Свободная воля заканчивается там, где начинается Великий Божий Замысел (джен)

Дверь оглушительно хлопнула, отрезая меня от старой, полунищенской жизни. Место в “Эрни и сыновьях”!

Руки безо всякой подсказки нащупали пачку в кармане, я отошел подальше от входа в контору, в переулок, заставленный пластиковыми баками, и закурил. С первым глотком дыма мир засиял еще ярче, и даже вонь от мусорок не мешала мне радоваться жизни.

Неужели Бог посмотрел в мою сторону сегодня?

Восемьдесят тысяч в год!

Вот оно, счастье простого человека. Работа! Непыльная, денежная, престижная в каком-то смысле. Можно взять дом, заменить ржавеющий "шевроле". Не прямо сейчас, не за наличный расчет. И Альма наконец купит себе духи из парфюмерного магазина, а не из ближайшего супермаркета. Пустая трата, но ей будет приятно.

— Мелкие у тебя мечты какие-то. Мечтёнки, — раздался ехидный голос неподалеку.

У входа в проулок стоял незнакомый мне невысокий старик. Уши его оттопыривала восьмиклинка в елочку, слишком большая для седой головы. Он засунул руки в карманы пыльника и приблизился, переступая натекшие из баков лужицы.

— Мне такое устроить — раз плюнуть, — продолжил он. — А человеку мнится, что от денег и жизнь станет лучше. Чепуха! О душе надо думать, а не о долларах.

Неужели от свалившегося счастья я заговорил вслух? Неловко затянувшись, я прикидывал, стоит ли вступать в диалог. Странный незнакомец решительно приблизился, и я серьезно задумался над тем, чтобы выбросить сигарету и сбежать.

— Прошу прощения? — выдавил я, поперхнувшись дымом.

— Решил, что Богу есть дело до того, примут ли тебя в эту адвокатскую конторку, да? Скажу тебе как на духу — плевать я на это хотел.

— И что же, это вы — Господь Бог, получается? — спросил я с искренним интересом.

Самопровозглашенный бог лицом был похож на сморщенную печеную картошку и трепета не внушал. Он чуть коснулся козырька и с совершенно серьезным лицом кивнул.

Подумалось, что у ребят с новой работы чувство юмора так себе. Я еще и не видел коллег, говорил только с милой, чуть нервной женщиной из отдела кадров и со своим будущим начальником. Успели, значит, доложить обо мне?

— И чем же обязан? — голос мой не дрогнул.

— Великий Божий Замысел. Слыхал про такое?

Все мы идем к спасению. И даже неверующие помогают Богу осуществить задуманное. Каждый, кто смотрел восьмичасовые проповеди госпожи Президента, твердо знал, что все мы служим Господу нашему, хотим того или нет.

Я кивнул.

— Ну вот. По плану у меня конец света, — деловито сообщил этот весельчак и достал из внутреннего кармана переплетенную в красную кожу записную книжку. — Глянь, — он послюнявил палец и перелистнул несколько страниц. На желтом листке алыми чернилами было выведено слово “Апокалипсис” и дата — пятое октября.

— И чем же мы заслужили? — спросил я.

Шутка с самого начала не очень-то меня веселила. Теперь и вовсе казалось, что пришла пора делать ноги.

— А что, мало поводов? — неожиданно зловещим тоном спросил фальшивый Бог.

Против воли я вздохнул. Поводов хватало, если верить каноническим библейским текстам. Правда, церковь, слившаяся с властью, давным-давно пересмотрела трухлявые догмы, отказывающие в Царстве Божьем многим важным членам нашего общества. Правда, вместе с новыми заветами наступили темные времена для тех, кто открыто выступал за светское государство. Но, судя по репортажам из воспитательных лагерей для сбившихся с пути Господнего, их интеграция в современное общество проходила мягко и весьма успешно.

— Я пошлю три казни. Бог любит троицу, слыхал? — подмигнул он мне. — И вот после третьей начнется великий дождь, который будет лить целый год. И все, кто не пойдет за тобой… — мой собеседник театрально провел по горлу ребром ладони.

— За мной? — спросил я, растерянно моргнув от такой нелепицы. И добавил зачем-то: — Я даже не еврей.

— Будто я еврей, — ухмыльнулся он. — Устал я от этого богоизбранного народа.

— И от чего же прикажете спасать людей? — не удержался я, хотя стоило просто уйти.

— Начнем с простого. Завтра с небес прольется черная вода.

Я выжидательно смотрел на этого странного типа, тот смотрел в ответ и делиться подробностями не спешил.

— Так всем и сказать?

— Так и скажи. Чего мудрить? — пожал он плечами.

— Эй, Альберт!

