Несколько занимательных фактов о Гильгамеше - герое, царе, и царе героев (джен)

Чем старше я становлюсь, тем больше понимаю, что «Эпос о Гильгамеше», также известный как поэма «О всё видавшем», пожалуй, одна из самых любимых моих историй.

Есть что-то завораживающее в том, насколько герои самого древнего литературного произведения, написанного за три тысячи лет до нашей эры и дошедшего до нас аж на четырёх языках — шумерском, аккадском, хеттском и хурритском, — кажутся человечными и живыми, а их переживания, радости и проблемы удивительно близки простому обывателю, живущему в двадцать первом веке и читающему о них с экрана компьютера или смартфона.

Так что, думаю, никто не станет спорить, что всё видавший до края мира, познавший моря, перешедший все горы, врагов покоривший вместе с другом, постигший премудрость и всё проницавший великий царь Гильгамеш достоин того, чтобы познакомиться с ним поближе.

Если бы мы посмотрели на его профиль в какой-нибудь социальной сети и полистали бы селфи, то узнали бы, что он на две трети он бог, на одну человек, и к тому же красавчик, но ведь не это же главное в интересном человеке и хорошем царе? Но что ещё можно о нём сказать, оставив за скобками цветастые хвалебные гимны?

* * *

Факт первый: несмотря на свой царский статус, царь Гильгамеш отлично работал не только головой, но и руками (что поделать, древний мир, впрочем, Пётр Алексеевич тоже не брезговал).

Оставим за кадром достижения мудрейшего царя Гильгамеша на ниве капитального строительства — наш герой обнёс могучей стеною Урук, и очень ей после гордился, так как сложена она была из обожжённого кирпича. По месопотамским меркам это действительно роскошь: с топливом у них всегда была напряжённая ситуация, и чаще всего строили из сырцового кирпича, высушенного на солнце. В общем, стена вышла настолько монументальной, что туда можно было потом туристов водить, как царь регулярно и поступал. И это всё на фоне эпических восстановительных работ после Всемирного потопа, который смыл не только лишних людей, но ещё дороги и храмы.

Отдельно отмечу, что производственное совещание богов на тему «Зачем же ты Энлиль-герой⁽¹⁾, потоп-то устроил, не включая своей головы — ну, напустил бы на них лучше льва, мор или голод! Инфраструктуры теперь никакой, а нам просто нужно было избавиться от человеков!», удивительно близко по духу к тому, с чем многим из нас приходится сталкиваться почти каждый день. Думаю, у всех найдётся в окружении по своему Энлилю.

Но, возвращаясь к горам подобному царю Гильгамешу, стоит добавить: помимо того, что он был одарённый инженер и прораб, он, как и положено древним царям, неплохо пахал, валил лес, резал по дереву, смолил... и отметился ещё одним личным рекордом: аж два раза (а это очень много для упоминаний в эпосе) без всяких проблем спокойно стирал собственную одежду. И хорошо, замечу, стирал!

Добела вымыл он своё платье,

Сбросил шкуры — унесло их море,

Прекрасным стало его тело,

Новой повязкой главу повязал он,

Облаченье надел, наготу прикрыл он.

И пусть после этого кто-то скажет, что стирка — не мужское занятие!

* * *

Факт второй: нет страшней человека на свете, чем неутомимый, полный идеями полубожественный экстраверт.

Главной проблемой могучего царя Гильгамеша были ни жестокость, ни деспотизм, ни жадность — он вообще был очень приличный царь (да и человек, в общем, тоже), и жилось в Уруке и прочих окрестных землях весьма неплохо. За весь эпос мы не встречаем ни упоминания бедствий (за исключением потопа), ни крупных разрушительных войн (в побочных легендах упоминается всего один военный конфликт, который закончился без жертв со стороны Урука), и почти никаких грозных чудищ. В самом Уруке вообще всё так хорошо, что некоторые персонажи нашей истории буквально взвыли от скуки.

Так что же движет тогда вперёд сюжет? Неуёмный, просто неутомимый энтузиазм царя, который и породил все проблемы в дошедшем до нас на одиннадцати покрытых клинописью глиняных табличках (и виртуальной двенадцатой, собранной историками из фрагментов других) эпосе.

Ведь кто страдает, когда царь фонтанирует грандиозными идеями в рабочее время, а в свободное не дурак попировать и подраться?

Правильно, народ.

Добавьте сюда ещё его страсть к футболу (ну или популярному в те времена в Уруке аналогу), которым царь замучил свою дружину.

Как зубр могуч, с головой поднятой,

Нету равных ему, готов он к битве,

Мяч не даёт его товарищам покоя.

Беда омрачила мужей Урука:

«Отцу Гильгамеш не оставит сына!

Днём и ночью буйствует плотью:

Царь Гильгамеш, предводитель народа,

Он ли пастырь ограждённого Урука?

Матери Гильгамеш не оставит девы,

Зачатой героем, суженой мужу!» ⁽²⁾

Стоит отметить, что «не оставит девы и суженой мужу» вовсе не означает, что речь идёт о «праве первой ночи», как полагают некоторые западные исследователи, а лишь о том, что бедные граждане Урука оторваны общественными повинностями от своих невест и жён — в отличие от их царя Гильгамеша, которому полагается свершать ритуальный священный брак, так сказать, по долгу царской службы. Что обидно вдвойне.

А что делает народ, когда от энтузиазма царя даже в собственной спальне не скрыться?

Конечно же, молится...

Аруру, ты создала Гильгамеша,

Теперь создай ему подобье!

Когда отвагой с Гильгамешем он сравнится,

Пусть соревнуются, Урук да отдыхает.

— Мы больше не можем! — хочется добавить мне.

Боги ответили на молитву: так из глины был слеплен Энкиду, Порожденье полуночи, воин Нинурты, с шерстью покрытым телом, подобно женщине волосы носит, пряди волос как хлеба густы. Малоизвестный факт, но в первоисточнике для описания Энкиду используется слово uqnâtu (от uqnû «ляпис-лазурь»), обозначающее шерсть голубого или зелёного цвета. Вот такой почти анимешный персонаж у них получился.

