Трудное детство Виктории Эверглот (джен)

— Просыпайтесь, мисс, маменька уже на ногах! — прошептала Хильдегарда над ухом девочки. Виктория только прижала к себе подушку покрепче и зарылась в неё носом. — Просыпайтесь, прошу вас!

— Ну Хильда, ну пожалуйста, — взмолилась Виктория, перебирая ногами. — Ещё немножечко! От маменьки не убудет, если я посплю ещё полчаса.

— Никак нельзя, мисс, вы сами знаете, — ответила ей служанка. — Вам же хуже будет, если вы опоздаете на завтрак…

Виктория вздохнула. Завтрак… Отвратительно пахнущая овсянка без соли на воде в огромном неосвещённом зале, и родители, жующие со скорбными лицами на другом конце длинного стола. Уж лучше совсем без него!

— А может, я заболела? — с надеждой спросила девочка, повернулась на бок и картинно приложила тыльную сторону ладони ко лбу. Хильдегарда только покачала головой.

— Боюсь, никто вам не поверит, мисс, и я в том числе. Вставайте, пока не поздно!

За дверью послышались решительные шаги, Виктория сразу вскочила на ноги, схватила одежду, протянутую служанкой, и забилась в угол кровати в надежде спрятаться за балдахином, но миссис Мадлен Эверглот уже распахнула дверь, впустив внутрь леденящий душу и тело воздух, и проорала:

— Опять не встаёшь, засоня! Никакого толку с тебя! А ну быстро одевайся и спускайся завтракать!

Виктория покорно опустила голову и попыталась спрятать выступившие слёзы. Зачем маменька так её не любит? В чём она провинилась? Неужели спать по утрам — такой страшный грех? Если так, то надо покаяться пастору Голдсвеллсу, иначе она будет плохой девочкой, а плохие девочки попадают в ад. А в аду — пауки, многоножки, много огня и ужас что происходит. Наверное, очень страшно и больно; но девочка с трудом представляла себе боль хуже чем от порки, и что-то страшнее, чем лицо матери, вечно искривлённое в гримасе порицания и недовольства.

Миссис Мадлен удовлетворилась видом своей поникшей дочери, погрозила ей костлявым пальцем и стремглав вылетела за дверь, на ходу что-то крича на дворецкого. Виктория вздохнула, выбралась из кровати и принялась переодеваться с помощью служанки. Её платье, тёмное, ещё по-детски короткое, выше щиколоток, уже не могло скрывать зарождавшуюся женщину, какой бы тощей — по мнению отца — она ни была. Хильдегарда ласково называла её красавицей, но своё отражение в зеркале Виктории скорее не нравилось: слишком острый подбородок, слишком треугольное лицо, слишком угловатая фигура, слишком, слишком, слишком…

Виктории всё время казалось, что в её жизни слишком много "слишком". Иногда её в этом убеждении поддерживал отец, ругая её за слишком высокий рост, слишком прямую — "что ты как шпалу съела, скромные девицы так не ходят!" — осанку, слишком маленькие ноги и слишком большие глаза. "Что за несносная девчонка, — говорил он. — Лицо хорька, повадки лисы!"

А вот матери, напротив, никогда не было достаточно. "Твоя бледность недостаточно аристократична, твои манеры недостаточно утончённы, ты недостаточно плавно двигаешься и недостаточно думаешь о других!"

Виктории казалось, что думать о других ещё больше в принципе невозможно. Она даже громко вдохнуть боялась без разрешения. Куда бы она ни пошла, за её плечами стояли призрачные родители и постоянно поправляли, запрещали, сравнивали её с другими. "Не говори, не позорься, не дыши, не живи!" — трещало в ушах, пока она не пыталась заткнуть их ладонями, за что её били по рукам, и потом ещё несколько дней не сходили красные следы. Добрая Хильда смачивала их противно пахнущей жидкостью, чтобы они меньше болели, и пудрила, чтобы их не было видно. Вот и сейчас, запуская руки в узкие рукава верхнего платья, девочка непроизвольно поморщилась, но тут же одёрнула себя и изобразила на лице кривоватую, но улыбку.