Я обернулся на голос и увидел мистера Эрни, владельца конторы, который теперь был моим новым боссом. Неужели и правда это все шуточки коллег?

— Много дымишь! Я за беготню на перекур платить не буду, — сказал он, и я опустил взгляд на дотлевшую до самого фильтра сигарету. А потом повернулся к престарелому вершителю судеб человеческих.

Переулок пустовал. Только я и вонючие баки.

* * *

— Берт, родной мой, ты здоров?

“Нет, Альма. Я совершенно болен. У меня галлюцинации”, — едва не вырвалось у меня, но я промолчал, позволяя жене стянуть пиджак.

— Такой бледный, — сказала она и приложила ладонь к моему лбу.

— Порядок. Просто нервы, — покачал я головой.

Завтра же… Нет, послезавтра я запишусь ко врачу.

Приняв такой ответ, Альма радостно защебетала, поздравляя меня с должностью, повела на кухню. На обеденном столе поджидали праздничные блюда, среди неожиданного изобилия я углядел даже запеченную утку, о которой давно мечтал.

— Ни минуты не сомневалась, что ты получишь это место, Берти, — ответила она на мой невысказанный вопрос. — А давай завтра сходим в “Пьяную креветку”? Отметим, и я… — она осеклась. — Отпразднуем как следует!

— Обязательно сходим, — начал я, наполняя тарелку. — Только давай сперва устроим киномарафон? Давненько мы не просиживали целый день на диване под старые фильмы, — в глаза Альме я не смотрел, продолжая накладывать ломтики жареной картошки, пока они не начали вываливаться из тарелки.

— Ни слова больше, Берт! — замахала она руками. — Киномарафон — супер-идея.

Я как раз успел ополовинить тарелку, когда из гостиной послышался сигнал смарт-проводника. Обычное теперь дело. Ровно в восемь вечера жителям полагалось быть дома, с семьей.

Альма поднялась, и я пошел вслед за ней, чтобы поскорее устроиться перед экраном. Смарт-проводник мигнул синим, считав наши лица, и телевизор ожил, показывая пустую пока трибуну, украшенную белыми цветами и разноцветными лентами.

Камера на мгновение показала переполненный зал, и по рядам, нарастая, словно цунами, хлынули аплодисменты. В следующее мгновение оператор вернулся к трибуне, за которой теперь стояла высокая темнокожая женщина. Несмотря на грубоватые черты лица, она мягко улыбалась, и эта белозубая улыбка могла бы освещать сцену не хуже софитов.

США долго и упорно шли к свободе и равенству прав. И новая благословенная эра наступила, когда во главе страны встала Элоиза Мессер. Она-то уж понимала нужды всех жителей Америки, так, по крайней мере, писали на агитках.

— Бог любит нас всех, — начала госпожа Мессер с такой уверенностью, будто тот не далее, как сегодня был с ней на телефонном звонке. — Он создал людей по образу и подобию своему. Кто сказал, что Бог — белый цисгендерный мужчина? Я — есть бог! И ты, — ткнула она в крашеного азиатчонка из первого ряда. — Мы — дети божьи. Плоть от плоти Господа, и Дух его в нас.

Зал приветствовал ее слова громкими рукоплесканиями, а я только вздохнул. Проповеди госпожи Президента — малая плата за возможность жить в мире, это понимал каждый. Вести из других стран до нас почти не доходили, хотя это не мешало людям шептаться о войнах, разрывающих на части Европу, которая отказалась от вступления в союз “Только Верой”.

— Раз Бог создал людей такими, какие мы есть, то все благословлены от рождения! — сказала она, раскинув руки, словно желала обнять свою паству. — Мы не можем согрешить, живя так, как диктуют нам наши сердца!

Переждав шквал аплодисментов, она продолжила:

— И наш священный долг — показать миру путь к истине. Разбить оковы невежества, в которые закованы другие страны. Там поселился дьявол! Вымазал простых людей скверной отрицания природы человеческой.

Госпожа Президент начала повторяться, и я перестал слушать, разглядывая сцену и первый ряд зрителей. Потом вчитался в бегущую строку.

"Тело женщины — храм, — смело утверждала реклама. — И только ей решать, кого впускать в святая святых. Для этого мы открыли сеть клиник “Выбор Господа”. Теперь любая женщина может совершенно бесплатно прервать нежелательную беременность. Твой выбор — “Выбор Господа”, — уверяла она.

Я бросил короткий взгляд на Альму, но жена смотрела только на вещавшую со сцены Мессер.

Мои же мысли были о завтрашнем дне.

* * *

— Берт, милый, посмотри!

Утерев лицо полотенцем, я сплюнул слишком яркий мятный вкус в раковину.

