутила, что она влюбилась. Минерва едва не плевалась — ей не нравился Антонин Долохов, она даже не считала его привлекательным в отличие от всех девчонок школы. Он менял девушек как перчатки, даже с Помоной как-то флиртовал. С Минервой он не флиртовал, только как-то позвал «на свидание».

— Как насчёт прогулки по Запретному лесу, золотце? Раз уж мы оба уже здесь, — спросил он однажды, когда они встретились после отбоя. Опять. В этот раз он даже не убежал. Минерва хмыкнула.

— Десять баллов со Слизерина, мистер Долохов.

Он усмехнулся; от него за версту несло алкоголем. Минерва поморщилась и поправила очки.

— А теперь возвращайтесь к себе в спальню.

— Зачем? Баллы-то с меня уже сняли, можно и погулять. Помочь тебе с обходом?

— Обойдусь, — буркнула Минерва в ответ. Уходить от него стало её привычкой. Долохов вроде бы не смеялся.

Когда она выпускалась из Хогвартса, она надеялась, что никогда его больше не увидит. Он вроде как планировал путешествие в Россию или ещё куда-то — Минерве было без разницы. Она собиралась оставить его в школе.

У Долохова были другие планы.

Когда Минерва увидела его в коридоре Министерства, то едва не завыла. Долохов стоял рядом с Грюмом и хохотал над чем-то. Заметив её застывшую неподалёку, он приветственно помахал ей рукой. Минерва выдохнула.

— Соскучилась, золотце? — Минерва поджала губы, и он улыбнулся. — Я теперь мракоборец. А ты работаешь в отделе правопорядка? Как-нибудь к тебе загляну.

— Я тебе не открою.

Но он всё равно заглянул так, словно бы они были друзьями. Развалился в кресле напротив и мешал ей работать. У него самого только что закончилась ночная смена, но он был бодрее Минервы раз в сто.

Ладно, Минерве стоило признаться, иногда Долохов бывал милым, но он всё ещё её страшно раздражал.

Они часто сталкивались в лифте по пути на работу или в кафе возле Министерства, или на этаже. А ещё Минерва постоянно, будто в школьные годы, натыкалась на него возле форточки на лестнице запасного выхода.

— Опять куришь? — недовольно спросила она, когда они встретились там в первый раз. Он развёл руки в стороны.

— Курю. Каюсь. Меня простили, — он подмигнул ей, помолчав. — Не будь столь сурова, школьные годы уже подошли к концу и тебе больше не надо снимать с меня баллы.

— Я просто ненавижу запах сигарет.

Долохов выдохнул в её сторону, смеясь, Минерва отмахнулась от него ладонью.

— Какая ты правильная. А вкус алкоголя тоже ненавидишь?

Именно ему она рассказала о Дугале, когда напилась в стельку в первый раз. Она ни за что бы не согласилась на этот поход в бар, если бы в тот день не была столь подавлена. Она слишком много надежд возлагала на Министерство, и ни одна из них не сбылась. А Долохов снова оказался рядом. Оказывается, он умел слушать, а не только творить хаос.

Нет, друзьями они так и не стали, но он стал появляться в его кабинете намного чаще, закуривал и жаловался на Грюма. И они несколько раз даже ходили выпить кофе вместе. Поэтому, когда Минерва уходила, Долохов изображал сожаление.

Минерва была уверена, что точно не будет скучать по нему в Хогвартсе. На третий год преподавания она закурила.

Мелании было сорок лет, когда Гриндевальд без боя пришёл к власти в магической Британии. Но возраст безусловно не помешал ей его соблазнить: немец всё понял без слов, и через пару минут они оказались в его кровати.

Он обводил языком бледные, почти неприметные полосы растяжек на её животе, и она выгибалась под его пальцами, блаженно прикрыв глаза. Ей не впервой было имитировать удовольствие — в этом она была на высоте.

— Чего вы хотите, миссис Блэк? — спросил Гриндевальд, накидывая на плечи рубашку. Мелания лежала на его кровати и не собиралась уходить.

— Вина, быть может? — протянула она, лукаво глядя на него из-под ресниц. Гриндевальд скупо улыбнулся, поманив бутылку: Мелания не заметила даже лёгкого жеста руки, не то, что движения губ, и внимательно сощурилась. Её это не восхитило и не устрашило — заинтересовало, скорее всего.

— Угощайтесь, — он опять не сделал ничего, но из воздуха перед ней появился фужер, а бутылка, подлетев, наполнила его до краёв. Мелания улыбнулась, пригубляя вино. Она любила белое — Гриндевальд угадал.

— Хорошее, — бросила она небрежно, переворачиваясь на спину и поднимаясь повыше на подушках. Он не ответил, он не смотрел на неё, неспешно одеваясь, но Мелания полагала, что хотел.

— Так чего вы хотите, миссис Блэк? — он усмехнулся, накручивая на руку галстук. — Помимо вина, разумеется.

У него была красивая улыбка — Мелания отметила это мимоходом, — но острая и снисходительная, словно бы он знал всё на свете и повелевал всем.

— Многого: положения в обществе, влияния, денег, — всего того, что имели Блэки до вас, только больше. Сотрудничества.

Он дёрнул бровью.

— Этого слишком много для одной ночи.

Мелания весело засмеялась.

— Кто сказал, что ночь будет одна?

Она ожидала, что Гриндевальд спросит, что об этом думает её муж. «Арктурус не возражает», — вертелось у неё на языке. Арктурус просто не знал. А если бы и знал, не был против.

Гриндевальд поправил галстук на своей шее и повернулся к ней всем корпусом.

— Завтра в семь, — оборонил он нейтральным тоном, в котором всё же отчётливо читался приказ. Мелания с улыбкой кивнула. — Вы будете нужны мне не только в постели.

Так и вышло: Мелания приходила к нему вечером или всегда, когда он звал. Рассказывала всё, что знала о волшебниках, которые его интересовали (а знала она много), помогала вычислить людей, способных плести заговор за его спиной, и после, если он хотел, отвечала на его поцелуи.

Она знала, что была у него не одна. Дорея Поттер тоже была частой гостьей в его постели — она просила за мужа, и того пока не увольняли из министерства, хотя он был бездарем. Мелания добилась большего: её муж стал первым помощником министра, сын получил место главы отдела международного магического сотрудничества, племянник занял хорошую должность в Гринготтс, племянница вошла в состав филиала Международной конфедерации магов.

Арктурус знал и — она была права — оказался не против. Меланию не интересовало его мнение, но она смеялась, когда думала об этом.

— Твоя дочь очень красива, — однажды заметил Гриндевальд. — Не познакомишь?

Мелания улыбнулась в ответ, прекрасно понимая, что именно он имеет в виду.

— О, она о тебе наслышана.

Лукреция собиралась выйти замуж за Игнатиуса Пруэтта — Мелания убеждала её, что от одной ночи ничего не изменится, целых пять минут, а затем наложила Империус и отправила в особняк Гриндевальда. Лукреция вернулась с синяками на руках, кровоточащими губами и страстной ненавистью к Мелании в первую очередь.

Игнатиусу вовсе необязательно было знать правду, Мелания, под умоляюще-строгий взгляд Арктуруса зашедшая в её комнату спустя несколько дней, повторяла эти слова несколько раз.

— Ничего не изменилось, — говорила она. И была права: ничего не изменилось бы, если бы Лукреция не отправила аваду себе в голову. Мелания морщилась, словно от зубной боли, когда думала об этом; Арктурус сжимал скулы и молчал.

С Гриндевальдом они это тоже не обсуждали: у Мелании к нему не было претензий, а он не спешил высказывать соболезнования. Их обоих это мало волновало.

— Чего ты хочешь от жизни? — спросил Гриндевальд, когда они пили. Он подписывал приговор о казни, Мелания подбирала новых смертников: Гораций Слагхорн вынудил её переспать с ним за удовлетворительно по зельям.

— Не знаю, — Мелания пожала плечами, не отрываясь от бумаг. — Того, чтобы та жизнь, которую я имею сейчас, не заканчивалась, как можно дольше.

— Никакого общего блага, — Гриндевальд усмехнулся. Она подняла на него взгляд и кивнула.

— Только моё.

Он знал, что это было правдой, но его это не волновало. Возможно, только пока.

У Корбана Яксли были большие планы на свою карьеру в Министерстве: он рассчитывал занять высокооплачиваемое место в отделе знакомой отца, заниматься ничегонеделанием дни напролёт, болтать в коридоре с Долли и Розье, флиртовать с хорошенькими коллегами и уходить на обед, чтобы не вернуться назад. Вальбурга Блэк разбила его радужные надежды в пух и прах, хотя когда Корбан только увидел её, он подумал, что попал в рай. Ему досталась самая красивая начальница в мире. Почему отец не сказал ему о том, что она была настолько горячей? А он-то уже нарисовал себе дамочку в очках и серой мантии. Кого-то вроде Макгонагалл.

— Миссис Блэк, приятно познакомиться, — он совсем-совсем не лгал, протягивая ей руку. — Я…

— Я редко принимаю на работу знакомых, мистер Яксли, не заставляйте меня жалеть, что я послушала Шимуса и потратила на вас время.

Его протянутая рука так и осталась висеть в воздухе — пожимать её никто не собирался. Корбан спрятал ладонь в карман. Миссис Блэк постучала ногтями по папке документов у груди. У неё были жёсткие, чёрные ногти — Корбан сразу же прикинул, как глубоко бы они впились ему в спину, и ему это понравилось.

— Вы не пожалеете!

Миссис Блэк скривила ало-красные губы.

— Тебе некогда будет даже думать о сексе, мальчик.

И ведь не соврала. С первого дня Корбан уже не знал продыху, даже у Долорес был перерыв на обед, а у него нет! Миссис Блэк об этом словно и не слышала. Сама она уходила на обеды и ужины с зарубежными коллегами едва ли не каждый вечер, а на него сваливала ворох поручений. Корбан то носился на первый этаж, относя бумаги мистеру Краучу, то бегал за подписью министра, то стоял в очереди в кофейне на другой улице за кофе для миссис Блэк, то покупал ей газеты. А параллельно с этим в свое свободное время он должен был учить итальянский. Свободного времени у него не было, он возвращался домой заполночь и хотел умереть. Даже не находил времени, чтобы заглянуть к Рите или встретиться с Людо. Те смеялись над ним, слушая Долли.

Он не думал, что должность помощника настолько тяжела. И он бы хотел уйти, но почему-то не ушёл. Сам не знал, почему. Даже не попытался перевестись в другой отдел. Впрочем, и отец ему не собирался в этом помогать, лишь усмехался в ответ.

