Непрошеное Рождество (гет)

Его никогда и никто не ждал на Рождество. Никогда и никто. Да и сам он ни к кому не ходил. В семье у них не отмечали праздников. Так уж сложилось. А приходить в чужой дом, видеть вымученные улыбки вежливости, обращенные к нему, было противно.

Он вообще был за честность. Лучше представлять себе мир без прикрас. Не нужен никому потрепанный жизнью старый лысеющий волшебник — ну, и не нужен. Праздничный день пройдет, а жизнь продолжится.

В тот день он все не мог найти себе места от смутного беспокойства. Непрошеное, негаданное ожидание праздника поселилось в груди. Или чуть ближе к желудку. Словом, где-то глубоко внутри. Очень хотелось поверить в чудо. До невозможности нужно было еще хоть раз оказаться в том маленькой домике, в конце мерзкой блещущей чистотой и мертвым стерильным порядком улице. Услышать вечный мявк толстой рыже-черной кошки, ощутить у себя на коленях теплую тяжесть белого обормота, больше похожего на пони среднего размера, чем на кота. А главное — еще раз увидеть тепло, удивление и восхищение, льющиеся из её глаз на него. Щедрым, неиссякаемым волшебным фонтаном. Прямо как в сказке.

Отражаясь в ее глазах, он становился выше. Она доставала ему лишь до подбородка, и ее макушка, пахнущая ванилью, корицей и надеждой, оказывалась так непозволительно близко.

В этот день он работал, как и всегда. Волшебник средней руки, не блиставший в школе, не обладающий особыми талантами или выдающимися способностями. Без влиятельных родственников и связей. Без любви ко всем этим холодным занудным наукам, зато с вечной тягой к приключениям и хитрым маленьким обменам.

Куда только не заносило его по долгу службы. Дело есть дело, и он общался с подозрительными подвыпившими гоблинами в темных кабаках Лютного, встречался на рынке Загреба с обнищавшими вампирами. Пару раз его даже занесло к оборотням. Вот уж о чем вспоминать совершенно не хотелось.

Он как-то быстро привык, что везде на него смотрят как на пройдоху и обманщика. Волшебники презрительно кривились, стремясь поскорее избавиться от его общества. Чиновники только и думали о том, как бы вывести на чистую воду и обложить налогом. Авроры — поскорее засадить его поглубже в Азкабан. Собственно, ничего удивительно.

«В этой жизни никому не верь», — говаривал неоднократно родитель.

И был совершенно прав, доказав данную аксиому на личном примере. Прямо на похоронах выяснилось, что у любвеобильного предка все время были другая женщина и пятеро детей, которым, собственно, и было завещано все немногое имущество.

Так Мундунгус и жил. Никому не веря. По возможности уклоняясь от ударов судьбы. Ступая осторожно, ожидая подножки или капкана. На такие мелочи как насмешки он давно уже не обращал внимание. И все же...

Как много иногда значил теплый взгляд. Без тени жалости. Полный какого-то детского чистого восхищения. Под взглядом этих больших, широко распахнутых глаз хотелось свернуть горы. Верилось, что ты — тот самый рыцарь на коне, который может победить всех драконов на свете. Когда он неловко шутил, она так мило морщила свой чуть вздернутый носик и заливисто смеялась. Ее смех рассыпался маленькими мячиками. Так разлетаются брызги от лесных озер. Так разносится над водой звонкая песня кукушки, с каждым новым звуком дающая все больше надежды на долгую и счастливую жизнь. Ее легкие как пух волосы, несуразно торчащие в разные стороны, были похожи на солнечные лучи.

Так похожи, что однажды особенно мерзким и холодным ноябрьским вечером он не удержался и спросил у нее:

— Можно я приду на Рождество?

Спросил нарочно так тихо, чтобы оставить ей возможность не услышать его. Но она услышала. И просияла.

И вот теперь, в день Рождества, он и правда не знал, как ему поступить. Что можно принести волшебной женщине без капли магии? Как объяснить ей, что значит для него ее улыбка? Вот это легкое пожатие плеч, небрежное движение головы.

Ему до смерти надоели волшебные пустые шутки и побрякушки. В Косом переулке дома были почти скрыты под ворохом праздничной пустой мишуры. Важные волшебники собирались то тут, то там, чтобы чинно петь рождественские гимны.

Так уж получилось, что этот праздник был всегда не для него. Рано умер отец, оказавшийся вруном. Мать перенесла свое разочарование мужем и на сына. Не было семейного очага. Не на что было покупать праздничную индейку. А еще он с самого детства очень хотел бенгальские огни. Увидел как-то на магловской улице. Увидел и пропал. Но сперва не было денег. Хронически. Выматывающе долго. А потом стало как-то незачем. Жалка и смешна картина покупающего яркие бенгальские огни полысевшего, потрепанного жизнью и облезшего старика. А вот теперь появилась причина.

Он аппарировал к ее дому уже в сумерках. Решил прийти как можно позже. Дать возможность передумать, встретить брата, любимого. И уйти в кино или в бар.

Словно услышав его шаги, каким-то древним, тайным женским чутьем предугадав его появление, она выскользнула на улицу даже раньше, чем он позвонил в колокольчик. Ему очень нравился колокольчик у нее на двери. Старый. Медный. Основательный. Кое-где сохранивший минувший блеск. С слегка надтреснутым и немножко хриплым голосом. Хотелось осторожно погладить его.