Но, как и с любым сомнительным социальным заказом, слепить его слепили, а инструкций ему не выдали. Пришёл он в себя в лесу, осмотрелся и рассудил: если я в лесу — значит, я лесник и должен лес охранять; если лес нужно охранять — то он заповедник, а звери, получается, краснокнижные.

И приступил с таким же, как у нашего героя, эпическим энтузиазмом к работе.

Так что народ Урука остался с энергичным царём, а вот охотники на окраинах взвыли: тыщу лет тут охотились, и вдруг какой-то косматый геолог экотеррорист их гоняет.

Некий есть муж, что из гор явился,

Во всей стране рука его могуча,

Как из камня с небес, крепки его руки!

Бродит вечно по всем горам он,

Постоянно со зверьём к водопою теснится,

Постоянно шаги направляет к водопою.

Боюсь я его, приближаться не смею!

Я вырою ямы — он их засыплет,

Я поставлю ловушки — он их вырвет,

Из рук моих уводит зверьё и тварь степную,-

Он мне не даёт в степи трудиться!

Вот что выходит, если люди заваливают высшие инстанции жалобами, не подумав.

Последний пострадавший охотник оказался умнее (три-четыре тысячи лет назад персонажи в историях мыслили куда адекватней, чем в более поздней литературе), и вместо того, чтобы роптать на небо, сперва пошёл посоветоваться со своим мудрым отцом, а после, заручившись папиными инструкциями, двинул жаловаться на самопровозглашённого лесника в столицу царю.

До встречи лучших друзей оставалось совсем немного...

* * *

Факт третий: вы думаете, только своим энтузиазмом задолбал подобный сиянию золота царь Урука своих бедных подданных? А вот и нет.

Царь Гильгамеш вообще имел огромную массу талантов, в частности, был увлечённый музыкант, и первый в истории великий барабанщик, способный посрамить Ринго Старра и Ларса Ульриха вместе взятых.

Вы уже поняли, к чему я веду, да?

Он же из корней барабан себе сделал волшебный, Пукку.

Из ветвей барабанные палочки сделал волшебные, Микку.

Барабан громкоговорливый, он барабан

На просторные улицы выносит,

Громкоговорливый, громкоговорливый,

На широкую улицу его он выносит.⁽³⁾

Кто не жил в одном доме с барабанщиком, тому не понять... но вы можете вспомнить пресловутого соседа с его атомным перфоратором. К сожалению, в отличие от ремонта, репетиций много не бывает.

Давайте же молча посочувствуем жителям Урука, у которых только-только закончилась стройка стены. Впрочем, и на их улице случился праздник.

От проклятий, от вдовьих,

От воплей маленьких девочек «О, Уту⁽⁴⁾!» —

Барабан вместе с палочками барабанными

К жилью подземного мира упали.

Он пытался, он не достал их.

Он руку тянул, он не достал их.

Он ногу тянул, он не достал их.

Там, пред вратами входными Ганзира, пред вратами

Подземного мира они лежат

Гильгамеш роняет слёзы, позеленел от горя.

«О, мой барабан, о, мои палочки!

Барабан, его роскошью я не насытился,

Его полнозвучием я не натешился!»

И всё же стоит сказать «спасибо» царю, что он не решил освоить ещё и волынку — с другой стороны, почему нет?

Останки первого музыкального инструмента, который можно идентифицировать как волынку, были найдены при раскопках древнего города Ур на территории царства Шумер, и датируются 3000 годом до н. э. Но может быть, хотя бы волшебной она не была…

* * *

Факт четвёртый: как и положено любому уважающему себя модному хипстеру, могучий царь Гильгамеш жил до старости со своею мамой. Впрочем, для эпоса это не удивительно, и с матушкой ему повезло, не то, что тем же индийским Пандавам.

Ну, говоря, что они живут вместе, я, возможно, немного погорячилась, но если ваша мама — богиня, то и стоящий рядом с вашим дворцом посвящённый ей храм Эгальмах — почти соседняя комната.

Благословенная матушка нашего героя Нинсун (шум. 'nin-,sún «Хозяйка диких коров») — в шумерской мифологии богиня города Ку, покровительница пастухов и стад, особенно почитавшая в Уруке, сочеталась браком с царём Лугальбандой⁽⁵⁾, о котором мы, в общем-то, ничего не знаем, кроме того, что он сам возможно, вышел из пастухов. Однако имя его упоминается в «Царском списке» из Ниппура, и двух шумерских поэмах «Лугальбанда в горной пещере» и «Лугальбанда и птица Анзу», что уже примечательно. Увы, к моменту повествования он крепко-накрепко мёртв, и на троне уверенно восседает его энергичный сын.

У внимательного читателя может возникнуть вопрос, почему же царь Гильгамеш вопреки законам сложения божественнен на две трети? Такое соотношение божественного и человеческого в царе Гильгамеше объясняется тем, что его покойный батюшка Лугальбанда, хотя и был рождён человеком, после смерти стал почитаться как бог (в частности, в Эпосе он выступает как бог-хранитель самого Гильгамеша). Таким образом, наш герой мог унаследовать от него как человеческую, так и божественную составляющую. Так что даже после наш герой почитал своего отца и приносил ему жертвы.

С матушкой же у Гильгамеша сложились вполне доверительные отношения. В частности, он советовался с ней по поводу странных снов: то метеорит на Урук упадёт, то топор волшебный, которые он даже во сне приносил к ногам своей мамы, что многое могло бы сказать о его подсознании современным психологам. Та же, выслушав сына, спокойно объяснила ему, что неплохо бы уже завести подходящего друга, ведь он где-то есть, и наверняка почти на подходе.

Стоит ли упоминать, что при первой встрече Гильгамеша и Энкиду конечно же, подрались в дверях храма, затем сломали амбар — и остались вполне довольны друг другом. Можно сказать, что окончилась драка ничьей, и всё же Гильгамеш, как и положено мудрому правителю и просто умному человеку перед угрозой массовых разрушений, формально признал себя проигравшим, после чего они взялись за руки словно братья, и собравшийся поглазеть на драку народ Урука смог выдохнуть.