Миссис Блэк вызывала его даже на выходных. Она могла послать домовика разбудить его в семь утра, а через пять минут надо было уже быть у неё в кабинете. И Корбан не успевал даже волосы пригладить. А вот она выглядела так, словно бы провела перед зеркалом не меньше трёх часов или родилась с идеальным макияжем и уложенными локонами. Она была нереально красивая, и это был единственный плюс в этой чёртовой работе. Если забыть о том, что Корбану так и не удалось с ней переспать.

— Вы задержались на две минуты, мистер Яксли, — говорила она, бросая взгляд на часы. Корбан хотел её убить. И поцеловать. И трахнуть. Но больше всего он хотел просто поспать.

Её мантия была так соблазнительно расстёгнута на груди. А у него не было даже пяти минут на работе, чтобы подумать об этом, прислонившись лбом к стене.

— Принеси мне кофе, милый, — Корбан так и не понимал, почему она просила о кофе его, а не своего домовика. Он просто плёлся в дементорову кофейню, в которой и вправду готовили хороший кофе. Корбан после него мог жить целых десять минут.

— Поторапливайтесь, мистер Яксли. У вас ещё много дел.

За два месяца работы в Министерстве Корбан познал все муки ада. Вальбурга Блэк усмехалась и советовала ему спать побольше. Спать побольше! Да он ночевал, разгребая отчёты их отдела! И она это знала. Он едва не смеялся в ответ. Однажды ему пришлось узнавать через Долохова место жительство Крауча, чтобы притащиться к тому где-то около часа ночи за подписью, которая оказалась ненужной. Миссис Блэк улыбалась, когда говорила это. Она всё так же красила губы красной помадой, но Корбан уже не представлял её подтёки на своей шее и не думал, как будет стирать разводы после. Не то чтобы ему не хотелось. Ему очень хотелось. Больше, чем с кем-либо.

В конце концов, он держался полгода только для этого.

— Вы поедете со мной в командировку в Германию на следующей неделе, мистер Яксли, — объявила ему миссис Блэк, когда он уже совсем отчаялся.

Но он уже тогда понял, что зря надеялся на передышку. Легче не стало. В Германии они таскались по Министерству Магии, встречались с какими-то важными людьми в ресторанах, и Корбан конспектировал все встречи, потому что прытко пишущим перьям миссис Блэк не доверяла. Он был её прытко пишущим пером — Рита бы смеялась. Корбан не видел её почти с месяц.

Миссис Блэк потягивала вино и улыбалась чужими шуткам, и совсем не Корбан флиртовал с ней и говорил о её красоте. Корбан это конспектировал. Она хохотала, когда читала его записи. Министр Магии сказал, что не видел никого красивее.

— Бессовестно врал, — хмыкнула она, пробегаясь по встрече с ним глазами. Корбан бы с ней не согласился, но в последнее время она была единственной женщиной, которую он регулярно видел за ворохом документов и быстро сменяющихся лиц. Она была центром его министерского мира. — Ты бы видел его жену.

Она сбросила туфли, забираясь в кресло с ногами, и взяла в руки его блокнот. За эти полгода миссис Блэк свершила ещё одно чудо, на которое оказались не способны профессора Хогвартса, она заставила его разборчиво писать. Корбан и сам не знал, что был способен на это, но теперь страдал и писал. А она смеялась над его ошибками.

— Не нальешь нам выпить?

— Огневиски? — уточнил Корбан, подходя к мини-бару в её номере. Миссис Блэк подняла на него взгляд и вдруг улыбнулась.

— Нет, я пью лишь шампанское, — произнесла она неестественным звонким голосом и рассмеялась чему-то — Корбан понял только то, что она кого-то пародировала, но не понял — кого. — Не обращай внимания. Огневиски, конечно.

Корбан кивнул.

— Ты ведь учился на одном курсе с Беллой, моей племянницей? — она отложила в сторону его блокнот, хотя вряд ли дочитала свой диалог с министром до конца. Корбан протянул ей бокал, и её ногти коснулись его запястья. Сегодня они были бордовыми, но всё такими же длинными и жёсткими. У него точно должна была появиться царапина.

— Да, мы с Беллой друзья, — кивнул он, не хотя отходить. Миссис Блэк сделала глоток, не сводя с него глаз, и удовлетворённо улыбнулась.

— Она требовала, чтобы я дала тебе выходной в день её свадьбы с Роди, — сказала она, откидываясь в кресле и опуская руки на подлокотники.

— Полагаю, выходного мне не видать.

— Да почему же? — её глаза весело сверкнули. — Я же не монстр. Или не настолько монстр, чтобы отказывать любимой племяннице. Но придётся отработать в воскресенье.

Корбан вяло улыбнулся; он всё так же стоял у её кресла, сжимая свой стакан с виски, и глазел на неё. Было что-то безмятежное, непривычно расслабленное в её позе, в ленивых движениях и в том, как она медленно пила виски. Волосы свободно падали ей на плечи, а сама она слегка улыбалась.

— Я отработаю, миссис Блэк, я же говорил, что вы не пожалеете, что взяли меня, — это должно было подействовать. Корбан чувствовал, что должно было. Она подняла на него чуть сощурённый насмешливый взгляд.

— Как это мило.

И он её поцеловал. Точнее он нагнулся к ней, а она его поцеловала, приподнявшись. Её бокал с огневиски он случайно столкнул локтём на пол, но в тот момент Корбан не совсем понимал, почему у него в ушах раздаётся звон. Нет, он не сошёл с ума, хотя, учитывая, сколько времени он ждал этого, то мог бы. Но дементор побери, как же хорошо миссис Блэк целовалась — ожидание того стоило, Корбан надеялся, что не только того. Его рука скользнула ей на грудь второй он пытался хоть как-нибудь поставить на подлокотник свой бокал. В брюках у него было не просто тесно. Миссис Блэк отстранилась смеясь. И он почувствовал себя неловким мальчишкой, впервые узнавшим, зачем ему нужны губы.

— А теперь доброй ночи, мистер Яксли, — сказала она, когда он попытался поцеловать её вновь, и легко скользнула из кресла. — Я буду ждать вас завтра в пять утра.

Что бы Барти ни делал, этого всегда было недостаточно. Отцу всегда было слишком мало. Его похвалы Барти мог бы счесть по пальцам, а вот горькое разочарование в глазах помнил отлично — видел уж слишком часто.

На пятом курсе он не стал старостой, вместо него назначили Регулуса Блэка. И в какой-то степени Барти радовался: должность старосты возложила бы на его плечи ещё большую ответственность, а он и без того терялся во времени, стараясь успеть посетить все предметы с помощью маховика. Но холодный взгляд отца заставил его почувствовать себя ничтожеством.

— Значит, старостой ты не будешь? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс он. Барти ненавидел то ли себя, то ли его в этот момент, больше — себя. — Понятно.

Отец отвернулся, мама положила Барти руку на плечо и ободряюще улыбнулась. Она любила его таким, какой он есть, но Барти отчаянно хотелось увидеть гордость и во взгляде отца. Он всегда всё делал ради этого. И в тот день начал готовиться к СОВ, которые ожидали его в конце пятого курса; лето было в самом разгаре.

— Тебе нужно сходить в Хогсмид, — говорил Регулус на выходных в бесполезной попытке отвлечь его от книг. — Тебе нужно больше спать, — повторял он, тайком пронося ему кружку кофе в библиотеку. — Тебе нужно меньше думать об учёбе. Ты и без того похож на привидение. Сходи хоть на квиддич. Слизерин играет с Гриффиндором.

Барти лишь рассеянно кивал и вновь склонялся над учебниками. Регулус тяжело вздыхал.

— Ты себя этим убьёшь, — качал головой он, и Барти знал, что он был прав. Но друг не мог понять до конца, как Барти надо было доказать отцу, что он достоин похвалы. Что он хороший сын. Родители Регулуса гордились им, хотя у него отнюдь не всегда были высшие баллы за экзамены. И Барти отстранённо думал, что ему нужен такой же непутёвый старший брат, как Сириус.

— Все СОВ на отлично? — отец дернул краем губ, и это было похоже на улыбку. Сердце Барти радостно забилось. — Так ты лучший на курсе?

Барти не был. Что-то внутри оборвалось. Он покачал головой.

— Ясно, молодец, — равнодушно сказал отец; в его голосе не было ни толики тепла. — Что ж, СОВ — не ЖАБА. Тебе пора начать к ним готовиться сейчас, раз ты не можешь стать лучшим, не прикладывая к этому особых усилий. Или даже не пытаешься. Ты меня разочаровываешь.

Барти лишь тяжело вздохнул.

— Твой отец требует слишком многого, — сказал Регулус, когда на следующий день он вытащил Барти на Косую Аллею купить учебники и выпить кофе. — У меня вообще Удовлетворительно по Зельеварению. Но мама вчера устроила праздник в честь того, что я хорошо сдал экзамены. Мерлиновы панталоны, прости! Но твой отец…

— Я знаю, — Барти кивнул, слабо улыбаясь. — Но я хочу доказать ему, что я чего-то стою. Понимаешь?

Регулус кивнул и сделал жест официанту.

— Принесите нам, пожалуйста, вина, — он показал фальшивое удостоверение личности. Барти удивлённо изогнул брови. — Тебе нужно выпить. А это досталось от Сириуса. Забыл его дома, когда сбегал. Грех было бы им не воспользоваться, верно? — Регулус усмехнулся, но улыбка у него была невесёлой. — А тебе действительно нужно выпить, Барти. И съездить ко мне в гости на недельку, а то если будешь с отцом, совсем зароешь себя в учёбе.

Регулус оказался прав.

— Этого всегда будет недостаточно, что бы ты ни делал, Барти.

Барти мог глотать кофе кружками, не спать ночами над учебниками, от усталости забывать, какой из выбранных предметов он уже посетил, а на какой нужно прийти, не бывать в Хогсмиде ни разу за год — всё ради того, чтобы и на ЖАБА получить высшие баллы. Но этого было мало.

Отец посмотрел равнодушно, даже когда Барти объявил, что он лучший на курсе.

— Хорошо, — сказал он. — А теперь скажи мне, куда ты намерен поступать дальше.

Барти хотелось зарыдать. Всё это ради безразличного «хорошо»? Регулусу родители разрешили устроить вечеринку дома в честь окончания школы, даже выделили на это деньги, ещё не зная его результаты. Да дело даже не в этом, они им гордились — Барти видел и тоже этого хотел. Но получил лишь холодное «хорошо».

— Я намерен пойти на вечеринку к Регулусу, — сказал он и, выходя, улыбнулся матери. Он был намерен не возвращаться домой. Никогда.