"Что со мной не так? — спрашивала она себя. — Что же мне делать?"

Наконец с утренним туалетом было покончено, и Хильдегарда проводила её в столовую.

Завтрак прошёл в гробовом молчании, нарушаемым лишь тихим звоном серебряных приборов и редкими просьбами подлить чай. Виктория молчала и старалась не поднимать взгляд на родителей. Кусок не лез ей в горло, впрочем, как и всегда по утрам. Вот если бы у них была собака, можно было бы втихую скормить ненавистную овсянку ей, а так придётся выслушивать лекцию отца о том, как важно начинать свой день с большой тарелки вкусной еды. Легко ему говорить! Им с маменькой достаётся пустая каша, а себе он приказывает принести из погреба и нарезать настоящего сала!

Впрочем, одно воспоминание о запахе этого, с позволения сказать, продукта, заставлял внутренности Виктории переворачиваться. Но ничего лучшего она всё равно никогда не видела: семья, до сих пор гордившаяся своей голубой кровью, потеряла большую часть своего состояния ещё до её рождения и была вынуждена экономить. В конце концов они даже отказались от гувернантки для девочки: миссис Мадлен сказала, что всему необходимому сможет обучить её и сама, а какие-то специализированные знания вроде танцев, игры на фортепиано или управления финансами юной леди ни к чему. Поэтому как только утренняя пытка закончится, Виктория будет предоставлена самой себе и сможет скрыться в недрах фамильного особняка.

— Виктория Эверглот! — произнес мистер Финис Эверглот и пристально посмотрел на свою дочь. Виктория вздрогнула и спрятала руки между юбкой и стулом. Взгляд потуплен, спина напряжена и выпрямлена, сердце колотится как бешеное, но дыхание надо сдержать во что бы то ни стало. Миссис Мадлен одобрительно кивнула, но мистер Эверглот только нахмурился: он и без того был коротышкой и презирал дочь за то, что она выше него, а когда она выпрямлялась, и вовсе считал издевательством. — Опять ты не доела свой завтрак! Полезный и вкусный! Так необходимый юным девушкам для полноценного развития, духовного и телесного!

"Не доела — это не совсем то слово, — подумала Виктория. — Я к нему даже не притронулась!"

— Именно поэтому ты такая тощая кобыла, — продолжал отец. — Но, я думаю, я знаю, как объяснить тебе, дорогая, что завтрак — это чрезвычайно важный приём пищи. Кто не ест завтрак — тот не получит и обед, ха-ха!

— Да, папенька, — ответила Виктория. — Хорошо.

— Хорошо? — переспросил мистер Финис. — Это мы после обеда посмотрим, хорошо это или нет, как ты запоёшь! Но даже не надейся, моё решение принято безоговорочно, без права обсуждения, и я его не изменю!

— Да, папенька, — сказала Виктория тихо. — Как скажете, папенька.

— Мне нужно заняться важными делами, — сказал мистер Финис. — Впрочем, не твоего ума дела, какими. Завтрак окончен. У тебя ещё есть вопросы?

— Да, папенька, — сказала Виктория. — Скажите, мне спуститься на обед, или я могу остаться в комнате?

Мистер Эверглот задумался.

— Спустись, — сказал он. — Нет, останься, — передумал. Миссис Мадлен закатила глаза. — Нет, спустись, потом поднимешься обратно в комнату, — нашёлся он и решительно вышел из зала, помахав дворецкому, чтобы тот шёл за ним. Хильдегарда бросилась убирать со стола, миссис Эверглот, подхватив юбки, бросилась вслед за супругом, чтобы убедиться, что он не наделает глупостей, и Виктория наконец-то смогла свободно вздохнуть, насколько позволял нетугой девичий корсет.