С тревогой глянул в окно — небо хмурилось, ветер гнул невысокие деревца — и поспешил на голос.

В гостиной, взволнованная, как всегда в ожидании моего вердикта, стояла Альма. Она осторожно держала перед собой холст, который закрывал ее от шеи до бедер. Радужные мазки стелились по всему полотну, складывались в едва различимый узор, и я честно постарался уловить настроение картины. Но абстрактное искусство в который раз не поддалось, и я мучительно раздумывал, как же узнать, что тут нарисовано.

— Очень живо, — беспомощно улыбнулся я.

Чем меньше я говорил, тем довольнее, по обыкновению, была Альма. Пробовал раньше высказывать свое мнение честно, но быстро завязал с этим.

— Ты так точно почувствовал ее, Берт! Картина называется "Новая жизнь", — с сияющими глазами проговорила Альма.

— Это для благотворительной выставки в Саммер-холле? — спросил я, вспомнив, что на прошлой неделе Альма с воодушевлением рассказывала мне о грядущем событии. Она так радовалась, что ее позвали на этот вечер (на котором художники за свои работы не получали ничего, кроме жарких заверений в их несомненном таланте). Что ж. Все равно ее картины приносили мало. Ни черта не приносили, честно говоря. Зато Альма нашла смысл своей жизни. Это оправдывало вечные долги за квартиру и вонь растворителя, которая въелась в каждый дюйм обшарпанных стен, правда? Я-то просто хотел денег, искал место потеплее и не реализовал себя как личность, что безмерно огорчало мою жену.

— Нет, не для выставки, — Альма прикусила губу. — Это для нас. Хочу, чтобы она напоминала об очень важном… Берт, у нас будет ребенок.

Я не сразу переключился с мыслей об абстрактной живописи на эту сбивающую с ног новость.

Альма смотрела на меня с растерянной улыбкой и надеждой.

— Милая, — сказал я и подошёл, заключив жену в объятия.

Как это произошло? Мы тщательно предохранялись. Не планировали детей прямо сейчас, это точно. Конечно, делились мечтами о том, что заведем двоих, не меньше, как только съедем из этой квартирки в дрянном районе города, где не было даже приличных школ. Порой я жалел, что мы так и не перебрались из столицы в городок помельче.

— Альма, я ведь только получил должность, — начал я беспомощно. Мне не хотелось говорить то, что я собрался сказать. — Через пару лет купим свой дом. Все устаканится, я смогу больше времени проводить дома, смогу стать хорошим отцом. И тогда... тогда мы заведем ребенка, я обещаю.

— У нас уже ребенок, Берт, — сказала она, вырываясь из моих объятий. — Что я должна сказать? Извини, малыш, но твои родители — долбоебы, поэтому мне придется смыть тебя в унитаз и подождать момента получше?

Я молчал.

— Берт, — ее глаза заблестели. — Я знаю, как долго ты карабкался из этой выгребной ямы. Я знаю. Но наш ребенок будет любимым, не бойся.

Не будет! Я прекрасно помнил, сколько своих разочарований выплескивают родители на таких вот случайных детей, которые помешали им устроить жизнь.

— Мы не готовы, Альма.

— Я своего ребенка не брошу, — сказала она, скрестив руки на груди, и за окном сверкнуло, словно подтверждая серьезность ее слов.

А потом по стеклу забарабанили первые капли, и проблески дневного света растаяли, словно за окном наступила глубокая ночь, и не важно, что часы не показывали и десяти.

— Берт? — испуганно позвала Альма, глянув мне за спину. Она сделала шаг к окну.

Это не солнце окончательно скрылось. Нет. Капли, похожие на жидкий гудрон, залепили стекла, и на моих глазах оставшиеся просветы закрыла абсолютная чернота.

— Отойди! — сказал я, резко дёргая Альму на себя, подальше от окон. — Жди тут, я проверю остальные!

Когда я вернулся, Альма сидела на диване, синие блики падали на ее испуганное лицо.

В телевизоре кричали, а нижней строкой бежали страшные цифры.

Диван скрипнул под моим весом, Альма повернулась ко мне и прикрыла ладонью рот, вторая рука тут же прижалась к животу. Внутри нее сидел невнятный плевочек слизи, а она уже берегла его, словно это и правда ребенок. Эта мысль иглой вошла в сердце.

— Говорят, провокация России, — сказала она. — Химическое оружие или что-то вроде, не знаю.

Я прижал ее к себе, и Альма тут же вцепилась в мою футболку. Стук капель утих, я не отрывался от экрана, когда сумрак комнаты разбавили лучи дневного света и мы одновременно повернулись к окну.

Со стекла поспешно сползали остатки черноты.

