Межконтинентальное (гет)

Путь Какузу был тернист, но все же это не оправдание, что сейчас он — скряга и зануда. А еще жуткий циник и продажный флегматик... Продолжать можно долго, все же положительных качеств у казначея Акацуки не так уж и много. Но и он был когда-то похож на нормального человека не только внешне, но и внутренне.

В памяти Какузу редко мелькало что-либо светлое, яркое, да и вообще хорошее. Убийства, деньги, расчет — вот и все, что его когда-либо волновало за последние пятьдесят лет. Он ожесточился до невероятного состояния. Но иногда, совсем редко, он вспоминал дом. И вредную, просто невыносимую черноволосую девушку, которую однажды повстречал. Кажется, он и имя ее помнил. Но разве сейчас он мог перебрать и так сразу назвать, когда еще висела куча заказов? Акацуки нужны деньги, и это стоит помнить.

Неделю за неделей срывал Какузу с календаря, висевшего на сырой и обшарпанной стене, листы. День за днем. И каждый раз эта процессия сопровождалась безразличным пустым взглядом. Разве иногда цепляющимся за пометки, обозначающие клиентов. Впрочем, и на них он не смотрел с восторгом. Взглянул на цену — последовала ухмылка.

Так продолжалось до первого января. Этот день был отмечен красным. Вечно Конан кралась в его кабинет, как можно ярче отмечая этот день месяца. Все в Акацуки его любили, детство у них все же не сложилось, а праздник, вроде, был отдушиной. Но так же в душе ненавидели: каждый из них в прошлом надеялся на чудо в этот день. Их желание не исполнялось, посторонние, наоборот, отстраняли сирот в сторону. Кому они были нужны, когда прохожих дома ждала семья?

Какузу тоже рос совершенно один. Знал мрачные стороны этой жизни и ощущал их на своей шкуре. И все же когда-то он любил Рождество. Тогда в его памяти праздник загорался волшебством, огнями деревни и шумом ярмарок. На улочках пахло горячим хлебом и недавно появившимся на прилавках Йокан. Даже если привозили каштановый, его нелюбимый, этот запах был просто изумительным. Во рту появлялось приторное предвкушение, поселяя в душе настоящую радость. А благодаря тому, что соседи изготавливали для дома оригинальные кадомацу — приветствие Божеству новогоднего праздника — на улицах пахло мандаринами. Запах цитрусовых ярче всех впился в память, своим сладким запахом напоминая детство. Он еще любил праздновать, честно зарабатывая на миссиях.

Свой последний светлый канун он тоже помнил. И уж точно не позабыл тех двоих шиноби страны Огня, которым он проиграл. Жалкий огрех показался неудачей, но на самом деле стал крахом — его жестоко наказали старейшины и глава Такикагуре, его когда-то родного селения. И ведь он доверял им целиком и полностью.

Впрочем, он по сей день ни о чем не жалел. Рано или поздно его бы предали власти деревни. Да и было бы разве правильным позволить проиграть этой напыщенной и самодовольной Учиха? Пусть радуется. Если еще жива, конечно же.

Такикагуре не раз удивляла соседние страны своей экстравагантной политикой. Глава деревни, нисколько не думая, мог без предупреждения напасть на другие селения. И такие нападения являлись частыми, создав ими репутацию настоящего минного поля.

Главной целью оставался глава Конохи, Хаширама Сенджу. И его правая рука, Учиха Мадара. Тогда деревня вновь не отличилась здравым умом, но, наконец, заиграли нотки логики. Используя филигранную подмену, они отослали ястреба со срочным сообщением. Искусная техника позволила птичке окрасом и внешним видом стать в точности похожей на Суновского ястреба. Страна Огня пока что доверяла ограниченному кругу лиц. И данным сообщением Суна якобы оповестила Сенджу и Учиха о том, что созывают совет Каге в страну Железа. Но, разумеется, никого, кроме Какузу и двух шиноби Листа, там бы не появилось.

Какузу помчался со всех ног, еще бы, ему поручили важное задание. Тогда он был просто счастлив: его признали, и проведет свой любимый праздник он в изобилии снега, коим страна Железа могла похвастаться из сезона в сезон.

Он прибыл рано и высматривал будущих противников, замаскировавшись среди ледяных валов, крупные хлопья заметали оставленные на земле следы. Ток чакры, ползущей по телу, согревал, не давая дрожать. Снег противно лип к штанам.

Какузу не ожидал, что прикрытие поможет в битве с такими людьми, как основатели Конохи. Однако все же затаился. Они себя ждать не заставили, прибыли буквально на час позже. Какузу вспоминал куноичи в черном кимоно и красных доспехах, будто видел ее лишь вчера.

