Эйнштейн (джен)

Хозяин носится по дому так, словно уронил очень важный аппарат и боится прихода человека. Но он ничего не ронял, я сам видел, к тому же и он человек тоже — чего ему переживать? Вообще я люблю своего хозяина: он добрый, часто чешет мне загривок и даёт мне вкусную еду. А ещё он ни разу на меня не кричал. Но иногда я его не понимаю.

В том доме, где я провёл своё детство, на меня кричали постоянно: «Не клянчи еду! Не вой! Кто нагадил на ковёр?» А ещё у меня было какое-то скучное некрасивое имя — Спот. Мама объяснила мне, как работает штука под названием зеркало: подходишь к ней, а там — второй ты, точно такой же, но не стоит его бояться, он не укусит и будет делать только то, что сделаешь ты. Я любил смотреть в зеркало, и мне всегда казалось, что ни я, ни тот второй я, который в зеркале, на Спота ну никак не похожи.

Однажды к моей тогдашней хозяйке пришёл длинный человек с белыми волосами. Я побежал вслед за мамой на стук в дверь и начал лаять вместе с ней, ведь мало ли кто может зайти в дом. У человека были очень добрые глаза, и я поутих. Не может, думал тогда я, человек с такими добрыми глазами сделать плохо хозяйке, а если что и сделает, то моя мамочка вмиг ему задаст. Хозяйка не обрадовалась гостю, и я начал волноваться, а когда он представился доктором, я, поджав хвост, убежал на свою подстилку: я уже знал, кто такие доктора, один из них сделал мне очень больно. Сказал, что поставил какую-то прививку от какого-то бешенства. Слово «бешенство» мне не понравилось ещё больше, чем моя кличка, но прививка была противной, после неё у меня очень долго ныла шея, часа два, не меньше.

Человек о чём-то поговорил с хозяйкой, и она, уже улыбаясь, подошла ко мне и взяла меня на руки. Я боялся, что мне снова поставят прививку. Или сделают то, из-за чего псы постарше в очереди в соседний кабинет сжимались в клубочек и жалобно скулили. Сердце застыло у меня в груди, я прижал уши к голове и тоже заскулил, как те несчастные псы, а хозяйка будто не обратила на это внимание, будто не поняла, что мне страшно. Она передала меня человеку с белыми волосами, попрощалась и закрыла за собой дверь. Последним, что я увидел, были глаза мамы, грустно глядящие из-под нависшей шерсти.

Не может человек с такими добрыми глазами сделать мне плохо, успокаивал я себя. Но мне всё равно было очень страшно, меня укачивало и мутило. А человек нёс меня на руках, крепко обняв, улыбался и ласково почёсывал мне бок.

Оказалось, что доктора бывают не только в больницах. Ещё бывают доктора, которые создают всякие штуковины, вроде той жужжалки, в которую бросишь целый кусок мяса, а из неё уже фарш вылезает. Тот доктор, что забрал меня, был из таких, и он не собирался делать мне прививку. По крайней мере, не в тот день. Я всё ждал, когда он отведёт меня домой, назад к маме и хозяйке, но вместо этого он положил меня в мягкую корзинку и принялся искать миску, консервную банку и открывалку. Консервы оказались из индейки и очень мне понравились. Доктор тогда вывалил мне всё, что было в банке, и после такого сытного обеда я ещё долго ходил и облизывался, а мой живот раздуло до отказа.

Когда я поел, доктор снова взял меня на руки, и я очень обрадовался: думал, вот сейчас меня отведут домой. Но нет, вместо этого доктор посмотрел мне в глаза и серьёзно сказал:

— Теперь тебя зовут Эйнштейн, а я — твой новый хозяин.

И только тогда я понял, что произошло на самом деле. Меня забрали, как до этого забрали всех моих братьев и сестёр. Было немножко грустно, ведь это значило, что я больше не увижу маму, но зато теперь я понимал, куда именно делись все остальные, и мне стало спокойно. Если им повезло так же, как и мне, и они попали к таким же хорошим хозяевам, то и я рад, и мама должна быть довольна.

Мне очень понравилось моё новое имя, и уже за него я готов был облизать своего нового хозяина с ног до головы. Эйнштейн — не Спот, имя красивое, умное, будто из тех кирпичиков с историями, которые берут в руки люди, когда надевают на нос очки. Я смотрел на себя другого в зеркало, всё повторял: «Эйнштейн, Эйнштейн, Эйнштейн», — и так гордился собой, будто имя это было не прихотью хозяина, а моей заслугой и победой.