Она знала, что её родителям проще думать, что их дочурка всё то время, когда они её не видят, сидит в своей комнате с руками по швам и не делает ровным счётом ничего. Увы, даже при том, что ей категорически нельзя было выходить на улицу, усидеть в одной комнате было практически невозможно. Поэтому порой она играла в прятки с прохожими — тайком выходила на балкон своей комнаты, что тоже было запрещено, и пряталась за тяжёлыми портьерами, чтобы никто её не увидел, а сама тем временем рассматривала внешний мир. В другие дни она блуждала по бесконечным коридорам, время от времени прикасаясь к дубовым дверям; большая часть из них была закрыта на замок и никогда не отпиралась — Виктория догадывалась, что за ними кроется в основном пыль, грязь, сломанная мебель и местами обвалившийся потолок, но ей нравилось воображать, что через эти запертые двери можно пройти в какие-нибудь другие миры, где тепло, светло, ярко и нет этих скучных правил: делай то, не делай этого, и вообще лучше всего делай вид, что тебя здесь нет.

Однажды в воскресный день, когда её последовательно отчитали мать, отец, да ещё и пастор, она была полна детской решимости сбежать, но снаружи был дождь и какие-то незнакомые мрачные люди, поэтому она искала спасения внутри и пыталась открыть все двери подряд в надежде, что за одной из них прячется чудесный мир, куда можно будет уйти и никогда оттуда не возвращаться, и вдруг одна из дверей ей поддалась. Глазам её предстал не мир — но целая вселенная, хранившаяся в фамильной библиотеке. Она вошла в читальный зал, обрамлённый высокими колоннами книжных шкафов, и у неё захватило дух. Взяла первую попавшуюся книгу, и маленькое сердечко сладко дрогнуло, когда та открылась, и Виктория увидела картинку: девочка в белом платье плывёт в лодке посреди синего-синего озера, и это было так непохоже на всё, что её раньше окружало, что трудно было смириться с существованием столь несовершенного мира. Она сбросила туфли, забралась в пыльное кресло с ногами и села листать удивительную книжку, разглядывая картинки, и сама не заметила, как увлеклась чтением. До этого Виктория не представляла себе, что читать может быть не скучно: обычно ей приходилось читать молитвенник да Библию, причём маменька особенно любила подкладывать ей описание ада. С тех пор Виктория часто проводила время за книгами, а иногда даже забирала их к себе в комнату и прятала под матрасом.

Вот и сейчас она бросилась в своё самое волшебное место в доме предаваться мечтам о жизни без глупых ограничений; пусть даже только теоретически — на практике, она знала, никакой прекрасный принц за ней не приедет, только если ей не подберут его родители. Но в книгах любовь была! И это трогало её до глубины её маленькой души.

Рядом с креслом, в котором она обыкновенно сидела, её уже ждала стопка книг, заботливо припасённых со вчерашнего вечера: дело в том, что ей всегда было ужасно сложно определиться, какие именно из многих сотен книг изучать, а утром всегда хотелось погрузиться в чтение как можно скорее — что неудивительно, учитывая обстановку в доме. Поэтому она придумала выбирать с вечера: вдумчиво, неторопливо и умиротворённо. Виктория считала это проявлением заботы о себе будущей и даже хотела начать писать себе маленькие записочки вроде: "Привет, дорогая Виктория, как твои дела?", "Что изволили откушать на завтрак? Ах, опять эта овсянка, какой ужас" и "Только не буди Храпунцию". Кто такая Храпунция, Виктория не знала, ей просто хотелось выдумать себе жизнь, полную опасностей и приключений; но в глубине души ей всё равно казалось, что ничего опаснее того, что с ней будет, если родители узнают, что она нарушает их запрет — пусть даже они никогда не говорили прямо, что передвигаться по дому ей нежелательно, это чувствовалось в каждом их взгляде, каждом нетерпеливом жесте, — в принципе не бывает. Но лучше уж бояться какую-нибудь Храпунцию, чем вечно дрожать в страхе перед Мадлен и Финисом Эверглотами!