Немногим же позже, когда двойное шило в заднице погнало новоиспечённых друзей из благополучного до скукоты Урука на подвиги, и они явились к царственной матушке, мудрая и всё понимающая Нинсун одарила Энкиду своими благословениями, ведь нельзя с первого взгляда не проникнуться любовью и уважением к человеку, способному надолго занять её неутомимого сына, и дать всем немножечко отдохнуть.

«Энкиду могучий, не мною рождённый!

Я тебя объявила посвящённым Гильгамешу

Вместе с жрицами и девами, обречёнными богу».

На шею Энкиду талисман надела,

За руки взялись с ним жёны бога,

А дочери бога его величали.

«Я Энкиду! В поход Гильгамеш меня взял с собою!»

«Энкиду в поход Гильгамеш взял с собою!»

И, по мнению многих исслелователей, заодно и усыновила сиротку, не имеющего ни матери, ни отца, так как на это указывают многие отрывки, и то, что дальше Гильгамеш величает Энкиду младшим братом. В общем, где один — там и двое.

* * *

Факт пятый: любой компетентный царь должен уметь грамотно делегировать полномочия.

Когда несчастный охотник пришёл на аудиенцию к царю Гильгамешу жаловаться на объявившегося у них могучего активиста Гринпис, то вместо того, чтобы схватить меч в правую руку, боевой топор в левую, и отправиться и сразить супостата, царь, у которого стройки и общественные дела, к тому же привыкший во всём сперва разобраться, решил это дело так:

Иди, мой охотник, блудницу Шамхат приведи с собою,

Когда он поит зверей у водопоя,

Пусть сорвёт она одежду, красы свои откроет,

Её увидев, к ней подойдёт он

Покинут его звери, что росли с ним в пустыне.

И нужно заметить, царь, решивший противопоставить прямому насилию тактику «медовой ловушки», знал, кого посылать. Одни из самых древних упоминаний о храмовой проституции относятся к шумерской цивилизации — по крайней мере, к тому, что писали о ней представители других культур.

Оставим за бортом нашей истории Геродота, который любил иногда присочинить. Но в том же «Кодексе Хаммурапи»⁽⁶⁾ были закреплены правовые различия между обычными продажными женщинами и так называемыми «надиту», которые в Кодексе также именовались «сёстрами бога» или «посвящёнными женщинами».

Правомерно будет сказать, что термин «надиту» — не столько синоним ритуальной блудницы и блудницы вообще, сколько в «Кодексе Хаммурапи» им определялся особый правовой статус женщины, которая могла распоряжаться имуществом, совершать финансовые операции и имела право заключать договор от собственного лица.

Как правило, это были женщины благородного происхождения, жившие на территории храмов в собственных покоях. Некоторые из них служили писцами — заполняли клинописью глиняные таблички, что говорит об их образованности. Отчасти можно сравнить их положение с греческими гетерами.

И, конечно же, план царя Гильгамеша увенчался успехом.

Шесть дней миновало, семь дней миновало

Неустанно Энкиду познавал блудницу,

Когда же насытился лаской,

К зверью своему обратил лицо он.

Увидав Энкиду, убежали газели,

Степное зверьё избегало его тела.

Вскочил Энкиду, ослабели мышцы,

Остановились ноги, и ушли его звери.

Смирился Энкиду, ему, как прежде, не бегать!

Но стал он умней, разуменьем глубже,

Вернулся и сел у ног блудницы,

Блуднице в лицо он смотрит,

И что скажет блудница, его слушают уши.

За семь с небольшим дней агент Шамхат не только обучила незнакомого ни с чем, кроме леса, Энкиду искусству любви, но также провела ликбез относительно ситуации в стране и в мире, поведала ему о благах цивилизации и великом царе Гильгамеше, тоскующему без друзей, и, грамотно проведя вербовку, вывела к людям.

К её чести, прекрасная Шамхат⁽⁷⁾ не потащила его прямиком в Урук, а здраво рассудила, что ему потребуется сперва просто привыкнуть к обществу и сменить рацион. Это вообще одна из самых красивых, на мой взгляд, частей сказания.

Ткань разорвала, одной его одела,

Тканью второю сама оделась,

За руку взяв, повела, как ребёнка,

К стану пастушьему, к скотьим загонам.

Там вокруг них пастухи собралися,

Шепчут они, на него взирая:

«Муж тот с Гильгамешем сходен обличьем,

Ростом пониже, но костью крепче.

То, верно, Энкиду, порожденье степи,

Во всей стране рука его могуча,

Как из камня с небес, крепки его руки:

Молоко звериное сосал он!»

На хлеб, что перед ним положили,

Смутившись, он глядит и смотрит:

Не умел Энкиду питаться хлебом,

Питью сикеры⁽⁸⁾ обучен не был.

Блудница уста открыла, вещает Энкиду:

«Ешь хлеб, Энкиду, — то свойственно жизни

Сикеру пей — суждено то миру!»

Досыта хлеба ел Энкиду,

Сикеры испил он семь кувшинов.

Взыграла душа его, разгулялась,

Его сердце веселилось, лицо сияло.

Он ощупал своё волосатое тело,

Умастился елеем, уподобился людям,

Одеждой оделся, стал похож на мужа.

Оружие взял, сражался со львами —

Пастухи покоились ночью.

И только после, слегка пообвыкнув, возмущённый тем, насколько царь Гильгамеш замучил народ своими бесконечными стройками и прочими общественными инициативами, Энкиду отправился прямиком в Урук, разобраться с извечным «Доколе!», почесать кулаки и найти друга, равного ему самому, и свою судьбу.

* * *

Факт шестой: подобный небесному камню царь Гильгамеш был не чужд простых человеческих чувств и здравого смысла. А ещё удивительно трогателен.

Пожалуй, одна из действительно покоривших меня черт «Эпоса о Гильгамеше» то, что герои не предстают перед нами некими идеализированными персонажами. Шумеры вообще очень честно отнеслись к своему царю, и тем, кто его окружает.