— Что это еще за шутки?!

В мелодичном и звонком девичьем голосе звучали металлические нотки, заставив продрогнуть шиноби из Такикагуре до костей. Какузу бы ни за что и не подумал, что такая хрупкая девушка может действовать на противника лишь голосом, что она способна внушать страх. Об этом не выдавали ни ее точеные черты лица, ни даже эта ухмылка. Хотя именно недовольной гримасой она и привлекла внимание Какузу.

Шиноби до сих пор помнил, как изящно она сражалась. Несмотря на снег и мягкий обволакивающий ветер, держалась она как настоящая аристократка! Он не сомневался, что свались на нее сугроб, так она и то бы не снизошла до того, чтобы обратить на такую мелочь внимание. Тонкие сандалии не были предназначены для подобных условий, но и это ей не мешало. Огромный веер за спиной нисколько не снижал скорости, двигалась девушка подобно колибри. Ее движения было сложно предугадать, что добавляло им шарма и красоты.

Да, Какузу был ей очарован. Отчасти ему стало все равно, зачем он прибыл в чужую страну. Исполнительность и ответственность провисали пластом, крепко прижатые поставленной ногой куноичи. Хаширама также не выглядел как предводитель гордого и звонко заявившего о себе государства. Следил за подругой с детским энтузиазмом, взгляд озорным мячом двигался за ее шагами. Видел ли он ее порхающей птахой или дитем со спичками, которому дозволили получить высшую силу в глазах? Какузу не знал, что Сенджу привык к азарту, горящей пылом битвы Мадаре, сующейся первой на рожон. Какузу не было до Шодайме никакого дела: мелкое пламя взметалось над полем боя, яростно взмахивая крылами.

Снег начал хороводом кружить над Учихой и Какузу, пытаясь накрыть их мягкой простыней. Вьюга нарастала, и ветер со свистом поднимал уже лежащий белоснежным покрывалом снежок с ледяной корочки, скрывшей землю. Словно в диком танце закружило весь снег, бьющий колкими ледяными осколками по нежному лицу. Одно неосторожное движение — и Учиха поскользнулась на льду, который раньше не мешал. Какузу помнил, что она — девушка, и ей стоит помочь. Он ловко подхватил падающую Мадару за плечи.

— Ты так и не ответил, — взъерошилась единственная Учиха с врожденным геномом, устойчиво поставив стопу, не сразу усилив приток чакры к ней. Сандалии предательски заскользили по зеркально чистому льду. — Что это еще за выкрутасы?!

Дальше Какузу и не слушал девушку. Она что-то твердила. По тем отрывкам фраз, что он смог расслышать, ее Мито куда-то приглашала. Уж не Мито ли Сенджу, благоверная жена Шодай Хокаге?

— Я из Такикагуре. Наш Каге повелел схватить вас, — ответ сильнейшего воина Водопада разошелся легким эхо.

Но что-то явно не устроило Мадару, так как ее лобик нахмурился, а глаза подозрительно сверкнули алым цветом. Какузу насторожился. Даже в природе звери используют красный как предупреждающий окрас. Теперь контраст девушки совпадал. Черный с красным — дикое и буйное сочетание. Да, есть в этом что-то из готики, но шиноби посчитал, что больше это сочетание напоминает ему дикость и сексуальность. И агрессия, невольно исходящая от куноичи, дополняла образ.

— Раз пришел из Таки, так и вали обратно! Выдернули нас из Конохи, да еще кого отправили? Жалкого юнца! — возмущению в голосе девушки не было предела. — Неужели никого взрослее в деревне не нашлось?

Учиха дезактивировала шаринган и спрятала обратно клинки, которые чудесным образом успела достать ранее. Она спокойно продефилировала к Хашираме, усевшись рядом. Противнику пришлось лишь смотреть, куда направилась черноглазая наследница могущественного клана.

— Учиха Мадара со слабаками не сражается. Хаширама, — брюнетка изящно щелкнула пальчиками. Сенджу не заставил себя ждать. Из земли выросла древесная клетка, в которую попал Какузу. Так вот оно, искусство техники Хокаге без сложения печатей.

Застигнутый врасплох дикой красотой, он не дал отпор и пал. Родная деревня, даже не зная всей правды, не простила.

Какузу нисколько не сожалел о прошлом. Пусть он перенял ужасную привычку этой занозы Учиха ухмыляться, он до сих пор с улыбкой вспоминает, как снежинки кружили вокруг них, как оседали на ее шелковые черные, словно смоль, волосы. Как она порхала при очередном ударе. Красно-черная колибри — единственная. Он таких куноичи не встречал. Какузу не был уверен, билось ли сердце Учихи так часто, как бьется у птички при полете, но его собственное раньше отбивало ритм и похлеще. Тот канун Нового Года был лучшим, посчитал казначей. И да, он все же до сих пор любит Рождество, будь он хоть трижды скупердяем!

