Шрамы заживают (джен)

Конечно, Гарри Поттер думал о родственных душах. Да и как не думать, когда все вокруг изучали шрамы на телах друг друга, а у него самого был самый примечательный шрам из всех?

Он узнал о родственных душах на первом курсе Хогвартса в темноте спальни для мальчиков. Приглушённым шёпотом пятеро одиннадцатилеток рассказывали и слушали истории о своих родителях и старших братьях и сёстрах. По большей части надеясь, что их не коснётся чаша сия, ведь все девчонки такие «глупые и дурацкие».

На третьем курсе он впервые встретил феномен «головы со шрамом». Люди начали вырезать молнию себе на лбу, надеясь обратить на себя его внимание. Взрослые ведьмы вырезали шрамы на лбах только что рождённых детей, демонстрируя это врачам. Ведь бывала же между родственными душами большая разница в возрасте, хотя тринадцать лет — это всё-таки было многовато. Так продолжалось целый год, пока Розалинда Кливер не потеряла сознание в ванной в луже собственной крови, когда стала резать слишком глубоко. Тогда Дамблдор публично заявил, что у мадам Помфри есть медицинские записи и сведения о шрамах всех учеников, и что они не идиоты. И всё равно время от времени Гарри мельком замечал рваные красные линии, выглядывающие из-под специальным образом уложенных чёлок, приоткрывающих лоб.

Он сказал Рону, что его уже тошнит от того, что люди причиняют себе боль, только чтобы привлечь к себе внимание.

— А Малфоя тошнит, — сказал слизеринец, проходящий мимо, — от необходимости лицезреть Поттера, который мог бы и убраться с дороги. — Вместе с потоком слизеринцев на занятия шёл Драко, и рассвирепевшего Рона пришлось удерживать силой и тащить за угол.

На четвёртом курсе во время зимних каникул, у Гарри добавилось странных круглых шрамов на руке, появляющихся с самого детства. Он не понимал, от чего могли бы оставаться такие шрамы. Но Гермиона и Рон, оставшиеся в школе на рождественские каникулы, разгадали эту загадку. Это были ожоги.

— От сигареты, — сказала Гермиона.

— От поджигающего заклинания, — сказал Рон.

В любом случае, эти ожоги подразумевали одну и ту же историю. В течение нескольких недель Гарри размышлял о жестоком обращении, которому и сам подвергася в детстве, стараясь не испытывать к Дурслям благодарности за то, что они хотя бы не делали с ним ничего подобного. И задаваясь вопросом, кто из его знакомых мог носить такие шрамы.

Странное событие произошло летом после пятого курса. Лёжа в спальне Рона на чердаке, Гарри почувствовал, как на его руке с покалыванием начала меняться кожа. Но это не было похоже на прошлые ожоги: покалывание длилось дольше, и было в другом месте. На внутренней стороне предплечья появился широкий вытянутый шрам. Не такой, как пятна от ожогов, а просто… другой. Остаток ночи Гарри провёл, обводя пальцем шрам, гадая, что бы это могло быть. Очертив отметину в десятитысячный раз, с расширившимися глазами Гарри вспомнил кое-кого, оставляющего шрам на левом предплечье. Человека, изменившего его жизнь навсегда.

Утром он растолкал Рона и показал шрам, торопливо рассказывая свою гипотезу, отчаянно надеясь, что Рон её опровергнет. К счастью, он так и сделал: посмеялся над мыслью, что Мальчик-который-выжил-чтобы-париться был обручён судьбой с Пожирателем смерти. Он потащил Гарри вниз, чтобы показать точно так же выглядящий след на маминой ноге.

— Это от огромного синяка, который получил папа, упав с велосипеда, — пояснил Рон. — Наверно, у твоей половинки лопнули кровеносные сосуды, поэтому получился шрам.

— Или, — продолжила Молли, — это может быть другой вид ожога, может кожу ошпарили. Как-то я пролила на себя кипяток, промывая пасту — много лет назад — и ожог какое-то время выглядел так же, особенно после простого Исцеляющего. Это ерунда, даже Мунго обращаться не надо было.

На шестом курсе, стоя в туалетной комнате Плаксы Миртл, Гарри наконец всё понял. Он смотрел, как на груди Драко Малфоя появляются порезы, из которых льётся кровь, окрашивая пол в алый цвет, и чувствовал, как схожие глубокие линии разрастаются на его груди, а выдержка изменяет ему.

* * *

Драко было меньше двух лет, когда Нарцисса Малфой посмотрела на сына, лежащего в замысловатой резной кроватке из слоновой кости, и заметила у него на лбу новый шрам в форме молнии. Люциус Малфой, вернувшийся спустя пару часов с собрания Пожирателей смерти — наполненного паникой, быстрых союзов и ещё более быстрых предательств — бросил один взгляд в сторону сына и тут же наложил особое заклинание сдирания кожи. Нарцисса снова и снова втирала масло ясенника в потемневшую вспухшую кожу сына, пытаясь замаскировать её подо что-то другое. Чтобы она не была похожа на отчаянное жестокое прикрытие, сделанное отчаявшимся жестоким человеком.

