Без хозяина (джен)

Слушай, чего я расскажу-то. Тут случай у нас один был. В деревне-то. Ты бабку Маню знаешь? Нет, не ту, что у ручья живет. Та совсем уж дряхлая и глухая. Про нее другие истории есть. Нет, эта Маня, что на горке живет. Ага, на той самой, посреди деревни-то. Там еще немного булыжной мостовой осталось, на улице. Говорят, ещё при Екатерине клали. Дура она была, эта Екатерина. Об эти булыжники даже теперь все машины бьются. Многие вообще по улице той ездить отказываются.

Не, ну ты точно сейчас поймешь, про какую бабку я говорю. Она в доме с высоким подвалом живет. И окна там еще со ставнями резными. В деревне мало у кого сохранились резные-то. Морозы, дожди, почернело дерево, рассохлось. А бабка Маня за своими ставнями ух как смотрит. Кажный год то красит их, то чинит. Ага! Ну, я же говорил — ты сразу поймешь. Та, та самая, которая в очках толстенных. Когда она на тебя из-под этих очков-то смотрит — кажется, что это муха на тебя глядит через увеличительное стекло.

Но случай-то тот не с мухой был. А с котом. Был у бабки Мани кот. Толстый такой. Серый. Сам в себе уверенный. До невозможности. Ну и любила она его. Души не чаяла. Чокнутая бабка, говорю же тебе. И вот как-то летом приехала к ней дочка, значит. Из города. Не, не из райцентра. Из города же. Говорю. Из Рыбинска. Не знаю уж, что у ней там в городе не заладилось, говорят вон — что с мужем разбежались они. Но я точно-то не знаю. А только провела она у бабки Мани всё лето. И вот — осень уже настала, уезжать ей пора. Потому как развод разводом, а работу еще никто не отменял. Даже и при разбитом сердце. Ну и выпросила она у бабки кота. Ты, мол, все равно дома живешь. И все вокруг тебе привышное. А мне, говорит, оченно уж одиноко, в городе-то. Дай-ка ты мне хоть кота с собой забрать.

Ох уж и не хотела бабка Маня с котом-то своим расставаться. Как чуяла что. Но девка-то не чужая. Как-никак — родная кровь. Ну и отдала она ей кота-то, значит. Месяц проходит, другой. Приезжает девка бабку свою навещать. Та ее сразу про кота расспрашивает. Как, мол, там касатик-то мой? А та — глаза в пол, бормочет только неохотно:

— Да все нормально с ним.

А старуха-то сразу неладное почуяла. И все с расспросами к ней пристает. Ну и к Новому году, когда приезжала навещать, девка-то и призналась:

— Нет кота твоего. Сбежал.

— Как так сбежал-то?

— А не знаю, — говорит, — как. А только прихожу я домой после работы однажды, форточка у меня настежь. А кота и след простыл. Не понравилось ему в городе-то. Но он кот видный. Может, из соседей кто подобрал.

Это ещё когда бабка-то мне всё это рассказывала, я сразу подумал: эко — подобрал. Кому кот-то чужой нужен? Ладно бы ещё котенок. А тут — матерый зверюга уже. Кому он сдался-то? Не, наверняка собаки его загрызли давно. А жалко. Кота-то. Уж очень он важный был. Весь из себя видный. Что тот колхозный бухгалтер.

Зима в том году лютая была. Снегу намело — почти под крыши. Птицы на лету падали от холода.

И с каждой неделей зимы той бабка Маня всё хуже и хуже выглядеть стала. Из дома не выходила. Даже вона — занавески на окнах не раздергивала. Все цветы у ней на подоконниках завяли. Да и дом ейный пригорюнился, накренился весь как-то вбок, нахохлился. Ну, я тогда сразу и подумал: не видать бабке Мане лета. Не видать. Хорошо еще, если до весны доживет.

И вот — март уже был. Зимние холода сошли уже почти. Шёл я себе по улице. Снег под ногами поскрипывал. Солнышко по-весеннему пригревало уже. И тут вижу я — навстречу мне кот. Я глазам своим не поверил. Кот-то тот самый. Серый. Только не толстый уже. Худющий такой, только что кости из-под шкуры не торчат. Ребро одно вывернуто. На боку шишка какая-то вздулась. Сам аж пошатывается. Лапы в снег проваливаются, ветром его сносит. Но идет упрямо так, уверенно, к дому ейному, значит. Ну, я в охапку его и к бабке. Забегаю к ней в избу-то. А она с полатьев голосом слабым таким:

— Чего, мол, тебе, касатик? Не померла я еще пока.

А я ей:

— Ты, бабка, вот что — давай помирать заканчивай уже. К тебе вон кот пришел.

А она:

— Какой такой кот?

А я ей:

— Какой, какой? Тот самый. Твой, — говорю.

Ну, тут она всполошилась, с полатьев своих шасть, и ко мне. И откуда силы взялись? На кота взглянула и в слезы.

— Ах ты мой, голубок, — говорит, — сизокрылый. Голубчик ненаглядный.

Н-да. Ну, пошел я тогда от них. Поскорее. Совсем, думал, старуха-то сбрендила. Виданное ли это дело — кота голубчиком называть?

Много ли, мало ли времени прошло, а только через неделю-другую иду я, значит, мимо дома ейного-то и вижу — совсем другой коленкор. Занавесочки на окнах раздернуты, герань в горшках топорщица. Зацветет скоро. И бабка Маня из окошка выглядывает. Улыбается. Рукой мне машет. Заходи, мол. Ну, а я что. Я зашел. Хорошо у нее, дома-то. Натоплено жарко. Полы чистые. Половики кругом стираные. И кот на подушке лежит. Важный такой. На меня с прищуром поглядывает. Победитель.

— Ну чё, — говорю, — бабка, раздумала помирать-то, значит?

А она мне:

— Эх, милок, некогда мне помирать-то пока. Надо вон Пушка-то на ноги поднять. Намаялся он, бедный.

И то верно. Даже представить себе не могу, как его волки только не разодрали. Ведь полгода почти домой шел. Зверюга вредная. Зимой, в холода. И чем питался только по дороге? Говорят же, кот — тот же хищник. Мышей он, что ли, полевок из-под снега выкапывал? Ночи-то холодные, злые. И ведь паразит, нашел-таки дорогу-то. Вернулся. Тридцать километров прошел. Полгода пути.

А потом, летом уже, значит, к бабке и дочь приезжала. Довольная. То ли мужик к ей прежний вернулся. То ли она нового хахеля нашла. А только стала у них жизнь-то налаживаться.

Вот что значит — кот в доме.