горько/сладко (гет)

Мы влюблялись друг в друга медленно.

Я не осознавала — целые дни, недели, месяцы, — что он изменился, что я изменилась, что грубые отвратительные насмешки, которые я так долго приберегала специально для него, рассеялись, испарились, унеслись, как пар после особенно обжигающего душа.

— Почему у тебя были такие низкие оценки, когда мы учились в школе? — спросила я его однажды днём.

— Терпеть не могу читать, — пожал он плечами.

— Что?

Он выглядел удивлённым.

— Я вырос с магией, — пояснил он, — что значительно облегчило мне задачу. По сравнению с этим, книги всегда казались ужасно тяжёлым занятием.

Мы были совершенно разными.

В какой-то момент это перестало меня беспокоить.

Он никогда не извинялся за то, что случилось со мной в доме его родителей. Через некоторое время я, конечно, перестала ждать, и именно это заставило меня задуматься — когда я стала так хорошо его понимать? Все наблюдения, которые я сделала о нём за многие годы, были довольно поверхностными: он был эгоистичным, и испорченным, и жестоким — неумышленно, без особых усилий, — но даже несмотря на то, что у него были крайне обезоруживающие красивые глаза, он всё ещё оставался неизбежно отвратительным, разве нет?

Как оказалось, это было не так.

Однако он был умён. Умён, упрям и сломлен, почти непоправимо, как смятый, скомканный лист бумаги, который никогда не сможет разгладить себя, никогда не станет таким же хрустящим, ровным или гладким, как когда-то. И его голос, чья отточенная аристократическая интонация не пострадала после всего, что произошло, всегда звенел яростным негодованием, когда он говорил о своей семье.

Однажды он сказал мне, что чувствовал, как они манипулировали им.

Я не стала возражать.

Однако каждое воскресенье после обеда — как по часам — он писал письма матери; скрип пера, скользящего по пергаменту, заглушал напряжённую тишину его гостиной. Я никогда не просила читать их, стремилась уважать последние крупицы личной жизни, которые оставило ему Министерство, и он всегда молчал, когда возвращался, положив их в почтовый ящик.

Мне стоило бы их прочесть.

Сентябрь, 1998 — январь, 1999

Он не удивился, что именно меня послали к нему — целый первый этаж георгианского особняка в маггловском Лондоне, — и даже усмехнулся при виде моего чемодана. Его комната для гостей была большой, дорого обставленной и почти пугающе обезличенной; беглый осмотр остальной части квартиры не выявил ничего волшебного. Ничего, что связывало бы вежливого красивого молодого человека, одетого в потертые дизайнерские джинсы, с печально известным военным преступником того мира, который он оставил позади.

— Как тебя здесь зовут? — спросила я. — Сильно сомневаюсь, что ты использовал своё настоящее имя.

Он колебался.

— Люциус, — наконец ответил он. — Люциус Блэк.

Я старалась не вздрогнуть, но его челюсти сжались, плечи напряглись, и я была непреодолимо уверена, что потерпела неудачу.

Сначала было неловко. Он был более беззащитен в своем изгнании, чем я ожидала, менее открыто враждебен, чем в Хогвартсе, и аккуратно организованные карточки, изобилующие безобидными темами для разговоров, которые я взяла с собой, оказались ненужными. Мы поговорили о погоде — пасмурной, дождливой, серой — и о последнем фильме, который он смотрел в кинотеатре, — «Хэллоуин H20»; он упомянул, что его экономка приходит по понедельникам, средам и пятницам, а субботы он обычно проводит в Кэмдене. Я спросила его, где он хранит чистые полотенца. Он показал мне, как пользоваться душем. Мы оба были вежливы, и ни один из нас не упомянул неиспользованную коробку презервативов, которая упала на стойку в ванной, когда я неуклюже открыла зеркальную дверцу шкафчика. Он покраснел, и я была очарована.

На следующее утро мы играли в шахматы.

Он выиграл — дважды, — и я совершенно не думала о Роне Уизли.

Ему потребовался месяц, чтобы набраться смелости и спросить о моих друзьях, семье, о том, что я делала здесь, с ним, когда оставалось ещё так много мест, куда я могла бы пойти — мест, где я могла бы быть самой собой, иметь палочку и не ждать десять минут, пока закипит чайник.

— Мои родители в безопасности, — резко ответила я. — И я не хотела… Я просто взяла перерыв, Малфой, и всё, что мне нужно, — чтобы он не был связан с магией. Я так невероятно устала от магии.

Он подождал несколько мгновений, прежде чем ответить.

— А Уизли и Поттер?