Примечания:

У меня еще фем пейринг Таюи и Тен-Тен завалялся. Я вот даже не ради этих работ сборник начинала, но меня никто и не спрашивал.)

Первые две главы времен динозавров, жду отклика моего тираннозавра из строки посвящения

Тен-Тен утомлял гомон шумной жизни. Она рвалась по кругу ритма, рьяно дышала, норовя влиться и все успеть. Ведь, останавливаясь, чтобы заглядеться миром, можно упустить слишком длинный промежуток, невозможный наверстать.

Яркий образ жизни и спортивных брюк, купленных накануне, натянутые сухожилия и мышцы — не хватает времени насладиться. Отточенные броски, едва уловимый шаг, сменяемый поставленной другой ногой, и ритм норовит забиться в самую голову.

С тренировок Тен-Тен, несмотря на все нагрузки, все равно бежала, упуская из виду пару ступенек, ловко перепрыгивая. На порог небольшого по меркам квартала дома она тоже вваливалась кубарем, нетерпеливо тарабаня дверь.

— Таюя, давай поживее, — и наверняка регулярно подгоняла девушку, нетерпеливо отбивая гранью костяшки дверь.

Порой, не дожидаясь отклика, она переворачивала вещи, разложенные под садовым столом, пока не натыкалась на воланчики. Ракетки не было необходимости брать, зато вот пружинящие наконечники снарядов ловко летели к окну, продолжая дробь за Тен-Тен.

— Да кто тебя за жопу только жалит? — стандартных фраз от Таюи не следовало, она методично и все изощреннее бурчала, не снимая с шеи висящих наушников. Глядела с порога растворенной двери, и все исподлобья, на взмыленную торопыгу, недовольно выдыхая. — Что, думаешь, выгоню? Тогда ты бы уже приземлилась на коробки с вещичками, киса.

Тен-Тен звонко разливалась смехом, плечом мягко подталкивая девушку. Точно животное — лбом.

Нелегкий беспорядок, принявший под этой крышей ореол уюта, встретил и положенной наспех флейтой. Никакая усталость после занятий не дала упустить этого факта из виду, и Тен-Тен уже манила Таюю за собой, играючи поднимаясь в комнату. Таюя только качнула головой, поведя тем самым беспорядочную алую копну волос. Носки с пони засеменили дружным маршем, но даже так не сумели заставить ее изменить своей привычной политики, она поднималась привычным ходом, скользя локтем по перилам.

Тен-Тен уже укладывалась в кровати, беспорядочно надувая инструмент, как если бы между ее губ находился воздушный шар. Толку это не приносило, как и ее перебирание пальцами.

— Опять обслюнявила, — констатация факта перебивалась какой-нибудь шуткой в стиле «А ты хотела оказаться на этом месте?», и салфетка уже переставала падать. Привычно. И только совсем из ряда вон выходящие действия могли побудить пальцы дрогнуть.

Тен-Тен нравилось замирать недвижимой, становиться жертвой гипноза, когда Таюя впивалась во флейту. Это было поцелуем. Длящимся долго, где можно вдохнуть и выдохнуть, где не жалко замереть, оставив позади множество шансов. Где не надо бежать с раскрытой челюстью, дабы выгрызть свой шанс на успех и счастье.

У Тен-Тен они мигом находились в силуэте просторной футболки, неудачной попытке расчесать волосы.

И тогда уже она готова была продолжить поцелуй, только чтобы до духоты и ломоты в легких. Чтобы мир наверняка замер, а после пролетел мимо них.

Примечания:

Оба пейринга, что первый, что второй, естественно, крэки. Они попались мне на конкурсе под НГ. И если Колибри можно было заставить дышать, с Тен/Таюей было посложнее.

Это уже не реанимация; обойдемся без Франкенштейна, ту старую и мохнатую работу было не оживить.) сх

Ошибаясь великое множество раз, подняться на ноги, отряхнуться, выпрямиться привычно. Это рефлекс, это отработанный мышцами шаг, выцарапанный иглой на пластинке. Поставишь крутиться — и льётся звук для руководства: «Вот сейчас ты отнимешь колено от камня», тянущегося вплоть до момента, когда ты снова бежишь, норовя метнуться для новой ссадины. Грунт не выглядит чужим: вот он, как свой, и даже сохранил запекшуюся корочку после твоих прошлых упущений и недоглядок.

Однако для Сакуры было впервой любить кого-то, кроме устоявшегося и привычного образа, уже имеющего свои очертания в памяти, как след на диване.