Лукреция не любила детей: своих у неё не было, а племянники её не интересовали никогда. Поэтому, когда она впервые обнаружила в своей гостиной Сириуса, она не была ему рада. В последующие разы она не была ему рада тем более, но он взял за привычку приходить к ней, когда доводил мать до истерики.

Лукреция знала, что было ошибкой разрешить ему остаться в первый раз. Но за окном шёл дождь, и она знала, что Альфарда не было дома.

— Вы скучали по мне, тётушка? — спросил Сириус с широкой лукавой улыбкой Ориона и отсалютовал ей бокалом вина. — Вы же не против, что я угостился?

— Какого дементора тебя сюда занесло? — она скривила губы в ответ, и, взмахнув рукой, приманила бутылку и бокал к себе. Сириус расстроенно вздохнул, но не попытался их задержать. — Мандрагора тебя раздери, ты выпил больше половины.

— Дядя Альфард уехал. Мамаша устроила сольный концерт. Вы вроде тоже не в восторге от нашей семейки, вот я и решил вас навестить, — произнес он, нагло сверкнув взглядом, и раскинулся в кресле так, словно бы вообще не собирался уходить.

— Приготовь мне ужин, — потребовала она. — И извинись перед матерью завтра.

— Ужин так ужин, — проворчал Сириус, вставая. — А извиняться она должна сама.

Лукреция не стала его переубеждать, она не любила заниматься бесполезными вещами. Сириус остался, а на утро она выпроводила его домой, передав в заботливые ручки ворчливого домовика, и понадеялась, что на этом её участие в семейной жизни брата закончится.

Она ошиблась. Сириус стал появляться у нее с регулярным постоянством: раз в неделю она приходила из министерства и находила его напротив своего камина пьющим вино.

— Что на этот раз? Поменял в гостиной обои на красно-золотые? Или перевернул брата вверх ногами? — раздражённо шипела она, опускаясь в соседнее кресло и сбрасывая с ног туфли. Сириус усмехался и протягивал ей бокал вина.

— Никогда не думала купить огневиски? — спрашивал он, морщась. — От этого вина скиснуть можно.

Лукреция цокала языком и указывала рукой на дверь. Сириус делал вид, что не замечал.

— Тебя забыла спросить. Что ты вообще тут делаешь? У тебя что, друзей нет?

Сириус пожимал плечами и делал глоток из бокала.

— Есть, но у них нет коллекционного вина, которым бы они могли поделиться со мной по доброте душевной, тётушка.

Лукреция тихо хмыкала и молчала, что за каждую бутылку присылала Вальбурге счёт, а та исправно переводила деньги в её сейф в Гринготтсе.

— Хорошо, что у меня нет детей, — смеялась Лукреция. — Ты, племянничек, как пособие, почему стоит пользоваться контрацептивами.

— Я тоже тебя люблю, — кивал Сириус. Она посылала ему воздушный поцелуй.

— Я ушёл из дома, — сказал Сириус однажды, глядя на неё даже слишком серьёзно.

— Да неужели? А я не заметила, — расхохоталась Лукреция в ответ, одновременно с этим пытаясь избавиться от тяжёлого колье, давящего на ключицы. — Расстегни.

Сириус отставил бокал на подлокотник кресла и медленно поднялся, подходя к ней. Она перекинула волосы на плечо и подставила шею; его руки были холодными. Он мимолётно провёл кончиками пальцев по позвоночнику, и Лукреция вздрогнула.

— Я серьёзно сбежал, — сказал он. — В этот раз навсегда: она меня достала окончательно.

Лукреция подавила тяжёлый вздох; ей лень было даже оборачиваться — она не сочла это необходимым.

— Расстегни колье, — её голос звучал раздражённо, и Сириус повиновался. Как только серебро скользнуло по её груди в руку, Лукреция блаженно застонала и прикрыла глаза, откинувшись на спинку кресла.

Сириус всё ещё стоял у неё за спиной.

— Можно я останусь у тебя? — спросил он.

Она тихо хмыкнула.

— Нет.

Валентинка от Долохова пришла первой: его чёрная сова пролетела у Вальбурги над головой и обронила на обеденный стол сердце из красного пергамента. Долохов, сидевший напротив, старался казаться серьёзным; Вальбурга прыснула, ещё не прочитав текст.

— Ну что, спорим, кто соберёт больше? — спросил он, подмигивая ей из-за газеты. Она беспечно пожала плечами.

— У Тома явно будет больше.

Долохов самодовольно усмехнулся и пожал протянутую ею руку, а потом, пододвинув её бокал поближе к себе, поглядел на преподавательский стол и незаметно подлил в сок огневиски из фляжки.

— Ну что, всё в силе? — спросил он, толкая Вальбургу ногой под столом.

— К дементорам занятия, — Вальбурга кивнула. Пролетавшая мимо сова сбросила ей в тарелку ещё одну валентинку.

— Это от Реддла, — предположил Долохов, отпивая из бокала, который так и не вернул ей. Вальбурга посмотрела на обсыпанную блёстками валентинку.

— От Слагхорна, — парировала она, хотя знала, что ошибалась, несмотря на то, что Долохов постоянно шептал ей, что Слагхорн смотрит во время уроков только на неё и явно был бы не против с ней переспать.

Долохов хмыкнул, едва не подавившись соком.

— Смотри, — потребовал он, махнув рукой. Вальбурга послушалась — подписи не было, но почерк Розье она узнала сразу.

— По-любому Слагхорн.

Долохов недоверчиво прищурился и вытянул руку вперёд, чтобы взять валентинку и посмотреть самостоятельно. Вальбурга весело улыбнулась и положила её на скамью рядом с собой.

— Ты всё врешь! — почти воскликнул Долохов и опять полез через стол. Преподаватели начали обращать на них внимание.

Том, сидевший рядом с Альфардом и явно засыпавший после бессонной ночи, проведённой в женском туалете, бросил на них осуждающий взгляд и поправил на груди значок старосты.

Вальбурга протянула Долохову валентинку.

— Он не подписался, но моя интуиция точно подсказывает мне, что это он.

Долохов заржал.

— Ладно. Я чувствую, что ты меня обманываешь, но я тебе верю, потому что доверие — главная составляющая всех отношений, — сказал он с важным глубокомысленным видом. Вальбурга хмыкнула. — А тем более наших. Если бы я не доверял тебе и не знал, что ты любыми способами отвлечёшь Дамблдора, я бы не общипал его феникса. Хорошо, что фениксы не умеют говорить.

— И жаль, что из перьев, отданных против их воли, нельзя сделать палочки. Такой бизнес прогорел.

Долохов печально вздохнул и картинно-обречённо спутал пальцы в волоса. Первая валентинка от его девушки с Равенкло упала ему на голову.

— Завтра я её брошу, — сказал Долохов, даже не глядя на текст. Вальбурга подумала, что лучше бы ей оставить его реплику без комментариев, но он вдруг стал действительно грустным.

— Если она не бросит тебя за то, что провёл этот день не с ней.

— Нельзя ревновать меня к водке! — воскликнул Долохов, вскинув руки вверх. Кое-кто из сидевших рядом слизеринцев засмеялся, Том закатил глаза.

— И ко мне, — тихо добавила Вальбурга.

* * *

Пока они шли через потайной лаз в Сладкое Королевство Вальбурга наложила на них заклятие невидимости, и Долохов пробурчал ей на ухо что-то вроде «хорошо иметь друга-старшекурсника». Вальбурга пихнула его локтём в живот, и он застонал от боли.

— Ну что, в Лондон, мой совершеннолетний друг? — спросил он, когда они оказались на улице, и, засунув леденец себе в рот, протянул руку Вальбурге. Она трансгрессировала, крепко сжав его пальцы.

Они разместились в небольшом маггловском баре неподалёку от Косой аллеи, потому что боялись встретить знакомых в магической части Лондона. Долохов заказал себе водки. Вальбурга начала с красного вина, потом перешла на коньяк. Закончить она планировала ромом.

— Я собираюсь снять квартиру где-то здесь. Мне нравится этот бар. Да и в маггловском районе дешевле.

— Твои родители это не оценят.

— Мой отец, ты имеешь в виду? — Долохов тихо хмыкнул и опрокинул в себя ещё одну порцию водки. Вальбурга сделала небольшой глоток вина — ей предстояла ещё вернуть их в Хогсмид до отбоя. — Пошёл он. Я хочу стать мракоборцем. И я стану, чтобы он там не говорил о работе в его отделе.

Долохов поморщился.

— Смогу оплачивать себе квартиру сам — у маглов они стоят дешевле, я узнавал. Но если что, поживу у тебя пару дней.

— Я так полагаю, выбора у меня особо нет? — Вальбурга чуть улыбнулась. Долохов важно кивнул.

— Если не к тебе приеду, так к Алу — он-то мне точно не откажет. А вообще, мы можем жить вместе? Каждую ночь будем шататься по барам, а утром варить друг другу зелье от похмелья. У тебя как раз хорошо с Зельями — ты идеальный сосед.

Вальбурга расхохоталась и подпёрла кулаком щёку.

— Ты ещё предложи Реддла пригласить.

— Тогда я позову Эллу.

— Вы же с ней собирались расстаться, — невинно напомнила она, глядя на Долохова кристально чистыми глазами из-под ресниц.

— Мерлиновы панталоны, точно! Я и забыл. Как думаешь, она меня бросит?

— Я бы бросила.

Он поморщился.

— Ты и Рабастана бросила.

— Наши отношения себя исчерпали.

Долохов милосердно промолчал. И заказал себе ещё водки. Вальбурга выпила свою порцию коньяка одним махом, как он пил водку. И он присвистнул.

— А я ведь Элле даже валентинку не отправил, — вдруг вспомнил он. Вальбурга разразилась смехом.

— Зато Дамблдору, Реддлу и мне написал, — сказала она то ли с упрёком, то ли с насмешкой. Долохов развёл руками.

— Любите меня таким, какой я есть.

Вальбурга любила.

* * *

Ей пришлось тащить его на себе, когда они трансгрессировали, потом она уже левитировала его до Хогвартса. Ближе к замку Долохову стало лучше, и он пошёл сам.

В коридоре им попался Реддл.

— От тебя разит за километр, — произнёс он с презрением в голосе. Вальбурга усмехнулась. — Странно, что другие старосты не обнаружили вас по запаху. Слизерин мог лишиться баллов, заслуженных им усердным трудом.

— Как хорошо, что школу патрулируешь ты, Томми.

Долохов заржал ей в плечо. Том нахмурился и указал подбородком на коридор у себя за спиной.

— Там никого. Постарайтесь не создать шума.

Вальбурга благодарно улыбнулась и собиралась пройти мимо, но обернулась.

— А сколько у тебя валентинок, Том? Двадцать?