— С ними все в порядке, я уверена, — огрызнулась я.

Он фыркнул.

— Пожалуйста, зови меня Драко, — только и сказал он.

Гарри и Рон были в порядке.

Они были в порядке, а я нет, и этого было достаточно, чтобы оставить их обоих позади.

Где-то в октябре я обнаружила, что у него есть автомобиль — блестящий Мерседес последней модели, двигатель которого тихо урчал, когда он поворачивал ключ, чтобы завести его. Он повёз нас на север, в Кембридж — дворники изящно описывали дугу на стекле, — и пояснил, что отец научил его водить один из семейных Рендж Роверов летом, когда ему исполнилось пятнадцать. Среди шума дождя и приглушённых помех радио я отметила, что в его голосе звучала нежность, даже тоска, когда он рассказывал мне о том, как прожег сцепление, пытаясь научиться переключать передачи, и как его отец просто рассмеялся, прежде чем предложить найти для него машину с автоматической коробкой передач.

В тот вечер мы отправились ужинать в тихий итальянский ресторан с накрахмаленными белыми скатертями и официантом с сильным акцентом.

Он заказал бутылку красного вина.

Наши глаза встретились, когда он налил мне второй бокал.

— Мои родители сейчас живут в Австралии, — тихо сказала я. — Они не помнят, кто я такая.

Хэллоуин выпал на субботу. Первую половину вечера мы провели, сидя на полу гостиной, скрестив ноги, с кружками крепкого сидра между коленей, и смотря «Сияние» на видеомагнитофоне, игнорируя настойчивые звонки в дверь. Когда часы пробили десять, он осторожно заметил, что было бы забавно посетить паб за углом. Я согласилась. Переоделась в платье. Он взглянул на мои голые ноги только раз, прежде чем мы ушли.

Его рука лежала тяжёлым раскаленным клеймом на моей пояснице, когда мы вошли в паб.

Мы проводили время, потягивая виски на шатких деревянных табуретках, которые казались слишком высокими.

— Могу я взглянуть на твою руку? — спросил он около полуночи, его лицо раскраснелось. — Где… ты знаешь.

Я вздрогнула, почувствовав головокружение и недоумевая, когда это земля стала такой неровной, а столешница начала наклоняться.

— Могу я взглянуть на твою? — парировала я.

Гарри появился в середине ноября.

— Мы все беспокоились о тебе, — мрачно сказал он, чувствуя себя неловко и неуместно за обеденным столом. — Я знаю, что случилось с Роном…

— Это… это было моё решение… и оно не имеет никакого отношения к Рональду, — перебила я.

Он осторожно поставил чашку с чаем.

— Гермиона, ты уехала в Австралию и… ты даже не сказала нам, что вернулась! Мне пришлось выпытывать у Ремуса, где ты и что делаешь. С чего… реабилитация Малфоя? Серьёзно? Как ты можешь находиться с ним в одной комнате? Особенно после… — он замолчал.

Я теребила кулон ожерелья, которое носила.

— Он не так уж плох, Гарри, — сказала я, чувствуя беспомощность. Его глаза за стеклами очков расширились.

— Не так уж плох? — повторил он. — Гермиона, тебе не обязательно находиться здесь. Заниматься всем этим, я имею в виду. Мы скучаем по тебе. Все мы скучаем по тебе. Вернись домой, пожалуйста.

Я не сказала ему, что уже чувствовала себя дома.

И это был не последний раз, когда я думала так о квартире Малфоя.

На двенадцатый день декабря выпал снег. Я неторопливо приняла ванну — старинную ванну на когтистых ножках, — уложила волосы на затылке и взглянула в окно на ослепительно белые снежинки, падающие с неба. Однако я забыла запереть дверь, и когда я встала и теплая вода потекла по моему телу, а рука потянулась за полотенцем — тогда дверная ручка повернулась, задвижка щёлкнула, и Драко вошёл, насвистывая; его тёмно-синий кашемировый свитер был натянут до середины груди.

Он замер.

Мой рот открылся в молчаливом крике.

— Чёрт, — наконец выругался он, проводя рукой по волосам, прежде чем развернуться и броситься в свою спальню.

Он…

Он не…

Он не отвёл взгляд.

Три дня спустя, в субботу, он вернулся из Кэмдена с тремя бутылками шампанского и рождественской ёлкой. Он поставил её в дальнем углу гостиной — сосновые иголки усеяли плюшевый ковер цвета слоновой кости — и достал три большие коробки, полные изящных фарфоровых украшений.