Впрочем, идея с записочками не прижилась: девочка решила, что это слишком опасно. Родители не заходили в библиотеку; но если вдруг выяснится, что кто-то здесь бывает, то пусть лучше этот кто-то оставляет как можно меньше следов, позволяющих его опознать, и, может, тогда удастся переложить всю вину на слуг… По этому поводу Виктория даже прохаживалась по читальному залу с веником раз в неделю или две, иначе следы её крохотных туфель на толстом слое пыли могли выдать её.

Виктория устроилась поудобнее и взяла одну книгу из стопки наугад. Открыла её на середине, пробежалась взглядом по тексту, перелистнула. Отложила, взяла другую. Она всегда так пробует книги, прежде чем выбрать одну, прочесть последнюю главу и только потом начать читать сначала. Она всегда хотела знать, чем дело кончится, чтобы переживать только за хороших героев, ведь плохие, даже если вначале кажутся хорошими, не стоят её переживаний. А ещё она старалась не привязываться к персонажам, которые умрут. Впрочем, классические трагедии, где в конце умирают все, также не оставляли её равнодушной…

Тема смерти волновала её едва ли не больше, чем тема любви. В конце концов, после десятка-другого любовных романов она смогла сформулировать себе, каким должен быть её идеальный избранник: высокий, выше неё; бледный, с тонкими длинными пальцами и острым носом; нежный и романтичный, а ещё он никогда не должен повышать на неё голос. Пусть будет чуть-чуть неловким, но не глупым, а ещё она страстно хотела, чтобы он научил её танцевать. "Выйду замуж, — говорила она себе, — уеду от родителей, и обязательно научусь!"

О том, что она когда-нибудь сможет извлекать чарующие звуки из огромного рояля, стоявшего у них в холле, она даже не мечтала.

Но, каков бы ни был прекрасный принц, которого Виктория себе представляла, он мог не иметь ничего общего с объективной реальностью, которую воплотят в жизнь её родители. Договорный брак — не шутка, а Виктория не верила, что присказка Хильды "стерпится-слюбится" хоть в какой-то степени верна. Мадлен и Финис, во всяком случае, демонстрировали полнейшую её несостоятельность. Смерть же была чем-то близким и почти родным, и интерес вызывала весьма практический. За свою недолгую жизнь Виктория была уже на пяти похоронах, а сколько раз в год их единственный катафалк в городе проезжал прямо под её балконом!

Пастор Голлсвеллс, конечно. регулярно рассказывал о загробной жизни, о рае и аде, но этого было совершенно недостаточно. "Может ли быть так, что пастор ошибается?" — думала девочка и одновременно пугалась тому, какие еретические мысли себе позволяет, и восхищалась собственной смелости — ровно по этой же причине. И рука её тянулась к очередной книге.

В этот раз её привлекла тонкая книжица в красном кожаном переплёте. Она выглядела невзрачно, но стоило только до неё дотронуться, как Викторию пронзила непонятная дрожь. Кожа обложки была слишком нежной… почти как кожа младенца. Виктории один раз дали подержать ребёнка двоюродной сестры, и ещё тогда она изумилась, насколько он приятный на ощупь, но в этот раз это ощущение застигло её врасплох. "Я не трусиха", — сказала она себе, и попыталась унять трясущиеся руки. "Я просто обязана узнать, что здесь написано".

На случайной странице была нарисована непонятная диаграмма и приведены инструкции. "Интересно, где я должна взять выпотрошенную крысу", — подумала девочка и от неожиданности рассмеялась.

Это было очень, очень интересное чтиво. Виктория не понимала и половины слов — латынь тоже не входила в одобренное маменькой образование, — но от прикосновения к тайному захватывало дух. Кроме того, — это она знала точно — книжка имела самое что ни на есть прямое отношение к смерти. А значит, её загадку просто необходимо разгадать!

За этим занятием её и застигли часы, пробившие полдень.