Он радуется, скучает, бывает доволен собой, сомневается, гневается, печалится и плачет, и, конечно, боится, как и его друг.

Первый из подвигов, на который царь Гильгамеш отправился со своим заскучавшим в городе другом и названым братом Энкиду — совершить рейдерский захват священной кедровой рощи в Ливане. Кедр — это дерево, причём ценное дерево, а дерево — это стройка. К стройкам же, как мы уже выяснили, у царя Гильгамеша особое отношение. Но есть небольшая загвоздка. Кедровую рощу бдительно охраняет свирепый сторож Хумбаба: ураган его голос, уста его пламя, смерть — дыханье. К тому же в отличие от Энкиду, сторож охраняет периметр не на добровольных началах, а вполне себе официально по божественному велению, но такими мелочами можно и пренебречь, правда же?

Собираясь в поход, царь Гильгамеш, как и положено, сперва спешит успокоить не слишком уверенного в затее друга, который уже бродил в тех горах, всячески подбадривая его:

Кто, мой друг, вознёсся на небо?

Только боги с Солнцем пребудут вечно,

А человек — сочтены его годы,

Что б он ни делал — всё ветер!

Ты и сейчас боишься смерти,

Где ж она, сила твоей отваги?

Я пойду перед тобою, а ты кричи мне: «Иди, не бойся!»

Затем решает основательно подготовиться и даёт спецзаказ мастеровым города вооружить грядущую экспедицию, а после внимательно совещается со старейшинами Урука (а не просто сбегает тайком), возносит молитвы богам и, конечно же, навещает маму.

И вот они с другом отправляются в далёкое путешествие, но на шестую неделю и самого отважного царя Гильгамеша берут некоторые сомнения, а потом начинают мучить ночные кошмары.

Гильгамеш подбородком упёрся в колено -

Сон напал на него, удел человека.

Среди ночи сон его прекратился,

Встал, говорит со своим он другом:

«Друг мой, ты не звал? Отчего я проснулся?

Меня ты не тронул? Отчего я вздрогнул?

Не бог ли прошёл? Отчего трепещет тело моё?

Друг мой, третий сон я увидел,

Сон, что я видел, — весь он страшен!

Вопияло небо, земля громыхала,

День затих, темнота наступила,

Молния сверкала, полыхало пламя,

Огонь разгорался, смерть лила ливнем,

Померкла зарница, погасло пламя,

Жар опустился, превратился в пепел.

В степь мы вернёмся, — совет нам нужен!»

Энкиду же хотя и пытается толковать сны, как благое предвестие, и сам испытывает мандраж. И чем дальше они идут, тем им страшнее.

Но где одного остановит страх, там двое пойдут вперёд, подбадривая друг друга. Даже в самом конце, когда от жуткого воя уши закладывает, и под ложечкою предательски сосёт. Потому что сразиться с монстром — это всё-таки страшно, даже если ты царь и застрял посреди древнего эпоса с верным другом.

Энкиду уста открыл, ему вещает, Гильгамешу:

«Если бы в лес мы с тобою спустились,

Ослабеет тело, онемеют мои руки».

Гильгамеш уста открыл, вещает он Энкиду:

«Друг мой, ужели мы будем так жалки?

Столько гор уже перешли мы,

Убоимся ли той, что теперь перед нами,

Прежде чем мы нарубим кедра?

Друг мой, в сраженьях ты сведущ, битвы тебе знакомы,

Натирался ты зельем и смерти не страшишься,

Как большой барабан гремит твой голос!

Пусть сойдёт с твоих рук онеменье, пусть покинет слабость тело твоё,

Возьмёмся за руки, пойдем же, друг мой!»

Энкиду уста открыл, вещает Гильгамешу:

«Хумбаба один, ничего он не может,

Чужаками мы здесь будем поодиночке,

По круче один не взойдёт, а двое —  взберутся,

Втрое скрученный канат не скоро порвётся,

Два львёнка вместе ‑ льва сильнее!»

Не это ли и есть настоящая дружба, когда в самый страшный момент можно взяться за руки, чтобы собраться с духом и сделать очередной шаг вперёд?

* * *

Факт седьмой: царь Гильгамеш весьма разборчив, и думает головой, а не тем, чем герои многих других сказаний. Впрочем, отвергнутые женщины куда страшней соблазнённых, но это не повод идти у них на поводу, даже если они богини.

Совершив свой великий подвиг — завалив сторожа и вырубив реликтовый лес (Гильгамеш деревья рубит, Энкиду пни корчует) и перетаскав брёвна на берег Ефрата, наши друзья остановились здесь же на бережку помыться, не зная, что из ближайших кустов за ними уже подсматривают.

Он умыл своё тело, всё оружье блестело,

Со лба на спину власы он закинул,

С грязным он разлучился, чистым он облачился.

Как накинул он плащ и стан подпоясал,

Как венчал Гильгамеш себя тиарой -

На красоту Гильгамеша подняла очи государыня Иштар:

«Давай, Гильгамеш, будь мне супругом,

Зрелость тела в дар подари мне!

Ты лишь будешь мне мужем, я буду женою...»

Вот что бы вы сделали на месте царя после долгого путешествия, сражения и лесоповала? Вот и он честно ответил ей, что думает об этой идее.

Зачем ты хочешь, чтоб я взял тебя в жены?

Я дам тебе платьев, елея для тела,

Я дам тебе мяса в пропитанье и в пищу,

Накормлю я тебя хлебом, достойным богини,

Вином напою, достойным царицы,

Твоё жилище пышно украшу,

Твои амбары зерном засыплю,

Твои кумиры одену в одежды, -

Но в жены себе тебя не возьму я!

Ты — жаровня, что гаснет в холод,

Чёрная дверь, что не держит ветра и бури,

Дворец, обвалившийся на голову герою,

Слон, растоптавший свою попону,

Смола, которой обварен носильщик,

Мех, из которого облит носильщик,

Плита, не сдержавшая каменную стену,

Таран, предавший жителей во вражью землю,

Сандалия, жмущая ногу господина!