— Мы должны украсить её, — настаивал он, надевая мне на голову красную бархатную шапку Санты. — Давай, Грейнджер, веселись.

— Ты ведь не собираешься петь, правда? — я закатила глаза.

Он ухмыльнулся.

— Просто налей шампанского, — сказал Малфой, возясь с упаковкой от коробки с разноцветными лампочками. — Я даже купил то, которое тебе нравится, с оранжевой этикеткой.

Разжечь камин было его идеей.

Огонь потрескивал передо мной, отбрасывая теплые бронзовые тени на лицо.

На полированном кофейном столике из красного дерева стояли две пустые бутылки из-под шампанского с оторванными этикетками.

— Бьюсь об заклад, что я первый мужчина Малфоев — по крайней мере за три столетия, — который дожил до девятнадцати, и всё ещё девственник, — пожаловался он, махнув рукой в мою сторону.

Я откинула голову назад, прикрыв один глаз и уставившись в потолок.

— В самом деле? Я была уверена, что вы с Пэнси…

Он притворился, что его рвёт.

— Нет, — решительно сказал он. — Она… она забеременела бы в ту же секунду, как расстегнулись мои брюки, если бы я дал ей шанс. И я оп… определенно не собирался жениться на ней, даже если бы мог, чёрт возьми, поспособствовать этому. Фу. Можешь вообще себе представить? Отпрыск Паркинсон?

Я хихикнула.

— Она всегда вела себя отвратительно по отношению ко мне, — задумчиво произнесла я, слегка запинаясь. — Честно говоря, ты тоже.

Он усмехнулся.

— Мне, блять, промыли мозги, — с горечью ответил он. — И ты видела, куда это меня привело.

Ему часто снились кошмары.

Я слышала, как он кричал во сне через тонкую оштукатуренную стену, разделявшую наши комнаты.

— Нет, нет, прекрати, отпусти её, пожалуйста, прекрати, отпусти её…

Всегда одно и то же.

В следующий понедельник Джинни Уизли пришла с приглашением в Нору на Рождество. Её ярко-рыжие волосы были распущены, кончики едва касались плеч, а вокруг шеи был обёрнут изумрудно-зелёный шарф. Она с любопытством посмотрела на Драко, когда тот просунул голову в кухню и объявил, что вернётся с завтраком — булочками с розмарином из пекарни, которая нравилась мне в Ноттинг-Хилле, — в течение часа.

— Это было… по-домашнему, — осторожно сказала она.

Я выгнула бровь.

— Чего ты хочешь, Джинни?

Она выпрямила спину.

— Ну, во-первых, я хотела сказать, что мы все искренне считаем Рональда грёбаным ублюдком… — я оборвала её.

— Джинни.

Она прочистила горло.

— Хорошо. Во всяком случае, моя мама, — начала она, но затем остановилась. — Нет, не только она. Мы — все мы, даже Флер — хотели бы увидеть тебя на Рождество, Гермиона. Пожалуйста, скажи, что придёшь.

Я обхватила пальцами кружку с горячим шоколадом.

— К сожалению, у меня есть планы, — сухо ответила я. — Драко снял коттедж в Рамсгейте на каникулы. У них там отличные устрицы.

Она моргнула.

— Ты поедешь есть устрицы с Драко Малфоем, — повторила она. — На Рождество. Одна. В коттедж. С Драко Малфоем.

Мои веки казались неподъёмными, когда я уставилась на зелёный пёстрый мрамор столешницы.

— Да, похоже на то, — выдавила я. — Послушай, Джинни, сейчас не лучшее время для…

— Тебе же сказали, что тебе не нужно, ну, знаешь, дружить с ним, да? — вмешалась она. — Ты просто должна убедиться, что он не прячет вторую Старшую Палочку в глубине своего шкафа или… или каким-то образом замышляет снова свергнуть Министерство. Ты должна водить его в магловские магазины, чтобы он научился считать в фунтах, а не в галлеонах. Научить его пользоваться пылесосом. Что-то в этом роде. Тебе не обязательно… тебе не обязательно ехать с ним на отдых в Рамсгейт.

— Я знаю, что не обязательно, — усмехнулась я. — Но я хочу. Почему тебе так трудно поверить, что я предпочла бы проводить время с ним, а не с твоей семьей?

Выражение её лица стало печальным.

— О, Гермиона, — пробормотала она. — Ты ведь не забыла, что они и твоя семья тоже?

Она рылась в карманах пальто в поисках варежек, входная дверь за её спиной была широко открыта.

— Тогда какой во всём этом был смысл? В прошлом году? Через что ты прошла? Пока он просто смотрел?

Я не ответила.