Я очень быстро привязался к хозяину. Он был хорошим, и если и ругал меня, то очень спокойно, так, чтобы я не разуверился в его любви: «Эйнштейн, ну разве ты не знаешь, что ужинаем мы в семь? Нет, ещё не семь, только без десяти, потерпи немного». После этих слов я всегда уходил и ждал его на кухне, терпеливо, как он и просил. Хозяину нравилось, когда я его слушался, и, как мне кажется, нравилось вдвойне, ещё и потому, что в такие минуты он понимал, какой я у него умный, сообразительный и скромный.

Каждую весну он водил меня к тому, первому доктору в клинику, и тот из года в год ставил мне эти ужасные больные прививки. Пару раз я очень сопротивлялся, а потом услышал разговор двух врачей о какой-то собаке, заболевшей тем самым бешенством и о том, что её через десять минут усыпят. Я был уже взрослым и знал, что такое «усыпить». С тех пор я всегда с нетерпением ждал прививки: лучше потерпеть боль пару часов вместо того, чтобы усыпляться. А в соседний кабинет, которого так боялись другие псы, мы, к счастью, так и не пошли.

У хозяина, как и у первой моей хозяйки, не было пары, но мне это даже нравилось. Вся любовь, которую нужно было получить, все кости, которые нужно было сгрызть, и все газеты, которые нужно было облизать, доставались мне. Но когда мне было лет шесть или семь, в наш дом стал наведываться какой-то мальчишка. Поначалу он приходил редко, но потом стал заглядывать всё чаще и чаще. Я испугался, как бы мой хозяин не завёл себе ещё одного питомца. Или пару. Но оказалось, что у людей бывают не только питомцы, пары и дети. Бывают ещё друзья, которые приходят в гости или просто так, но редко остаются на ночь, на завтрак и уж тем более на обед. Марти был именно другом, и я постарался стать другом и ему тоже. Когда он приходил к хозяину, я клал морду ему на колени и глядел на него, просто так глядел, честно-честно, но он почему-то решил, что я клянчу у него еду, а мне было неловко отказываться. Хозяин ворчал по-доброму, мол, не подкармливай пса, у него режим, но Марти всё равно доставал завёрнутые в бумажку ломтики колбасы, кусочки пиццы, а иногда и целые куриные ножки.

Марти мне очень нравился. Во-первых, он тоже меня чесал, но не так много и не так любяще, как хозяин. Во-вторых, он приносил мне вкусности, которые люди называют фаст-фудом. В-третьих, в тех штуковинах, что создавал мой хозяин, он понимал чуть больше моего, и на его фоне я казался самому себе ещё более умным. А ещё я никогда не ревновал к Марти, потому что, хоть он и был человеком и с ним моему хозяину было интереснее, я знал об одной такой штуковине, о которой Марти не знал. Мой хозяин называл её машиной времени, и она могла сделать так, чтобы я оказался в тех временах, когда был маленьким щенком. Зачем — не знаю, но хозяину очень нравилась эта штуковина, и он подолгу с ней возился, кряхтя над ней, ругаясь на неё и даже пиная, но всегда беззлобно.

Сегодня ночью он сел в эту штуковину и уехал на ней, прихватив двух странных красноглазых мышей, которых купил накануне. А вернулся уже вот таким, с теми же мышами, только отчего-то немного напуганными. И вот уже который час хозяин ходит взад и вперёд по дому, как будто и не устал вовсе. Я вожу глазами туда-сюда, следя за ним и стараясь понять, что же произошло такого со штуковиной и мышами. Лишь ближе к утру хозяин перестаёт расхаживать по комнате. Вместо этого он долго и громко смеётся, и мне вновь становится страшно, но лишь ненадолго, потому что хозяин вскоре успокаивается, и я понимаю, что он совсем такой же, как и прежде, и вовсе не сошёл с ума, что бы ни говорили соседи. Хозяин начинает носиться по дому, собирая вещи, и я понимаю, что мы уезжаем. Мне забирать нечего, кроме мячика, с которым я давно не играю, ведь я взрослый, но расстаться с ним очень тяжело.

Мой хозяин иногда очень рассеянный, но всегда помнит обо мне. Он присаживается рядышком с корзинкой, в которой я лежу, треплет мою шерсть и говорит мне, как самому близкому другу:

— Сработало, Энни! Моя машина! После стольких лет она работает! — затем он вмиг становится серьёзным и смотрит мне в глаза так, будто знает, что я его пойму. — Ты станешь настоящим путешественником во времени, Эйнштейн. Не бойся, она работает, мыши вернулись в целости и сохранности! Мы с тобой войдём в историю, Энни!

Я понимаю лишь половину того, что он говорит, но знаю, что нужно сделать. Я даю ему лапу, и мой хозяин берёт её, счастливо улыбаясь и прикрывая глаза другой рукой, чтобы я не видел, как он плачет.

Я люблю своего хозяина, и если он говорит не бояться — я не буду.