Долохов хохотнул. Реддл вопросительно изогнул брови, его лицо выражало крайнюю степень усталости и раздражения.

— Двадцать две, — ответил он, когда понял, что они просто так не уйдут, и соврал. Вальбурга кивнула и, не говоря больше ничего, направилась к подземельям. Долохов догнал её у самой лестницы.

— Готов спорить, у него девятнадцать.

— Восемнадцать.

— Меньше, чем у нас.

Вальбурга знала, что Долохов получил всего шестнадцать, тогда как она сама — семнадцать. И повернулась к нему, вскинув бровь точь-в-точь, как Реддл. Долохов по-мальчишески усмехнулся.

— У обоих.

Она засмеялась, несмотря на то, что не стоило привлекать внимание, и, подавшись вперёд, коснулась щеки Долохова губами.

— Что ж, с Днём влюблённых нас, — прошептала она и, развернувшись, направилась в спальню.

На валентинке Долохова было написано — «лучшему-лучшему собутыльнику». И Вальбурга усмехнулась, доставая бутылку рома из сумки.

Несмотря на возраст, у Поллукса на Кассиопею вставал регулярно. Он мог быть в затяжной депрессии или пьяным в стельку, но стоило сестре появиться рядом, и брюки становились узки в паху.

Ирма шутила о его надвигающемся бессилии и, если верить её словам, завела молодого любовника. А он трахал сестру так, что у неё срывало голос.

С женой же всё чаще не получалось, но в этом у него постоянно были проблемы, потому что её волосы не были цвета ночи, в чертах не отражались его черты, а глаза не пылали горячим пламенем сумасшествия.

С сестрой он позволял себе всё: его пальцы привычно смыкались на её горле, и Кассиопея хрипела и впивалась в его руки ногтями, однако подставляя шею под его хватку. Однажды он чуть не задушил её: она потеряла сознание, и ему долго не удавалось привести её в чувства. А когда удалось, он об этом пожалел — сестра выжгла его вены болью круциатуса. Потом вдовесок пришлось заплатить за пентхаус миссис Филч, чтобы дело об использовании непростительного бесследно пропало.

После этого Кассиопея не давалась в руки без сражения; уложить её на лопатки у Поллукса получалось отнюдь не всегда. Сестра кидалась режущими, словно оскорблениями. И он думал, что зря не выбрал в юности послушную и покорную Дорею, которую так легко можно было сломать.

Но, когда он заводил руки Кассиопеи за голову, а она кусала его в плечо и пыталась пнуть, понимал, что не зря. Кассиопея сквозь зубы шептала, что ненавидит его и убьёт самым мучительным способом. Иногда она действительно набрасывалась на него с палочкой, но всё заканчивалось на полу, на том же ковре. С его руками на её шее, и кровью на его плечах.

Чтобы она ни говорила, они оба знали правду. Она текла, когда он бил её по лицу и оставлял синяки на бёдрах.

И кончала, даже если он насиловал её. И она не симулировала, это он знал точно. Они чувствовали друг друга, словно самого себя. И оба нуждались в боли.

После секса она ложилась рядом и доставала свою палочку, под кончиком которой на коже проступали узоры из царапин. Кассиопея медленно с тайным упоением вырисовывала каждый элемент, а потом языком собирала проступающую кровь. Поллукс дышал ртом, сжимая в пальцах ковёр.

Кассиопея садилась на его бёдра и мучительно медленно двигалась, одновременно вспарывая кожу у него на животе.

Свою кровь Поллукс пробовал только с её губ — когда она целовала его. И он жадно скользил языком в её рту, ощущая солоноватый вкус. На подбородке запекались бордовые струйки, и он слизывал их, сжимая плечи сестры до хруста.

Кассиопея смеялась ему в ухо. Он полагал, что это была любовь.

Вальбурга ненавидела празднования, которые Министерство каждый год устраивало в честь падения Гриндевальда; алкоголь лился рекой, а музыка разрывала голову. Вальбурга много курила, с трудом удерживая в подрагивающих руках сигарету, и старалась свалить, пока министр не заметил её отсутствия.

Дом встречал её холодом и тишиной, но от этого не становилось легче. Кричер без просьб приносил бутылку огневиски и бокал и беззвучно уходил, оставляя её наедине с собой. Дети были в школе, Орион — её совершенно не интересовало, где пропадал он. Она прикладывала к горлышку и разбивала бокал об стену; хотелось выть.

На улице звучала музыка.

— Прошло уже столько лет, — усмехалась она, когда Кричер приходил смести осколки, и прикрывала глаза. Он не отвечал — и дементор с ним. Она вновь прикладывалась к бутылке, игнорируя поставленный рядом новый стакан. Или собранный заклинанием всё тот же. И огневиски текло по подбородку, она стирала его ладонью, делая ещё глоток.

Под конец дня она была настолько пьяна, что сны казались ей реальнее происходящего: Винда откидывала волосы на спину и чуть улыбалась, соседняя половина кровати хранила её тепло, а в воздухе чувствовался слабый аромат горчащих духов. И Вальбурга забывала, что она сама пользовалась ими — ещё с детских лет стараясь быть похожей.

— Ты же останешься? — шептала она, цепляясь за чужую руку. И ногти задевали рубины браслета на запястье. Винда качала головой, но не уходила, сдаваясь под градом поцелуев и просьб. — Отец всё равно в командировке. Останься на ночь, — она каждый раз хотела попросить остаться с ней навсегда.

Винда растворялась, стоило открыть глаза, поэтому Вальбурга оставляла веки сомкнутыми, даже когда просыпалась.

— Ты же сумеешь выведать у Саламандера, что министерство Англии собирается предпринять, ma chérie? — спрашивала Винда, целуя её плечи. Вальбурга слабо улыбалась в ответ, откидывая голову. — Ты же сделаешь это для меня?

Тесеус Саламандер, глава отдела магического правопорядка, ей не нравился, зато она очень нравилась ему. А Геллерту Гриндевальду нужны были сведения о министерстве Британии. Винде нужны были эти сведения. Ей Вальбурга ни в чём не могла отказать.

— Я буду представлять на его месте тебя, — шептала она в ответ. Винда одобрительно улыбалась, и её взгляд теплел.

— Ради общего блага, — она закусывала кожу у Вальбурги на шее. — Ради нас.

— Ради нас, — повторяла она последние слова за Виндой, словно они были священными. Ради них она была готова, на что угодно, но Винда качала головой.

— Ты больше нужна здесь, — возражала она, когда Вальбурга просила забрать её с собой в Германию. — Но мы будем вместе, когда всё это закончится.

— Но… — Винда не давала ей говорить, коснувшись подушечками пальцев губ.

— Я волнуюсь за тебя, — говорила она, внимательно заглядывая в глаза. — Я не могу подвергать тебя риску быть рядом со мной сейчас. Так ты в безопасности. Но потом, потом всё изменится.

И Вальбурга верила, а Винда целовала. И её прикосновения таяли на губах.

— Обещаешь?

— Клянусь, ma chérie, — Винда улыбалась, кладя ладонь на свою обнажённую грудь, словно в подтверждение своих слов. Вальбурга тихо смеялась.

Она до сих пор не могла понять, любила ли её Винда. Точнее не могла поверить, что ответ был прост — нет. Хотя Винда сама произнесла его ей, когда она пришла к ней в Нурменгард. Это произошло лишь спустя пять лет после их поражения; все вокруг праздновали, Вальбурга перевела на счёт смотрителя тюрьмы половину содержимого своего сейфа и сбросила перед ним мантию. Двух стопок огневиски ей не хватило, локти были стёрты в кровь

— Зачем ты пришла? — спросила Винда, даже не подумав подойти к решётке, прутьев которой касалась Вальбурга. — Позлорадствовать?

— Увидеть тебя? — темнота скрывала её лицо, но Вальбурга всё равно уловила тень усмешки, пробежавшей по губам Винды. И подалась вперёд, жадно впитывая взглядом её фигуру в чёрной мантии.

Винда хохотнула.

— Так и не проснулась, девочка? — сказала она; и в её голосе звучала насмешливая грубость. Её глаза стали ещё более холодными, словно бы остекленевшими. Вальбурга скользнула рукой по столбику решётки. — Пора бы уже. Столько лет прошло.

— Пять, — тихо ответила она. Винда хмыкнула.

— Только не говори, что считала.

Она покачала головой. И повисло молчание; смотритель позволил только тридцатиминутную встречу, словно бы в праздник свержения Гриндевальда кто-то захотел бы вдруг вспомнить о Гриндевальде.

Время утекало сквозь пальцы, отсчитывая биением сердца каждую секунду.

— Нет, — сказала Винда холодно; и в воцарившейся тишине её голос прозвучал словно свист кнута. — Нет. Это ответ на тот вопрос, который у тебя даже смелости не хватает задать.

Вальбурга отшатнулась, рука безвольно скользнула вниз. Винда отвела от неё взгляд, глядя в серую стену.

— Уходи.

И она ушла. Но действительно не проснулась. Сказка мерещилась ей где-то в прошлом, о котором было мучительно больно вспоминать. В обычное время по ночам к ней не приходили сны — в голове была пустота. Пока она не закидывалась таблетками из заначки Альфарда и не запивала их большими глотками огневиски.

Винда касалась её тела ладонями и проникала под мантию; Вальбурга выгибалась в спине. Чёрные волосы падали ей на лицо.

— Ты меня любишь? — спрашивала она перед каждым поцелуем. Винда почти смеялась, и её глаза смотрели на неё со снисходительной нежностью, словно бы на ребёнка.

— Безусловно, ma chérie, — отвечала она. И Вальбурга вновь верила.

А потом просыпалась на смятых простынях с ломящей болью в висках.

Карлус Поттер обожал свою молодую жену.

Когда он только женился на ней, он думал, что под личиной примерной девчушки с большими глазами скрывалось исчадие ада — в конце концов, он неплохо знал Поллукса, чтобы понимать, что из себя представляли Блэки. Дорея его удивила, а редким женщинам удавалось это сделать. Только ей одной.

Она была идеальна; они были женаты уже год, но она ни разу не повысила голос, до битья посуды, которым, по слухам, грешила её тетушка и чего так опасался Карлус, и вовсе не доходило. В ответ на замечания Дорея лишь склоняла голову набок, не перебивая, и грусть таилась под её ресницами. Карлус не раз ловил себя на желание оборвать свою речь и осыпать её лицо поцелуями — только бы она не грустила и не обижалась. Ему совсем не хотелось причинять ей боль, к первому году брака мысль о том, что он огорчил её, казалась ему невыносимой.

— Ты ни в чём не виноват, милый, — улыбалась Дорея. Видит Мерлин, она была идеальна!