Она ушла.

Рамсгейт был красив, как на открытке, даже в разгар зимы. Вода в гавани была мутно-серой, билась о парусники, выстроившиеся вдоль причала, с каждым дуновением ветра; коттедж располагался на вершине холма с видом на город, куда можно было добраться только по старой мощёной дороге, отчётливо напоминавшей мне двор Хогвартса.

— Странно, правда? — спросил он, бросив наши сумки и рухнув на большой коричневый кожаный диван в центре комнаты.

Я напевала, оглядываясь по сторонам.

— Очень, — согласилась я, идя вдоль короткого коридора, который соединял основное жилое пространство с задней частью дома. По обе стороны от решётчатого окна во всю стену, закрытого бордовыми занавесками, располагались двери. Левая вела в ванную.

— Грейнджер! — позвал он. — Что бы ты хотела на ужин? В той гостинице, мимо которой мы проезжали, должна быть приличная винная карта, но, похоже, агент по бронированию снабдил кладовую…

— Драко, — я медленно перебила его, — а где вторая спальня?

Последовала долгая пауза.

— Что?

Я стояла в дверях единственной спальни, мой взгляд был прикован к со вкусом подобранному небесно-голубому одеялу, покрывавшему кровать королевских размеров.

— Там одна спальня, — ответила я недоверчивым тоном. — Одна спальня, Малфой, и одна чёртова кровать.

Из кухни донёсся громкий треск.

Позже он признался, что агент по бронированию называла меня его девушкой, и не раз.

Она предположила количество спальных мест.

Он не поправил её.

Рождественский рассвет был ярким, прекрасным… или мог бы быть, если бы я не проснулась от того, что бледный острый локоть впился прямо в мягкую часть моего живота.

— Малфой! — взвизгнула я, переворачиваясь. — Это больно. Боже, почему ты не можешь просто оставаться на своей собственной чёртовой половине?

Он пробормотал что-то неразборчивое в подушку.

— Ты права, Гермиона, — язвительно продолжила я, понизив голос. — Я веду себя как ужасный друг и сосед по квартире и должен освободить эту огромную комнату с этой невероятно огромной кроватью при первой же возможности. И я сделаю это прямо сейчас.

— Отстань, Грейнджер, — застонал он, — ещё даже не рассвело.

Я ткнула его в затылок.

— Ты двинул мне локтем в селезёнку.

— И? — зевнул он.

Я прищурилась.

— Отлично, — фыркнула я, садясь. — Я просто лягу на диван, что вообще-то один из нас должен был сделать прошлой ночью, а ты можешь толкаться, сколько уго…

Он обхватил меня худой мускулистой рукой за талию и потянул вниз, прижимая своё тело к моему.

— У тебя внутреннее кровотечение, Грейнджер? — прошептал он мне в шею. Его дыхание было горячим. — Тебе требуется неотложная медицинская помощь?

Я поёрзала. Он прижался теснее.

— Конечно, нет, — пробормотала я.

И почувствовала, как он улыбнулся, его губы изогнулись на моей коже.

— Тогда помолчи, перестань быть такой занозой и ложись спать, — потребовал он, зарываясь носом в мои волосы и глубоко вдыхая.

Его рука с длинными пальцами казалась огромной и недвижимой, когда лежала на моём животе.

Его большой палец успокаивающе и ритмично чертил круги в углублении моего таза.

Мы проснулись через два часа в том же положении.

Когда я оглянулась через плечо, его глаза были тёмными, а зрачки расширены.

— Не надо, — хрипло сказал он.

Я забыла, как дышать…

А мои легкие кричали, кричали и кричали.

Мы провели Рождество перед огромным каменным камином, закутавшись в толстые шерстяные свитера и одеяло, которое принесли из спальни. Я приготовила эгг-ног* на плите, вылив под конец полбутылки бренди — это был рецепт моей мамы, и я не стала зацикливаться на уколе тоски, отозвавшейся в моей груди, когда запахи корицы, мускатного ореха и ванили заполнили крошечную кухню коттеджа.

— Это восхитительно, Грейнджер, но я не уверен, что это меня опьянит, — протянул он, взяв пульт от телевизора и приглушив фильм, который мы смотрели — «Чудо на 34-й улице».

— Да ты же пьёшь, как не в себя, — сказала я. — Ничто, кроме бочки виски, не способно опьянить тебя.

Он обиженно надул губы.

— Эй! — возразил он. — Меня возмущает даже намёк на то, что я могу быть таким некультурным. Я хочу, чтобы ты знала — Забини мог в одиночку опустошить Кабанью Голову, даже не опьянев. А мы были на четвёртом курсе.