Я кинулся к окну и приник к нему, глядя наружу.

Черные лужи постепенно исчезали, обнажая привычно грязную улицу. Не помню, сколько я простоял так, пока Альма слушала инструкции для населения, которые транслировали теперь по всем каналам.

Не выходить из дома.

Закрыть окна и двери.

Заткнуть щели и вентиляцию до особых указаний.

Не пить водопроводную воду.

Об эвакуации речи не шло — черный дождь пролился над всеми городами.

Я слушал вполуха.

На моих глазах по улице бодро трусила лохматая дворняга. Она замерла у странной бледно-розовой лужи, которая не исчезла вместе с чернотой, и принялась лакать из нее.

Я едва сдержал тошноту.

Вдруг что-то темное врезалось в стекло, и я отшатнулся, прижимая руку к груди. На карнизе устроился потрепанный сизый голубь, беззаботно курлыкая, словно не случилось никакого адского дождя.

Голубь покрутил головкой, а потом вспорхнул, и я невольно проследил за его полетом. На крыше дома напротив кто-то стоял. Не сложно было догадаться, кто.

— Стой, Берт! Ты в своем уме?

Крики Альмы догнали меня в прихожей. Ничего мне не сделается на улице, уверенность в этом уже созрела во мне.

— Есть один человек, который о нас позаботится. Человек со связями, — сказал я и мягко разжал ее пальцы, освобождая рукав.

— О чем ты говоришь?

— Подожди меня дома. Все будет хорошо.

Я захлопнул дверь, не слушая больше протестов.

Узкий темный коридор полнился непривычным шумом. За дверями плакали, на полной громкости вещали дикторы новостей. Спустившись по короткой лестнице, я вышел на пустынную улицу, стараясь не смотреть туда, где глянцево поблескивало то, что осталось от тех несчастных, которых дождь застал на улице.

Дорога на чердак соседнего дома промелькнула — я и заметить не успел. В голове засела глупая мысль, что должность моя больше ничего не значила. Если Господь не врал, то скоро и конторы никакой не будет. Да что контора, думал я, толкая дверь на крышу. Останется ли хоть кусочек пригодной для жизни земли?

Господь сидел на парапете крыши, перед ним лежал помятый атлас, по углам которого лежали осколки кирпичей. Я подошел, мучимый сомнениями, и бросил взгляд на изображение нашего несчастного мира. По всей поверхности были разбросаны крошечные рисунки черепов.

Коротко глянув на меня, Господь попытался нарисовать очередную отметку в районе Небраски.

— Еле пишет, — посетовал он и поднес к грязно-серым губам огрызок карандаша. Послюнявив графит, он дорисовал задуманное. — Карандаши разучились делать!

Потом он стряхнул кирпичные обломки, сложил бумагу по старым сгибам и упрятал в карман пыльника.

Я понятия не имел, как говорить с существом, которое решило, что пришла пора очистить наш мир. Сюда бы теологов или истово верующих. А что я мог?.

— Как мне это остановить? — спросил я. — Чего вы хотите? Я все сделаю. Все как надо сделаю.

— Слушай, ты меня выставляешь шантажистом каким-то. Даже, не побоюсь этого слова, террористом, — поцокал языком Господь. — Забыл, кто дал вам эту землю, кто подарил душу и указал путь к вечной жизни в Царстве Божьем? Живите, как я завещал, делов-то!

Как просто. Господь давным-давно установил правила игры, которые невозможно не нарушить. И теперь что, забавлялся, глядя, как мы проигрываем?

Он снова достал свою записную книжку и начал по очереди вырывать из нее исписанные листки. Я досчитал до десяти, когда он собрал их в стопку, тщательно выровнял и протянул мне.

— Вот, почитай, подумай. Другим расскажи. Все, кто искренне признает тебя гласом Господним, все найдут спасение. И да, сын мой, хватит выкать.

Прижав к груди ниспосланный дар, я не удержался от вопроса:

— Почему Америка? А как же остальные люди?

Господь упер руки в бока и удивленно приподнял брови.

— С чего ты решил, что только в твоей Америке есть пророк?

Я вспомнил о богоизбранном народе и вздохнул. Господь хихикнул, словно прочел мои мысли, но сподобился ответить:

— Я привел в мир пророков числом сто девяносто. Некоторые уже несут весть. Пока ты сопли на кулак наматываешь.

— Кто мне поверит?

— После такого-то? Я что, просто так казни выдумал? Познают страх Господень и вмиг раскаются, — сказал он, подняв палец к небу. — Давай, напрягись. Завтра на берега придет большая вода.

— Завтра? Я не успею!

Да кто бы вообще успел?