Она уставшая и так давно взрослая, чтобы принять мысль о нужности отношений. Начитанная — это уже для кивка в ответ на вопросы о важности для здоровья.

Сакура Харуно все прекрасно понимает, и ей самой уже жутко надоело свыкаться с последней мыслью на день — представлять себе, каким образом бы сложилась ее жизнь с тем или другим парнем, рисовать подробности, чтобы на утро кисточка разума опрокинула синий ей на глаза. Просыпаться усталой просто из-за мыслей в некоторой степени обидно, и ее огненная натура бурлит от понимания, как все неверно.

Надо сказать, в ней все клокочет и от негодования складывающейся ситуации:

— То есть ты отклоняешь предложения поклонников, — смеясь, утверждает ее подруга Ино. Сакура охотно соглашается, про себя отмечая, что с той же легкостью, что сейчас Яманака откидывает длинный локон ото лба. Открывшиеся взору ясные глаза хитро щурятся гусиной лапкой на коже: и без сравнения все понимает, отчего ещё ярче заходится смехом. И легкое издевательство льётся слишком мягко. — Сейчас сама зовёшь Кибу?

— Ну вот, прекрасно же все понимаешь, — Харуно огрызается тоже нежно, едва раскрывая зубы для укуса. Это как мазнуть челюстью.

— Более чем, — охотно соглашается, перенимая слова на добрый счёт. — Еще от всего чистого сердца поделюсь стратегией поведения.

Тяжелый характер Сакуры, велящий делать все наперекор, отчего-то размыкает клещи, пропуская певучие слова. Голос Ино нежным перезвоном руководит и оседает.

Встреча назначена в восемь. Мало похоже на свидание, но для Кибы считается прогрессом. Редкие разговоры с девушками и не позабытая любовь, задетое сердце, неприятие женских запахов до тошноты.

Долгие жалобы Ино, с которой любви не сложилось, закрепла цементом, и она, поддержавшая затею Сакуры прийти к изменениям, знала, как поступить. Последовали нарекания, как не стоит обходиться с подругой, чем ему грозит, и долгие обсуждения за выпивкой.

Киба скорее сдался, и все же заинтересованно узнавал Сакуру.

Где проводит выходные, состав семьи, как часто ест и как — забывает напрочь, не отнимая действительно чудесных рук от лечения.

Инудзука Киба в курсе, что Сакура любит смеяться, широко раскрыв рот, что от самого этого смеха веселее, чем от ее рассказа, догадывается, как умело поддевает в разговоре. Его не пугает весомый интеллект.

Шествуя до договоренного места, он перебирает все факты, проносящиеся по пальцам на манер чёток. Гладкие бусины откатываются по нитке, разум Кибы спокоен. Он нисколько не волнуется, и улыбка при встрече не выходит нервной.

Все довольно естественно, раз уж они знакомы, но довольно нелепо от амплуа. Накинутая роль даёт о себе знать.

Киба чуть дергает кончиком носа от пудрового запаха. Это и матовое лицо, и духи. Сакуре идёт игра, и эта стать пудровой девочки, сладкой и не вызывающей.

— Даже если ты мужественная, никто не должен вспомнить о силе. Скрой платьем, выполни образ, — голос Ино методично звучит, точно из наушника и идеальной записи. Сакура улыбается нежными карандашными губами, водит ладошкой по колготкам, мысленно сдерживая себя в рамках общения.

— Ты не опоздала, — оглашает Инудзука, — обычно девчонкам только дай волю собираться.

— Я могла опоздать, — по воле комфорта искренне выпаливает девушка, снова смеясь.

— Я бы подождал у входа, — простодушное поддержание разматывает разговор, давая легко его продолжить.

— Мне было бы неловко заставлять тебя ждать, ты пришёл после миссии.

— А ты меня не оторвала, — и в улыбке раскрылся уже его клык. Сакура ненадолго засмотрелась.

Наличие поверхностных знаний друг о друге должно ограничить общение, поставить блокады, чтобы их обойти и выведать что-то новое. Однако их нет. Харуно не заговаривает о Хинате, не поднимает тем о разведении псов и не упоминает Ино. Словно по договоренности, Киба вторит. С ним легко, и они забываются в слое спокойствия, не замечая моментов молчания.

Сакура думает, что, может, и стоило давать шансы парням, проявлявшим инициативу, двояко принимая, что тогда бы не стала рассматривать Инудзуку, принимая его за данность мироздания. Живет себе.

Киба размышляет, что знает о силе Харуно, об упорстве, и видит ее красоту, только едва усиленную по воле случая. Он видит ее железом под слоем пудры. Как ни странно, ставшим от образа мягче, и шлейф по правде приятно тянется.