— Обед! — вскочила Виктория, и вспомнила, что обеда у неё не будет. Тем не менее, нужно было спуститься к родителям, чтобы их не прогневать, а потом можно будет вернуться, и тогда…

Обед отличался от завтрака только тем, что в тарелках вместо противной овсянки были жухлые овощи и сомнительного качества жаркое. Когда Виктория вошла, мистер и миссис Эверглоты уже поглощали еду, поэтому отец просто махнул ей рукой, мол, садись за своё место. Перед ней поставили приборы, но еды не положили. У девочки заурчал живот, но она попыталась сохранить лицо безмятежным.

Пять минут, которые родители заставили её высидеть за столом, показались ей вечностью, но когда ей позволили уйти, она мигом забыла о своих невзгодах, ведь сегодня её ждёт что-то особенное! Она уже почти свернула в коридор, как до неё донёсся голос Хильдегарды:

— Мисс, мисс, подождите, пожалуйста!

Виктория остановилась, покачалась на каблуках и обернулась. Преданная служанка, суетливо подобрав юбки, подбежала к ней.

— Мисс Виктория, подождите, пожалуйста, окончания обеда в своей комнате!

Виктория склонила голову набок. Что от неё хочет Хильда? А ведь она так хотела оказаться в библиотеке поскорее… Но послушно ответила:

— Хорошо, Хильда, я буду у себя.

В комнате она нетерпеливо ходила взад-вперёд, беспрестанно поправляла платье, подушки, одеяло, балдахин, платье, одеяло, подушки, причёску… Наконец, прибежала запыхавшаяся Хильда и вручила ей яблоко, завёрнутое в салфетку. Свежее, жёлтое, с красным бочком… Виктория так растрогалась, что обняла старушку и горячо её поблагодарила.

— Не за что, юная госпожа, — отвечала Хильдегарда. — Бегите, бегите, я же вижу, что вас ждёт что-то интересное.

Виктория ещё раз удивилась проницательности своей няни, но мигом выбросила эти мысли из головы, потому что всё её воображение опять заняла та неведомая красная книжка и возможности, которые та открывала. Виктория на цыпочках выбежала из комнаты, стараясь не цокать каблуками, и кинулась в сторону библиотеки, жуя яблоко прямо на ходу. Неприлично, ну и пусть! Всё равно никто не видит.

Ритуал, описанный в последней главе книги, был неприлично прост. Ни внутренностей мёртвых крыс, ни мозгов свежеубитых белых петухов, ни желудка кролика, умершего своей смертью, ни чёрной кошки (что особенно удивительно, живой) с шестью пальцами на каждой из лап. Виктория начертила обломком камня круг с вписанной в него семиугольной звездой — да, вышло кривовато и линии тоньше, чем если бы она смогла раздобыть кусок мела, — в каждый сектор вписала по причудливому знаку, в точках пересечениях покапала свечным воском, встала в центр и три раза сказала: "Тремсретам яйтайбои овсванемим и пр", — и провалилась сквозь землю.

— Кто это у нас тут? — произнёс над ухом незнакомый голос, и Виктория открыла глаза, которые до этого держала зажмуренными. Мир яркими красками бросился ей в лицо, да так, что ей с непривычки потребовалось как следует проморгаться. Жёлтый, зелёный, фиолетовый! Нигде ни намёка на привычную городскую серость и аристократичную приглушённость тонов. Она даже на всякий случай ущипнула себя за руку, чтобы убедиться, что не спит. Больно.

— Привет? — загадочный синий человек помахал перед её глазами рукой в порванном пиджаке. — Ты в порядке?

— Д-да, — ответила, запнувшись, Виктория. — А где это я?

Место, где она оказалась, и впрямь было чрезвычайно антуражным. Длинный вытянутый стол, отделявший пространство, сплошь заставленное бутылками и предметами непонятного предназначения, от общего зала, обшарпанные стулья причудливых форм, небольшая сцена, художественно обтянутая паутиной. И люди, люди! Разнообразных оттенков синего, зелёного и фиолетового, тощие и распухшие, некоторые без зубов, иные без глаз, а кто-то и вовсе тощий, как скелет… хотя почему "как"?!