Карлус шептал ей это в кожу каждую ночь, путаясь пальцами в её чёрных кудрях. Дорея смеялась в ответ. И ночь заканчивалась лишь к утру; когда-то ещё в школе Карлус спал с её сестрой, Кассиопея была невероятно страстной, но с Дореей Карлус чувствовал возбуждение постоянно. Она не стремилась победить его, взять инициативу в свои руки, но умела доставить ему немыслимое удовольствие. У него голова кружилась, а во рту пересыхало, и он только и мог, что шептать её имя, пытаясь ухватить воздух губами.

Дорея улыбалась. И Карлус не верил своему счастью.

Вместо очередной сумасшедшей Блэк ему досталось чудо. И он слышал это от всех друзей, кого только знакомил с Дореей; за один ужин она могла очаровать всех — с ней не стыдно было находиться. Она не надувала губки, как прочие девушки Карлуса, не шептала малыш, касаясь накрашенными губами его уха, не целовала у всех на глазах — она не позволяла себе этого.

В конце концов, она была настоящей леди, его маленькой леди. Она лишь единожды могла коснуться его щеки губами или позволяла ему переплести их пальцы. Ее журчащий смех окутывал всё вокруг, а глаза искрились. Глядя на неё, Карлус чувствовал поднимающуюся внутри волну гордости. Он видел, с каким восхищением смотрели на неё друзья — и ему это нравилось. О нет, он не прогадал с женой — ею действительно можно было похвастаться: удивительная красавица, умеющая вести себя в обществе. А с каким изяществом она одевалась! Её нельзя было даже поставить в один ряд с другими женщинами.

И самое главное — Карлус любил её.

Он готов был исполнить любую её просьбу, но Дорея почти ничего не просила у него. И он обожал её и за это тоже. Она не говорила «постели салфетку на колени», не просила не чавкать, не ныла о новой сумочке и мастерски завязывала галстуки. Она знала его лучше, чем кто-либо: знала, когда он придёт, и ждала с горячим ужином; угадывала его желания с полуслова; понимала, когда он зол и старалась поднять ему настроение. О, он бы никогда не посмел причинить ей боль — она была потрясающей.

Она мотивировала его, лишь за один год с ней он раскрутил свой бизнес до невиданных прежде высот. Из-за этого он часто пропадал на работе, но Дорея не злилась — её всегда можно было оставить одну. Но так радовалась, когда он приходил среди ночи, он целовал ей спящей губы, а она обвивала его шею руками и утягивала его к себе на кровать. Ему не хотелось её покидать, он бы провёл с ней всю жизнь.

К её ногам он собирался положить весь мир. Он купил для неё новый дом неподалёку от Лондона, куда они собирались перебраться через несколько недель. Карлус надеялся, что тогда их будет уже не двое — он так хотел своих детей от этой женщины. Одно удручало, Дорея никак не могла забеременеть, хотя они пытались каждую ночь. И не только ночь: они делали это утром, как только просыпались и после завтра, днём перед обедом, до и вовремя него. Вечера напролёт они проводили в объятиях друг друга. После того, как Карлус приходил с работы, Дорею он не мог отпустить никак. Она тихо смеялась.

— Я хочу выпить вина, — шептала она, выскальзывая из его объятий, и возвращалась с бутылкой красного и двумя бокалами. Карлус целовал её, пока она пыталась налить им обоим, и вино текло через стенку. Поэтому в этот раз Дорея вернулась с двумя наполненными бокалами сразу.

Карлус рассмеялся, целуя её пальцы, сжимающие ножку бокала; Дорея улыбнулась, опускаясь рядом.

— Выпьем за любовь? — спросила она, когда его рука скользнула по её плечу, сбрасывая с него тонкое кружева пеньюара, и сжала грудь.

— За тебя, любовь моя, — согласился Карлус. Дорея рассмеялась, качая головой; её блестящие счастьем глаза сегодня были особенно прекрасны, лучась ясным светом. — Моя маленькая леди.

— Нет, за тебя, сегодня за тебя, — сказала она, чокаясь с ним бокалами. — До дна.

Карлус сделал несколько глотков и притянул её к себе за талию; Дорея чуть повернула голову вбок, и его губы мазнули по её щеке. Она поцеловала его в шею и слегка сжала кожу зубами.

— Если бы ты только знал, что я чувствую сейчас, — прошептала она, целуя его. — Если бы только знал…

— Я знаю, — она чувствовала то же, что и он, — счастье и любовь, пьянящую и сладкую. Карлусу вновь становилось тяжело дышать — Дорея скользнула языком по вене у него на шее, пока сам он мял в ладонях её грудь.

Дорея рассмеялась. Через мгновение в его руках вновь появился бокал вина, с которым она чокнулась своим.

— За наше будущее счастье. И за счастье, что мы испытываем сейчас.

Она выпила бокал залпом, Карлус последовал её примеру. Смех Дореи раздавался в ушах — счастливый и беззаботно-лёгкий. И он засмеялся вместе с ней.

— С твоим появлением в моей жизни начались счастливые времена.

Дорея посмотрела на него, чуть сощурив, вдруг до странного напомнив Поллукса, но её тёмные глаза были столь красивы. В них дробился свет люстр. Карлус потянулся поцеловать её веки.

— Правда? — шепнула Дорея. — Счастливые?

— Истинно так, — подтвердил он и, так и не коснувшись её кожи губами, вдруг закашлялся. — Принеси воды, пожалуйста, — попросил он. Вместо этого Дорея протянула ему его не до конца допитый бокал вина, и он сделал оставшийся глоток.

— Вода тебе не нужна, — сказала она. И Карлус подумал — да, не нужна, ему нужна была лишь её любовь. Он поцеловал её.

И она вновь увернулась. Когда он поднял на неё взгляд, то увидел выражение брезгливости, с которым её сестра Кассиопея смотрела на магглов.

— Ты увидела паука? — рассмеялся он сквозь не утихающий кашель — почему она не несла ему воды? Кассиопея вскинула брови. — Не беспокойся, твой верный рыцарь защитит тебя от этого страшного монстра.

Дорея тихо вздохнула.

— Ты даже себя защитить не можешь, Карлус, — она встала — наконец, пошла за водой. Карлус почувствовал просыпающуюся злость — она переходила границу. Вела себя так, как все. Дорея расправила складки на мантии и улыбнулась. — Ты мне отвратителен. Но ты выполнил своё предназначение для меня: теперь я могу наконец зажить свободно и не зависеть ни от родителей, ни от тебя. И твои деньги придутся мне весьма кстати.

Карлус не понимал, кашель не давал ему сосредоточиться на её словах. Дышать становилось все сложнее. У него явно начиналась лихорадка, а это женщина не несла ему воды. Надо было вызывать врача.

Дорея присела перед ним, её пальцы скользнули по его подбородку.

— Я презираю таких, как ты, Карлус. Вы считаете себя центром мира, потому что вы мужчины, и думаете, что заправляете всем. А жёны, дочери… женщины должны вам подчиняться. Они не больше, чем вещи для вас.

Карлус совсем её не понимал, он кашлял, даже когда она повернула его лицо к себе, чтобы поцеловать. Но так и не поцеловала. На её щеке растекалась его розовая слюна, которой он её забрызгал.

— Но я не собираюсь быть вещью, — Дорея усмехнулась. — И играть по вашим мужским правилам. И я победила. А теперь сделай милость, умри наконец. Ты мне порядком наскучил.

Пальцы, придерживающие его подбородок исчезли, и Карлус почувствовал, как силы покидают его. Голова клонилась вниз, веки закрывались. Кашель становился сильнее. Ему срочно нужен был целитель. Это могла быть драконья оспа.

Дорея усмехнулась — точь-в-точь как Поллукс. И Карлус услышал её переливчато лёгкий смех и шуршание юбки. Смех нарастал в ушах, в голове что-то звенело.

Карлус попытался приоткрыть глаза и раскрыл рот, чтобы позвать её на помощь. Дорея стояла рядом и стирала платочком кровь со своей щеки — его кровь.

Тётя Элла была лучшей подругой его матери, Сириус на дух её не выносил. Она появлялась, сверкая мягкой улыбкой, и вмиг заполняла помещение приторным ароматом цветочных духов, заливистым высоким смехом, походящим на звон разбивающегося о камень хрусталя, и легко слетающей с её губ сладкой ложью.

Она никогда не оставалась у них дома долго: только впархивала, на ходу сбрасывая на руки Кричеру изящную шляпку и неизменно-белые перчатки, и уже через пять минут утягивала Вальбургу куда-то, что-то заговорщически шепча на ухо. В детстве Сириус её ненавидел — она звала его Регулусом. Когда ему было шестнадцать, раздражение никуда не делось. Он криво улыбался ей с дивана в гостиной и салютовал бокалом газировки, когда они с матерью исчезали в зелёном пламени камина.

— Можете не возвращаться! — кричал он. Мать закатывала глаза, а тётя Элла хихикала ей в плечо. Сириус хмыкал и закуривал под хмурый взгляд Кричера. Он ссыпал пепел с сигарет на ковёр. Мать возвращалась домой пьяная и счастливая и пропускалаа жалобы Кричера мимо ушей — Сириус посылал его победоносную ухмылку поутру. И думал, что даже от противной тёти Эллы тоже был толк.

А потом она появлялась. И от запаха её духов у него ломило виски.

— Мне срочно нужна твоя мать! — воскликнула она, однажды летом появившись из камина в гостиной. Сириус, открывший ей доступ, когда вой сирены стал уж слишком громким, тихо хмыкнул и привалился к стене плечо, достав из кармана пачку сигарет. — Где она? Пусть собирается. Мы уезжаем. У меня портал до Лазурного берега через час.

— Её нет, — ответил Сириус. Тётя Элла изящно упала на диван и повелительно взмахнула рукой, облаченной в короткую перчатку.

— Ну так, найди её. Немедленно.

Сириус радостно усмехнулся, предвкушая её реакцию.

— Она на собрании Конфедерации волшебников. Вернётся к вечеру, не раньше. У них какие-то важные дела, — протянул он. Тётя Элла издала протяжный разочарованный стон и с видом бесконечной усталости и досады приложила ладонь ко лбу. Сириус наблюдал за ней с довольной улыбкой.

Но она неожиданно вскинула на него оценивающий взгляд чуть сощуренных глаз и через пару мгновений зрительного контакта удовлетворённо кивнула своим мыслям.

— Ладно, собирайся быстрее, — сказала она снисходительно-обречённым тоном, которым обычно профессор Макгонагалл разрешала ему принести «забытое» в комнате домашнее задание на следующий урок. Сириус удивлённо вскинул брови, не двигаясь с места: он понял всё сразу, но играть на чужих нервах было его любимым занятием.