Я подавилась эгг-ногом.

— Так вот чем вы занимались у себя на Слизерине?

Он хитро улыбнулся мне.

— Ну, и ещё мы играли в игры, — ответил он, постукивая пальцами по моей лодыжке. — В конце концов, алкоголь — величайшая из всех социальных смазок. Наверняка ты уже поняла.

Я сдержала улыбку.

— Мы довольно часто пили сливочное пиво на Гриффиндоре, — чинно сообщила я ему. — И единственной игрой, в которую я когда-либо играла, были шахматы.

Он усмехнулся.

— Вы что, все поголовно были такими скучными, что никогда не играли ни в одну игру, вроде — ну, я не знаю — «Правды или действия»? «Я никогда не»?

— О, — сказала я, изображая разочарование. — Значит, Слизерин на самом деле был похож на ночёвку девочек-подростков? Почему ты не сказал об этом раньше? Я точно была на одной из них.

Он громко рассмеялся.

— Да, — подтвердил он с ухмылкой, — я тоже.

Позже той ночью мы лежали в постели вместе, наши лица и губы находились всего в нескольких дюймах друг от друга, когда он протянул руку, провёл кончиками пальцев по моей щеке, обхватил подбородок и спросил:

— Ты наложила Обливиэйт, да? На своих родителей.

Я кивнула, поймав его за запястье.

— Я не смогла это исправить, — призналась я. — Я не смогла их вернуть.

Мы вернулись в Лондон в канун Нового года. Драко заказал столик для ужина во французском ресторане, отмеченном звездой Мишлен, в Мейфэре, настаивая на том, что было бы святотатством не закончить год одним из их суфле Грюйера. Я не согласилась, но надела маленькое чёрное платье с длинными рукавами, которое он купил для меня, отказавшись от колготок и скользнув в пару ужасно дорогих, возмутительно высоких бежевых туфель.

— На тебе… Боже, это помада, Грейнджер?

Я покраснела.

— Мне показалось это уместным, — сказала я, нервно ёрзая.

Выражение его лица дрогнуло.

— Ты выглядишь… — начал он.

— Выглядит не очень? — спросила я. — Мне стоит её вытереть?

Он моргнул.

— Нет, — хрипло сказал он. — Нет, ты выглядишь… идеально. Ты идеальна. Пойдем, да?

Ресторан был заполнен, когда мы прибыли; официантка провела нас к бару, не переставая извиняться, и Драко заказал напитки, пока мы устраивались в ожидании.

— Бармен пялится на тебя, — заметил он, залпом проглатывая вторую рюмку водки.

Смутившись, я нахмурилась.

— Что? Кто?

Он хрустнул кусочком льда и дёрнул подбородком.

— Позади тебя, — выпалил он. — Бармен. Ну, знаешь, парень, который присматривает за баром.

Я оглянулась через плечо.

Он был молод, красив — у него были непослушные каштановые волосы и глуповатая улыбка, квадратный подбородок и широкая грудь, переходящая в узкие бедра.

Меня это не интересовало.

— Принеси мне еще выпить, Драко? — ласково спросила я. — У меня всё закончилось.

Он расслабился.

Шеф-повар приготовил девять блюд. Мы начали с канапе с запечённым козьим сыром, острым, терпким и сливочным, и звук, который я издала, когда откусила первый кусочек, мог бы смутить меня — и смутил бы, если бы Драко не закашлялся, тут же запивая это охлажденным белым вином; тусклый розовый румянец темнел внизу его шеи.

— Думаю, следующей будет фазанья похлёбка, — с трудом выдавил он.

К тому времени, как подали рыбу, я была пьяна.

— Мне интересно — практически с того самого дня, как ты переехала, Мерлин, — что, чёрт возьми, произошло между тобой и Уизли? Разве вы не… — он замолчал, сделав непристойный жест рукой.

— О, мы никогда не заходили так далеко, — неопределенно ответила я. — Были и другие трусики, в которые ему было гораздо интереснее влезть.

— Знаешь, что надо отвечать парню, который несет такую чушь, Грейнджер? — он наклонился вперёд и спросил заговорщицким шёпотом.

— Нет, что? — пробормотала я.

Он поставил локти на стол и ухмыльнулся.

— Говори ему, что тогда очень жаль, ведь на тебе их нет.

Я опрокинула бокал с шампанским прямо в мятный шербет.

Утиное конфи таяло у меня во рту, мягкое, маслянистое и сочное — я медленно жевала, смакуя вкус, и закрыла глаза, когда заметила, как он наблюдает за мной.