— Ах! — воскликнула Виктория, сложив один и один, и чуть не упала в обморок. Впрочем, обступившие её люди вовремя её поддержали.

— Какая храбрая девочка! — донеслось откуда-то снизу. Виктория нерешительно скосила глаза и тут же об этом пожалела: к ней обращалась голова молодого мужчины с залихватскими усами, но тела не было видно. А когда из-под его шеи показались тараканьи лапки, Виктория подумала, что потерять сознание было бы не такой уж и плохой идеей. Но сдержалась.

— Я в аду? — на всякий случай уточнила она.

Ближайший скелет в модном котелке рассмеялся.

— Нет, что ты. Хотя с точки зрения вашего пастора, несомненно, так оно и есть.

— Вы знаете пастора Голлсвеллса? — схватилась за соломинку Виктория. — Вы знакомы?

Люди зашушукались.

— Ну, молодняк, наверное, знает, — ответил скелет. — Но в моё время, конечно, был ещё пастор Веллсмит. Впрочем, как будто между ними есть хоть какая-то разница! Пасторы, — добавил он доверительно, наклонившись к Виктории поближе, отчего она ощутила непреодолимое желание вжать голову в шею, — они все из одного теста деланные. Одинаково скучные и ничего в жизни не понимающие.

Виктория потрясённо молчала. Ей всегда говорили, что пастор — мудрейший и опытнейший человек, которого в их краях можно найти…

Скелет — а он, видимо, здесь был за главного — посмотрел на девочку и крикнул остальным:

— Эй, ребята! Что за кислые лица, у нас тут гостья! А ну за дело!

И все бросились кто куда.

За считаные минуты в помещении закипела жизнь: синие расселись по столам, начали оживлённо переговариваться, кое-где мелькали карты и фишки, а скелеты заняли свои места у барной стойки и на сцене. Голова француза осталась рядом с девочкой и рассказывала ей, как здесь всё устроено:

— У нас тут бар "Потраченное зря", такое символичное название, но никто его не вспоминает, конечно, зачем, когда можно пить, плясать и веселиться, а раз бар — то и стойка барная, ну как ты не знала, не может такого быть, кстати, меня зовут Поль, и я умер на гильотине, поэтому тело моё — фьюить! — и потерялось, нет-нет, не надо сочувствия, лучше спой мне песенку, а нет, не надо, раз не умеешь, сейчас скелеты разберутся со своими суставами, наполируют кости до блеска, и споют, нет, наливать мы тебе не будем, ещё маленькая, а кормить тем более, ты ж ещё живая, тебе наша пища во вред только будет, ну и что, что такая бледная, ах, тебя не кормили сегодня, бедная девочка, ну я пойду попробую договориться с нашими на кухне, хей, тараканье племя, погнали!

И болтливый Поль, опасно раскачиваясь, скрылся на кухне. Через две минуты раздался грохот разбитой посуды и коллективный вопль:

— Как — живая?!!

Викторию моментально обступили снова, но на этот раз любопытные взгляды сменились обеспокоенными, кто-то постоянно пытался до неё дотронуться, все что-то пытались ей сказать, но разобраться в этом гаме было невозможно, и от него у девочки моментально заболела голова. Спас её всё тот же скелет в котелке.

— А ну расступились быстро! — прикрикнул он, и народ нехотя разошёлся по своим местам, хотя общее внимание всё ещё было приковано к Виктории.

— Ты правда живая? — строго спросил скелет и перекинул глаз из левой глазницы в правую. Девочка почувствовала, что её мутит.

— Надеюсь, да.

Синий человек в бордовом камзоле бесцеремонно схватил её за руку и нащупал пульс.

— Живая! — провозгласил он. Все тут же замолкли, и даже вода, беспрестанно капавшая откуда-то сверху, казалось, замерла.

Виктория почувствовала себя очень сильно не в своей тарелке.