Какого супруга ты любила вечно,

Какую славу тебе возносят?

Давай перечислю, с кем ты блудила!

И далее перечисляет, кем увлекалась богиня, и как скверно для них это кончилось: кому-то сломали крылья, кому-то достались ямы-ловушки, кому-то узда и плеть, кого-то она превратила в волка, а кого и в паука, и ему такого счастья задаром не нужно. У него стройка в Уруке, царство и вообще.

Так что прихватив добытые стройматериалы и голову сторожа, царь сплавился прямиком в Урук, а Иштар… Иштар отправилась жаловаться на обидевшего её придурка своему папе. Три тысячи лет прошло, но сюжет этот по-прежнему актуален.

Как и то, что, выслушав дочь, занятой папа-Ану, один из трёх верховных богов, посоветовал ей выкинуть всякую ерунду из головы и перестать докапываться до человека.

Однако истеричные барышни достанут кого угодно, и, желая избавиться от её нытья и собственной головной боли, Ану, отец богов, исполнил каприз Иштар, купил бронированный внедорожник сотворил для неё пугающего Небесного Быка — второго и последнего монстра в этой истории — чтобы голова болела уже у смертных.

Впрочем, бедная тварь не прожила долго. Когда Иштар мстительно напустила его на Урук, бычок сперва нарушил холодное и горячее водоснабжение, выпив Ефрат, а затем, видно, являясь духовным предком наших дорожных ремонтников, начал делать на центральных улицах города ямы, куда массово падали и без того несчастные жители.

Однако, закалённые жизнью в Уруке, они не растерялись и тут же отправились жаловаться царю. Мудрый и прозревающий всё царь Гильгамеш, сказав, что дорожные работы на зиму планируют только в одной далёкой и дикой стране, в компании друга отправился истребить нарушителя общественного порядка.

А когда бычок приказал долго жить, деловито засыпал ямы, разобрался с водой и принёс богам жертвы. Но конфликт только набирал обороты.

Взобралась Иштар на стену ограждённого Урука,

В скорби распростёрлась, бросила проклятье:

«Горе Гильгамешу! Меня он опозорил, Быка убивши!»

У самого Гильгамеша цензурных слов не нашлось, пришлось за него ответить другу, деятельно указав ей дорогу из города.

Услыхал Энкиду эти речи Иштар,

Вырвал корень Быка, в лицо ей бросил:

«А с тобой — лишь достать бы, как с ним бы я сделал,

Кишки его на тебя намотал бы!»

Созвала Иштар любодеиц, блудниц и девок,

Корень Быка оплакивать стали.

Царь Гильгамеш глядя на это покрутил пальцем у своего сиятельного виска и созвал мастеровых, чтобы разобраться с трофеем и пустить в дело всё — от вырезки до рогов, и будь у него такая возможность, наверняка снял бы со своим другом Энкиду превосходное селфи на фоне туши бычка и собрал кучу лайков. Впрочем и без смартфона, от скромности и заниженной самооценки наш герой не страдал.

Они руки свои омыли в Евфрате,

Обнялись, отправились, едут улицей Урука,

Толпы Урука на них взирают.

Гильгамеш вещает слово простолюдинкам Урука:

«Кто же красив среди героев,

Кто же горд среди мужей?

Гильгамеш красив среди героев,

Энкиду горд среди мужей!»

Впрочем, дело об убийстве божественного реликтового животного дошло и без постов в социальных сетях до суда, и кончилось всё пугающе реалистично и скверно.

По статье с неизвестным нам номером приговор лишь один, но царя и тем более полубога никто бы не осудил, но вот его друга, без определённого места жительства и родни...

Энкиду умирал двенадцать дней, проклиная богов и страдая от боли, пока его друг, не теряя надежды, оббивал божественные пороги. И это самая трагичная часть, навсегда изменившая неунывающего царя Гильгамеша.

* * *

Факт восьмой: пожалуй, царь Гильгамеш — первый задокументированный эпический герой, который пришёл к неожиданному для эпического героя выводу — «Мы все умрём!».

И пережил по этому поводу суровый экзистенциальный кризис.

Собственно, это и есть центральная часть повествования, в которой царь Гильгамеш переживает пять стадий принятия горя, и борется с депрессией, одолевшей его.

Похоронив своего скончавшегося по воле злого рока и отшитой им богини Иштар друга и брата Энкиду, и горько оплакав его, царь Гильгамеш впал в депрессию и покинул Урук, чтобы страдать на морозе без шапки.

Гильгамеш об Энкиду, своём друге,

Горько плачет и бежит в пустыню:

«И я не так ли умру, как Энкиду?

Тоска в утробу мою проникла,

Смерти страшусь и бегу в пустыню.

Под власть Утнапишти, сына Убар-Туту,

Путь я предпринял, иду поспешно.

Перевалов горных достигнув ночью,

Львов я видал, и бывало мне страшно,-

Главу подымая, молюсь я Сину,

И ко всем богам идут мои молитвы:

Как прежде бывало, меня сохраните!»

Оплакивал Энкиду и народ Урука. Жалко хорошего человека, к тому же кто теперь будет занимать их царя, когда он вернётся… если вернётся… Оплакивали его и старейшины: «А-а-а! Как же мы теперь без царя, если что!»

Оплакивала его божественная Нинсун, как мать оплакивает своего сына. Оплакивала его прекрасная блудница Шамхат, которую Энкиду сперва проклял, за то, что привела его в этот город, а потом, устыдившись, благословил. Даже звери, деревья и травы оплакивали его, но смерть, как известно, приходит за всеми.

Но никто не оплакивал его так, как царь Гильгамеш, потерявший словно бы часть самого себя, и осознавший, насколько он теперь одинок и бессилен.

* * *

Факт девятый: царь Гильгамеш был первым в истории задокументированным героем, который успешно пустил на белеющий одиноко парус своё исподнее, когда это ещё не стало мейнстримом, и этот факт должен нам о нём многое говорить.