Когда Драко было восемь, на его животе появилась маленькая линия: аккуратная, почти незаметная. Её бы никто и не заметил, если бы на общем осмотре её не увидел целитель и не посмотрел на Нарциссу с удивлением, почти перерастающим в глумление. Маглорождённый с воспалением аппендикса? Больше ничего не могло бы оставить такой шрам. Вскоре целитель получил Обливиэйт и был отпущен.

Незадолго до поступления в Хогвартс Люциус отвёл сына в сторону и взмахом палочки изменил ему причёску: слабая пародия на гладко уложенные волосы Люциуса превратилась в простую строгую причёску, закрывающую лоб.

— Ходи так, — сказал Люциус. — Прикрывай свой позор, свою испорченность. Наше падение.

На четвёртом курсе он смотрел, как не-герой-Поттер, чёрт бы его побрал, успешно сразился с драконом. Вернувшись в гостиную факультета и сняв перчатки, он увидел следы от ожогов, не сильно отличающиеся от тех, которые отец оставлял на его руках.

— Флёр Делакур, — ответил он на вопросы окружающих. — Да, иностранка, но зато довольно симпатичная. — Однако он дал людям повод для сомнений: — А может, просто какая-нибудь девчонка, ещё не доросшая до Хогвартса, помогает матери готовить ужин, как и положено девчонкам.

«Пожалуйста, хоть бы это был Диггори или Крам!» — подумал он, когда собрался с мыслями. Ведь это тоже могло быть правдой.

На пятом курсе он взглянул на руку, не отмеченную шрамами или ожогами, и увидел быстро мелькнувшую серебристую линию. Разворачивая руку туда-сюда, он смог присмотреться и разглядеть… слова. Что ж, видимо, его таинственная вторая половинка могла себе позволить не лгать, а вот жизнь Драко была иной. Нужно лгать Амбридж, чтобы понравиться ей. Лгать друзьям, чтобы оставаться их предводителем. Лгать родителям, чтобы они верили в то, что он слепо предан им. Лгать Тёмному лорду в том, что не боится, хочет власти, но главное — хочет служить. Лгать самому себе, что в конечном итоге не умрёт.

Лгать Гарри Поттеру, чтобы поддерживать этот фарс. Говорить, что сочувствуешь ему, что ненавидишь, и что он никогда не победит. Надеяться на то, что всё так и будет. Надеяться, что Гарри когда-нибудь спасёт его мать. Потому что самого его уже не спасти.

И только на шестом курсе, весь израненный, он по-настоящему понял то, что знал уже давно. Понял, почему Гарри (и когда он перестал быть «Поттером»?) смотрел на него с широко распахнутыми глазами, прижимая руку к груди, будто пытаясь что-то задержать. Вскоре появившийся Снейп опустился на колени в лужу крови, которая оказалась кровью Драко, и приказал Гарри стоять на месте. А всё, что Драко хотел: чтобы Гарри ушёл, сбежал, скрылся от всего происходящего. По крайней мере, один из них мог это сделать.

* * *

Гарри смотрел на Драко, стоявшего на самом верху Астрономической башни и направляющего палочку на Альбуса Дамблдора, и думал, можно ли оставить шрамы на душе. Смотрел на Драко, опускающего палочку, и думал, можно ли их исцелить.

Драко смотрел на Гарри, стоящего перед ним с непропорционально раздутым лицом в Малфой-мэноре. Когда Беллатриса склонилась над ним, требуя опознать парня, Драко мог думать только о серебристых словах, которые всё ещё мог рассмотреть на своей руке при правильном освещении, и о парне, вырезавшем эти слова на своей коже. И Драко опять солгал. Он увидел, как в ответ на это зелёные глаза напротив удивлённо расширились, а взгляд скользнул вверх, к тёмному пятну на его лбу. Или это игра его воображения.

В следующий раз они посмотрели друг на друга сквозь жар, дым и ужасающих монстров Адского пламени, извергающихся повсюду. Огонь, который долгие годы прижигал кожу Драко, на этот раз должен был окончательно сожрать его, но Гарри протянул руку. Драко увидел мелькнувшую серебристую вязь слов и решил, что попытается начать говорить правду, хоть на короткое время. Он ухватился за метлу и сел позади. Уизли что-то прокричал и спустился за Гойлом. Обхватив Гарри руками, Драко цеплялся за жизнь.

В Запретном лесу Нарцисса наклонилась к Гарри, и он лишь на мгновение задумался над её вопросом. Он чувствовал фантомную боль во всех шрамах, и решил, что даже если это ложь — он хотел бы, чтобы это было правдой. И прошептал:

— Да, Драко жив. Да, его можно спасти. Да, с ним всё в порядке. Нет, вы его не подвели. Ещё нет.

Прошли месяцы после войны. Месяцы судебных разбирательств, казней и похорон. Драко открыл дверь в новый дом своей семьи — деревенский домик с двумя спальнями — и обнаружил, что он стоит внутри. Гарри протянул руку, и Драко, предвидя это движение, откинул волосы со лба, чтобы показать пятнистый лоб. Гарри скривил губы: он в своей жизни и так видел достаточно шрамов в форме молний. Он потянулся к Драко, закатывая его рукав выше тёмной метки, к плечу, и нежно приложил палец к одному из небольших круглых ожогов Драко.

— Шрамы заживают.