Агатовый перстень (джен)

Люблю я утро в Лукошкино. Еще солнце не взошло, а люд лукошкинский уже делом занят. Со всех дворов иностранных на Базарную площадь несут торгаши свои товары. Тетка Матрена туда же, бочки катит с квашеной капустой. Лишь бы Митька не прознал, где у нее склад, вою будет, не расхлебаем же после.

А вон из Немецкой слободы строем за свежими розгами выходят немцы. Народ они странный все-таки, хотя Кнута Гамсуновича за его любовь к Лукошкино я уважаю. Но вот с розгами по утрам и вечерам — это все-таки он перебарщивает.

Хорошо утро в Лукошкино. Тихо. Сонно. Стрельцы из милицейской сотни сдают дежурство Еремееву, докладывают о происшествиях, но не расходятся, рассаживаются себе у поленницы, посмеиваясь о своем о чем-то. Наверняка ждут представление Митьки с ним в главной роли. Этот может, уж поверьте мне. Я у этого деятеля столько театра насмотрелся, что уже привык. Даже теперь порой обижаюсь, если Митька спектакль для меня не устраивает.

Хорошо утро в Лукошкино. Да только оно еще не утро. Пока мой главный враг не явится. Только тогда утро начнется, новый день настанет.

А вот, кстати, и он. Взгромоздился на забор, покосился на меня, задрал клюв и заорал. Обнаглел вконец. Знает, зараза, что у меня бабуля все снаряды забрала от греха подальше. Я ведь не только белке в глаз могу, но и яблоком по клюву или тапком.

Да, вот так. Главный мой враг в Лукошкино — не Кощей, глава всего сказочно-преступного мира, а петух. Обычный, потрепанный долгими месяцами нашей с ним затяжной войны петух. Его «кукареку» мучит меня все мое время проживания здесь, в Лукошкино. Никакого сладу с ним нет. Только зимой от него отдыхаю. И скучаю немного, что тоже странно.

Едва петух наорался, он сразу посмотрел на меня победным взором. Дескать, ничего ты мне, сыскной воевода, не сделаешь, я у бабули на хорошем счету. Спорить с наглой птицей я не стал, но подмигнул ему. Так и так, спасибо, что утро разбудил. Петух аж от такого поперхнулся и по-быстрому скрылся в курятнике. Наверняка ему сейчас квочки искусственное дыхание делают или еще что посерьезней.

Пока бабуля не пришла меня будить, позвольте представиться. Старший лейтенант милиции, участковый Лукошкино и всего сказочного царства русского батюшка сыскной воевода Никита Иванович Ивашов. Попал я сюда из Москвы, настоящей, совсем не сказочной, но живу здесь, в Лукошкино, уже давно и уже привык.

А чего бы мне не привыкнуть? Делом я тут своим, милицейским, занимаюсь, в том мне бабуля помогает, в чьем тереме милицейский отдел и располагается. Бабуля у нас непростая, сейчас ее во всем Лукошкино как бабку-Экспертизу знают, а раньше она, говорят, была в авторитете. Если кто не понял, то квартирую я у Бабы Яги. И кадр она в милицейском нашем деле очень ценный, так что на молодость ее темную мне все равно. Все-таки никто так борщ не сварит, колдовством экспертизу качественную не проведет, как она.

Еще в отделе служит Митька. Младшим сотрудником. Обычный деревенский парень когда-то, силой что два, а то и три Терминатора, стал давно тоже очень ценным нашим сотрудником. И вечным геморроем. Не могу этого не прибавить. Потому что Митька — это Митька. Сами все поймете.

Также у нас есть целая сотня стрельцов под началом Фомы Еремеева. Я все успеть не могу. А еремеевские парни мелкие правонарушения на корню пресекают, покой города днем и ночью стерегут.

Еще я женат. Это так, на всякий случай. Многие здесь барышни на меня до сих пор засматриваются, как на завидного жениха. Вот специально для них, я — женат. И люблю свою жену, Оленушку. Она бывшая бесовка, некогда под Кощеем ходила, но я ее отбил, применив всю доблесть и хитрость милицейскую.

Ладно, обо всех рассказывать — бумаги не хватит.

Не успело эхо от петушиного крика затеряться в небе, как бабуля тут как тут, уже легонько стучится в дверь:

— Никитушка, Оленушка, вставайте, яхонтовые мои! Утро уже, а я каши гречневой наварила да пирогов с капусточкой пожарила. Вставайте, а то сейчас послы от царя нашего взбалмошного прибегут, сами же знаете!

— Иду, бабуля! — откликнулся я. Бабуля приоткрыла дверь, заглянула внутрь и удивилась:

— Ох ты, Никита Иванович, а ты встал, что ли? А Оленушка где?

— Сам хочу знать, бабуля, — развел я руками. — Небось опять с еремеевскими полночи дежурство несла.

— Негоже замужней с кучей парней, да еще по ночам, якшаться! Ты, Никитушка, поговори об этом с Оленушкой, да Еремееву втык дай, чтобы гнал он ее взашей к тебе в постельку.