— Зачем?

Тётя Элла нетерпеливо закатила глаза и стремительно поднялась с дивана.

— Ты едешь со мной, — пояснила она с видом глубокой усталости, бросив торопливый взгляд на настенные часы. — Я поссорилась с любовником — он оказался полнейшим дураком, хоть и сексуальным до дрожи. Но не ехать же мне на Лазурный берег одной, верно?

— С дядей Сигнусом? — Сириус сам едва удержался от смеха, но постарался сохранить серьёзное лицо. Тётя Элла небрежно махнула рукой в его стороны, словно отгоняя прозвучавшие слова; её взгляд говорил всё за неё.

— Кричер, собери его вещи. Самое необходимое. Но сначала принеси мне вина, иначе я не выдержу. Моя голова уже начинает болеть! — она страдальчески поморщилась. Кричер щелчком отправил бутылку и бокал на кофейный столик возле неё и послушно и даже радостно поплёлся наверх. Если бы Сириусу и хотелось уезжать куда-то со взбалмошной и противной тётей Эллой, он сразу бы растерял все крохи этого желания.

— А моё мнение никто спросить не собирается? — спросил он, скрестив руки на груди. Тётя Элла посмотрела на него так, словно бы он сказал что-то, что никак не укладывалось в её сознании, и озадаченно нахмурилась.

— Смеёшься? — она забрала у него мятую пачку, которую Сириус продолжал крутить в пальцах, и блаженно закурила. — Вэл, конечно, говорила, что с тобой бывают проблемы. Но я никогда не думала, что всё настолько серьёзно. Поездка на Лазурный берег, дорогой? — она очертила в воздухе круг рукой, в которой была зажата сигарета, и затянулась; Сириус заметил, что она не сняла перчатки.

— Ты не думала, что я против твоей компании?

Тётя Элла усмехнулась, посмотрев на него мягким взглядом, из которого исчезло всё раздражение.

— Я тоже не в восторге от твоей компании. Но что делать, что делать?

Через сорок минут они уже были в её домике на море. Тётя Элла держала его за руку, и Сириус впервые захотел блевануть после перемещения с помощью портала — на её светло-голубую мантию, конечно же. От неё удушающе пахло чем-то сладким, и он постоянно морщился.

А ещё тётя Элла постоянно улыбалась — в её улыбке Сириус явственно видел фальшь.

— Располагайся, — сказала она, сбросив небольшую сумочку, висевшую у неё на плече, на бело-голубой столик, туда же отправились перчатки и сбившаяся набок шляпка. А сама тётя выпорхнула на веранду, по пути расстёгивая мантию; Сириус последовал за ней и прислонился плечом к деревянному столбику перил, наблюдая за тем, как тётя Элла шла по песку.

Уже у самой воды мантия упала к её ногам, и Сириус едва не подавился слюной. Он отошёл в сторону так, чтобы иметь обзор на её грудь в вырезе бюстгальтера, и Элла обернулась к нему через плечо с улыбкой. Вот теперь она была настоящей.

— Присоединишься? — Сириус покачал головой, продолжая смотреть на её грудь. Элла рассмеялась и в два шага достигнув моря, начала скрываться от его взора под водой. Только когда она поплыла, Сириус обратил внимание на то, что у него начал вставать.

— Дерьмо, — выругался он, но подошёл ближе и сел на песок; Элла возвращалась к берегу — её светлая макушка и руки мелькали среди волн: она плыла неспешно, словно наслаждаясь каждым движением. И Сириусу захотелось присоединиться, но он остался сидеть на берегу, щурясь от солнца.

Она вышла из воды минут через пять: по её телу стекали ручейки воды, а белое кружевное белье прилипло к телу так, что уже ну совсем ничего не скрывало. Сириус не стал отворачиваться, чтобы не смотреть на неё, — Элла всё равно поняла бы его притворство. У неё было слишком красивое тело, и не замечать это раньше было подобно смертному греху.

Элла опустилась на песок рядом и положила подбородок ему на плечо; Сириус поморщился, потому что его мантия вмиг стала мокрой. Но Элла лишь приглушённо рассмеялась.

— Мне скучно, — шепнула она ему в шею. Сириус едва сдержался, чтобы предложить ей переспать ради веселья.

— Иди поплавай, — посоветовал он. Элла схватила его руку за запястье и, встав, потянула на себя. Сириус покачал головой, отворачиваясь, но она не отпустила. И ему пришлось подчиниться — ему хотелось подчиниться. Но поднялся он с видимым недовольством. Элла заливисто рассмеялась, увлекая его за собой. Сириус даже не успел раздеться, только сбросил ботинки и вошёл с ней в воду. Её хватка на запястье не разжималась.

И он специально поскользнулся так, чтобы они упали вместе на песок. Элла продолжала смеяться, когда Сириус навис над неё, а его свободная рука оказалась у неё на груди. Улыбка у Эллы была уж слишком яркой и… понимающей. Он нагнулся к ней и поцеловал в шею; Элла прикрыла глаза. Его рука сжала её грудь.

И Сириус вдруг не ощутил цветочного аромата духов, от которых у него болела голова, — их запах смыло море.

Они провели в её домике у море не неделю, как изначально планировала Элла, а почти месяц. Даже мать уже начала беспокоиться; Сириус не знал, что она писала, но Элла весело смеялась и вскидывала руку, когда он тянулся за письмом. Оно осыпалось пеплом на его голову, когда он ловил её запястье. Элла с улыбкой стряхивала его с волос Сириуса и целовала пряди, припадая к его лбу губами. Сириус валил её на диван и стягивал с неё простынь: она почти не одевалась все эти дни и ходила в одном нижнем белье. Это было похоже на сказку.

— Я люблю тебя, — шептал он ей в кожу при каждом движении. И самым странным было то, что он не врал. На эти несколько недель Сириус забыл обо всём, она стала центром его мира. Он не хотел, чтобы это заканчивалось: он даже не думал об этом. Он ни о чём не думал. Просто сходил с ума от земляничного аромата её волос и мокрого тела в его руках.

— Я бы хотел остаться здесь, пока песчинки в моей руке не закончатся.

Элла рассмеялась.

— Но они уже подходят к концу, — и поцеловала, поэтому Сириус не обратил внимания на её слова. На утро он нашёл её в гостинной в нежно-голубой мантии и с перчатками на руках. — Нам пора уезжать, милый.

Сириус опустился перед ней на колени и поцеловал.

— Нет.

Элла отстранила его с улыбкой.

— Да. Я уже велела домовику собрать твои вещи. Мантия висит возле твоей кровати. Одевайся, нам пора.

— Нет, — он покачал головой и попытался утянуть Эллу с собой на пол. Ему казалось, она шутит. Но на этот раз она оттолкнула его намного сильнее так, что Сириус едва не ударился головой о столик, хоть и продолжила мягко улыбаться.

— Нам пора, — сказала она и, когда он усмехнулся в ответ, тихо фыркнула и исчезла в пламени камина. Сириус рванулся было за ней, но она успела уйти раньше; он зло выругался себе под нос.

Вернулся домой он только под вечер, бросил чемодан у камина и решил наведаться в гости к дядюшке. Эллы там не было.

— И вряд ли она появится, — хмыкнул дядя Сигнус себе под нос. — В ближайшее время, по крайней мере.

Сириус выпил бутылку огневиски, и она разбилась о стену вдребезги. Мать лишь закатила глаза, когда Кричер рассказал ей об этом, и сочувственно похлопала Кричера по плечу. Сириус отсалютовал ей бокалом.

— Какой же ты наивный идиот, — только и сказала она. В тот вечер Сириус ушёл из дома. Он засыпал Эллу предложениями встретиться, но в ответ не прилетело ни одного письма. Джеймс понимающе улыбался, подливал пива и спрашивал, ради кого он так гоняет его неясыть. Сириус молчал и пил.

Он пришёл к ней в министерство в следующий понедельник, упросив отца Джеймса провести его с собой. Элла сидела на столе, какой-то блондин прижимал её облачённые в перчатки руки к своим щекам. Сириус выхватил палочку и послал в него остолбеней; блондин успел развернуться на звук его голоса, но тут же рухнул, как подкошенный.

Сириус узнал в нём Корбана Яксли.

— Ну и кто это? — спросил он, не убирая палочки. Элла чуть приподняла брови, оправляя смятую юбку.

— Мой любовник? Мы встречались с ним почти полгода.

— Ах, тот самый идиот, — Сириус скривил губы. Она кивнула, качая ногами в воздухе. Её губы были припухшими от чужих поцелуев, а в воздухе висел противный — ненавистный — цветочный аромат, но он всё равно хотел её поцеловать.

Элла улыбнулась.

— Мы помирились.

Сириус почувствовал подкативший к горлу ком, и тяжело вздохнул, силясь удержать на лице усмешку, словно бы ему было наплевать. Словно бы он не сходил с ума от ревности. Словно бы он не хотел её убить. Или затрахать до смерти.

— Вот как? — Сириус дёрнул бровью. — Так просто? И его не волнует, что ты месяц спала с другим?

Она рассмеялась, чуть склонив голову.

— Нисколько.

— А тебя? — это прозвучало почти жалко: голос у Сириуса дрогнул. Элла соскочила со стола и подошла к нему; запах её духов усиливался, Сириус поморщился. Она коснулась его щеки.

— Мне было хорошо, милый. А теперь вернись домой: я не хочу портить отношения с Вальбургой из-за такой мелочи. Идёт? — для неё все это было лишь кратким мигом, чем-то незначительным. Сириус тряхнул головой, вынуждая её убрать руку. В голубых, словно море, глазах Эллы читался укор, когда он вновь посмотрел на неё. — Ты же не думал, что я влюблена в тебя, правда? — спросила она со смешком.

Он думал. И это было сродни круциатусу.

— Интересно, как ты объяснишь всё моей мамаше, — сказал он со злобой в голосе. — Потому что возвращаться я не собираюсь.

Флёр никогда не думала, что будет скучать по нему.

Но даже спустя годы она просыпалась посреди ночи с его именем на губах и влагой между ног: его щетина царапала её живот, а жар рук на её груди чудился ей, даже когда она отходила ото сна и возвращалась в реальность. Её бросало в дрожь, и она воровато оглядывалась на лежащего рядом Билла, но он всегда спал, не потревоженный её пробуждением. И Флёр откидывалась назад на подушки, проникая в себя рукой, и прикрывала глаза. На какие-то мгновения все возвращалось: неистовство поцелуев, жестокость пальцев, сжимавших её плечи, дементорова щетина, от которой по её бёдрам тянулись белые нити царапин, и руки, всегда умевшие довести её до беспамятства. Она выгибалась, забываясь, и собственные пальцы словно переставали быть частью её самой.