Что важнее.

Кибу впервые не тошнит от запахов.

Мало кто воспримет всерьез мысль, что Узумаки Наруто способен проникновенно взглянуть в глаза, замереть и лечь недвижимым. Потому, что для этих «многих» он несется реактивно, зазывно улыбается, искрит глазами и жаждет внимания толпы.

Никто не разглядывает одиночки. Сай знает его всего-ничего, а для мало разбирающегося в чувствах юноши, столкнувшегося со столь красочным миром, трудно распознать. Даже если разглядел. Вдруг то лишь наваждение. Приставшая мысль, которую стоит отогнать.

В свободное время, когда уже и кисти откинуты прочь, он прислоняется к стенам голой поясницей. Порой капли, унесенные из душевой, впитываются в грунтовое покрытие. А заскочивший Узумаки наблюдает, как жидкость расползается пятном.

— Ты намерен у меня наесться? — взгляд Сая отнят от не загнутых страниц, всех прямых и ровных, точно совершенно не читаных. — Тогда стоит направить свою тощую задницу и наладить отношения с другими элементами нашего формирования.

— Еще чего, — еще Наруто может не только хохотать, щекоча себе все ребра, но и ленно растягивать улыбку по лицу, становящемуся самодовольным. — Я планировал навестить Теучи, но теперь точно никуда не пойду.

— Раздел «Тесные взаимоотношения», согласно твоей цитате, говорит о том, что ты заигрываешь.

— Тебе бы старика Джирайю сюда, он бы тебя научил! — несмотря на должную обиду, теперь сдержаться от грохота смеха не выйдет.

Сай размышляет, раскидывая думы, и они, разнополярные, разбегаются веселым строем. А вот за слоем смеха в глазах Наруто гложущая тоска, что подставь при интересе руку — она ее оторвет и смачно чавкнет, стоит сказать слово недовольства.

Юноша из специального подразделения не понимает людей. В инструкции его становления не было пункта выяснять терзания, только рассекать тела и обзаводиться информацией. Узумаки словно сам все рассказывал и выведывал. Джиинчурики, будучи понимающим абсолютно всех из окружения, становился пособием. Молвящим, способным растолковать череду предложений в серой книге, накинуть сверху и привести ярчайшие примеры.

Однако, приходя из раскрытого окна, он укладывается на редкие предметы мебели. Глаза его говорят достаточно, чтобы, отняв взгляд, начать анализировать.

Наруто жаждет внимания, выгрызает — точно его тоска любого заинтересовавшегося, — любой кусок участливой улыбки. Узумаки — редкостный дуралей, на ровном месте разводит представление из ничего. Магическим образом выуживает круг из взоров.

Саю свои наблюдения даже не приходится записывать, возникающие выводы крепятся плотнее самого крепкого цемента. Наруто, этот балагур, учит его.

Никто не разглядывает разума. Сай прикрывает глаза пособием, чтобы раскинуть мысли к подходящим отсекам.

Весна душная, бьющая солнцем в стекла. Нежданная, противоречивая — подхватывает пробивным ветром, перебирая едва набухшие почки и уже оголенные юные тела.

Шикамару поудобнее елозит, стараясь данным движением сместить жилет чунина, дабы сполна насладиться прогретым шифером. Крыши уже начали полыхать, скоро, совсем скоро Коноха гордо вернет звание вечнозеленой.

Погода не успела стабилизироваться, облака бесформенной ватой распадаются по синеве, и в рыхлых формах мало красивого. Думать, впрочем, это не мешает, как и расслабляться.

Весна лишает всякой опоры, переворошив стоявшие балки, оставив их вверх дном. Мысли ползут оставленным куском сыра на тарелке; а через стекла ведь бьет солнце.

Не так просто вернуть всему свое место, решить, мыслишь как раньше или что успело измениться. Жизнь движется бурным потоком, уносит эти хлопковые облака. Не меняя мыслей — рыхлые и не понятые.

Вздох роняется, должный облегчить напряжение в груди. Не выходит.

Шикамару Нара приходит по зову первым. Не встает вопрос, от большой ли это ответственности. Юноша стойко обороняет наследие учителя, бережет его слово и воспроизводит в разуме отточенной тактикой. Приходит, так велит сердце.

Разум редко отдает команды, зная, что можно притупить позывы совести, ловко обогнуть острые углы и повернуть бьющую реку по нужному руслу.

И когда зовет Наруто, логика не успевает откликнуться. Не зажигается лампочкой, точно сработала сигнальная система. Ноги сами срываются с места. Мягко, протяжно. Но важно ведь, что как по своему повиновению движутся.

Отвести свод отчетных листов, прокатить по столу, когда требуется помощь Узумаки. Тоже от сердца.