— Прогонишь ее, ага, — усмехнулся я.

— Ну так Фома-то субординацию блюдет. Как же он без твоего приказа твою жену гнать куда будет? А ты ему прикажи, руки тем самым развяжи, а там посмотрим.

— Ладно, бабуля, пойдем к столу. И правда, скоро послы царевы должны уже прибыть. А с Оленушкой о ее ночных похождениях я сам поговорю.

Я подхватил фуражку с крючка и под ручку с бабулей спустился на первый этаж. А там… Иногда я думаю, что бабуля с меня лепит колобка-мутанта милицейского. Потому что так кормить, как она меня кормит, это не всякий переживет, не раздавшись вширь, да и во все стороны разом.

— Чего замер, Никитушка? — глянула на меня бабуля. — Аль не люб тебе завтрак, к которому и руки жена твоя не прикладывала?

— Да ну вас, бабуля, не начинайте, — отмахнулся я. Положил фуражку на стол, сам за него сел и завтракать изволил. Да только… Как всегда — не дали мне спокойно поесть.

Помните, говорил я о представлении? Ну, которого стрельцы ожидали у поленницы? Началось оно. Как всегда, в одно и то же время. Как всегда, те же в главных ролях. Послы царевы и Митька, чтоб его.

Поначалу грохот раздался у ворот. Стрельцы спросили, кого спозаранку к милицейскому терему принесло да по какому делу, и тихонько, без шума и гама, впустили послов царевых.

Только не спрашивайте, откуда мне это известно. Мог я подсмотреть через окно у стола, мог, но оно мне без надобности. Я весь уже сценарий этой постановки театра юного зрителя наизусть знаю.

В общем, послы прорвались на территорию нашего терема. Здесь и начинается главный акт этой трагикомедии. Потому что сквозь стрельцов пройти — это полбеды, а вот через Митьку, что грудью своей широкой дверь в сени закрывает, — это даже не беда, это сто бед. Помноженные еще на сто.

Но у послов приказ царский — предстать перед моими очами грозными, — потому они лезут на амбразуру. Хорошо хоть не с криками “Ура” и рваными тельняшками на груди.

— Куда? — раздается глас Митькин в сенях. Опа, начинается.

— Государев приказ. К сыскному воеводе мы, по делу срочному!

— Время неприемное. Идите вон в тенечке посидите, пока я в поруб вас штабелем не положил! Как батюшка сыскной воевода Никита Иванович прикажет, так я вас к нему и пропущу. А пока — не положено!

— Ты что, ирод, совсем охамел на службе своей милицейской? Сыскного воеводу вперед государя нашего ставишь? Давай пропускай, дело спешное!

— Не положено, сказано же вам! — в сенях раздаются звуки борьбы, и я подаю голос, спешно проглотив последнюю ложку гречневой каши:

— Митька, заканчивай спектакль! Пропусти их.

Борьба в сенях мигом затихает, и к нам с бабулей заглядывает Митька:

— Пропустить, Никита Иванович? Неужто? Время же неприемное еще!

— Сказано же тебе, — усмехается бабуля. — Пропусти послов, Митька! Иначе в щенка тебя или коврик превращу. Ты меня знаешь!

— Ха, — Митька уже давно бабулю не боится, но все равно опасается. Он ныряет в сени, потом дверь с грохотом распахивается и, пропахав носами пол, в комнату влетают государевы послы.

— Здравствуйте, присаживайтесь, — спокойным тоном приветствую их. Уже привык. Да и они тоже. Встали уже, отряхнулись, мне кивнули и присели за стол. Почитай, каждое утро нам полы носами моют.

— Чаю будете? — и этот вопрос уже им знаком. Да и я знаю, что откажутся. Но не спросить — неудобно будет. Обидятся же.

— Мы к тебе, сыскной воевода, по делу государеву! Срочному! — от чаю отказались послы, как я и думал, только самый молодой дьяк, по обыкновению своему, с поклоном от бабули ватрушечку принял.

— Что, опять царица чарочку с утра не поднесла? — усмехнулся я.

— Есть такое, — смутились послы.

— Это правильно. Пьянству — бой. Да и милиция в дела царя семейные лезть не смеет. Сами знаете. Я же не враг себе, чтобы с царицей из-за водки ругаться!

Послы покивали, но остались сидеть на месте, гипнотизируя самовар, свои ногти, да потолок — как говорится, кто куда глядел.

— Что-то еще? — догадался я.

Послы еще больше замялись. Я удивленно переглянулся с бабулей, после чего она взяла слово:

— Так, если у вас есть дело к батюшке сыскному воеводе, Никите свет Ивановичу, говорите! А ежели нету — то нечего рассиживаться. Ватрушку получили и ножками топ-топ из терема милицейского!