Каркаров нависал над ней и насмешливо улыбался, сверкая стылым взглядом мёртвых глаз. Флёр закусывала губу и запрокидывала голову, когда он проводил рукой по её шее, и давила стон. Он замирал в ней на несколько мгновений, и всё, что она чувствовала, были прикосновения подушечек его пальцев к шее, а потом он наматывал её волосы на кулак и целовал. На губах выступала кровь, и Каркаров собирал её языком.

Флёр почти кричала, содрогаясь под ним, одеяло сбивалось к её ногам, а губы горели. Билл спал рядом — его дыхание было умиротворённым и ровным, словно звук часов. Флёр открывала глаза, и рыдания сотрясали её: она уже давно плакала без слёз, только давила всхлипы и кусала себя за запястье, чтобы не завыть в голос. Её раскачивало из стороны в сторону, пока она сидела на кровати, подтянув колени к животу. Горло сводило спазмом.

Билл не просыпался, хотя она могла провести так несколько часов, пока не приходила в себя, и даже начинала задыхаться.

Флёр выскальзывала из кровати, накидывая на плечи пеньюар, и шла на кухню; там в духовке у неё стояла спрятанная бутылка белого вина. Никто не знал, что она покупала себе новую как минимум раз в неделю; после рождения Виктуар её сны участились, и бутылки вина ей перестало хватать. Она аккуратно резала ломтиками рыбу, красиво выкладывая её на тарелку, наливала вина в бокал и пила, не чувствуя вкуса. Оно не обжигало горло и не делало легче, действуя скорее на тело, а не на душу. Боль продолжала биться где-то в груди.

Флёр прикладывала ладонь ко лбу и хохотала, не понимая, почему ей до сих пор было не плевать, ведь Игоря Каркарова она не любила. Всё началось с того, что Флёр хотела победить в турнире любой ценой: напыщенный, самодовольный директор Дурмстранга, провожавший её сальным взглядом, показался ей лёгкой мишенью. И она не прогадала. Чтобы он оказался в её постели уже на следующей неделе, ей даже не пришлось применять к нему чары вейлы. Хватило лишь пары восторженных взглядов, брошенных из-под ресниц, будто бы невзначай, и игривой улыбки. Она коснулась его руки лишь раз и то тут же отдёрнула пальцы — в тот же вечер он зажал её в коридоре и закрыл рот ладонью. Флёр и не думала кричать, напротив, скользнула языком по его пальцам, пока второй рукой он спускал до колен резинку её трусиков.

— Нас могут заметить, — промямлила она, когда ладонь с её губ исчезла.

— Неважно, — оскалился Каркаров, Флёр захотелось его оттолкнуть, но она этого не сделала, наделано покорно обмякая в его руках. К горлу подкатила тошнота — он вызывал у Флёр лишь отвращение. Она вовсе не ожидала, что едва не упадёт от накатившего на её тело оргазма.

Помимо этого больше ничего приятного в их отношениях не было: Каркаров хмурился и занижал ей оценки. Флёр напрасно старалась вытянуть из него информацию о заданиях, он усмехался и сдирал с неё мантию. И тут даже чары вейлы не действовали: Каркаров и без того был от неё без ума — Флёр чувствовала это, когда он входил в неё, — но он продолжал упорно молчать. И фыркал на её просьбы помочь, даже сопровождавшиеся поцелуями. Ей надо было бросить его ещё после первого задания, но она продолжала спать с ним до последнего дня турнира.

А когда спустя неделю он застыл на пороге её новой квартирки в Париже, Флёр безропотно впустила его, сделав шаг в прихожую, хотя прекрасно понимала, чем это грозит. Хотя собиралась забыть его и очаровать красавчика Билла Уизли, приглянувшегося ей на турнире. Эти планы она отложила на потом, поддаваясь бешеным поцелуям Каркарова.

— Никто не будет искать меня здесь, я тебе обещаю, — шептал он, Флёр кивала, а метка пульсировала у него на плече. По ночам он просыпался с воем, и Флёр бежала на кухню за бутылкой водки и успокоительным. В первый раз она принесла ему стакан воды, и он оттолкнул её, то ли хохоча, то ли рыдая.

— Водки или коньяка, — простонал он. У Флёр было только вино.

Это происходило почти каждую ночь, и она привыкла. Он держался за метку на предплечье, и его руки тряслись, когда он пил прямо из горла. Водка текла по подбородку. Флёр сидела рядом с ним на кровати и гладила по волосам.

— Я скоро умру, — усмехался Каркаров, когда боль в руке утихала под действием водки. Флёр качала головой и наливала ему полный стакан, а потом тянула его за собой на кровать. На его губах столь отчётливо ощущался вкус водки и горечи, что она и сама была словно пьяная и едва не плакала.

— Живём, девочка, — улыбался Каркаров утром, подхватывал её на руки и, смеясь, кружил по квартире. Флёр поражалась тому, что у него никогда не было похмелья.

Однажды он исчез. Флёр прорыдала несколько дней и выпила весь свой запас водки, который сделала для него. Через неделю она уже уехала в Англию: стрелки на её веках были идеально ровными, на то, чтобы волосы не выглядели потускневшими, ушло несколько часов, блеск в глазах зажгло вино. Билл Уизли, её новый коллега, встречал её на вокзале, и Флёр заливисто рассмеялась, целуя его в обе щёки.

Каркаров остался в прошлом. Ровно до того момента, как она прочитала в газете о его смерти. В тот вечер она сорвала голос, но Каркаров её так и не оставил.

Флёр пила вино на кухне и думала о нём. Даже по утру, когда виски ломило от выпитого, а она улыбалась Биллу. Улыбалась и вспоминала, что похмелья у Каркарова не было — возможно, весь секрет был в водке. Она понимала, что если так будет продолжаться и дальше, то вскоре она это узнает. Но не имела представления, как всё исправить. Билл обнимал её за талию, а Игорь Каркаров продолжал сниться и усмехался бледными, испачканными в крови губами. Флёр ощущала на них знакомый алкогольный привкус.

Она боялась засыпать. Но допивала бутылку вина, уничтожала её взмахом палочки и возвращалась к нему в кровать.

Билл не просыпался.

— Ну и зачем звал, Долохов? Что за срочное дело?

Он узнал её по стуку каблуков — её походка ни капли не изменилась. Духи тоже — она их не сменила, и Долохов это оценил. Он улыбнулся: Лукреция написала, что едва ли сможет выделить ему пару минут сегодня и только лишь потому, что дело срочное, согласилась прийти, но готовилась к встрече не меньше часа. Раньше, чтобы нанести красную помаду настолько идеально ровно, она тратила не меньше пятнадцати минут — тут никакая магия не поможет. Наверное, потому Лукреция и задержалась ровно на четверть часа — всё из-за проклятой красной помады, которую он ненавидел, потому что она размазывалась по его щекам и подбородку. А, может, Лукреция в отместку хотела заставить ждать теперь его.

Долохов, слава Мерлину, никуда не спешил.

— Выпьешь со мной? — спросил он, ухмыляясь. Она громко фыркнула, садясь рядом.

— Надеюсь, это лишь вступление, а не причина встречи, — Долохов бросил на неё весёлый взгляд вместо ответа. Она показательно тяжело вздохнула. — Ты неисправим, Антонин.

— Так выпьешь?

— Мне завтра к Малфоям, а твоя водка испортит мой свежий цвет лица.

Долохов не стал рекомендовать ей косметику, она и сама в этом разбиралась не хуже него. Только выгнул бровь.

— Заказать тебе воды?

Лукреция закатила глаза и взмахнула рукой, чтобы официант приблизился. Вышло более непринуждённо и изящно, чем прежде — отработала.

— Огневиски, пожалуйста.

Долохов едва не хлопнул в ладоши — он угадал с её выбором, — и только откинулся на спинку стула с довольным видом. Лукреция посмотрела на него тяжело.

— Если бы ты всё ещё не был таким хорошеньким, я бы тебе врезала, — заявила она. И они оба знали — могла бы, хотя драки всегда были по его части. — Что за ужасный шрам, Антонин, кстати говоря?

Долохов хмыкнул, чего-то такого он от неё ожидал. Не то, чтобы он действительно был хорошеньким, лет в четырнадцать, когда они начали встречаться, — да. Сейчас это утверждение было более, чем сомнительным, он считал себя брутальным ну или где-то около того. Не хорошеньким, нет. Но спорить не стал — пусть будет дань памяти.

— Должен пройти через пару недель, — приврал он и усмехнулся. — Подрался с оборотнем с месяц назад.

Лукреция цокнула языком, игнорируя хвастливые нотки в его голосе. Долохов предчувствовал, что она вот-вот скажет что-то о Тёмном Лорде, она даже в школе всегда умудрялась сделать из него виноватого, хотя… иногда он и был отчасти виноват. Но Лукреция промолчала, а Долохов не сообщил ей, что это была просто пьяная драка.

Они замолчали, она ждала огневиски, он думал, что это довольно странно. То, как они вели себя, словно бы виделись только вчера или позавчера, максимум — на прошлой неделе. А не пять лет назад. Не говоря уже о том, что до этого встречались лишь раза два за четыре года. Итого, набиралось не больше пяти встреч за девять лет — достаточный срок, чтобы они делали вид, будто бы забыли о шестой, когда он её бросил.

Долохов выпил. Он пил ещё до её прихода — не для смелости, конечно, просто так. Она полезла в сумочку, достала оттуда пачку тонких сигарет с ментолом и закурила. Долохов отобрал у неё одну — поджигать не стал, пока не хотелось. Она не стала припоминать ему, что во время их последней встречи он говорил, что бросил. Может, и не помнила уже.

— Как Игнат?

Она криво улыбнулась, ссыпая пепел на пол.

— Жив, — ответила она, не став поправлять его или злиться, потому что её мужа звали Игнатиус и да, он знал и не забыл. Не стала шутить по поводу его памяти — Долохов даже расстроился. Он был готов парировать, заранее заготовил несколько колких фраз. Лукреция поняла. — А ты как, ещё не женился? — она знала, что нет. Прозвучало насмешливо, будто бы он что-то в своей жизни упускал.

— Ты же знаешь, дорогая, моё сердце занято.

— Водкой, — добавила она. Он кивнул.

— Ну. Люблю без памяти.

Они улыбнулись. Было и легко, и нет. Заиграла музыка, не их песня, нет, но когда-то они танцевали под Сердце Чародейки на выпускном или на свадьбе Лестрейнджа. На свадьбе Лестрейнджа, слишком ранней, абсолютно по расчету. Ему было восемнадцать, и они обещали друг другу, что ещё поживут. Пожили. Он ещё жил. Она уже была лет как восемь замужем. Он помнил, что ему об этом написала Вальбурга и Долохов пил, не больше обычного, конечно.