Как будто он был хищником.

Как будто я была его добычей.

Как будто он этого и хотел.

Он провел зубцами вилки по маленькой лужице абрикосового винегрета на дне салатницы.

— Оборотень сказал мне, что ты придёшь, — признался он. — Жить со мной, я имею в виду. Он решил… — Драко остановился, невесело рассмеялся и продолжил, — он решил, что после всего, через что я прошёл, я заслуживаю знать, кто вызвался нянчиться со мной целых пять месяцев.

Я откусила безвкусный кусочек рукколы.

— Он сказал тебе, что я вызвалась добровольцем?

Он покрутил водку с тоником, наблюдая, как опасно покачивается долька лайма на краю стакана.

— Да, — сказал он. — Он так и сделал.

Нашим вторым блюдом была перепелиная касуле — сытная, мясистая, пряная — и подавалась с розовым вином, которое оставляло тошнотворно сладкую плёнку на моих зубах.

— Знаешь, я никогда не думал, что с тобой будет так весело, — заметил он, вытягивая ноги под столом. — Ещё когда мы учились в школе.

— Наверное, я и была не очень весёлой, когда мы учились в школе, — сказала я ему, вздрогнув, когда почувствовала, как его нога столкнулась с моей лодыжкой.

Его взгляд был острым, обжигающим, когда он оценивающе смотрел на меня.

— Да, — сухо сказал он. — Прямо, как я. Девятнадцатилетний девственник, помнишь?

Мои губы приоткрылись…

Была половина двенадцатого, когда он отодвинул тарелку с сыром и закатал левый рукав рубашки.

— На это ушло шесть часов, — сказал он устало, серые глаза блестели в намеренно тусклом свете свечей. — Они сказали… мой отец сказал… это потому, что я недостаточно сильно этого хотел.

Он схватил меня за руку и переплёл наши пальцы, пока официант убирал персики, фисташки и клубнику.

Моё сердце дрогнуло.

Мне показалось, что он чувствует прилив крови, страха, вожделения и кислорода в переплетении капилляров, натянутых под тонкой кожей моей ладони.

— Я не хочу уходить, — тихо сказала я. — Не хочу возвращаться.

Он бесстрастно слушал, как остальная часть ресторана начала обратный отсчет до полуночи.

Задняя часть такси была грязной, сиденья из искусственной кожи липкими, а воздух пропитан запахом дешёвого одеколона.

— Двадцать фунтов сверху, если не будешь смотреть в зеркало заднего вида, — сказал он водителю, проталкивая пачку банкнот через пластиковую перегородку.

Он поцеловал меня.

И на вкус он был, как кофе.

На вкус он был, как кофе, искупление и что-то ещё, что-то большее, но мой мозг отключился, не подавал сигналов, и после этого не было ничего — ничего, кроме его языка вокруг моего — жёсткого, влажного, удивительно сильного — и его пальцев, скользящих по кружеву моего белья. Лёгкая, как перышко, ласка, которая казалась слишком интимной, слишком скорой, слишком сильной.

— Пожалуйста, Грейнджер, скажи мне остановиться, скажи мне остановиться, и я остановлюсь, просто…

Я не сказала ему остановиться.

Ни когда хлопнула входная дверь.

Ни когда он прижал меня к стене своей спальни.

Ни когда он стащил моё платье через голову, оставив меня почти голой в серебристо-ярком пятне лунного света, струящегося через его окно.

— Не снимай туфли, — сказал он. — Пожалуйста.

Его голос дрогнул.

Неожиданная смесь удовольствия и боли пришла, когда он вошёл в меня.

— О, чёрт, — выдохнул он. — Ты чувствуешь…

Я прикусила мышцу на его плече.

— Да, — сказала я, задыхаясь. — Я знаю.

Когда я, наконец, кончила, мне показалось, что с меня содрали кожу, обнажили позвоночник, фейерверк взорвался с шагом в полсекунды вдоль моих позвонков, когда он прошептал моё имя так трепетно, что я не могла не подумать — должна быть какая-то магия в этом, во мне, в нём.

Первого января он сказал мне, что на следующий день уезжает в Париж.

— Я обещал маме, — сказал он.

Мне вдруг стало плохо.

— Почему ты так любишь Рождество? — раздражённо спросила я его однажды.

Он нахмурился, рассматривая веточку омелы, которую держал в руках.

— Моей маме оно нравится, — рассеянно ответил он. — Она всегда украшала поместье.

— Не хочу показаться ужасно бесчувственной, Малфой, но твоей мамы здесь нет.

Он поджал губы.