— Боимся мы, бабушка экспертиза! — вдруг высказался самый старший из послов. — Не сказать про дело срочное, царево — быть нам царем казненными. А ежели скажем, то сыскной воевода нас мигом в гневе своем в поруб посадит. Или ты, бабулечка, в какой-нибудь горшок превратишь.

— Почему же в горшок да еще один? — усмехнулась бабуля. — В три сразу, если не скажете, зачем пришли.

— Ладно, воля твоя, бабушка. Только держи сыскного воеводу покрепче, чтобы мы убежать успели…

— Да говорите вы уже, ну! — рявкнул я. Послы точно нарывались на поруб, это я вам подбитым глазом белки клянусь.

— Батюшка сыскной воевода, царь наш требует тебя срочно в палаты свои. Дело архиважное и тебя особо касается.

— Точно, царица его последней заначки лишила, — подмигнул я бабуле. Бабуля согласно кивнула. А послы почему-то еще больше задрожали.

— Ладно тебе, сыскной воевода, смеяться! — воскликнул старший из послов, бросив шапку оземь. — Не хотели мы тебе говорить, не хотели в душу твою хорошую плеваться. Жену твоя, Олену, сегодня ночью в казне царской поймали! Понял теперь?

Я обомлел. Приподнялся из-за стола, хотел что-нибудь эдакое рявкнуть в лицо этому наглецу, что мою Оленушку оболгать вздумал, но только рот открыл, как все трое послов в поленья превратились. И я сел тихонько обратно.

— Расколдуйте их, бабуля, — попросил я тихим голосом.

— Извини, Никитушка, я ведь не со зла, — пожала плечами бабуля, щелкнула пальцами, и вновь перед нами сидят, только уже на полу, три посла царевы.

— Выметайтесь, — сказала им бабуля. — И царю передайте, что мы скоро будем.

Послы кивнули, взяли по ватрушке, поклонились и были таковы. Сам видел в окошко, как они на коней спешно запрыгивают, да в клубах пыли удирают в сторону палат Гороховых.

— Ну так что делать будем, Никитушка? — спросила меня бабуля.

— Не знаю, бабуля. Не знаю, — едва не заплакал я. В душу плюнули мне крепко.

— Так, соберись, участковый! — хлопнула меня по плечу бабуля. — Ты же сыскной воевода!

—Ладно, ладно вам, бабуля! — утер я непрошенные слезы рукавом.

— Ты мне тут не бабулькай, а командуй, участковый!

— Опергруппа, на выезд! — здоровая злость все-таки вскипела в моих жилах, и я воодушевленно выскочил во двор: — Митька, запрягай телегу! К царю едем!

Я и Митьку глазами найти не успел, а телега уже у ворот стоит. А Митька же на козлах нас с бабулей ожидает. Я бабуле забраться помог в телегу, все-таки у нее нога костяная, да сам залез. Обернулся, чтобы дать пару указаний Еремееву, и второй раз за это утро обомлел. В телегу нашу милицейскую еще два пассажира сповадились забраться — домовой Назим и кот Василий.

— Назим, а ты-то куда? — спросил я у домового.

— Э-э-э, слюшай, ты мне как брат, а Олена, значит, как сэстра! Панимаешь, да? За нее резать буду! — показал мне свой тесак Назим. Я посмотрел на Василия, тот мне хмуро кивнул, словно подтверждая, что согласен с Назимом и пока домовой будет кого-нибудь резать, он ему поможет.

— Ладно, Митька, трогай! — произнес я. Указаний Фоме я решил все-таки не давать, он и сам нашу службу знает. А выслушивать еще от него, что за Олену он с стрельцами любого у стенки расстреляет, как-то не хотелось.

Телега тронулась, и я погрузился в думы тяжкие. Оленушка… Как же так? Что ты делала в царской казне? Ночью! Кто опять решил испортить нашу жизнь семейную? Кощей? Этот может. Да только и месяца не прошло с нашей последней встречи. Несмотря на то, что Кощей — гений криминального мира, так быстро он планы не составляет. А экспромтом он не привык действовать.

Мы въехали на Базарную площадь, и я встрепенулся, навострил уши. Народ в Лукошкино простой, дай ему палец, откусит по локоть, но слушать народ надо. Ой, как надо. Особенно сейчас. Когда вот такая угроза нависла над всем нашим милицейской отделом. Это ведь не в Олену мою целили, а в меня, в Ягу, в Митьку, короче, во всех нас. Если в народе слухи пойдут, не будет нам больше веры, снесут терем наш милицейский, а нас упрячут куда-нибудь в Сибирь.

Завидя нашу телегу милицейскую, лукошкинцы сразу же кинулись к нам с наболевшим. Жаловались на пьянство мужей, шумных детей, на Митьку. Короче, все как обычно. Некоторые заторможенные поздравляли меня со свадьбой, которая была еще прошлой осенью. Ну и конечно, все призывали купить именно их товар. Об Олене, кроме как в контексте нашей с ней свадьбы, ничего не говорили. Значит, еще не знали. Ну, зная наш город, это ненадолго.