— Надоел ты мне. Мямля! — разозлился Господь и выхватил из кармана свою записную книжку. Я невольно зажмурился, когда он замахнулся, но удар так и не прилетел.

Я открыл глаза и понял, что снова остался один.

* * *

Не зная, что ответить на бесконечные вопросы Альмы, я просто ушел в спальню и захлопнул дверь.

Достал телефон, загружая сеть.

Бесполезно, понял я в тот же миг, как телефон взорвался уведомлениями.

Я мог писать что угодно, но мои сообщения незамедлительно потонули бы в потоке панических призывов. В том числе и покаяться, да. Мало кто поверил в теракт, так что люди и без меня готовились к апокалипсису.

День я провел, рассылая предупреждения во все инстанции, включая приемную президента. Я писал на форумах, писал знаменитостям. Сфотографировал заповеди и выложил их в своем аккаунте, удаляя насмешки других пользователей.

Альма снова и снова подходила к двери, стучала, грозила, потом, конечно, расплакалась. Я сидел, уткнувшись в телефон, погребенный под собственной беспомощностью.

Вышел из спальни я, только услышав сигнал смарт-проводника.

Заплаканная Альма смотрела на меня с испугом. Решила, что муж повредился рассудком?

— Берт, что это такое ты пишешь в сети? — спросила она, сжимая в руках свой телефон. — Поговори со мной.

— Ты мне не поверишь, — выдохнул я. — Сегодня — нет. Спроси меня завтра, и я расскажу всю правду.

— Я… я поняла, Берт, — сказала она и раскрыла объятия.

Начался прямой эфир, но я не слушал проповедь, просто прижимался к Альме. Ухо улавливало только отдельные призывы, выражение скорби и угрозы в сторону других стран. Когда госпожа Президент объявила, что Америка будет защищаться, я поднял взгляд и уставился на сцену.

У меня появилась надежда.

* * *

Альма спала, а я щелкал пультом, прокручивая записи старых проповедей. В другой руке лежал телефон с открытой схемой здания.

— Господь дал мне это тело и эту душу. Он хотел, чтобы я научилась жить в гармонии. Приняла себя, — из динамиков разносился мягкий баритон госпожи Президента, когда диван рядом со мной прогнулся.

— Вот заливает! Некогда мне следить за всем на свете, — Господь закатил глаза, усаживаясь поудобнее. — Берт, представь, ты ставишь сковородку с яичницей на огонь и начинаешь трепаться с Альмой по телефону. Тут ноздри улавливают запах потраченного впустую четвертака. О чем ты думаешь?

Я понимал — никакие ответы ему не нужны. Так что молчал, достаточно почтительно, на мой взгляд.

— Недоглядел! — воскликнул Господь, потрясая ладонями. — Ты же не собираешься есть испорченную яичницу? И вот я пришел, чтобы соскоблить со сковороды свой недогляд и разбить новые яйца.

— А что может сделать сгоревшая яичница, чтобы не улететь в мусорку? — не удержался я от вопроса.

— Ничего, — спокойно ответил он и снова повернулся к экрану. — И ведь верит! Верит в то, что говорит. Ты хоть знаешь, что эта гадина черножопая задумала?

Я едва не поперхнулся от такой грубости и уставился на Господа.

— Знал бы — не смел бы смотреть на меня, как врага рода человеческого, — покивал тот. — После потопа жизнь быстро наладится, это я тебе говорю с полной уверенностью. А вот после сотни ударов ядерной "Безмятежности" от мира останется только труха.

— Мы же разоружились? — спросил я, чувствуя, как холодеют ладони.

— Ой-ой-ой. Смешной какой. По бумажкам, может, и разоружились, да только дурачка из себя не строй. Хитрый мужик этот ваш президент.

— Элоиза Мессер — трансгендерная женщина, — машинально поправил я.

— Уж мне видней, — закатил глаза Господь.

— И правда.

— Глянь, Берт. Сейчас начнется! — вдруг воскликнул он, с азартом потирая руки.

Я посмотрел на шумно тикающие часы на стене и понял, что давным-давно наступило “завтра”.

На экране вместо очередной проповеди сама собой показалась заставка новостей. Хотелось отвести взгляд, но я послушно смотрел на темные волны, наступающие стеной на побережье. Диктор сообщал о разрушенных городах, эксперты наперебой строили теории.

Господь взирал на происходящее спокойно, без прежних улыбочек.

— Вот так, — сказал он. — Я возвращаю то, что вы щедрой рукой подарили этой земле.

Телефон едва не раскалился от новых уведомлений.

— О! — Господь хлопнул в ладоши и вернул на лицо хитрую усмешку. Стоило мне достать трубку из кармана, как он тут же попытался заглянуть в экран. — Слушают теперь, а?