Один на один со своими страхом и горем, мудрейший царь Гильгамеш пришёл ко вполне закономерному и логичному для царя и человека его масштабов выводу: чтобы превозмочь тоску и тревогу от осознания того, что мы все умрём, за неимением антидепрессантов, которые нескоро ещё изобретут, нужно избавиться от корня самой проблемы. В конце концов, бессмертие почти всем к лицу, нужно только его добыть для себя и в память об ушедшем навеки друге. К тому же путешествия помогают неплохо проветрить голову, знать бы, куда идти.

Просто вписаться по квоте в божественный пантеон, даже с учётом его божественной мамы, с наскоку не вышло — единственное вакантное место занял сразу после успеха с ковчегом переживший потоп герой и мудрец Утнапишти (он же Зисудра — шумерский и куда более компетентный коллега библейского Ноя), и деваться не планировал никуда. Но, руководствуясь древним правилом, что денег за спрос не берут, царь Гильгамеш решил всё же сперва обратиться к коллеге-царю.

И отправился в дальний путь через пустыни, горы, божественные врата, охраняемые весьма вежливыми людьми-скорпионами, через непроглядную тьму и, как положено, бескрайнее море.

И вот, пересекая на арендованной лодочке воды смерти, славный царь Гильгамеш отталкивался от дна просмолёнными им шестами. И когда все сто двадцать шестов кончились, а плыть дальше было всё-таки нужно, проявил свою царскую недюжинную смекалку.

И развязал он препоясанье чресел,

Скинул Гильгамеш одежду, её развернул он.

Как парус, её руками поднял.

И Утнапишти издали их увидел...

— И впал в ажитацию, — хочется мне добавить, потому что наверняка это было лихое зрелище для отшельника, учитывая, что к этому моменту своего легендарного путешествия блистательный царь Гильгамеш подрастерял в лоске и был скорее похож не то на бомжа, не то на маньяка. Даже богини реагировали на него нервно.

Шкурой одетый, покрытый прахом,

Плоть богов таится в его теле,

Тоска в утробе его обитает,

Идущему дальним путём он лицом подобен.

Хозяйка издали его увидала,

Своему она сердцу, помыслив, вещает,

Сама с собою совет она держит:

«Наверное, это — убийца буйный,

Кого хорошего тут увидишь?»

Увидав его, хозяйка затворила двери,

Затворила двери, засов заложила.

А он, Гильгамеш, тот стук услышал,

Поднял лицо и к ней обратился.

Гильгамеш ей вещает, хозяйке:

«Хозяйка, ты что увидала, зачем затворила двери,

Затворила двери, засов заложила?

Ударю я в дверь, разломаю затворы!»

И вот в таких случаях нужно сразу полицию вызывать, тем более после того, как, поломившись в чужую дверь, царь Гильгамеш узнал, где тут пристань, и можно лодку напрокат без залога и паспорта взять, по пути в прибрежном леске выместил всю свою усталость и раздражение на местной парковой архитектуре, прикончил подвернувшуюся под руку какую-то волшебную тварь, оказавшуюся лесным змеем, и только потом смекнул, что это частная собственность, и устыдился. Особенно потому, что у её хозяина он собирался взять лодочку на прокат, а то и вовсе попросить доставить себя до места, и вышло как-то с его стороны некрасиво.

Видимо, поэтому сперва грести, а позже раздеваться на парус ему пришлось одному, пока лодочник Уршанаби мирно сидел на носу и травил моряцкие байки.

* * *

Факт десятый Царь Гильгамеш отличался удивительно здравым взглядом на вещи и верил в предварительные клинические испытания всякой там сомнительной фармацевтики.

Сперва узрев прибывшего к нему под парусом из исподнего нашего страдающего героя в неглиже, а позже, перекинувшись с ним парой слов, отшельник-мудрец Утнапишти на пальцах ему объяснил, что в бессмертные попал исключительно в силу юридической нестыковки со Всемирным Потопом, какой не предвидится впредь, если только боги не решат провернуть его снова. А после посоветовал сперва привести себя в порядок и не пугать неподобающим видом людей, а затем переходить к плану «Б» — добыть из глубин океана волшебный цветок-колючку. Не бессмертие, конечно, но вернуть свою молодость — тоже весьма неплохо.

Привязал камни к ногам царь Гильгамеш, да и нырнул ближайший глубокий колодец, который, как в те времена всем было известно, обязательно сообщается с океаном. И, исколов свои руки, конечно, не мог цветок не добыть, однако не стал ни есть, ни заваривать, ни вдыхать его дым. И на закономерный вопрос лодочника Уршанаби, ответил так:

«…цветок тот — цветок знаменитый,

Ибо им человек достигает жизни.

Принесу его я в Урук ограждённый,

Накормлю народ мой, цветок испытаю:

Если старый от него человек молодеет,

Я поем от него — возвратится моя юность».

Воздадим же славу мудрости царя Гильгамеша, а то ведь выйти могло бы и как у сэра Терри Пратчетта: один искатель вечной молодости потратил на это всю жизнь, и всё же нашёл в диких джунглях волшебный источник; напился на радостях из него — и скончался от дизентерии весьма молодым.

* * *

Факт одиннадцатый: и всё же, познавший моря и перешедший все горы царь Гильгамеш умел принимать поражения и сумел найти в себе силы, взглянув им в лицо, продолжить жить дальше.

По дороге домой в компании своего нового приятеля — лодочника Уршанаби, долгой и трудной, остановился царь Гильгамеш на берегу водоёма с прохладной водой. Скинул одежду, бросил вещи на прибрежный песочек, да и решил окунуться, смыть с себя пыль.

И тут, как это обычно бывает, случилось то, чего никто и не ожидал. Рядом с озером мирно обитала змея. Потревоженная странными вибрациями, звуками и особенно запахами, змея выползла из своей норы разузнать, что же там происходит, и уткнулась сперва в чужое исподнее, а затем удивительно ароматный цветок. Змея рассудила, что сперва испытания ставят обычно всё-таки на животных, тут же вызвалась добровольцем и утащила цветок под крики царя к себе, где, не теряя времени, сожрала.