Наконец мы доехали до палат государевых. Еще телега не успела остановиться, как я спрыгнул с нее и помчался к крыльцу. Там ведь Оленушка моя. В тюрьме!

— Нельзя! — завидев меня, гаркнули царские стрельцы, перекрывая собой дверь в палаты.

— Обалдели? — рявкнул я. — Самого сыскного воеводу к царю не пускать?

— Царь приказал, батюшка сыскной воевода. Мы люди служивые, не гневайся.

— Митька! — обернулся я к телеге. — Объясни-ка служивым, что бывает с теми, кто опергруппу к царю не пускает.

— Да запросто! — радостно заулыбался Митька и спрыгнул с телеги. Та жалобно скрипнула, покосилась, но устояла. Зато бабуля едва не вылетела из нее на манер пушечного ядра. Так что к стрельцам на полной скорости подбежал уже что-то гавкающий щенок.

— Какой хороший! — умилились стрельцы. — Вот что, Никита Иванович, давайте мы еще немного пошумим, будто вас не пускаем до царя, а потом ты пройдешь. Только щеночка этого славного нам оставь.

— Хотелось бы, но нет. Это наш младший сотрудник, — развел я руками. — Бабуля, ну сколько можно? Расколдуйте вы его!

— А нечего меня с телеги швырять! — подошла ко мне бабуля, держась за поясницу.

— А чего я сразу-то? — воскликнул уже расколдованный Митька. — Это Никита Иванович мне команду дал!

— Это когда я тебе бабулю нашу с телеги швырять команду давал? — удивился я. — Ты мне тут не наговаривай на вышестоящее начальство, а то живо попрошу бабулю тебя обратно в щенка превратить!

— Ну так что, — пожал плечами Митька. — Этих, — он показал на стрельцов, — в бараний рог или изволите всмятку?

— Отставить! — рявкнул я. — Может, мы все-таки пройдем? — спросил я у стрельцов.

— Да проходите, чего уж там.

Что меня больше порадовало в палатах Гороха, так это то, что мы не встретили ни бояр, которым только дай меня побить, ни дьяка думного Груздева, который рад был нас с грязью смешать своим поганым языком. Это радовало, но и настораживало. Даже немного пугало. Все-таки привык я каждый раз сталкиваться к месту и не очень с нашим Филимоном. А если его нигде нет — значит, жди беды там, где ее и вовсе не могло быть.

Никого, кроме стрельцов, так и не встретив, мы добрались до тронного зала, где нас ждал царь Горох. Вообще, царь у нас очень прогрессивный, деятельный, именно благодаря ему когда-то в Лукошкино появилось милицейское отделение. Но его порой заносит. Хорошо хоть не в неведомые дали, но нам и этого хватает.

— Ну что, сыскное воевода? Прибежал? Ик! Ты как на преступнице умудрился жениться, а? Я тебя спрашиваю! Ведь предлагал я тебе боярынь! Предлагал? Не отрицаешь… Правильно делаешь… Ик! А ты! А она! — на этих словах Горох горестно уронил голову на грудь и захрапел.

— Да он же пьян! — воскликнула бабуля.

— Напьешься тут, — тихо прозвучал голос царицы, и Лидия Карловна вышла из-за трона. — Я бы и сама напиться... напилась, но на кого бросал… бросить Лукошкино в такой беде?

— Здравствуйте. Может, вы мне расскажете, что у вас тут произошло? — поздоровался я с царицей.

— Оленку, женушку твою, в моей казне нашли! Ик! — проснулся Горох. — Бесовка она! И воровка. Ик! Деньги украсть пыталась и перстень.

— Все есть так, как говорить мой муж, — подтвердила Лидия Карловна. — Олену найти в казне, она держать в руках перстень и несколько монет.

— Перстень? Хризопразовый, что ли? — была уже у нас с этим перстнем целая заваруха. Первое мое дело в Лукошкино. Если опять из-за этого перстня сыр-бор, это плохо.

— Нет, конечно, вот он, — царь показал хризопразовый перстень у себя на пальце.

— Так, у вас что, в вашей казне много перстней?

— Много. Вот только два из них волшебных. Один всегда со мной, а про агатовый я запамятовал.

— Агатовый перстень?

— Он самый. С Урала привезли.

— И какие у него волшебные свойства есть?

— У агата свойство хорошее — всякий яд из человека выводит.

— Это как? — удивился я.

— Сложно сказать, но правду царь говорит. Агат, что безоар, яды тормозит, в себя впитывает, — сказала бабуля.

— Ладно, разберемся. Я могу увидеть свою жену? — спросил я у царя.

— Найн, — ответила мне неожиданно царица, которой Олена подружкой приходилась.

— Это еще почему?

— Вы есть лицо заинтересованное. Дело будет Горошек вести.

— Вот! Ик. Правильно моя Лидушка говорит. Я сам с этим разберусь, и если виновна твоя бесовка, как есть строго с нее спрошу.