— Как ты сюда попала? — спросил скелет, но, увидев, что девочка очень испугана, сжалился и добавил уже мягче: — Ну же, не бойся. Я просто хочу тебе помочь.

Виктория молча протянула ему красную книжку. Тот перелистнул её, изменился в лице — насколько скелету это вообще доступно — схватил её за плечо и ринулся к выходу.

— Срочное дело! — крикнул он остальным прямо на ходу. — Вернусь, расскажу…

Виктории ничего не оставалось, кроме как бежать за ним и надеяться, что всё закончится хорошо.

Скелет вытащил её из бара, но снаружи открытого пространства как такового не было, только коридоры, тоннели и причудливые залы. В некоторых из них росло что-то похожее на деревья, но они выглядели настолько странно и так нереалистично изгибали свои ветви во всех направлениях, что Виктория усомнилась. Она даже хотела спросить об этом своего проводника, но они шли слишком быстро, чтобы ей хватало воздуха ещё и говорить.

Наконец, они подошли к лестнице с кривыми ступенями и перилами настолько ржавыми, что было боязно к ним прикоснуться — казалось, от малейшего чиха они просто рассыпятся, — и Котелок (как его про себя называла Виктория) решительно подтолкнул девочку вперёд.

— Иди, — сказал он. — Гуткнехт точно знает, что делать. Только книжку отдай, — и протянул руку.

Виктории это очень не понравилось, и она спрятала книгу за спиной. Котелок только вздохнул.

— Не хочешь, не надо. Всё равно потом потребуется, но это будут уже не мои проблемы. Иди уже.

Делать было нечего, и девочка начала подъём.

Он был бесконечно долгий и чертовски запутанный. Лестница раздваивалась, сливалась снова, изгибалась причудливо, время от времени крутилась как бешеная, но в конце концов Виктория, абсолютно вымотанная, одолела последнюю ступеньку и упала на колени. Котелок, не подававший признаков усталости, поднялся следом и отворил перед ней дверь.

Они оказались в маленькой круглой комнатке, сплошь заваленной книгами и бумажками. Насколько этот хлам отличался от их аккуратной библиотеки! Но Виктории всё равно это место показалось чрезвычайно уютным. Вид портил только согбенный скелет в очках-половинках, восседавший за огромным столом, но его почти не было видно за пачками документов, с которыми он, видимо, и работал.

— Кого принесло на день глядя! — скрипучим голосом спросил Гуткнехт. — Чего надо?

Котелок вышел вперёд и почтительно приподнял шляпу.

— Костотряс я, старейшина. У нас тут ЧП, — ответил он и подтолкнул Викторию поближе.

Гуткнехт посмотрел на неё поверх очков.

— Девочка. Живая. Маленькая Эверглот, я полагаю? — спросил он уже добрее.

— Да, сэр, — ответила Виктория и, подумав, сделала неуклюжий книксен. — Вы меня знаете?

— Я знаю всю твою родню до десятого колена, — отмахнулся старейшина. — Но это неважно. Что ты здесь делаешь и как оказалась?

Виктория растерянно замолчала. Что она делает? Вроде бы ничего, ведь её всё время кто-то вёл, держал, расспрашивал и говорил ей, что делать. Почти как дома, только здесь к ней относились как-то… человечнее? Пауза затянулась, и Котелок-Костотряс снова выступил вперёд.

— Она появилась у нас в Потраченном в столбе дыма прямо из ниоткуда, говорит, что-то делала с книжкой, — и показал на книжку, которую девочка держала в руках. Она на автомате прижала её крепче к груди.

— Так-так-так, — сказал Гуткнехт и взглянул на девочку ещё более пристально. — Дай мне свою книгу… пожалуйста.

Виктория поколебалась, но всё же подчинилась. Во-первых, привычка подчиняться была крепко вбита в её голову родителями, во-вторых, кто его знает, что эти мертвецы с ней сделают, если она откажется. Да и старейшина как-то располагал к себе.