Солнце лезет горячими руками. Жжется. Душит. Лезет. Лезет. Не спрашивает. Полыхает взглядами в моменты очевидно глупых идей.

Солнце старается добрать до общего, до всех. Ему не до частности, нет дела до исключений. Хватает лучей, чтобы пронзить каждого. Обидно. До глупого.

Звезда одинока. Даже стоящий по сглаженному равенству спутник не способен приблизиться и оттенить всей пустоты.

Шикамару, как умный человек, не показывает слабости. Для шиноби это не просто вопрос разума.

Узумаки Наруто врывается, занимает большую из отведенных долей и уходит, оставленные обожженные края. По требованию их заполнить и хочется двигаться вслед. Потому что по кайме полыхавших еще следов находился огонь.

— Шикамару! — надрывался голос, проносясь вдоль рядов горевшего шифера. Скоро весна, и сырой воздух переносит зов вдоль домов.

То требуются его навыки, логическое мышление, не дающий ускользнуть мелочи, до удивления острый, взгляд.

Ответная поддержка за доблестные происки и бескорыстное вмешательство. Нара просто умеет дружить: он и Чоджи с Ино не оставляет в беде.

Он даже может не откликнуться. Снова проскользнуть по поверхности, чтобы ворот не давил так на шею, и пригреть другую область поясницы на горячей крыше. Закрыть глаза. Предаться мечтаниям, вообразив, как облака уже слепились в цельные фигуры, что грани точно отточены и оттенены золотой линией.

Только солнце бьет. Нависает, заставляя посмотреть, и слепит.

Футболка от того, что Наруто нагнулся, упершись ладонями в бедра, поднимается. Лицо перевернувшееся, волосы свисают, рассыпанные по прядкам.

— Шикамару, — голос громкий. — Я звал.

Неприкрытое ожидание мгновенного отклика. Ноги подрываются, не послушав еще не мигнувшего огонька в голове.

— Йо, — рука подымается в приветственном жесте, хвост заваливается, протаскивая сережку вперед от мочки. Узумаки смеется.

Солнце не приходит к одному. Душно всем, и ворочающееся чувство в груди не унимается, расползаясь только больше.

У Сая отношения переплетались с разнообразными по своей сути людьми. Великое множество статных фигур Анбу, которыми повелевали с филигранностью шахматных. Россыпь обычных шиноби, редкие гражданские, приветливо советующие, что лучше выбрать в магазине и где в Конохе отдохнуть.

Ино относилась к тому разряду людей, которые просто и понятно расписывали, чем представлен мир, чем душа и чем служебный долг. Кропотливое и с улыбкой переворошение статей. Вот, мол, обогнешь свои привязанности к друзьям и наткнёшься на симпатии.

Ино была той, кто этим науськиванием не вызывала дрожания нерва над губой. Кому не надо смыкать глаза в ответ на пристальное внимание. Благодарностями густо сыпать.

Она не требовала ничего. Всерьёз веселясь встречами и возможностями. Яманака даже не компенсировала невозможность преподавать менее опытному товарищу. Ино попросту нравилось осмысливаться собственные чувства, находя в них новое значение, куда более весомое и ощутимое.

В разговорах тонким следом масла скользил флирт. Не утруждающий, не вяжущий обязательствами.

Легкие переглядывания. Можно мигнуть, и ничто за собой не повлечёт. Трудность в общении вдруг не явится и не провиснет тканью гамака, где любил покачиваться Шикамару, когда ему выдавали свободные часы.

Для Ино находиться с Саем значило довольно много вещей, под стать каждому фактору.

Его лицо удивительно напоминало чертами Саске и до обидного разнилось. Стоило раскрыть рот, он и вовсе рассеивал наваждение. Шиноби обескураживал очевидными глупостями, всё-таки психологические книги имеют иронию, которой он различал только в словах Сакуры. И в этом тоже крылась ирония.

Харуно, как истинная подруга, редко поддерживала симпатии Яманаки, способной влюбиться в налетевшие в мыслях детали, которыми не был наделён ни один объект ее размышлений. Сакура юлить не планировала, говоря прямо и точно, ударом наточенной катаны, что истиной в этой кислятине и не пахнет.

Ловкое сплетение ее намеков понимала и сама Ино. Как и то, что чувства надо выдерживать. Должно выйти вино.

— Ты мне советуешь, а саму надуть — не надо прилагать усилий.

— И что же, — сдувая надоевшие прядки, но так и не поднимая пальцев, улыбалась запыхавшаяся Яманака, — это хоть сколько-то мешает мне наслаждаться моими мыслями?

— Нет, — разумно и быстро соглашалась подруга. И хотя было ещё желание вставить пару слов наперекор, давала себе успокоиться и остаться довольной посиделкой.