— Никита Иванович, — сказал мне Митька до этого молчавший. — Дозволите ли?

— Что, Митька?

— Да так, пару слов царю сказать.

— Ну говори, — пожал я плечами. Это было моей ошибкой. Знал ведь, что Митька порой мало думает, хоть и изрядно поумнел.

— Царь-батюшка, вы уж простите, но ежели вы еще раз Никиту Ивановича так оскорбите, то я вам трон ваш на уши надену.

Горох проморгался и заметно протрезвел. На его бы месте я бы вообще в штаны наделал. Уж простите за такие подробности. Но не каждый день над царя-батюшки головой трон порхает в руках подберезовского Поддубного.

— Ты обалдел? — воскликнул Горох.

— Знамо дело, — усмехнулась бабуля. — Он всегда у нас был немного не от мира сего. А когда психоанализом своим увлекся, совсем разум последний потерял.

— Бабуля!

— А я чего? — развела руками бабуля. — А Митяй наш прав. Ты, царь-отец, мундир милицейский позоришь! Сам его носил же, а теперь на него плюнул. Как оправдываться будешь?

— Яга! И ты туда же? — воскликнул Горох, схватившись за сердце. — Где я милицию родную обидел, когда? Неужто из-за бесовки вы решили на меня руку поднять? Да только виновна она, и нет в том моей вины, что все улики на лицо.

Нечто странное произошло с Горохом. Когда Лихо одноглазое пыталось испортить мне свадьбу с Оленой, одним из первых ее прикрыл он, царь. Вот так. И хоть он всегда был взбалмошным, но это не мешало ему в принятии правильных решений. Только раз я видел, что он не слышал меня и мою опергруппу. И было это, когда один из шамаханов — детей Карги-Гордынюшки и Кощея, подменил царя. Больше царь так никогда себя не вел. Спорил, конечно, не без этого, но это было нормально. Только в нормальной дискуссии можно до чего-нибудь договориться.

— Вам не кажется, что царь ненастоящий? — прошептал я на ухо Яге.

— Не похоже, — пожала она плечами. — Пьяный он, вот и буянит.

— Нет, настолько неадекватным по отношению к Олене он даже пьяным не был...

— И что? Обвинишь его, что он твою Олену задержал и в своих застенках держит? Так он в своем праве! Нашли ведь ее в казне, с деньгами и перстнем на руках.

— Это мы знаем только от царя. А ему я не верю ни на грош.

— Что предлагаешь, Никитушка?

— Я хочу поговорить с женой. Не могла она просто так вдруг пойти на воровство. Была причина. Мотив! Улики есть, ладно, но вот мотив… Я его не вижу.

Пошептались мы с бабулей, и я взглянул на царя.

— Горох, отдай мне мою жену. Я ее допрошу и все. Она обратно вернется к тебе в тюрьму.

— Хорошее предложение, да нет тебе веры, участковый. Лучше я тебя самого вместе с твоей опергруппой под стражу возьму. Эй, стрельцы!

— Да, царь-батюшка? — стрельцы будто ждали под дверью. Хотя они под дверью и стоят, так что ничего странного в этом не было. Ну, кроме скорости, с которой они вбежали в тронный зал. И ведь раньше, пока тут царил настоящий бедлам, когда Гороху угрожали, даже не почесались.

— А ну-ка отведите сыскного воеводу и его опергруппу в тюрьму!

Стрельцы переглянулись, пожали плечами, но делать нечего, царь все-таки, не абы кто им приказывает.

— Извините, Никита Иванович и бабуля, — поклонились стрельцы нам до земли. Про Митяя, у которого с царскими стрельцами были сложные отношения, они благополучно забыли. — Пойдемте, что ли?

— Пойдемте, ребятушки, — кивнула бабуля. Я промолчал, только кулак показал Митьке, который хотел что-то вякнуть. Тот оскорбленно посмотрел на меня, посмотрел на бабулю и поплелся таки за нами.

Царевы палаты все еще были тихи и пустынны, что было донельзя странным, но благодаря этому обстоятельству добрались мы до тюрьмы быстро.

— Заходите, — сказал один из стрельцов, открывая дверь в камеру. — И извините нас…

— Понимаем, ребятушки, приказ как-никак, — потрепала его по щеке бабуля и первой зашла в камеру. Я улыбнулся стрельцам и пошел за Ягой. Митяй последним просочился. Дверь скрипнула и закрылась. Нас окружила тьма и тишина.

— Что делать будем, участковый? — спросила меня Яга.

— Надо выбираться из камеры и узнать, в какую посадили Олену. Поговорим с ней, а там уже посмотрим, что делать дальше. Не нравится мне вся эта история.

— Олену искать не надо. Сейчас глаза у тебя привыкнут, сам ее увидишь, — улыбнулась мне бабуля.

— Так она здесь? — повернулся я на голос Яги.

— Здесь, любимый, — ответила мне за нее темнота голосом Олены.