Я растерянно пролистал страницы сообщений.

— Ты не бойся, сынок. Делай, что задумал, — сказал он, глядя на телефон в моих руках. — Все получится, с тобой мое благословение.

— Так почему я? — повис в воздухе мой вопрос.

Но Господь, как и в прошлый раз, просто-напросто слинял.

* * *

Мои страхи не оправдались — проповедь не отменили даже после разрушительного цунами, захлестнувшего оба побережья.

Я едва помнил, как объяснялся с Альмой. Только представьте, как можно рассказать, что до тебя снизошел сам Господь Бог, и при этом не выставить себя полным психом? Помогли мои пророчества, опубликованные накануне. Люди, которые прочли вчерашнее предупреждение, осаждали мою учетную запись, требовали рассказать, что будет дальше. Но я и сам не знал. Господь приходил, когда ему вздумается, и, видно, решил придержать известие о третьей казни.

Когда до эфира оставалось два часа — я отправился в путь. Ехал по полупустым улицам, бросая взгляды на разоренные витрины магазинов.

Мир изменился слишком быстро, и моя жизнь теперь напоминала груду щепок.

Я так долго шел к своей простой мечте!

А получилось, как в детстве, когда я целый год ждал обещанные к Рождеству коньки, весь декабрь обыскивал квартиру, надеясь отыскать место, в котором мать припрятала их, но рождественским утром нашел под елью только мятую коробку конфет.

Сейчас мне стоило оплакивать человечество, но над ним не плакалось. А над своими потерями я и правда готов был разрыдаться.

Почему-то я не сомневался, что переживу и третью казнь, и потоп. Но хочу ли я эту жизнь?

Здание церкви оцепили и наверняка нагнали еще больше солдат. Сегодня проповедь запланировали без зрителей, и я припарковался на пустующей улице. Вылез из машины и пошел прямо к живому щиту госпожи Президента.

Стоило принять решение и начать двигаться, как мои руки и ноги словно одеревенели. Я шел, чуть подергиваясь, чувствуя себя марионеткой из кукольного театра.

Меня окликнули, но я продолжал идти. Солдаты переглянулись и подняли оружие. Впору было испугаться, но меня переполняло дурацкое желание засмеяться. Оно щекотало изнутри, и я растянул губы в улыбке.

Первая пуля прошила лёгкое, и меня отбросило на пару шагов назад. Следом в меня всадили целую очередь, и тут уж я упал. Правда, не стал долго лежать.

Поднялся на ноги, и расплющенные кусочки металла вылезли из моего тела в пугающей пародии на роды. На улице повисла абсолютная тишина, так что я отчетливо слышал, как пули брякнулись на асфальт.

Сердце стучало, я хватал ртом воздух. Господь не болтает попусту, подумалось мне.

— Это ведь тот самый! — закричал один из солдат. — Тот пророк!

По рядам солдат прошел шепоток, и они вдруг расступились. Сквозь оцепление ко мне шла сама Элоиза Мессер, и я понял, что справился.

— Это вы? Посланник Божий? — с горящими глазами спросила она.

А дальше все пошло как по маслу. Трибуна, которую я видел каждый день через экран телевизора, теперь стояла передо мной.

Я зачитал новые старые заповеди и поведал, что грядет потоп. Предупредил, что перед этим будет третья казнь. На этом месте я запнулся и поднял взгляд от листков, лежащих передо мной.

В первом ряду сидел Господь.

Он поднял большой палец и покровительственно мне улыбнулся. Я сглотнул, не зная, как спросить, что же за кара падет на людей завтра. Но тот не зря был всеведущим. Его рука нырнула за пазуху, он достал лист бумаги и сосредоточенно вывел на нем что-то знакомым огрызком карандаша.

— Мертвые восстанут и потребуют ответа от обидчиков, — прочитал я, цепляясь пальцами за полированное дерево.

Господь тут же перевернул лист и начал писать новое послание.

— Заприте дома, с заката возжигайте свечи и молите Господа вашего о спасении.

После этих слов я сошел со сцены, не обращая внимания на включенные камеры.

Альма. Надо спешить домой.

Меня перехватили у самого выхода — советники, генералы, сама госпожа Мессер — все они от меня чего-то хотели.

Конечно, ваша жена будет в безопасности, уверили они меня. Конечно, мы все сделаем как велит Господь, клялись они.

Я старался отвечать на вопросы, но по-настоящему выдохнул, только когда увидел испуганный взгляд Альмы, которую со всей почтительностью завели в кабинет, куда вся эта толпа час назад привела и меня.

Только к полуночи мы остались с Альмой наедине.