Саю позволялось ее целовать. На людях, конечно же. Вне взглядов он мог делать все, на что имеет права любой парень.

Ино не всегда находила объяснения, почему начала не просто проявлять интерес, но и довольно откровенно изложила его Саю. Завязывающиеся отношения не предполагали романтики, искусного понимания намёков и перехватывания шутки, подыгрывания в момент необходимости — куча мелочей выпадала. Что совсем не значило, что Яманака не могла назвать все свои озарения, озвучить желанный перепад настроения. Она могла ваять из парня, подобно творцу. Данность льстила, грела самолюбие и превозносила над многими девушками, которым такого не дано.

Разрастался цветком подсолнуха шанс забыться и выскользнуть из череды невзгод. Когда ее игнорировали, когда неверно понимались намерения. Прошлое расплывалось, больше не навязывалось. Пережито.

Но Ино просто наслаждалась, облегчая аспекты чужой жизни.

Кибе так просто было понимать девушек. Все от того, что мужского воспитания он отхватил от одной лишь Цумэ. Гаркнуть женщина могла так, что коленки поджались бы и у джонина. И все же женскую натуру не отнять ни железу в голосе, ни в сердце, ни в разуме. На то она природа.

От Кибы было не отнять его мужественности, он был непомерно храбр и настолько же глуп. В нем прокрадывалась хитрость, присоединялось желание прислушаться и ощутить тонкость момента, чтобы продолжить охоту.

Он отлично понимал девушек, потому что в его клане женщины заправляют всем, а мужчины там лишь рождены. Сын своей породы, однажды он уйдет. Заведомо изложенная и Цумэ, и Хане истина. Ничего, кровь циркулирует, явится новый поток.

Киба удивительно понятлив. Когда ему отказывает женщина, он не настаивает, а, поднявшись, приносит извинения и с улыбкой приносит чашку чая. За разговором он выясняет, что и не стоило того, ратуя возможности не оставаться с подобного рода женщинами (несмотря на его знания, он периодически натыкался на редкостных экземпляров): пусть его научили уважать, это не значило, что он преклонялся идиоткам.

Ино идиоткой не была. Хината, первая и прочная его любовь, тоже. Сакура играла в истеричность, все так же крепко владея разумом.

Потому он им не просто носился бегунком по молнии. Киба искренне их уважал.

Вот только пониманием, почему парень таков, что творится в его клане, владела одна Ино.

Яманаке перепадала доля слушателя.

И если волна Хьюги была постоянной рубрикой в их типичной программе передач, узнать личные подробности перепадало не так часто.

— Ну что там? — Ино тянула и голову, и шею из своего кресла, забывая все правила приличия, отправляя их вслед за значимостью клановой крови. — Не смей закрывать варежку после такого начала!

— Да чего-чего, — огрызнулся Киба, и перенявший его настроение пёс завошкался в ногах, издавая скрипящий мелкий вой, пока барахтался, — должен был сегодня на территории дежурить. Захожу к матери уточнить, а она там с этой. Так засосались, что у матери чутьё притупилось, моих шагов не услышать!

— Подробностей ты мне не добавил и ничего не объяснил, — неутешительно фыркнула куноичи, на манер Акамару ставшая удобнее пристраиваться. — Была с ней Хару, что с того?

— Да она прям была, — пыжился, напрягаясь всем телом Киба. Излишней вертлявости, на которую был способен хозяин, питомец уже не разделял и лишь широко зевнул. — Я знал, что они вместе живут, но тут увидел, как они целовались!

— Киба, напомни, сколько тебе лет?

Инудзука насупился, когда весь настрой Яманаки сдулся, и она уже не вертела головой в попытке ухватиться за любое сказанное слово.

— Твой отец трусливо сбежал, позабыв обо всем на свете. Не факт, что ты однажды не станешь улепётывать в поисках лучшего места. За тобой последует Акамару. Но не Хана и не Цумэ. То, что твоя мать даст любому фору, известно. И если есть человек, которому ее характер по душе, ты должен радоваться. Проще смотаешься.

Ино, твёрдо знающая устои матриархата собачников, лишь игриво подмигнула.

— Так, ладно. А она красивая?

Киба достаточно хорош знал девичьи уловки:

— С тобой не сравнится.

Ино тоже кое-что твёрдо уверовала в друге. Он давал лучшие советы. Однажды кто-то окажется этим покорён, а пока пусть он объяснит ее расклад карт, разложенных накануне. Это не какое-то там будущее: рубашки колоды уже были перетасованы, и чуткий нюх должен выяснить перспективы.

