Ей было всё равно (гет)

Флёр перебирала тонкие серебряные волосы, пустые и воздушные. После душа, когда влажные пряди льнули ко лбу и шее, она напоминала себе морскую нимфу. «Волшебные существа не должны быть красивыми, в них и так слишком много приковывающего взгляд» — говорила, бывало, мать, укладывая дочери кипенно-белые волосы в необычную прическу, ещё больше отдаляя её от обычных детей.

Флёр всегда чувствовала себя особенной и гордилась своей внешностью — розоватыми белками глаз, прозрачной до синевы тонкой кожей, водопадом белоснежных волос. Она не была красивой — но на неё смотрел каждый, и Флёр это знала. Мальчики из школы напротив неизменно провожали её взглядом, когда она шла мимо чужих школьных ворот. Наверное, ей завидовали. Наверное, её боялись, как диковинку. Флёр было всё равно.

Когда ей предложили переехать в Англию и стать лицом знаменитой британской марки одежды, Флёр записалась на курсы английского. Она говорила свободно — могла сказать всё, что хотела. Но вряд ли её английский кто-то понимал.

Его звали Билл. Фамилию его Флёр слышала, но та была столь непривычна для французского языка и так отвратительно произносилась ей самой, что Билл на второй день стал просто Биллом. Он не был обычным — не таким, каким она ожидала увидеть своего репетитора.

Высокий, рыжеволосый, с пирсингом и красивыми татуировками по всему телу — и с прекрасным произношением. Классическим, будто родился он в королевской семье, а не в сельском домике английского то ли фермера, то ли спекулянта.

В первую встречу Билл так долго вглядывался в её дрожащие глаза, что Флёр впервые в жизни стало неуютно. Обычно на неё смотрели украдкой, боясь поймать взгляд, стесняясь интереса — она привыкла к скрытому вниманию. К такому — нет.

Они говорили о музыке — она любила джаз и классику, он любил рок. Однажды она весь вечер играла на расстроенном пианино в его съемной квартире, он дирижировал в такт. Говорили о спорте — она ничего не понимала в английском футболе, он был лучшим нападающим школьной команды. Говорили о её работе, показах и съемках — она дежурно приглашала его, он привычно отказывался. О его работе не говорили никогда. Он много уезжал — мотался по жарким странам, возвращаясь в Англию моментами, общаясь с ней по видеосвязи. Египет, Марокко, Тунис — Флёр шутила, что совсем скоро они будут учить арабский. Билл почему-то не смеялся.

На второй месяц он перестал брать деньги за уроки (она оставляла их на тумбе около входной двери еще целых десять встреч). Одиннадцатая встреча началась на осенней улице — под моросящим дождем. Они смеялись, пили кофе (она — американо без молока, он — тыквенный латте) и совершенно промокли за три часа прогулки. Билл отдал ей свой плащ — он пах жарким солнцем, песками и пастилой. Волосы её намокли — Флер знала, что выглядит сейчас магически-пугающе. С прилизанными волосами, огромными фиолетовыми глазами на синевато-белом лице, проступившими венами — она улыбнулась мысли, что Билл только в сказках и видел такое существо, как она. А он поцеловал её.

Она перевезла свои вещи в соседнюю квартиру с наступлением зимы. Готовила французские блюда, когда Билл был в Англии, а он — африканскую бурду, когда возвращался домой, запыленный, уставший, с горящими глазами. Он говорил о красотах Каира, о горячем солнце, о песке, бьющем в лицо. Флёр лишь улыбалась — знала, что с наступлением тепла будет прятаться в доме, спасаясь от палящих лучей.

Однажды Билл не вернулся к вечеру — поехал навестить дом, семейную «Нору». В гости тогда приехал брат Чарли, занимающийся научными разработками где-то в Румынии.

Телефон не отвечал весь вечер. Не отвечал утром, днём. К концу второго дня приехал Чарли. Флёр молча выбежала за ним, села в такси.

В больнице пахло хлоркой. Запах забивался в нос, не давал дышать. Лампы светили слишком ярко.

У Билла не было половины лица. Снятая острым ножом кожа. Переломанное тело — ноги, руки — закрытые белым слоем гипса. Флёр бы упала перед дверью в палату, не подставь Чарли рук.

Она хотела пожертвовать свою кожу, но та была слишком тонкая и безжизненная для Билла. Впервые Флёр ненавидела себя и своё отражение. Всё что она могла — держать его за руку, холодную и почти мертвую, не плакать рядом с матерью Билла, миссис Уизли (спустя столько времени она могла говорить его фамилию без акцента) и улыбаться Чарли, искренне — за помощь, за братскую любовь и безусловную поддержку.

Она жила в больничных коридорах — прикрывая глаза от слепящих ламп, питаясь кофе в бумажных стаканчиках и стойко защищая зеркала в палате от посягательств сердобольного медперсонала. Вновь и вновь, изо дня в день, убирала назад рыжие волосы, вглядывалась в лицо Билла, не позволяя ему отводить взгляд. Улыбалась и невесомо целовала страшные шрамы.

Через полгода Билл смог встать, опираясь на её руку. Ещё через месяц — пошёл сам, без её руки. Коляску Билл сжёг на заднем дворе. Флёр чувствовала запах жжёной резины ещё две недели.

Когда Флёр шла под руку с отцом, впервые прилетевшим в Англию, Билл ждал её. Волосы были убраны назад, лицо открыто. Он улыбался ей — уголком губ, второй двигался с трудом. Флёр думала о том, что взгляды украдкой теперь будет ловить и её муж.

Ну и пускай смотрят. Ей было всё равно.