— Молодец, — похвалил её Гуткнехт и раскрыл книгу прямо посередине. С минуту он читал, поглаживая себя по бороде, потом захлопнул её и произнёс:

— Ясно. Не знаю, как этот труд оказался в библиотеке верхнего мира, но там ему явно не место. Прости, мисс, я не могу вернуть тебе эту книгу. Но, может, ты примешь от меня маленький подарок взамен?

Виктория смутилась. С одной стороны, книгу было безумно жалко, с другой — она и вправду выглядела… опасно. А вдруг её найдёт кто-то ещё?

Пока она размышляла, вперёд выступил Костотряс.

— Старейшина, вы же отправите её домой?

— Разумеется, — ответил Гуткнехт. — Это очень просто, но сначала я хочу с ней поговорить. Оставь нас.

Котелок поклонился старейшине, помахал Виктории рукой и, как ей показалось, подмигнул.

— Ещё увидимся, девочка! — сказал он и вышел из комнаты.

Они с Гуткнехтом остались вдвоём. Виктория нерешительно протянула руку, и тот дал ей книгу. Она пролистала её в последний раз, вздохнула, и положила на стол, откуда старейшина её неожиданно проворно сцапал и запрятал в недра шкафа.

— Чего ты хочешь, милое дитя? — спросил он. — Конфет, игрушку, собачку?

Виктория покачала головой. Она хотела бы собаку, но родители, она боялась, от неё избавились бы в тот же день.

— Я хочу любви, — внезапно ответила она, и сама удивилась собственной смелости. — Как в сказке! Чтобы в горе и счастье. До гроба. И, — добавила она, — немножко больше.

Старейшина рассмеялся.

— Какая ты хитрая, — сказал он, и вдруг заглянул ей прямо в глаза, да так глубоко, что Виктория почувствовала себя маленькой букашкой на его ладони. — Изменить твою судьбу, конечно, не в моей власти — и ни в чьей, кроме твоей собственной. Но, — добавил он, подумав, — я точно вижу, что в любви тебе повезёт. Только дождись, хорошо?

— Х-хорошо, — промямлила Виктория, будучи немного дезориентированной в пространстве. — Д-дождусь.

— Вот и славно! — обрадовался Гуткнехт и хлопнул в ладоши. — А теперь выпей это, и до свидания! До как можно более нескорого свидания, маленькая Эверглот!

Виктория послушно выпила предложенную ей жидкость, и всё погрузилось в мрак.

— Просыпайтесь, мисс, маменька уже на ногах! — прошептала Хильдегарда над ухом девочки. Виктория только прижала к себе подушку покрепче и зарылась в неё носом. — Просыпайтесь, прошу вас!

— Ну Хильда, ну пожалуйста, — взмолилась Виктория, перебирая ногами. — Ещё немножечко! От маменьки не убудет, если я посплю ещё полчаса.

— Никак нельзя, мисс, вы сами знаете, — ответила ей служанка. — Вам же хуже будет, если вы опоздаете на завтрак…

Виктория вздохнула. Завтрак… Стоп. Это уже было! Она была в библиотеке и, и… Воспоминания упрямо отказывались возвращаться, и только призывно бурлящий желудок напоминал о том, что за весь вчерашний день она съела одно лишь только яблоко, а значит, это всё не было сном!

Она вскочила на ноги, быстро оделась и стремглав выбежала за дверь. Хильдегарда только покачала головой, удивляясь неожиданной перемене.

"Вот папенька обрадуется, когда я съем всю кашу", — думала Виктория на бегу. Она решительно вбежала в библиотеку, но красной книжки нигде не было. "Значит, всё было на самом деле!" — думала она, уже более спокойным шагом спускаясь в столовую. Родители уже чинно сидели на своих местах, но сегодня даже их лица показались девочке менее унылыми, чем обычно.

"Значит, надежда есть, — думала девочка, уплетая овсянку. — Нужно только дождаться".

"Я обязательно дождусь".