— Берт, что же будет? — все повторяла она, пока я гладил ее темные волосы, уговаривая жену поспать.

Альма не отрывала ладоней от живота и старалась не плакать.

Когда она наконец успокоилась, я погасил лампу и вышел в смежную комнату, туда, где продолжал тихо бормотать телевизор.

Америка все еще пыталась справиться с первыми казнями, и на экране мелькали кадры из пострадавших городов побережья.

— А завтра разыграем третий акт! Немного осталось, — поделился со мной Господь, устраиваясь в пустовавшем минуту назад кресле. В этот момент оператор показал крупным планом спасателей, вытаскивающих тела из-под завалов. — Вот! Пусть пока прибирают мусор.

— Мусор? — не выдержал я. — Это люди.

— Мусор, Берт. Бренные тела. Души их давно там, где и полагается быть. А на земле остались простые куски мяса. Ты вот не выказываешь особого почтения своей индейке на праздничном столе, — пожурил он меня.

Мусор.

— А как же слова про то, что все мы дети Божьи? Не жалко нас?

— Дети бывают неудачными, — сказал Господь и посмотрел на меня долгим взглядом, в котором мне чудилось разочарование.

— А мой ребенок, у него уже есть душа? — спросил я, не зная, какой ответ меня напугает больше.

Господь пожал плечами.

— Тебе-то какое до этого дело?

— Если… если бы он умер, я обрек бы его на ад?

— Ха! Решил, что тебе по силам определять чужое посмертие? Есть душа — пойдет туда, куда я укажу. Нет? Ну и нечего переживать.

— Но ведь это мой ребенок, — сказал я так, словно и не думал раньше, что никакой это еще не ребенок. Так, проблема.

Господь прищурился.

— Ну, заделал бы Альме еще одного сына.

— Сына? — переспросил я и задержал дыхание.

Любой мужчина хочет оставить в мире своего клона. Себя.

— А может, там и дочка, — нагло улыбнулся Господь.

Розовые бантики, сопли, наглые ухажеры и ранняя беременность. Решительно, дочь выглядела не так привлекательно. Но ведь, если родится девочка, можно попробовать ещё раз.

Господь не отводил взгляда, и мысли мои для него были как кости на счетах. Щелк, щелк.

Видел меня насквозь.

Этот разговор еще долго не шел у меня из головы. Я лежал в постели, рядом тихо дышала Альма, и я впервые протянул руку и устроил ее на теплом животе своей жены.

* * *

Услышав пророчество о потопе, народ хлынул к побережью, наплевав на угрозу третьей казни. Но цунами уничтожило большинство судов, поэтому люди добровольно загоняли себя в ловушку.

Совесть не позволяла оставить все как есть, я вышел к своей пастве, я упрашивал их остаться, чувствуя себя последним ублюдком, ведь моя собственная жена уже вылетела из столицы со свитой госпожи Президента. Монстрообразный лайнер “Божье Благословение” пережил вторую казнь и готовился принять на борт желающих пережить потоп. Конечно, желающие — это неправильное слово. Избранные, так было бы вернее.

Я говорил до самого заката, пока солдаты, которых ко мне приставили, едва не под руки увели меня во временное убежище. В комнате я зажег свечу — мне их принесли целую корзину — и подошел к окну.

Все молитвы вылетели у меня из головы, и я повторял только: “Отче Небесный, Боже, помилуй нас”.

Перед зданием разместились вооруженные до зубов вояки, и сколько бы я ни упрашивал их днем, они так и остались снаружи.

— Работа у нас такая, — спокойно ответил мне их главный.

И вот я просто смотрел в окно, а губы мои безостановочно шевелились, когда по улице разнесся первый крик.

Прямо на оцепление, задыхаясь, бежал грузный мужчина, а за ним гналась покойница. Фильмы про зомби врали — она двигалась ловко, и только белеющие в сумраке кости да истлевшая одежда не давали спутать ее с живой.

Мужчина вопил так, словно потерял разум, и не слышал, что кричали ему солдаты. Они начали стрелять, и я взмолился, чтобы ребята оказались достаточно меткими. Те не зря ели свой хлеб, и мужчина добрался до них живым, в то время как от восставшей женщины остались только ошметки.

Только я выдохнул, как раздался новый крик, дальше по улице. А потом еще один, и еще один.

Я опустился на пол и зажал ладонями уши.

* * *

На рассвете я вышел к поредевшему отряду, и меня доставили к взлетно-посадочной полосе. Небо уже хмурилось, я чувствовал, как время утекало.

Меня ждал перелет к побережью, и оттуда уже вертолетом предстояло добираться до “Божьего Благословения”.