— Добрый вечер. Я вот пришел, если вы не против, — проговорил он, внимательно вглядываясь в ее лицо.

Красные чуть припухшие глаза. И две горькие морщинки, бегущие от уголков губ вниз. Еле заметные соленые дорожки слез на щеках. Сердце тревожно трепыхнулось.

— Что случилось? Вы плакали? — поспешно спросил он.

А она лишь по-детски шмыгнула носом и сказала так тихо, как выдохнула:

— Я боялась, что ты не придешь.

И зажмурилась. Маленький всклокоченный воробей, крепко подружившийся с уличными кошками. Сердце пропустило удар и понеслось ввысь ли, в пропасть — он не стал размышлять. Просто сгреб ее поскорее в охапку и принялся целовать это милое, такое близкое, нежное лицо, соленые дорожки слез, неудачно намазанную тушь.

— Прости, прости меня, старого дурака, — шептал он.

Слова вырывались сами, помимо его воли. И с каждым из них как будто отпадала старая корка равнодушия и спокойствия. И становилось больнее и проще дышать.

— Я просто подарок долго искал.

А потом он понял, что не может ей врать. Только не ей. У нее все будет иначе, она такая доверчивая, так смотрит на него тепло и нежно. Жизнь такая, какой мы ее делаем.

— Нет, я просто боялся к тебе идти. Думал, вдруг у тебя подруги пришли или ты к другу уехала. Все-таки такой вечер.

Он и сам растерялся немного от того, как обнаженно правдиво прозвучали эти слова. Глупое незащищенное сердце само просилось к ней в руки. Бери его и делай что хочешь. Стараясь не думать, он принялся искать подарок. Тот самый. Для нее.

— Вот, держи, их надо сейчас зажечь.

Она осторожно взяла в руку тоненькую длинную серебристую палочку. И посмотрела на нее с узнаванием. Как будто давным-давно она мечтала именно об этом и только вот теперь получила, дождалась. Ее огромные распахнутые глаза, в которых плясали теплые искорки и отражалось черное высокое тихое небо, были обращены только на него. Как будто ни на что другое и не стоило больше смотреть. Как будто вот только что он подарил ей лучшее в мире Рождество.

— Я зажгу уже, да? — спросил он тихо, внимательно глядя на нее.

С черно-синего неба валил густыми хлопьями снег. Белыми мимозами путался у нее в волосах. Ожиданием чуда притаился на дне ее широко распахнутых глаз.

— Давай, — еще тише прошептала она в ответ.

Он вытащил из кармана обыкновенную зажигалку. Ему и самому нравились эти простые магловские штучки. А еще он заметил, с какой благодарностью она подмечает мелкий отказ от магии. Как будто с каждой такой магловской штучкой выпрямлялась ее спина, увереннее становился взгляд. Чиркнул, и палочка взорвалась миллиардами звезд. Золотыми, зеленоватыми, белыми.

— Ух ты! — вырвался у нее возглас.

И он ощутил, как неведомая сила наполняет его, делает выше, сильнее, распрямляет крылья за спиной, уносит высоко в небо. В те дальние края, где люди умеют радоваться как дети. Они махали этими огнями и хохотали как двое сумасшедших. Хорошо, что их никто не видел.

Поток искр все никак не иссякал, и ему хотелось еще быстрее разогнать их чудесный полет. Задержать странное сказочное мгновение. Поэтому он с ловкостью заправского волшебника или карточного шулера подносил к угасающему огоньку новую палочку. Соприкасаясь, они вспыхивали ярче, издавая короткое залихватское фырканье. И так опять и опять. Со стороны, наверное, они представляли собой странную картину. Стояли посреди двора, огненными искрами выписывая какие-то несусветные кренделя в темноте. И при этом почти не выпускали руки друг друга. Тепло ее руки окрыляло почище любой магии.

С громким шипением погасли в сугробах последние искры. В воздухе висел сизоватый дымок с запахом серы..

— Пойдем уже в дом? У меня пироги есть, — неуверенно сказала она.

Снег падал всю ночь. И эта ночь казалась Мундунгусу самой бесконечной и самой волшебной. Согревшись от тепла глаз и плиты, попивая крепкий черный, пропитанный травами чай, он все же решился признаться:

— Я решил подождать до упора, чтобы если ты ушла, то уже ушла.

И зажмурился на секунду от дурацких своих мыслей, от горечи неверия, что съедала его еще с самого утра. Толстый белый пони-кот уверенно мурлыкал, разлегшись у Мундунгуса на коленях. Осторожно когтил руку и одобрительно поглядывал на хозяйку. Будто хотел внушить ей что-то. Она лишь легкомысленно отфыркнулась от кота:

— Пф.. Чего удумал.

А потом вдруг сказала:

— Не делай так больше, просто приходи сразу.

В это самое мгновение Мундунгус вдруг понял, как неустойчив был раньше его мир, как балансировал он у края бездны отчаянья. А теперь вдруг теплые мягкие руки обняли его и вернули обратно в тепло, детство, в какой-то другой, совершенно правильный мир. Ее лицо стало удивительно близко. Или это он сам придвинулся к ней. А потом все остальное стало совершенно не важно.

За окном долго-долго, всю ночь напролет, падал снег.