— Где ты, Оленушка? — глаза все еще привыкали к темноте, не видел я вокруг ни зги. Потянулся вперед рукой и наткнулся на рожки чьи-то.

— Не понял…

— Аккуратнее, Никита, больно же! Нечего мне в глаз тыкать, если сам в темноте ничего не видишь!

— Бабуля, да включите вы свет! — взмолился я.

— Да как, милок, я тебе его включу? Ни лучинки, ни бумаги какой.

— Митька! Дверь найдешь?

— Зачем ее искать? Я возле нее и стою. Вы с бабулей чересчур большие стали вширь, места вокруг вас мало, рядом встать.

— Митька! — воскликнули мы с Ягой.

— Так чего вам от двери надо? — поняв, что ляпнул лишнее, перевел Митька разговор в другое русло. — Выбить?

— Нет. Просто лучинка нужна. Свет дайте мне сюда!

— Ох, горе мое ты слепенькое, — вздохнула бабуля и, щелкнув мне по лбу, быстро что-то произнесла. Что именно — я не разобрал, щелбан у Яги оказался довольно сильным.

Я только хотел возмутиться, моргнул и обалдело огляделся. Вокруг было светло… как днем. Только вот Олены в камере не было. Вместо нее стояла напротив меня… коза.

— Ничего не понимаю, — пробормотал я. — А где Олена?

— Ты чего, Никитушка? — удивленно взглянула меня Яга и зажгла на ладони огонек. Повернулась туда, где мы слышали голос Олены и замерла.

— Это я, любимый, — сказала мне коза. — Я, Олена.

— Вот тебе и белкин глаз, участковый, — пробормотала Яга.

— При чем тут белкин глаз, бабуля? — воскликнул я в сердцах. — Почему коза мне говорит, что она — это Олена?

— Потому что так и есть, — пожала плечами Яга. — Интересная штуковина получается.

Бабуля подошла к козе, осмотрела ее всю, чуть под хвостик не заглянула, и, повернувшись ко мне, вынесла вердикт:

— Она. Жена это твоя, Оленушка.

— Вот. Я же сказала, это я, — произнесла коза.

— Но как?

— Ядом ее потравили. Волшебным, конечно. Но кто это сделал, мне неведомо. Да и противоядия от него я не знаю.

— Царь это сделал, Никитушка.

— Как царь? Наш?

— Ага, он. Вчера он к нам заходил, когда вы с Ягой были у отца Кондрата. Мы с ним попили чаю, поболтали, а потом он ушел, тебя не дождавшись. Хотя говорил, что к тебе пришел. Я подумала, что он к храму Ивану-воину отправился, тебя искать. А ночью, когда уже все спали, я проснулась и вот… Я коза.

— Вчера я царя не видел. Ни у храма, ни где-нибудь еще, — произнес я задумчиво. — А зная его, он бы меня всяко дождался или нашел бы. Да и сегодня он как-то себя неправильно ведет.

— Что делать будем, Никитушка?

— Пока не знаю, — пожал я плечами. — Олена, а зачем тебе в казну залезть царскую понадобилось?

— Так я тебе же говорила, что перстень агатовый любой яд вытягивает.

— Да, правильно, бабуля. За ним я и пошла.

— А почему меня не разбудила?

— Напугать побоялась. Сам представь, просыпаешься, а с тобой рядом коза лежит, любимым называет.

— М-да, — почесал я затылок. — Было бы неловко. Митька, — позвал я нашего младшего сотрудника.

— Да? — вскинулся Митяй.

— Ломай дверь, освобождаться будем. Пора разобраться в этой истории.

— Есть, батюшка сыскной воевода! — козырнул мне Митька, но только примерился хорошенько двинуть плечом по тюремной двери, как та распахнулась и раздался голос Назима:

— Зачем ломать, э? Сами откроем! — домовой вошел в камеру и удивленно уставился на Ягу: — Э, кто такую красоту запереть посмел? Участковый, я тебя спрашиваю! Скажи, я его резать буду!

— Царь, — ответил я.

— Все, нет у вас больше царя! — воскликнул Назим и вытащил откуда-то тесак.

— Подожди, Назимушка, все с него спросим. Только горячится не надо. Не с руки это нам, — попыталась утихомирить своего домового бабуля. И это у нее вполне получилось. По крайней мере, Назим тесак убрал.

— Ладно, давайте пойдем спросим у царя, что все-таки здесь происходит, — решил я и вышел из камеры. За мной потянулись и остальные. Пройдя всего несколько шагов по тюремному коридору, я услышал голос того, кого совсем не ожидал. Да еще и оттуда, откуда он и вовсе не должен был раздаться.

— Никитушка, может, и меня освободишь? — голос был еле слышен и шел он из камеры, которую я только что прошел.

— Горох? — спросил я, остановившись.

— Да. Откройте уже.

— Сейчас, — я подмигнул Митьке и указал на дверь в камеру. Тот меня понял сразу — одно движение плечом и дверь просто ухнула внутрь.