Чем ближе мы были к океану, тем громче билось мое сердце. Солнце скрылось за клубящимися тучами, ветер швырял пригоршни мелкого дождя, намекая на грядущее бедствие.

К вертолету я и моя свита бежали под порывами такой силы, что казалось, с меня сдувало саму кожу. Я боялся, что пилот не рискнет взлетать, но он тоже хотел жить, так что я просто молился до тех пор, пока не заметил, что в кабине со мной сидит сам Господь.

Подперев ладонью щеку, он уставился вдаль, на лайнер, белевший в штормовых водах. Волны поднимались все выше, ветер ревел, и мне показалось, что наш вертолетик вовсе замер на месте. Пилот что-то прокричал, обернувшись, но я не услышал ни слова. А потом океан словно вздохнул, подкинув лайнер как легкую щепку, и в следующий миг волны расступились, жадно проглатывая свою добычу.

Хлоп!

И перед нами только буйная синева.

Не помня себя, я схватился за поручень и рванул вперед, туда, где пучина поглотила мою Альму, мою жену.

Меня обхватили крепкие руки и потащили обратно, а я даже кричать не мог, только смотрел на бушующий океан. Грохот стоял такой, что моих криков все равно бы не услышали.

Я беззвучно плакал, пока вертолет закладывал вираж, возвращаясь к берегу, плакал до тех пор, пока в глаза мне не ударили лучи солнца.

Небо светлело, волны присмирели.

Никто не смел со мной заговорить, и когда мы сели, я в одиночестве выбрался из вертолета, чувствуя за плечом присутствие Господа.

— За что? — странно, что мой голос звучал твердо, мне казалось, что я в силах только хрипеть.

— Пойдем, сын мой, — вместо ответа сказал он. — Грешники наказаны.

— Моя Альма никому не причиняла вреда! — закричал я, обернувшись. — Бог дал, Бог и взял, да?

— Ребенок не от тебя. Не знал ведь? — будничным тоном спросил Господь, и на мгновение у меня что-то замкнуло в мозгах.

Слова повисли передо мной, не прошли в сознание.

Не от меня.

Видимо, я слишком много времени отдавал работе. Так много, что моя жена почувствовала себя одинокой? Я попытался сопоставить эту нелепость с образом родной Альмы, которая целовала меня по вечерам и ворчала, что я снова долго. С Альмой, которая гладила свой живот накануне и говорила, что я точно-точно полюблю ребенка, стоит ему родиться, ведь у такого красавчика, как я, наверняка получится прелестный малыш.

Я пытался понять, легко ли ей было врать.

Стоило впустить мысль о лжи Альмы, как я поверил в слова Господа. А может, это случилось потому, что я видел однажды, как Энди Барвелл, сосед из сто пятой, выходил из нашей квартиры, когда я чуть раньше вернулся домой? Но я же мужчина, который доверяет партнеру. Я же не буду устраивать истерики на пустом месте. Так ты мне говорила, Альма?

Я сел прямо там, на жесткое покрытие вертолетной площадки, и поднял взгляд на Господа. Тот улыбался мне мягко и понимающе. Хотел бы я иметь возможность стереть его улыбку.

— А как же конец света? — спросил я.

Говорить с ним о жене — точно выше моих сил.

— Я соврал, — подмигнул Господь, и тут я вспомнил, что люди созданы по его образу и подобию. — Больно уж затратно весь мир заливать. Решил другим манером поправить дела. Р-р-раз! И все паскудники в этой шлюпке — на дно.

— Почему не убить всех неугодных сразу? Зачем… Зачем все это? — спросил я, вспоминая жижу, в которую превратились несчастные люди под черным дождем, вспоминая стертые с лица земли прибрежные городки и тех отчаянных солдат, которые до самого рассвета отстреливались от ходячих мертвецов.

— Тут же как, сын мой, чем страшнее кара, тем длиннее память людская. Хорошо получилось. Лет на сто точно хватит.

Пришел, пожурил, значит.

— Ну, все, живите пока. И так столько времени угрохал. А у меня знаешь, сколько обитаемых миров? — сказал Господь и добавил напоследок: — Теперь тебе тут разгребать. Не подведи, сынок.

* * *

Передо мной разливалось пестрое море людских лиц, а я был перед ними как на ладони. Альберт Варах, пятьдесят пятый президент благословенной Америки.

— Помазанник Божий!

— Храни вас Господь!

— Варахий!

Крики улеглись, стоило мне открыть рот.

— Долгие годы мы брели во мраке, забыв об истинной вере, — сказал я и набрал в грудь больше воздуха, унимая дрожь. — Но Господь не оставил нас. Смыв пороки человеческие, он помиловал праведников и благословил нас на новую, счастливую жизнь.

Народ рукоплескал.