От собственного бессилия и тщетности всех трудов, глядя, как выползшая обратно змея сбрасывает с себя кожу, расплакался царь Гильгамеш, а кто бы ни расплакался на его месте:

Для кого же, Уршанаби, трудились руки?

Для кого же кровью истекает сердце?

Себе самому не принёс я блага,

Доставил благо льву земляному!

Потом повздыхал, успокоился и усмехнулся себе самому:

За двадцать поприщ теперь уж качает цветок пучина,

Открывая колодец, потерял я орудья, -

Нечто нашёл я, что мне знаменьем стало: да отступлю я!

И на берегу я ладью оставил!

А затем, прихватив Уршанаби, вернулся домой, к высоким стенам Урука, ибо всё кончено, но стройки в Уруке не закончатся никогда, к тому же, всегда приятно устроить экскурсию хорошему человеку.

Поднимись, Уршанаби, пройди по стенам Урука,

Обозри основанье, кирпичи ощупай

Его кирпичи не обожжены ли

И заложены стены не семью ль мудрецами?

На этой философской ноте и заканчиваются дошедшие до нас одиннадцать покрытых клинописью табличек, и ещё целой кучи других, содержащих не менее интересные вещи.

* * *

Двенадцатый, домысленный позже факт: внезапно, но царь Гильгамеш, возможно, не был царём, хотя точно себя им идентифицировал, а это, как мы знаем, венец всему.

В начальный период истории шумера должность правителя шумерского города называлась эн (en «господин, обладатель») или энси⁽⁹⁾. Этот человек сочетал в себе функции жреца (в том числе принимал участие в обряде священного брака), военного вождя, градоначальника и председателя местного народного собрания, у которого он по традиции должны были спрашивать разрешения на те или иные мероприятия. Само народное собрание состояло из «юношей города» и «старцев города».

Помимо должности градоначальника энси, в шумерских текстах встречается ещё один титул — «лугаль» (< lu2 + gal «большой человек»), в одних случаях переводимый как царь, в других «хозяин». Первоначально это был титул военного вождя, который выбирался из числа энов верховными богами Шумера в священном Ниппуре (или в своём городе при участии ниппурских богов) и временно объявлялся гегемоном Шумера с полномочиями диктатора, а в дальнейшем, как и бывает, начал передаваться по наследству. Таким образом, один и тот же человек мог одновременно быть и эном какого-то города, и лугалем страны, поэтому борьба за титул лугаля шла во все времена шумерской истории. Правда, довольно скоро стала очевидной разница между титулами лугаля и энси, выродившемся к III династии в главу городской администрации и не более.

Шумерские песни о Гильгамеше (по-шумерски именуемом Бильгамес, однако, чтобы никого не путать, далее я буду использовать привычные читателю аккадские названия) были созданы в разные исторические периоды. И одна из самых ранних из них по языку и сюжетам — «Гильгамеш и Агга». Всего сто пятнадцать строк, самая короткая из поэм.

Гонцы кишского лугаля Агги, сына Энмебарагеси, приходят к эну Гильгамешу в Урук и требуют, чтобы он послал жителей копать и углублять колодцы в Кише, что Гильгамеш и излагает на народном собрании. Старейшины отвечают, что не нужно дразнить гусей, и пора брать лопаты. Но Гильгамеш, полагаясь на свою божественную покровительницу Инанну — богиню любви и войны, — обращается к юношам города, составляющим вторую палату народного собрания, желая узнать их мнения, а они хотят не прятать головы в песок, а взяться за оружие, что отвечает желаниями и планам самого Гильгамеша.

Однако недовольный невырытыми колодцами Агга оперативно спускается со своим войском на ладьях вниз по Евфрату и берёт в осаду Урук. Тогда наш герой обращается к юношам города с просьбой выдвинуть храброго добровольца, который готов в разведку пойти, но стоит ему только выйти за стены, как его тут же ловят и тащат к Агге, и когда его приводят туда, на городскую стену взбирается некий воин, но не видно, кто это, издалека.

И Агга спрашивает пленника: «Раб, это ли твой хозяин?» На что он отвечает:

Нет, этот человек не мой хозяин!

Если бы он был мой хозяин,

У него были бы насуплены брови,

Глаза были бы глазами бизона,

Борода была бы из лазурита,

У него были бы изящные пальцы,

Толпы швырял, толпы он поднимал бы,

Толпы людей в пыль сажал он,

Все враждебные страны он накрывал бы,

Уста каналов в Стране наполнял бы илом,

Носы барж он разрушал бы,

Аггу, лугаля Киша, среди его войска пленил бы!

Пленника бьют за дерзкие речи. Но тут на стену выходит уже Гильгамеш, которому доложили, что всё чисто, и со стены начинает пугать осаждающее Урук войско странным магическим сиянием, исходящим от него, одновременно ошеломляя собственных старейшин и вдохновляя юношей на битву. Однако только его друг Энкиду оказывается достаточно храбр, чтобы выйти за городские ворота. Гильгамеш же свешивается посмотреть со стены, где его и замечает Агга. Он во второй раз спрашивает пленника не это ли его господин. Однако успешное опознание не сильно-то помогает Агге, так как он начинает творить ровно то, о чём говорил пленный разведчик.

Гильгамеш швыряет толпы людей и сажает их в пыль, наполняет каналы илом, крушит носы барж — одним словом, являет собой разбушевавшуюся стихию, и легко отбивает разведчика и берёт лугаля Аггу в плен.

А дальше поступает весьма нестандартно для эпоса, и вполне характерно для самого себя, мы же все помним, что жизнь коротка, а стройка вечна.

Гильгамеш, эн Кулаба,

К Агге обращает слово:

«Агга — мой староста, Агга — мой надсмотрщик,

Агга — мой строитель, Агга — мой полководец,

Агга — полководец моего войска!

Агга дыхание мне дал, Агга жизнь мне дал,

Агга беглеца в объятия принял,

Агга птенцу заплутавшему ячменя насыпал!»