Я вбежал туда, огляделся и, не найдя Гороха, воскликнул:

— Царь-батюшка, а вы где? Что за прятки?

— Слезь! — раздался сдавленный голос Гороха. — С двери слезь, олух! Раздавишь же!

— Ох ты ж, — я живо спрыгнул с двери и жестами попросил Митьку сдвинуть дверь с царя.

Через пару секунд Горох был освобожден и хоть выглядел довольно помятым, но вполне был способен к диалогу.

— Давно сидите?

— Со вчерашнего вечера, — вздохнул Горох.

— И кто же вас так? Бояре бунт устроили?

— Если бы. Будь они это, уже бы к ночи у тебя в порубе морозились. Ты сам не поверишь, кто меня сюда посадил. Да я сам не верю!

— Ну так кто же? — спросил я.

—Дьяк.

— Какой дьяк? — удивленно уставился я на Гороха.

— Ну как какой? Груздев, конечно.

— Что? — хором воскликнули всей опергруппой. В чем, в чем, но вот в бунте перед властью Гороха Филимона Митрофановича никто из нас никогда бы не заподозрил. Не мог он такого. Только если по дурости. Которой у него, кстати, хватало.

— Да, вот так. Самые верные уже кадры меня предают, — вздохнул Горох. — Вчера мы с дьяком решили провести осмотр тюрьмы. После недавней отсидки в ней вашего младшего сотрудника…

Я вздохнул. Моя вина все-таки. Но Митька меня настолько достал с этой квашеной капустой тетки Матрены, что когда он в очередной раз запустил свои грабли в ее бочки, я не сдержался и посадил его на сутки. И не куда-нибудь, а в царскую тюрьму. Откуда, он, кстати, благополучно сбежал, порушив тюрьму и надавав тумаков паре царских стрельцов. Решила тогда дело это Яга, превратив Митьку до вечера в полено. Честно признаюсь, и Олене, и Яге пришлось сдерживать меня, чтобы я не взялся за топор.

— …тюрьме были нанесены серьезные повреждения, — тем временем продолжал свой рассказ царь. — Так вот, мы спустились с Груздевым, прошлись по тюремному коридору, я выслушал кучу жалоб на вас, неслухов, — он укоризненно взглянул на меня и опергруппу, толпившуюся позади меня, — а потом я решил заглянуть в эту камеру. Зашел, не успел оглянуться, как оказался заперт. А дьяк радостно перед камерой скачет. Ох, как я ему все высказал… Да только дотянуться до его тонкой шеи не смог…

— А вчера вы не навещали меня по какому-либо делу?

— Нет. Зачем? — пожал плечами Горох. — В Лукошкино все спокойно, на границах тишь да благодать. С мелочью ты и сам разберешься. Чего к тебе ходить? Только на чай если. Да где это видано, что царь сам ходил к воеводе своему чай похлебать? Узнает кто — засмеют же. Или еще чего ляпнут.

— Это что же? — спросил я, не подумав, хоть и догадывался, к чему ведет Горох.

— Да хотя бы то, к примеру, что я к твоей Оленушке клинья подбиваю за твоей спиной!

— Что? — взревел я, схватив Гороха за грудки и встряхнув.

— Отпусти его, Никитушка, не было такого! — подала голос Оленушка.

Любимую я послушался, только ей еще пару раз пришлось мне повторить, что не было у царя никаких любовных думок про нее.

— Вы извините, — пробормотал я, отпустив царя.

— Сам дурак, — беззлобно усмехнулся царь. — Кстати, а ты чего спрашивал, не был ли я у тебя? Случилось чего?

— Вот, — коротко ответил я, мягко погладив рога козочки.

— Никитушка, мне конечно приятно, но это не рога, это грудь, — тихонько шепнула мне Олена. Я зарделся и аккуратно отвел руку от козы.

— Ну коза и что? — спросил недоуменно Горох.

— Это не коза, это Олена, жена Никиты Ивановича, — вздохнула бабуля.

— Это вообще как? — удивленно уставился на козу Горох, определенно пытаясь представить, что эта коза — моя жена.

— Да вот так, царь-батюшка! Разве не помнишь, что сам ее вчера отравил зельем превращения? — воскликнула бабуля.

— Я? — заорал царь. — Я сам жертва! Еще бы я чужих жен превращал…

— Знаете, а мне интересно, а кто сейчас тогда в тронном зале сидит, если царь здесь? — задал неожиданно очень правильный вопрос Митька. Все-таки набрался он ума за время милицейской службы, набрался.

— Не в бровь, а в глаз, Митька! — сказала Яга.

— Кто, кто! Дьяк, вот кто, — проворчал Горох.

— Да нет, не он. Дьяк в соседней камере сидит, — произнес Митька. Мы все удивленно уставились на него. — Я его еще тогда заприметил, когда сам здесь сидел из-за капусты этой поганой, — смущенно он пожал плечами и отвернулся. Редкость, но порой ему не нравилось всеобщее внимание. Хотя бы потому, что обычно такое внимание заканчивалось для него оплеухой от меня, превращением от Яги и тюрьмой от царя.