— Да, её нет.

Несколько минут царило молчание, прежде чем он снова заговорил.

— Она солгала Тёмному Лорду ради меня, Грейнджер.

— Ты вернешься? — глупый вопрос.

Его лицо ничего не выражало.

— Скорее всего, нет.

Он лгал.

Конечно, он лгал.

Примечания:

* Сладкий напиток на основе сырых куриных яиц и молока. Популярен в США и Канаде, странах Южной и Центральной Америки, Европе. Является традиционным рождественским напитком. Аналог гоголя-мололя.

Это любовь, девочки. Мне нравится этот Драко, нравится Гермиона, хотя я больше фанатка историй, где она ладит с семьёй Уизли и где Молли для неё, как вторая мама. Но кризис отношений, пересмотр ценностей, и всё такое, тоже имеет место быть

И неожиданная смесь боли и удовольствия — это, конечно, так заезжено, но, думаю, иногда я могу простить такие штуки, потому что они с лихвой компенсируются — буквально — всем остальным.

Январь — июль, 1999

Я наладила свою жизнь после того, как он ушёл.

И часто говорила себе, что у меня и до этого всё было хорошо — просто была немного сломана, потрёпана по краям и разбита паутиной случайных, невидимых глазу трещин, которые появлялись из ниоткуда, никуда не вели и не позволяли мне быть единой. Но я не была разбита на части. Я всё ещё — несмотря на все доказательства обратного — была цела.

— Ты должен был дождаться меня, — сказала я в середине февраля.

У Рона хватило порядочности выглядеть пристыженным.

Перед отъездом Драко оплатил аренду квартиры до конца года.

Я всё равно съехала первого марта.

— Тебе не будет слишком больно? — с сомнением спросил Гарри, роясь в пустом ящике в старой кухне моих родителей. — Жить здесь?

Я стиснула зубы.

— Всё нормально, — сказала я. — Я… мне нужно научиться скучать по ним.

Я получила открытку с Сицилии.

«Забини всё ещё может перепить меня», — писал он; буквы наклонные и неровные. И потом, в самом низу, почти запоздалая мысль: «Я так чертовски скучаю по тебе».

Я поднесла тонкую картонку к открытому огню на плите.

Шли секунды, но…

Я провела День Святого Патрика в слабо освещенном пабе на окраине Косого переулка, наблюдая с плохо скрытым весельем, как Гарри пытался выкрикнуть заказ на ещё одну порцию огневиски сквозь оглушительный шум толпы. Не особо успешно.

— Итак, — сказала Джинни, проводя рукой по спутанным кончикам волос. — Помнишь, как ты полгода трахалась с Драко Малфоем?

Я поперхнулась своим напитком.

Она подняла бровь.

Я поникла.

— Не полгода, — слабо возразила я.

Следующими были Афины.

Он писал, что в Греции есть множество исключительно старых скульптур. И ещё: «Солнечный ожог. Я бы сравнил себя с раком, но местные жители очень любят свои морепродукты. Наверное, не стоит так рисковать».

Я провела кончиками пальцев по неровным, давно высохшим чернильным пятнам.

Снова,

и снова,

и снова.

Апрель прошел без происшествий.

— Слышал, ты отказалась от работы в Министерстве, — заметил Гарри однажды за обедом, откусывая большой кусок сэндвича.

— Это был Отдел Тайн, — ответила я, раскладывая остатки картофеля фри в прямую линию. — Я скорее попытаюсь воскресить Беллатрису Лестрейндж, чем вернусь туда, ну уж нет.

Он фыркнул, но всё равно бросил обеспокоенный взгляд на моё предплечье.

— Тогда что ты собираешься делать? Ты закончила с Малфоем еще в январе, — напомнил он мне.

Я не вздрогнула.

— Я пишу роман, — честно ответила я.

— О чём? — он удивленно посмотрел на меня.

Я задумчиво отхлебнула имбирно-клубничного лимонада.

— Об ошибках, — наконец ответила я. Сморщила нос, прежде чем продолжить, — и ещё Волдеморте, полагаю.

Небольшая посылка пришла на второй неделе мая.

«В Барселоне так много американцев, — нацарапал он на обороте ресторанной салфетки. — Кто-то должен был предупредить меня».

Салфетка была обёрнута вокруг овального янтарного кулона с серебряной цепочкой, продетой через него.

Второй кусок картона упал на пол, когда я перевернула конверт.

«Твои глаза», — гласил он.

Десятью днями позже я была на воскресном обеде с Уизли, стоя на заднем дворе с Роном и Джорджем, пока Молли заканчивала печь блины.