Примечания:

https://vk.com/dur_ot_mur

Верно построенные планы, они какие: выверенные, проработанные, доведенный анализ до состояния натянутой проволоки. Такой должно срезать палец, проверив натяжение.

Размеренно тянущаяся кожа, таящая за собой плод, тяжесть под сердцем, декада месяцев, сладостно выжидаемая под надзирающим. Теплящееся пламя, и ему предначертано согревать. Судьба над шиноби не властна, истинную важность возымеет сплоченность усилий. Мужчина не спешил, выжидая, раны затягивались, было не к спеху.

Оружие раскручивалось, обороты набирались, давая упустить власть. Фаланга легко опустится, свистом металла выгрызая в полете препятствия.

Сумрак сглаживает, протаскивая руку, сметая шероховатость. Взгляды тоже прогибаются грузом, трёхсот дней не минет и не сгинет, не исчезнут, пронесутся одни лишь томоэ по водоему разлитой крови в глазах, потонув в них черным лебедем. Вынашивание дитя для джиинчурики губительно, слабость охватывает плоть текущим расплавленным железом, искрящие капли проедали себе путь. Горелая кожа вопреки предрассудкам имеет запах самого обычного мяса. Сладость у человека под именем Тоби рассасывается по поверхности языка только от предвкушения.

Изгиб душащей птичьей шеи клюкой тянет сухожилия, сминает их в ком, передавив массой вену. Не нужно ирьенина, покачанной головы, догадок о закупорке сосудов. Стражи изливаются желчью, блевотой, они окрашены в алый.

Не мигающий месяц напитывается первыми пролитыми каплями крови жертв. Они выжаты дичью, искручены под воздействием атаки. Правосудие набирает разгар с каждым замахом кисти.

Правосудие горит плотно сжатым в шар огнем. Зеркальный близнец Рассенгана, дзюцу прогорает сквозь ладони, зияя мертвенно застывшей пустотой.

При смерти Рин капель кровяной дроби давлением выбила перепонки изнутри, раздавив в Обито все человечное.

Клановый глаз вводит любого увидевшего в ступор. За бравыми воинами кроются масти малых карт, и с тем, как продвижение по убежищу продвигается, становится легче.

Верно построенные планы, они какие: выверенные, проработанные, доведенный анализ до состояния натянутой проволоки. Они набросаны вязкой нитью паутины. Взращены извне разума, навязанные, дабы не замарать рук.

Обито никогда не был инициатором. Посланник. Удобная и гибкая кукла. То преисполненная долга всем помочь, то крепкой любовь, то (отняв это все и истоптав) тянущим чувством беспомощности. И заглушить его не способен ни алкоголь, ни что-либо.

Мадара это прекрасно знал. И забирал из мягких рук ласкового мальчика его солнечные лучи, плетенные в венки, оставляя после них дыры с зиянием до бесконечного.

Кандидатуры лучше было не разыскать. Послушный посредник. Словно его ожившее тело, и уже не проекция пленника Мокутона.

Он все верно сделал.

Примечания:

Это должна была быть конкурсная работа, но обстоятельства сдали её до зарисовки

Конан ощущала себя особенно странно, стоя с телом главного Пейна. Всего пятнадцать. Яхико смотрел на ее из прошлого глазами Нагато, и становилось тоскливо и больно.

Отцветающие лепестки быстро ссыхаются. Перетереть меж пальцами — порошок. Война так видит детей.

Враг стратегически рассмотрел, как разбить их построение, юное и верящее в справедливость, даже разгадал, как сломить судьбы. Но не предвидел буйства додзюцу Нагато, его слепой и свирепой ярости, жгущей даже тело столь сильного клана как Узумаки.

Нагато бутон, почти оторванный, держащийся залатанными жилами. Повреждённый.

Конан внезапно становится женщиной, потому как взваливает на себя обязательство идти ради чужих идеалов. Ставить образы её товарищей впереди своей маленькой планеты.

Так ведь рисуют суть женщины?..

У Нагато знакомства самые сомнительные, планы все более навязчивые и пугающие. Не состарившееся тело Яхико — громче гремит железом, пронизанным сквозь плоть.

Конан пугает сама мысль задуматься. Осознать, что происходит, раскрыть глаза, она не решается.

Вплоть до самой кончины друга. Он идёт на риск, осознавая его суть.

На лице въевшиеся крошки сухих цветов, потому она воздвигает себе крылья из бумажных бутонов, взмывает в небо и наблюдает метаморфозы. Коноха медленно впитывает чакру и насыщается, принимая отнятые жизни назад.

А Конан впервые принимает действительность, заглядевшись героем Конохи, что ворвался и представил ей мир.

Она хранит идеалы Нагато и Яхико. И из всех троих мертва все-таки она одна.