На втором куплете он начал подпевать. Лукреция поморщилась, улыбаясь.

— У тебя был чудесный голос, — сказала она, намекая, что сейчас, сейчас уже не был — всё изменилось. И Долохов едва не засмеялся, вспоминая, как пел под балконам её дома, когда ему было семнадцать. Орион смеялся, пытаясь заснять его на колдокамеру, а её отец пытался попасть в него остолбенеем с балкона. Лукреция не выходила — она была обижена. И в общем-то, поэтому он пел.

— Пропил, — он пожал плечами. — Или проиграл в карты. Или продал ведьме, как в старой сказке. Увы и ах.

Она рассмеялась, закуривая. Он подумал, что и ему бы пора закурить.

— Ну Риддла ты не пропил, верно? — ну ещё бы, она не могла о нём всё-таки не сказать — Долохов ждал этого весь вечер. Обычно после этого их разговоры переходили в ссору.

— Увидишь, — сказал он, зная, что она будет смеяться, когда увидит. Уж она-то будет, даже если Вальбурга с трудом удержала шутку, но цена у тёмной магии была высока. — Я не причём.

Лукреция приподняла брови — хотела спросить, но он покачал головой.

— Ладно.

Он закурил. Её сигареты ему не нравились. Они выпили, он спросил о Вальбурге, хотя знал, что она в браке счастливее некуда, об Альфарде и его затее с магазином, о кое-ком из его или её однокурсников. Лукреция потребовала колдографию с медведем, которую он ей обещал шесть или восемь лет назад. Он, конечно же, показал, и она смеялась, что шрам на его лице оставил не оборотень.

— Ты проводишь меня до дома? — спросила она, вставая. Он улыбнулся, допивая последнюю рюмку.

— Игнат не будет возражать?

— Кого интересует его мнение? — но она имела в виду отнюдь не это, поэтому добавила: — Он дома, хоть познакомишься.

— Как-нибудь в другой раз, — кивнул он, тоже поднимаясь за ней. — Но провожу.

— Ты надолго? — ему это напоминало их прогулки, когда они выбирались в паб после его курсов мракоборца. Вечером почти каждый день. Её каблуки всё так же стучали по дороге. Разве что на его подбородке теперь не оставалось узоров её помады

— Да, думаю, навсегда, — он улыбнулся. Она кивнула.

— Неожиданно.

— Да, — помолчали. — Ты в курсе, я ведь почти поступил к мракоборцам? Нужно только принести какую-то справку из Мунго.

— Вот как?

— Боюсь, только они скажут, что я алкоголик. И меня не примут. Трагедия.

— Но водку ты не бросишь, нет, — её улыбка была острой. Он качнул головой, подтверждая её слова. Было неловко, причём — им обоим. Лучше бы не улавливать тайный подтекст.

— Пока она не убьёт меня.

— Что ж, надеюсь, мне будет у кого покупать сведения для Пророка.

— Вот она современная журналистика.

Она засмеялась.

— Вот она журналистика. Долохов, ты вообще в курсе, что мы идём не туда? Мой дом в другой стороне.

— Не на Гриммо, — он застыл, понимая, что они шли по заученной дороге — туда, где она жила раньше. Ему показалось, что он пропустил вдох. Она улыбнулась.

— Не на Гриммо, — подтвердила с усмешкой. — Я лучше трансгрессирую, если ты всё равно не хочешь знакомиться с Игнатиусом.

— О, так его так зовут?! — он сделал вид, что удивлён. Она даже не закатила глаза — видимо, он сегодня был более, чем очарователен и не успел её достать. — Передавай ему привет.

— От моего бывшего? — Лукреция нахмурила брови, потом хмыкнула. — Обязательно.

Она не сказала «до встречи, как вновь появятся срочные дела, пиши», не обняла напоследок по-дружески, разумеется, по-дружески. Только чмокнула в щёку, у них в тринадцать — его тринадцать — поцелуи были менее целомудренными, и пробурчала, что от него пахнет алкоголем. От неё пахло тоже.

— Привет от меня Игнату, — крикнул он, оставаясь один на безлюдной улице. Она помахала ручкой, исчезая с хлопком трансгрессии. Долохов подумал, что ненавидит её красную помаду ещё сильнее, стирая след от её губ со щеки. А потом вернулся в бар.

Флёр его ненавидит. Корбан Яксли улыбается во все тридцать два зуба и отвешивает ей комплимент.

— Как всегда, соблазнительны, мисс Делакур, — Флёр не знает, какие ебанутые Боги дали ему способность говорить и зачем, если несёт он только чушь. Ему бы лучше молчать.

Она кивает с безукоризненной учтивостью. Билл смотрит на неё напряжённо. Он уже давно подозревает её. В чём только не подозревает. И виной тому — Корбан Яксли, который даже на улице при случайной встрече не может пройти и не поздороваться с ней. О, он подойдёт поболтать, словно бы они старые друзья. И семья Флёр не находится в чёрном списке Тёмного Лорда, а Яксли не Пожиратель Смерти.

Билл думает, она заодно с Пожирателями Смерти, поэтому закрывает дверь, стоит им с братьями отлучиться обсудить важные дела, и накладывает заглушающие чары. Как же он ошибается! Флёр сжимает кулаки и клянёт дементорового Корбана Яксли, на чём свет стоит.

Это его вина. Именно он приглашает её, ну конечно же, с мужем на званные вечера, которые устраивает, или на праздники в Министерство в честь успехов Тёмного Лорда. И словно бы не понимает, что они там лишние.

После каждого приглашения Билл замыкается и почти не разговаривает с Флёр неделями. Флёр не может объяснить ему, что не приходить по приглашению Пожирателя невозможно. Рискованно. Смертельно опасно. Самоубийственно. Отчасти Билл понимает, поэтому они приходят. Корбан Яксли салютует ей бокалом.

Флёр едва сдерживает оскал. Дементор побери, а ведь когда-то он ей даже нравился! Сейчас ей с трудом верится в это, но она помнит те пару ужинов, на которые Яксли пригласил её после случайной встречи в банке. Флёр его ненавидит. Билл, конечно же, этого не понимает.

И она не будет ему объяснять, почему его и парочку других Уизли выпустили из Азкабана. И как с этим связан Корбан Яксли. Нет, рассказывать правду Флёр точно не будет. Она лишь улыбнётся, словно бы всё в порядке. Всё и в порядке, если не замечать Корбана Яксли, подмигивающего ей.

Прежде чем переехать в Годрикову впадину, Батильда Бэгшот жила в Германии в маленьком домике посреди леса. Неподалёку от нескольких маггловских деревень, откуда к ней частенько приходили привлечённые диковинной белой птичкой и дивным запахом сладкого пирога вечно голодные дети.

Батильда сажала их за свой стол, угощала какао и сладостями, которые у неё никогда не переводились — Батильда очень любила сладкое. Даже её дом был сделан из сладостей, она долго возилась с ним: наложила столько заклинаний, чтобы шоколадная крыша не растекалась на солнцепёке, а пряничные стены не падали и спасали от холода в студёные немецкие зимы. Она была так счастлива, когда работа была закончена: не проходило и дня, чтобы она не отламывала от своей шоколадной крыши кусочек.

К тому же, дети тоже обожали сладкое. А больше шоколада и сахарных конфет Батильда любила разве что детей — их нежный вкус не мог сравниться ни с чем. От одной мысли о нём рот Батильды заполняли слюнки.

К её радости они приходили едва ли не регулярно: напрасно деревенские несколько раз прочёсывали лес в поисках пропавших, ни детей, ни пряничный домик Батильды они найти не могли. И возвращались домой ни с чем, пока Батильда сидела у растопленного камина, жевала шоколад и посасывала белые косточки.

Она была так счастлива в Германии. Пока в её дом не пришли два несносных ребёнка: девочка и мальчик, Гретель и Гензель. Она кормила и поила их, пока они жили у неё, давала мальчику самые вкусные кушанья, а девочку занимала работой, уложила спать на мягких постелях, а потом они ушли. Они обманули её, украли её сладости и жемчуга, заперли её в её же печи, сожгли её дом — такова была их плата за её гостеприимство. На память об их визите у Батильды остались страшные шрамы от впившейся в кожу обжигающей ручки двери.

Они не давали ей забыть, насколько жестоки бывают порой дети. Припоминая ей и жалящие укусы огня печи, охватившего её, когда она, крича и скуля, пыталась вырваться на свободу. И то, как она, собрав последние силы, открыла заслонку магией, и выползла из догорающего домика еле живая, но по-прежнему желающая жить. И мучительные месяцы восстановления в лечебнице.

Она сказала в Министерстве, что её домик сгорел, этим напыщенным колдунам вовсе не надо было знать, что стало тому виной. Батильда собиралась разобраться сама: нельзя обидеть ведьму и думать, что это сойдёт с рук. Батильда с детства была очень сильной ведьмой. И сильной, чтобы остаться в живых после того пожара, пусть на восстановление и ушли годы

— А ты очень вырос, Гензель, — сказала она, когда они встретились вновь, и улыбнулась: он всё ещё был очень тощим. Батильда не любила тощих мальчиков, но таковым был и её племянник. Она смотрела на него и облизывалась, чувствуя, каким он будет вкусненьким, если запечь его с яблоками. И поэтому подкладывала ему на тарелку ещё пирога всё с той же обаятельной улыбкой и со словами о том, что он такой худой. За месяцы в Годриковой Впадине Геллерт сильно поправился и… сбежал. Батильда чувствовала, что её сердце разбито вновь. Как и после побега Гензеля и Гретель. — Как вы поживаете с сестричкой?

— Ты должна быть мертва… — прошептал Гензель, губы его были совсем бледными. Батильда оглядела свои обожжённые руки.

— Правда? — искренне удивилась она, а потом вскинула на него взгляд и рассмеялась. — Неужели ты правда думал, что меня, волшебницу, будет так легко убить, глупый мальчик?

Он не ответил. Батильда взмахнула рукой, и верёвки опутали его ноги, прежде чем он кинулся на неё с топором.

— Я пришла попробовать тебя на вкус. Всё ж таки. Кстати, где милая Гретель? Давненько мы с ней не виделись.

В яблочном соусе Гензель был просто великолепен, а таящее на языке мясо Гретель, приправленной сливами, было лучшим, что Батильда ела когда-либо.

— Мы снова воссоединились, детки, — прошептала она, кладя в рот последний кусочек, и блаженно улыбнулась. На сытый желудок даже переезд в Англию не казался ей тяжёлым. — Вы же не думали, что я забуду о вас, правда?