— Люциус Малфой выходит из Азкабана в следующем месяце, — сказал Рон, сжимая своё сливочное пиво в руке до побелевших кончиков пальцев. — Ты, чёрт возьми, можешь в это поверить? Спустя всего год.

Джордж прищурился на солнце.

— Ну… его жена всё-таки предала Сами-Знаете-Кого в последний момент, — заметил он. — И это был очень важный последний момент, братишка.

Рон разогнал рой комаров, которые кружили вокруг нас, задев ближайший куст нарциссов. Взметнулась вверх пыльца.

— Только для того, чтобы спасти драгоценного маленького Драко, — прорычал он. — Бесполезный придурок. Чем он вообще сейчас занимается? Таскается по стране, притворяясь магглом?

Я чихнула.

— Аллергия, — добавила я, поморщившись.

«Моя мама любит то же шампанское, что и ты», — написал он из Праги 17 июня.

Следующие слова были светлее и нацарапаны наспех, как будто он добавил их другой ручкой уже в почтовом отделении.

«Магглы думают, что моя Метка — не более чем плохо продуманная татуировка, о которой я жалею. Ирония почти невыносима».

Я беспомощно рассмеялась…

А потом заплакала.

Он был потным и растрёпанным, когда появился на моем пороге в конце июля.

— Почта… почта уже пришла? — тяжело вздохнул он, наклоняясь и хватаясь за бок.

— Малфой? — промямлила я, недоверчиво уставившись на него.

Его щёки были темно-красными, когда он пристально смотрел на меня.

— Почта, — повторил, тяжело дыша. — Она пришла?

Я подумала о том, что получила от него сегодняшним утром.

— Ты проделал весь этот путь в Англию, чтобы украсть мою почту, я правильно понимаю?

Он поморщился.

— Не всю твою почту, — быстро сказал он. — Только…

Я сглотнула и полезла в карман толстовки.

— Только это? — спросила я, поднимая открытку.

Он резко опустил глаза.

— Жаль, что ты не живешь в нашей квартире, — сказал он, рухнув на диван моих родителей. — Сложновато добираться до пригорода.

Я не стала садиться.

— Она была твоей, — поправила я его. — Квартира. Она была твоей, не нашей.

Он покачал головой.

— Не глупи, Грейнджер.

Он ощущался именно так, как я запомнила.

Но на вкус он был похож на дешёвую мятную жвачку и выдохшуюся колу, и его подбородок был колючим от дневной щетины. И одновременно он отличался — от него пахло по́том, карри и незнакомой искусственной кожей сиденья поезда. Его плечи были шире, мускулистее, а ногти — неровно подстрижены, с покрытыми грязью кутикулами, и чувствовались странно, неловко острыми, когда впивались в мои бёдра.

— Ты сказал, что не вернёшься, — выпалила я. — Когда уходил.

Он залпом допил воду из бутылки.

— Я даже не уверен, что сам поверил в это, — ответил он, кривя губы.

Он схватил меня за бёдра, молча призывая обхватить ногами его талию, пока сам, спотыкаясь, поднимался по узкой лестнице.

— Никогда не думал, что это будешь ты, — пробормотал он, оставляя засосы между моих ключиц. — Никогда не думал, что мне повезёт настолько, что это будешь ты.

Я повела бёдрами, чувствуя, как он твёрд, сквозь вельветовые брюки, и внезапно — отчаянно — мне стало чертовски больно.

— Я не должна тебя прощать, — выдохнула я, выгибаясь в его руках, когда он сжимал мою грудь. — Ты… ты просто…

— Я знаю, — печально сказал он, прежде чем войти в меня. — Я знаю, Грейнджер.

Матрас заскрипел, пружины кровати застонали, и этот звук напоминал саундтрек, под который мы распались на части.

И воссоединились.

— Я хотел, чтобы в первый раз ты услышала это от меня лично, — сказал он позже, выковыривая оливку из куска пиццы и подозрительно рассматривая её.

Я разорвала бумажную салфетку на три, четыре, пять частей.

— Почему?

Он бросил оливку на мою тарелку.

— Я хотел, чтобы ты видела мое лицо, — ответил он, икнув. — Хотел, чтобы ты знала, что я не шучу.

Я одарила его улыбкой, мягкой и интимной.

— Но я и так это знала.

Открытка пришла из Кале.

«Грейнджер» была перечеркнута и исправлена на «Гермиону».

И дальше, чуть ниже, строчки — наклонные, смазанные, торопливые, идеальные…

«Я люблю тебя.

Я люблю тебя.

Я люблю тебя».