А затем отправляет его трудиться прорабом на очередную стройку.

При этом сам Гильгамеш в результате своей удачной авантюры становится лугалем только наполовину — с точки зрения юношества, выигравшего с ним эту войну, и это новое устройство общества. Потому в некоторых сохранившихся надписях его называют «лугалем юношей». Старейшины же упёрлись и отказали ему в подтверждении его легитимности, что впоследствии и отразилось в его именовании в «Царских списках». Отказ до конца признать Гильгамеша лугалем мог быть связан и с тем, что в Ниппуре его статус тоже не подтвердили, а это для каждого лугаля обязательный ритуал. Можно сказать, что он одновременно и первый преступник перед законами богов, и первый правитель с претензией на абсолютную власть в стране (в обход богов и жречества из Ниппура) и является предшественником и вдохновителем всех претендентов на абсолютную монархию в Междуречье.

В дальнейшем Гильгамеш объединил под своей властью такие города как Адаб, Ниппур, Лагаш, Умму многие другие. Также, согласно «Туммальской надписи», Гильгамеш выступает строителем храма Туммаль в Ниппуре, а в Лагаше он построил ворота и назвал в честь себя.

Любопытно, что в «Царском списке» говорится, что матерью Гильгамеша была богиня Нинсун, а отец его лила (lil -la). Слово это буквально значит «воздух», во втором значении — «дух, призрак», а то и вовсе «инкуб». Клавдий Элиан, автор трактата «О природе животных» (De natura animalium) полагал, что Гильгамеш был зачат «никем». В хеттской же версии Эпоса сказано, что Гильгамеша создали боги, после чего он «скитался по всем странам, пришёл в город Урук и (там) [поселился]».

То есть внятного отца у Гильгамеша не было, отсюда некоторые исследователи делают вывод о его внебрачном рождении либо рождении в результате священного брака. И он являет собой пример, когда энергичность, харизма и стремление к цели куда важнее происхождения, и собственными волей и разумом достичь можно почти всего.

Вот так, тем или иным путём придя к власти, мудрый и могучий царь и просто красавчик Гильгамеш правил лет примерно сто двадцать шесть, и царство его процветало.

* * *

Когда же великий царь отправился в царство Мёртвых, боги, зная, что энтузиазм достался ему от его божественных двух третей, и сделать с ним ничего нельзя, но без дела герой долго сидеть не сможет, и все очень скоро начнут об этом жалеть, а после и вовсе взвоют, вешают на него управление Царством Мёртвых. Вот так он заканчивает свою карьеру управленцем при богине Эрешкигаль и боге Нергале.⁽¹⁰⁾

И что-то мне подсказывает, что реконструкция и строительство в Царстве Мёртвых всё ещё полным ходом идут.

Между нами лежит почти четыре тысячи лет, и всё же каждый раз, когда я читаю сказание о Гильгамеше, я проникаюсь мыслью, что понятие людей о компетентных правителях и адекватных людях не так уж сильно и изменилось. И если бы кто-то меня спросил, то я бы наверняка поставила галочку напротив его имени в бюллетене.

---

1) Энли́ль (Еn-lil букв. «Владыка-ветер», аккад. Э́ллиль) — в шумеро-аккадской мифологии бог ветра, воздуха, земли и бурь. Один из трёх великих богов (наряду с Ану и Эа). Сын Ану (неба) и богини Ки (земли). Согласно мифам, Энлиль отделил небо от земли, создал сельскохозяйственные орудия, божеств скотоводства и земледелия, приобщил к культуре людей. Считалось также, что Энлиль насылает стихийные бедствия.

Вернуться к тексту

2) Здесь и далее отрывки из «Эпоса о Гильгамеше» представлены в переводе М. И. Дьяконова, историка, филолога, лингвиста и, что очень важно, поэта. И позже дополнены В. К. Афанасьевой, В. К. Шилейко, В. А. Якобсоном, Р. М. Нуруллиным.

Вернуться к тексту

3) Этот и следующий отрывок не входят в основные одиннадцать табличек, а относятся к так называемой песне «Гильгамеш, Энкиду и Нижний мир». Впервые она была исследована Сэмюэлем Крамером. На русском языке исследованием песни занимались И. М. Дьяконов, который перевёл часть про Энкиду и подземное царство, и В. К. Афанасьева.

Вернуться к тексту

4) Уту (аккад. Шамаш) — бог Солнца в аккадской мифологии.

Вернуться к тексту

5) Лугальбанда (lugal-banda шум. «младший (или юный) царь») — полулегендарный правитель древнего шумерского города Урука, правивший в XXVII веке до н. э.

Вернуться к тексту

6) Кодекс Хаммурапи — законодательный свод старовавилонского периода, созданный при царе Хаммурапи в 1750-х годах до н. э. Один из древнейших правовых памятников в мире.

Вернуться к тексту

7) Имя Шамхат происходит от аккадского прилагательного женского рода «šamhu», производного от глагола «šamāhu», которое переводится как «быть великолепным»

Вернуться к тексту

8) Общее обозначение для любого алкогольного напитка, помимо виноградного вина, — пива, сидра, пальмового вина и т. п. В нашем случае стоит заметить, что по мнению археологов, пиво было весьма популярно в Междуречье, уже шесть-восемь тысяч лет назад. Местные жители растирали зерна ячменя и спельты, заливали их водой, добавляли душистые травы, сбраживали это сусло, и через несколько дней получался освежающий вкусный напиток, отдалённо похожий на то, что сейчас мы называем пивом. Пили его через соломинку или трубочку из тростника, ну или же просто так. К 3500 году до н. э. в Уруке уже появилось более двадцати сортов пива: «крепкое», «красно-коричневое», «прессованное», «тёмное», «доброе тёмное» и другие.

Вернуться к тексту

9) Здесь и далее использованы материалы из книги Емельянов В. В. «Гильгамеш. Биография легенды.»

Вернуться к тексту

10) Согласно шумерской песне, условно называемой «Смерть Гильгамеша», созданной во время правления I династии Исина.

Вернуться к тексту