— Интересно девки пляшут, — пробормотал я. — Тогда кто все-таки на троне у нас, если это не царь и не дьяк?

— Знаешь, а ведь отца Кондрата в Лукошкино нет, — повернулась ко мне Яга.

— Ага. А мы вчера к нему ходили.

— По его, кстати, заявлению. Сам нас вызвал и убег куда-то, — заметила бабуля.

— Отец Кондрат позавчера в Подберезовку отправился, — сказал царь.

— Все интересней и интересней. Отца Кондрата нет в городе с позавчера, а он нас сам вызвал вчера, чтобы мы побороли его зеленого змия… Также, тем временем, пока мы с бабулей ходили до храма Ивану-воина, царь заглядывал нам в терем, чтобы отравить Оленушку. Хотя самого на тот момент заманил и закрыл в камере дьяк, который в свою очередь, по словам Митьки, еще с позавчера в камере срок мотает. Я ничего не упустил?

— Ничего, милок, — ответила мне бабуля. — Ну кроме разве того, что сейчас на троне сидит опять-таки царь Горох, который посадил нас в тюрьму, где в соседних от нас камерах сидели Горох и дьяк. А твою жену поймали в царской казне в обличье козы, в которую ее превратил царь Горох. Но во всем виноват не он, а Митька!

— Это еще почему? — удивленно посмотрел я на Ягу.

— А где он был, когда мы к отцу Кондрату ходили?

Я с вопросом в глазах повернулся к Митьке.Тот пожал плечами:

— Так я же в царской тюрьме сидел.

— Не ври нам! Ты с нее позавчера сбежал! — воскликнула бабуля. — Так где ты был, Митька?

— Ну, в Немецкую слободу бегал, — выдал еще одну версию Митька.

— Не верю. Ври дальше.

— Да почему вы мне не верите? — воскликнул Митька.

— Митька никогда бы не пропустил задержание. Любого преступника. Не только отца Кондрата. Но вот именно на задержание отца Кондрата ты не пошел, — я сделал небольшую паузу, чтобы оглядеться и найти хоть какое-нибудь оружие. Не нашел, потому продолжил, — потому что ты — Кощей!

Догадка была безумной, но только у этого преступника хватило сил на такой изощренный план. И ведь строилось все только на том, что Кощей сильно боялся отца Кондрата. Которого, как оказалось, не было сейчас в городе.

— Угадал, участковый, — скучным тоном заявил Митька, щелкнул пальцами, и тут же передо мной предстал самый опасный преступник Лукошкино и всего сказочного мира в целом — сам Кощей Кирдыкбабаевич Бессмертный. — И что теперь будешь делать? — спросил он у меня.

— Вы задержаны, гражданин, — просто ответил я, пожав плечами. Кощей, как и предполагалось, гадостно захихикал. Ситуация все-таки была аховая. Наша опергруппа и царь против Кощея. В узком тюремном коридорчике. Наши шансы равны нулю. Это каждый из нас сейчас понимал. Кроме…

— А ты не смейся, Кощеюшка, — заявила вдруг Яга. — Есть один способ с тобой совладать, — она щелкнула пальцами.

— Ко? — раздался рядом со мной удивленный петушиный возглас. Я повернулся — там, где только что стоял Горох, теперь стоял петух. Он изумленно пытался себя рассмотреть, изворачивая голову под немыслимым углом. — Ко? — повернулся он к бабуле.

— Это не я, царь-батюшка, это он, — указала она на Кощея. — Его и ругайте!

— Ко? Ко! Ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! — разорался петух, повернувшись к Кощею. А потом подпрыгнул, взмахнул пару крыльями и клюнул Кирдыкбабаевича прямо в нос.

— Да вы совсем обалдели, люди милицейские! Волки позорные! Меня, Кощея, петухом травить вздумали? — разорался Кощей, схватившись за нос. А петух все никак не хотел угомониться:

— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! — на третий крик Кощей не выдержал и сгинул, оставив за собой лишь дым и запах серы.

— Все, сбежал, — удовлетворенным тоном произнесла Яга. — Пойдемте, царь-батюшка, — сказала она петуху, — вам престол ваш возвращать. А потом я, так уж и быть вас превращу обратно.

— Ко! — слегка нахмурившись, ответил ей петух и гордо прошествовал к двери на лестницу.

Через час все было кончено. Шамахана в обличье царя схватили по приказу настоящего Гороха царские стрельцы, агатовый перстень вручили Олене, чтобы вывести зелье превращения из нее и превратить обратно в мою жену. Нашли Митьку, который все это время просидел в Немецкой слободе. А еще послали гонца в Подберезовку за отцом Кондратом.

Вот так закончилось дело об агатовом перстне. Его, кстати, царь Горох самолично подарил после Олене. Без всяких намеков. Просто так, ради небольшой взятки — чарочки бражки, которую Яга поставила.